Религиозный характер русских государей XVIII века

Высокопреосвященнейший Владыко и Милостивые Государи!

Предметом моего чтения будет – изображение религиозного характера русских государей от Петра 1-го до Павла 1-го. Предмет этот определяется с одной стороны моим положением, как преподавателя русской гражданской истории, с другой стороны характером настоящего собрания, как торжественного акта в высшем духовно-учебном учреждении.¹

Обозначая точнее свою задачу, я должен сказать, что не догматическая воззвания русских государей и не личная мораль их стоят для меня на первом плане. Если бы мне пришлось характеризовать византийских императоров, то никак нельзя было бы умолчать и об их догматствовании.

Тогда была эпоха догматического движения, и государи не только принимали живое участие в спорах, но и сами становились во главе движения, хотели быть руководителями и решателями споров, нередко и сами возбуждали волнения в народе своими новоизмышляемыми догматическими формулами. Совсем иное было настроение ближайшего к нам времени, когда интерес к догматическим спорам угас, – и совсем иное было в данном случае поведение русских государей. – «Я солдат и в богословие не вмешаюсь», сказал первый русский император, – и слова его сделались как бы законом деятельности для его преемников. Увлечение догматическими спорами Петр Великий считал величайшею ошибкой византийских государей и одною из причин падения византийской империи. Не иначе рассуждали и преемники Петра и не хотели повторять старой ошибки. Они смиренно и послушно принимали церковные догматы и определения в их преданном церковью виде и не пускались ни в какие своемудрствования. «Я верю всему, на семи соборах утвержденному, потому что св. отцы тех времен были ближе нас к апостолам и лучше нас все разобрать могли». Так рассуждала имп. Екатерина II-я, государыня во всех других случаях склонная к свободным и самостоятельным воззрениям. Очевидно после этого, что для рассуждения о догматических воззрениях русских государей нет ни повода, ни содержанья.

Равным образом и личная мораль русских государей стоит вне задач настоящего очерка. Она исключается не по недостатку материалов; напротив, благодаря услужливой болтливости современников, мы много знаем о доблестях каждого государя, а еще более о его слабостях, несовершенствах и причудах. Нет ничего легче, как написать такой очерк, как напр., о Петре Великом, как юмористе.

Но не будет ли это сплетня, перенесенная в область истории? Личная мораль государя, как и всякого человека, есть дело его совести, его личное душевное дело, в котором он своему Господеви стоит или падает; современники, облагодетельствованные государем, или терпевшие от него, покупали себе –положим – этим некоторое право хвалить или порицать его; но их суждения, по существу дела, всегда пристрастные и односторонние не должны, так сказать, в сыром виде переходить в историю, ибо история не есть панегирик или памфлет, ни даже собрание нравоучительных примеров, ни тем более пища для праздного любопытства. Конечно, для истории весьма важно было бы, отрешившись от современных мелочей, sine ira et studio, воспроизвести объективный образ исторического деятеля; но для этого потребен талант великого художника и психолога.

Наша задача гораздо проще и определеннее, – руководясь, по возможности, изречениями и поступками того или другого государя, мы намерены проследить, в какой индивидуальной форме выражалось его религиозное чувство, как он определял свои обязанности пред Богом, налагаемые царским саном, в чем видел Бога в истории, в современной истории, в которой был вместе и деятелем, и которая пред взором венценосца, представлялась в более широком и величественном виде, чем пред взорами простого смертного, подобно тому как перед человеком, стоящим на горе, расстилается более широкий горизонт, чем перед человеком, стоящим в долине.      .

Приступаем к самой характеристике.

Редко в истории можно найти такой цельный, выдержанный, от начала до конца верный себе характер, – каков был характер первого императора. Задача его деятельности громадна, но очень определенна и определилась она с первых же годов его царствования. Задача эта – образовать русский народ и посредством образования довести его до возможно высшей степени политического могущества и экономического благосостояния. С давних пор и до ныне против Петра слышался упрек в увлечении иноземцами, в поклонении западу, в пренебрежении русской народности. Ничего не может быть несправедливее этого упрека. Россия в ее идеальном виде была для Петра – всем на земле; за нее он готов был жертвовать жизнью.

«А о Петре ведайте, – говорил он перед Полтавскою битвою, – что ему жизнь недорога: жила бы только Россия во славе и благоденствии». Запад же для Петра был только орудием, – только средством для просвещения России, ценным, пока цель не достигнута и ничего не стоящим по ее достижении. "Европа», писал Петр, «нужна нам только на несколько десятков лет, а после того мы можем обернуться к «ней задом».

Смотря со своей точки зрения на всемирную историю, Петр рассуждал так: «писатели поставляют древнее обиталище наук в Греции, но кои судьбиною времен бывши, из нее изгнаны скрылись в Италии, и потом рассеялись по Европе до самой Польши, но в отечество наше проникнуть воспрепятствованы нераденьем наших предков, и мы остались в прежней тьме…. Теперь пришла и наша череда... Науки вращаются в свете на подобие крови в человеческом теле, и я надеюсь, что они скоро переселятся и к нам и, утвердив у нас владычество, свое возвратятся, наконец, и на прежнее свое жилище в Грецию. Я предчувствую, что россияне когда – нибудь, а может быть и при жизни еще нашей, пристыдят самые просвещенные народы успехами своими в науках, неутомимостью в трудах и величеством громкой и твердой славы». Впрочем, не всегда так весело и благонадежно смотрел Петр на успехи, своего предприятия. Громадность принятой им на себя задачи заставляла его сожалеть о краткости человеческой жизни. «Точию облака сумныния, писал Петр в другой раз, закрывает мысль нашу, да не укоснеет плод наш, яко же фиников, его же насаждающие не подучают».

В виду громадности предстоящих работ Петр считал первым долгом, как для себя, так и для своих подданных безустанный труд, физический: и умственный, ремесленный и военный. «Потерянное время», рассуждал государь, «смерти невозвратной подобно есть». Он сам был вечным работником на троне. «Трудиться надобно братец», говорил Петр Неплюеву, «я царь ваш, а у меня на руках мозоли, а все от того, чтобы показать вам пример и хотя бы под старость увидеть из вас достойных мне помощников и слуг отечеству». Труд, – по мнению Петра, – это такая сила, которая может совершать чудеса, может пересоздавать человека и давать ему такие свойства, на достижение которых он сам прежде не рассчитывал. Когда москвичи просили царя не отсылать их детей заграницу, говоря: «где нашим ребятам познать заморские хитрости? их разума на то не станет», то царь отвечал: «как? разве мы не от одного Творца произведены и не от одного праотца происходим? Мы имеем такие же руки, глаза и состав тела, какие имеют и просвещенные народы; следовательно, имеем равные же с ними и душевные способности». И в этой любви к труду мы видим первую черту религиозного характера Петрова. И сам Петр придавал своему трудолюбие несколько религиозный оттенок. Молись и трудись, говаривал он, а также: аще кто не хочет делати, ниже да ясть. «Мы, писал, царь из Голландии патр. Адриану, последуя слову Божию, бывшему праотцу Адаму, трудимся». "Мы, писал, царь в другой раз почти в тех же выражениях боярину Стрешневу, по заповеди Божьей к праотцу Адаму, в поте лица своего хлеб едим». – «А что пишешь» отвечал ему Стрешнев, «что в поте лица – своего хлеб кушаешь и то ведаем, что празден ни коли, а всегда трудолюбив быть изволишь, и то не для себя, а для всех православных христиан». Как человек умный и много испытавший, Петр не мог не заметить, что часто самые усиленные труды ни к чему не ведут, что для успеха нужно еще что-то, Что же именно? Благословенье Божье, решил Петр, по крайней мере в применении к себе. «Быть трудолюбивым и честным, рассуждал Петр, – вот лучшая политика честного человека людям высшего звания приносит она, однако же, мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божье. Эта идея о воле Божьей, всем управляющей, о необходимости помощи Божией, Божьего благословения для успешного труда проникает всю общественную деятельность Петра и дает ей религиозный характер. Если в своей частной жизни Петр позволял себе некоторые уклонения от строгой нравственности, быть может, руководясь употребляемой им пословицей: кто Богу не грешен, кто бабе не внук, то в общественной своей деятельности Петр ходил пред Богом в полном значении этого слова.

В отрывочных распоряжениях, в мелких записках наскоро набросанных, в суждениях по поводу того или другого случая – всюду проглядывает постоянное обращение Петра к Промыслу. Петр заботится о рудокопстве, дабы Божие благословение под землею втуне не осталось; он публикует о правильном употреблении Олонецких минеральных вод, дабы сей от Бога дарованный дар хулы от нерассуждений простых людей не восприял. Он радуется о развитии суконной фабрикации и свою радость выражает в таких словах: »сукна делают, и умножается сие дело изрядно и плод дает Бог изрядный»; в письме к Меньшикову из Петербурга, царь выражается так: «дай Боже, чтобы у вас такое было веселье как у нас в сем святом месте»; вообще выражения: дай Боже, если Господь благословить, воля Всевышнего понудила, вручаю в сохранение Вышнему – встречаются чуть не в каждом письме. Что это были не слова только, а выражения истинного чувства, видно из того, что Петр вообще не был охотник до лишних слов.

Обращение царя к Промыслу Божию оживало с особенною силою в радостных или печальных случаях, какие приходилось ему переживать. По случаю взятия Азова царь пишет: «ныне со св. Павлом радуемся всегда о Господе паки реку, радуйтесь; ныне же радость наша, исполнится понеже Господь Бог двулетние труды и крови наши милостью своею наградил». Письмо ваше о прещастливой победе, – отвечает царь Шереметеву – с превеликою радостью приняли, и Господу Богу сердечно благодарили; ибо таковые случаи Ему единому приписывать достоит. Получив известие о Ништадском мире, царь громогласно говорил народу: «здравствуйте и благодарите Бога, православные, что такую долговременную войну, которая продолжалась 21 год Всесильный Бог прекратил и даровал нам с Швецией счастливый вечный мир». – «Николи наша Россия», писал Петр уполномоченным, «такого полезного мира не получала. Правда, долго ждали, да дождались. За еже все да будет Богу, всех благ виновнику, выну хвала». Воззвание к Промыслу Божию не было чуждо Петру и при неудачах. «Господа Сенат!» писал Петр после Прусского поражения, «хотя я николибь хотел к вам писать о таковой материи, о которой ныне принуждено ест, однако понеже так воля Божия благоволила и грехи христианские допустили.» "Да будет воля Божия – говорится в другом письме, ибо мы в сей войне злой правы, и мню, что праведный Бог можешь к лучшему сделать».

В трудных для совести случаях, которые в прочем, при определенности воззрений Петра, были у него очень редки, он, считал для себя непременным долгом обращаться к закону Божию и освещать им свой путь.

Таково было дело царевича Алексея. Петр призывал духовных и светских сановников принять участие в разбирательстве этого трудного для его совести дела. Духовным лицам царь между прочим писал следующее: «Хотя довольно власти над сыном по божественным и гражданским правам имею, однако боюсь Бога, дабы не погрешить. Ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в их. Так и врачи, хотя бы и всех искуснее который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, но призываешь других. Подобным образом эту болезнь свою вручаем вам, прося лечения оной, боясь вечной смерти. Да взыщете и покажите от св. писания истинное наставление и рассуждение... дабы мы, из того усмотрев, неотягченную совесть в семь деле имели. Светским лицам увещевание от царя было в том же роде... «не флаттируя, сиречь похлебствуя мне и не смотря на лицо, сделайте правду и не погубите душ своих и моей, чтобы совести наши остались чисты в день страшного испытания». В этих обращениях видно самое искреннее и честное желание царя найти правый и сообразный с законом Божьим путь к выходу из мучительного дела. «Труден разбор, невинности – моей», говорит Петр в это время; враги пакости мне чинят « демонские, Бог зрит правду».

Нельзя сказать, чтобы религиозное сознание, внушавшее Петру во всех общественных отношениях поступать по закону Божию, было всегда безошибочно. Строгость перевешивала в нем милосердие, и, казня преступников, Петр, забывал изречение апостола: и хвалится милость на суде. В этом отношении любопытна одна сцена из, эпохи стрелецких казней. Патриарх Андриан, вспомнив старинную обязанность святителей печаловаться за опальных, пришел в застенок с иконою Богоматери и молил царя о пощаде преступникам. «За чем ты здесь?» вскричал Петр «разве тебя зовет сюда твоя обязанность? Скорее уходи и поставь икону на свое место: знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его пречистую Матерь, но мой долг и истинное благочестие обязываете меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей погибели». – Я думаю, сказал царь, «что для Бога нет более приятной жертвы, как кровь беззаконников». Петр Великий, как видим, в этом отношении далеко не был, похож на равноапостольного Владимира, которого сами епископы должны были побуждать к мерам, строгости. В других же случаях, например по отношению к общественному достоянию, совесть Петра была чрезмерно чутка и требовательна. Только жалованье, получаемое за чины, Петр считал своею личною собственностью; каждая же казенная копейка была для него святыня «и за каждую говорил он, »я должен буду отдать отчет Богу». Как бы то ни было, но вера в промысл Божий, в закон Божий, и в суд Божий у Петра неотъемлема и была в нем жива и действенна.

Как человека, верующий, Петр естественно должен был молиться. К внешнему богопочтению Петр относился довольно свободно. У него закон на свою стать, говорили современники. По праздникам Петр ходил в церковь, причем, по живости характера, любил принимать участие в богослужении, пел на клиросе и читал апостол, – но богомольем особенным не отличался. Черты древней русской набожности: постничество, долгие земные поклоны, возжигание многих свечей пред образами, любовь к доброшумным колоколам и проч. были не в духе царя. Тем не менее, были в многотрудной жизни Петра такие минуты, когда он молился с полной горячностью и искренностью. Так после страшной бури на Белом море, пристав к берегу у Пертолитского монастыря, Петр с усердною благодарственною молитвою поставил крест в память о своем чудесном спасении. Так на полях Полтавских над могилою убитых воинов Петр, конечно волнуемый самыми сильными и разнообразными молитвенными ощущениями, водрузил собственноручно крест с надписью: воины благочестивые, за благочестие кровью венчавшиеся в лето от воплощения Бога Слова 1709. Так, во время пребывания в Карлсбаде, Петр часто удалялся на близь лежащую гору для уединенных молитв. И доселе деревянный крест обозначает место царской молитвы. Одно моление Петра особенно знаменательно по торжественной и необычайной обстановке.

10-го мая 1721 года молния зажгла великолепную кирху св. Петра в Риге. Царь, был тогда в Риге, поспешил на пожар, вошел внутрь кирхи и, встав на колени, пред алтарем молился до тех пор, пока убеждения спутников и увеличившаяся опасность не заставили его подумать о себе. Петр Великий, коленопреклоненно молящейся внутри горящего храма, – это такая картина, которая так и просится на полотно.

Посмотрим, наконец, на последние дни жизни Петра, так как вообще предсмертное настроение большей частою выражает собой итог всей земной жизни. Болезнь Петра была тяжелой, и он не мог удержаться от стонов и жалоб. «От меня познайте», говорил он окружающим, «какое бедное животное есть человек». Но вслед затем Петр перешел к обычным чувствам упования на Бога и покорности воле Божией. Когда один из архипастырей, бывших при одре умирающего, говорил ему о смерти пострадавшего за нас Христа Спасителя, Петр, как бы пробуждаясь от смертного сна, коснеющим языком отвечал: это одно жажду мою утоляет, это одно услаждаешь меня. На увещание архипастыря веровать в милосердие Божие и отпущение грехов, умирающий повторил несколько раз: верую и уповаю. Наконец, после молитвы пред причащением, Петр, собрав остатки сил, проговорил: «верую, Господи, и исповедую; верую, Господи, помоги моему неверию». И это были почти последние слова его.

Великого труженика не стало. Но он мог умереть спокойно. На трудах его почило благословение Божие, которого так желал он. И духовный оратор в надгробном слове Петру имел полное право заключить так: «не весьма же Россияне! изнемогаем от печали и жалости; так как и оставил нас сей Великий Монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих; безмерное богатство силы и славы его... при нас есть. Какой он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимою, – любима и будет; сделал врагам страшною, – страшна и будет; сделал на весь мир славною, – славной и быть не престанет. Оставил нам духовные, гражданские и воинские исправления. Сейчас оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставь нам... О Россия! видя, кто и какой оставил тебя, видишь и какую оставил тебя».

Несколько иные религиозные струны звучали в душе супруги первого императора. Доброта, ласковость, услужливость, способность переносить все возможные неудобства и сохранять в тоже время ровное и веселое настроение духа – вот те качества, которые сделали Екатерину необходимою для Петра, – качества, соединение которых предполагает вместе с тем и твердую религиозную основу. Испытав необыкновенные перевороты в своей судьбе, – из дочери бедного литовского крестьянина сделавшись государыней обширнейшей в мире империи, Екатерина не могла не признать в своей жизни особых путей Промысла. Она не возгордилась, она не забыла о своей низкой доле, напротив самое выдающееся распоряжение ее царствования касается облегчения низшего работящего класса людей, к которому сама когда то принадлежала. Екатерина сознавала, что рука Божья, вознесшая ее на недосягаемую высоту, может низвергнуть ее в положение хуже прежнего – ничтожество. Живя при Петре, Екатерина насмотрелась, каким пыткам и казням подвергались лица, подпавшие царскому гневу, и сознание непрочности своего собственного положения постоянно держало ее в сильном нравственном и религиозном возбуждении. Лучшим плодом этого было ходатайство Екатерины перед гневным Петром за провинившихся. «Кабы на государев жестокий нрав, да не царица» говорили при дворе, «так жить бы невозможно».

Вера в промысл Божий странным образом соединилась в сознании Екатерины с верою в предчувствия и сновидения. Месяца за два до смерти Петра, Екатерина подверглась страшному его гневу, а перед этим видела следующий сон, оказавшийся пророческим. Она видела, что постель ее внезапно покрылась змеями, ползавшими во всех направлениях. Одна из них – самая большая бросилась на Екатерину, обвила кольцами ей все члены и стала душить ее. Екатерина защищается, борется со змеею, и наконец, душит ее. Тогда все прочие мелкие змеи поспешно сбежали с ее постели. Екатерина истолковала себе этот сон так, что ей будут грозить большие опасности и что она выйдет из них, невредима. Обстоятельства подтвердили истолкование. Перед смертью Екатерина видела другой сон, опять верно истолкованный ею. Ей снилось, что она сидит за столом, окруженная придворными. Вдруг появилась тень Петра. Петр одет, как одевались древние римляне. Он манит к себе Екатерину. Она идет к нему и уносится с ним под облака. Улетая, она бросила взор на землю. Там она увидела своих детей, окруженных толпою, составленною из представителей всех наций, шумно споривших между собою.– Екатерина истолковала сон так, что она должна скоро умереть, и что по смерти ее в государстве; наступят смуты.

Такова была своеобразная религиозность Екатерины, свойственная только женской душе.

О религиозном характере малолетнего Государя не может быть речи. Несомненно, что в его натуре были добрые задатки. «Подобно Веспасиану» говорил Петр в Сенате, «постараюсь, чтобы никто не выходил от меня с печальным лицом». Несомненно, что воспитание его было крайне пренебреженно, или даже намеренно испорчено. «Молодые государева лета», рассуждает Щербатов, «от распутства его сохраняли, но подлинно есть, что он был веден, чтобы со временем в распутство впасть». Но ранняя смерть не дала развиться ни добрым, ни злым начаткам. «Обнадежив подданных чаянием великих благ», гласить надгробная надпись, «отошел с сего света... И горе нам согрешавшим: рассыпалась радость сердец наших: спал венец с главы нашей». Сетования конечно искренние, но быть может напрасные! Воспитание малолетнего Петра было ничем не лучше воспитания Ивана Грозного, – и кто знает, был ли бы взрослый Петр II лучше взрослого Ивана IV.

Точно также мы мало можем сказать о религиозном характере Анны Ивановны. Природа не отказала ей в уме, но не наделила мягким сердцем, а обстоятельства жизни не благоприятствовали его смягченно. Юродивый, живший при дворе царицы Прасковьи, предвещал царевне Анне монашество с именем Анфисы; вместо того судьба послала ей раннее вдовство и скучную жизнь в Митаве; в качестве вдовствующей герцогини курляндской. Избрание на русский императорский престол застало Анну уже в зрелых летах, когда характер ее сложился окончательно. Что же мы видим в царствовании Анны? Видим с одной стороны указ о возобновлении крестных ходов, как при отце и деде нашем было, и слитие царь-колокола в 10000 пудов, видим с другой стороны несчастную слабость к Бирону, систему шпионства и допросов, ужасы тайной канцелярии, строгое взыскание недоимок и вообще весь тот порядок управления, который в памяти народа надолго был заклеймен прозвавшем Бироновщины, видим, что в 10-летие царствования Анны лишено сана больше архиереев, чем в остальное 1000-летие русской истории, видим, что и сама императрица тщетно старалась заглушить снедавшую ее скуку дурацкими свадьбами и маскарадами.

Совсем в иных чертах является нам личность императрицы Елизаветы. Любовь к удовольствиям не исключала в ней самой искренней и горячей набожности. И после тяжёлого царствования Анны, воцарение Елизаветы было встречено с всеобщим ликованием. Вера Елизаветы в Промыслы Божии высказалась в полном свете в ту трудную минуту, когда она шла отбирать отцовский престол. Упав на колена пред образом Богоматери, Елизавета долго и прилежно молилась и дала обет в случае воцарения никого не казнить смертью. Она сдержала обет и, благодаря ей, Россия фактическим уничтожением смертной казни предупредила просвещенную Европу.

Благочестие Елизаветы было несколько внешнее, но искреннее. Она надеялась на чудодейственную силу мощей. Так в Кронштадте, видя обуреваемое волнами судно, Елизавета поднесла частицу мощей к окну, чтобы сила их обратила судно по желаемому направлению. Она примерно соблюдала посты, что один современный ей архиерей называл чудом во днях наших. Она любила читать душеполезные книги и полная славянская библия обязана ей своим изданием. Елизавета же дала указ, чтобы библия была продаваема не дороже 5 руб. Елизавета любила слушать проповеди. «Наша государыня», говорил современный ей проповедник «не только о временном, но и вечном добре неусыпно промышляет по ее воле ни одного воскресенья без того не пройдет, чтобы не было сказано проповеди». Она любила посещать богослужение и путешествовать по св. местам из Москвы в Троицкую лавру она ходила пешком. Была и в Киеве, и Андреевская церковь служить памятником ее здесь пребывания. В самом Петербурге при ней заложено или перестроено до 40 церквей, причем императрица сама присутствовала при закладке и освящении. Усердие к храмам Елизавета выражала приношениями от своих трудов, вышивая воздух и, пелены и т. д. Наконец есть предание, что Елизавета имела намерение окончить жизнь в монашестве и с этою целью приказала строить так называемый Смольный монастырь, получивший после нее другое назначение.

Но ее женское благочестие соединено было и с женскою узостью понимания. Веротерпимостью она не отличалась. На предложение Сената, для развития торговли допустить евреев на время ярмарок в окраинные города империи императрица решительно отвечала: от врагов Христовых не желаю интересной прибыли. В своей наивности императрица не прочь была считать врагов своих врагами Божьими и обратно. Объявляя войну Фридриху великому, императрица главным образом имела в виду то, что он человек неблагочестивый и в Бога неверующий. Мысль, что она воюет с врагом не только своим, но и Божьим, быть может, примиряла императрицу с потоками крови, которые лились в этой упорной и бесполезной войне, и от которых содрогнулось бы ее человеколюбивое сердце. Но ее односторонность была так наивна и искренна, что – повторяем – ее можно винить разве только в некоторой узости понимания.

Совсем другой религиозный тип представляет собою императрица Екатерина II, воцарившаяся чрез полгода после Елизаветы.²

Перевес ума над чувством и воображением, ума впрочем, не сухого и холодного, но творческого и организующего, составляет замечательную особенность великой монархини. Она создана была для широкой общественной деятельности; поэтому и религиозность ее могла состоять не в личной сентиментальной набожности, как у императрицы Елизаветы, но в деятельной любви к людям, в желании улучшить по возможности их общественные отношения. «Мое желание и удовольствие, писала императрица к Циммерману, – состояло в том, чтобы сделать всех счастливыми; но как всякий желает быть счастлив по своим способностям, то желания мои часто находили в том препятствия, в которых я ничего не понимала. Конечно мои цели были не худые, но может быть я слишком много предпринимала, забывая, что род человеческий вообще склонен к безрассудству и несправедливости». Верное чувство действительности не позволяло Екатерине удовлетвориться абстрактным космополитизмом или платоническою любовью ко всему человечеству; ограничивая свою задачу в пределах возможности, Екатерина рассудила, что для нее довольно будет обратить свою любовь и заботливость на Россию и русских.

Немка по происхождению, Екатерина решилась сделаться вполне русскою и православною. Только что, будучи привезена в Ростов качестве невесты наследника и не успев еще принять православия, Екатерина тяжко заболела. В ожидании смерти она требует православного духовника. Некоторые видели в этом лицемерие, но, мне кажется, с полною справедливостью можно видеть здесь искреннее желание Екатерины слиться по вере с тем народом, к которому привел ее Господь. «Желаю и хочу", писала Екатерина еще до воцарения, – »желаю и хочу блага той стране, в которую привел меня Господь. Слава ее сделает меня с лавною. Вот мое правило и я буду счастлива, если мои мысли могут в том содействовать. – «Боже сохрани» – писала Екатерина в Наказ, «если какой-нибудь народ в свете будет благополучнее русского! – «Некоторые властители»,– читаем также в Наказе, «думают что народы существуют для них; мы же думаем и за честь себе поставляем сказать, что существуем для своего народа»

Итак, вот в чем состоял, так сказать, центр тяжести религиозного характера Екатерины: Блаженство каждого и всех – таков был этот девиз; живи и жить давай другим – таково было это постоянное правило. Плодом этого деятельного человеколюбия было все законодательство Екатерины, проникнутое духом кротости. Кому не известен афоризм Наказа: лучше простить десять невиновных, нежели наказать одного невинного, положенный в основу русского уголовного законодательства? Во многих случаях Екатерина должна была останавливаться на полдороге. Так не смотря на все отвращение от пытки, императрица не решилась отменить ее законодательным порядком. Не решилась отменить и крепостное право, хотя и считала его учреждением, противным природе и христианству и выражалась так: «противно христианской вере и справедливости делать невольниками людей: они все рождаются свободными». Не было недостатка в доброй воле со стороны монархини, – но в обществе не было охоты и способности к принятию лучших узаконений. Религиозность Петра выражалась в труде; религиозность Екатерины – в деятельном человеколюбии, которое было плодом не природной только мягкости сердца, но твердых сознательных принципов, – и которым – смеем думать – искупались ее многие слабости и заблуждения.

Если понимать религиозность в более тесном и формальном смысле, как соблюдение церковных догматов и обрядов, то и этом отношении Екатерина является царицею православной уже потому самому, что считала своим нравственным долгом жить одною жизнью с народом.

"Вопрос на исповеди странный», – жаловалась однажды императрица своему стат-секретарю, какого ни когда не делал: «Веруете ли в Бога»? Я тотчас сказала: tout le symbole, и если хотят доказательств, то такие дам, о каких и не думали. Я верю всему, на семи соборах утвержденному, потому что святые отцы тех времен были ближе нас к апостолам и лучше нас все разобрать могли. Церковные обряды императрица соблюдала довольно точно: в праздничные дни она неотменно присутствовала при богослужении; она была на богомолье в Ростове и Киеве. Во время путешествия, императрица в трех местах, где останавливалась, выслушивала торжественное богослужение, не обращая внимание на то, что ее спутники в роде французского посла Сегюра жаловались, что им наскучило все одни и те же православные обедни. В Киев императрица прибыла в великий пост 1787 г., говела, причем питалась одним картофелем, посещала пещеры и посылала придворным дамам кольца от мощей великомученицы Варвары.

Но помимо этих внешних проявлений благочестия, к которым может быть обязывало Екатерину ее положение, как русской государыни, – в ее письмах, особенно в интимной переписке с Потемкиным, мы находим следы довольно теплой и живой надежды переписывающихся на Промысел Божий. Матушка государыня, пишет Потемкин, я стал несчастлив: при всех мерах возможных, мною предпринимаемых все идет на выворот. Флот Севастопольский разбит бурей.... Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности; нет ни ума, ни духа. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую. «Конечно все это не радостно», отвечает Екатерина, «однако ничто еще не пропало.... Прошу ободриться и подумать, что добрый дух и неудачу исправить может. Все это пишу к тебе, как лучшему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более еще имеет расположения, нежели я сама: но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова». Но скоро пришла очередь и Екатерины просить утешения у Потемкина. «Дай Боже, чтобы болезни скорые прекратились», писала императрица Потемкину. »Дороговизна во всем ужасная. Дай Боже силу снести все видимые и невидимые хлопоты.. ". – В этом случае, что вам делать? отвечает Потемкин. Терпеть и надеяться неизменно на Бога. Христос вам поможет, Он пошлет конец напастям. Пройдите Вашу жизнь; увидите, сколько неожиданных от Него благ по несчастиям вам приходило. Были обстоятельства, где способы казались пресечены все пути (sic), вдруг выходила удача. Положите на Него всю надежду и верьте, что Он непреложен. Пусть кто как хочет, думает, а я считаю, что апостол в ваше восшествие (на престол) припал не наудачу: вручаю вам Фиву сестру вашу сущую служительницу церкви, да примите ю о Господе достойны святым. Людям нельзя испытывать, для чего попускает Бог скорби, но знать надобно то, что в таких случаях к Нему должно обращаться. Вы знаете, меня, что во мне сие не суеверие производит. Конечно, это письмо очень хорошо рекомендует религиозное настроение императрицы, которую близко знал Потемкин, и которая способна была приклонять слух к таким внушениям.

Существует довольно сильное возражение против религиозности Екатерины: это ее переписка с Вольтером и сношения с Дидро, Д’ Аламбертом и другими философами XVIII в.

Помимо политических соображений, какими вызывалась и оправдывалась эта переписка, нужно сказать, что не все же было дурно у Вольтера с братией: в их борьбе с современными злоупотреблениями, в их общественных идеалах проглядывал, тот же дух человеколюбия, какого требует истинное христианство. На этом пункте можно было с ними сойтись, и можно было кое – чему у них поучиться. Так и поступала Екатерина. В прочем дружба ее с философами не продолжалась до конца. Французская революция, которую современники приписывали разрушительному влиянию философских идей, дала другое направление мыслям императрицы. Долго присматривалась Екатерина к страшному и принимавшему неожиданные размеры перевороту и наконец сказала: «это не бунт, это Бог знает что такое; отложим наши высокоумные книжки и примется за букварь». Затем, началась эпоха реакции: преследование масонов, ссылка Радищева, запрещение Княжнинского Вадима и подозрение в якобинстве Державина.

Последнее обстоятельство любопытно по странному недоразумению.

Державин составил стихотворное переложение псалма. Бог ста в сонме богов, которое начиналось так:

Восстал Всевышний Бог, да судит

Земных богов во сонме их

Доколе – рек – доколь вам будет

Щадить неправедных и злых!

А оканчивается так:

Цари, я мнил: вы боги властны!

Я мнил... никто вам не судья!

А вы.... подобно мне вы страстны

И также смертны, как и я,

И вы подобно так падете

Как с древ осенний лист падет

И вы подобно так умрете.

Как ваш последний раб умрет.

Воскресни Боже, Боже правых,

И их молению внемли.

Приди, суди, карай лукавых

И будь един царем земли.

Кто-то обратил на эти стихи внимание императрицы, и она с раздражением спросила Державина: зачем он пишет якобинские стихи?

«Царь Давид не был якобинец», отвечал Державин, «и стихи эти писаны мною еще до революции». И это объяснение успокоило императрицу. Таким образом, кто видит грех, в сношениях Екатерины с энциклопедистами, тот в эпохе реакции может видеть ее покаяние.

Природа наделила Павла чувствительным сердцем и пылким воображением, и избыток этих свойств нарушал его душевную гармонию. Еще в детстве Павла обозначились его нетерпеливость и склонность к увлечениям, – качества, которых не могло исправить воспитание и которые остались при нем на всю жизнь. По свидетельству воспитателя его Порошина, великий князь вечно куда-нибудь спешил, – спешил вставать и учиться, спешил обедать и ужинать, спешил гулять и спать, и никогда не был в ровном и спокойном настроении духа. Склонность к увлечениям проявлялась в неумеренных симпатиях и антипатиях Павла.

По свидетельству того же Порошина, великий князь то, так сказать, влюблялся в какого-нибудь человека, находил, в нем всевозможные совершенства и готов, был все для него сделать, то вдруг охлаждался без всякой видимой причины. – С летами в Павле «явилось новое свойство – раздражительность. Как человек нетерпеливый, Павел спешил забрать в свои руки бразды правления, принадлежавшие ему по праву рождения, как человек с пытливым воображением мечтал осчастливить своих подданных своим правлением. Екатерина же вовсе не расположена была сдавать место, да и вообще считала Павла не способным к управлению: имея в виду отстранить его от престолонаследия в пользу внука Александра Павловича. Она продолжала жить и царствовать, а Павел продолжал томиться бездействием и критиковать ее царствование в целом и в подробностях. Подавленное стремление Павла к деятельности находило себе исход только во множестве проектов относительно будущего царствования, и эти проекты, будучи лишены проверки опыта и приложения к действительности, принимали в сознании Павла характер твердых догматов, к которым нельзя ничего ни прибавить, ни убавить. – Разыгравшаяся к концу царствования Екатерины французская революция произвела на Павла потрясающее впечатление. Если Екатерина испугалась только крайностей революции, не отрицая революции самой в себе, ибо, как выражалась она, сама была всегда отменною республиканкой, то Павел, который никогда не был республиканцем, а всегда воображал себя абсолютным монархом, – Павел мог видеть в революции только адское смешение зверства, атеизма и злодеяний самых ужаснейших. Он возненавидел революции всеми силами души и решился всемерно противодействовать распространению пагубных начал зловредной вольности.

Четырехлетнее царствование Павла представляет в себе только развитие выше указанных сторон характера, которые даны были Павлу природою и жизнью. И мы видим в его царствовании поспешность и нередко опрометчивость в распоряжениях, крайнюю щедрость в наградах и суровость в наказаниях, дух отрицания по отношению к предыдущему царствование, ультра монархизм и вражду против так называемого якобинства. Обратимся к анализу собственно религиозной жизни Павла. С малых лет в Павле крепко вложены были начала религиозности. Законоучителем его был знаменитый Платон и с успехом обучал своего питомца. До нас сохранился небольшой отрывок из их уроков. Платон объяснял Павлу, что образ Божий не в теле. «И впрямь так!» подтвердил маленький Павел, « Бог то один, а нас много, и у всех лица разные!» С годами, под гнетом, – как думал Павел – несправедливостей, религиозность его усиливалась. Он не применено говел во все 4 поста в году, исповедовался и приобщался; продолжительны были его слёзные коленопреклоненные молитвы, и паркет в маленькой спальне его Гатчинского дворца вытерт его коленами. В торжественную минуту получения известия о предсмертной болезни Екатерины, Павел, с глазами полными слез смотря на звездное небо, сказал Ростопчину: «Мой друг! мне 42 года. Бог сохранил меня до сих пор, надеюсь на Него, что – Он даст мне силы понести тяжелое бремя».

По воцарении Павел продолжал быть религиозен как по чувству, так и во имя идеи, как представитель христианства и монархизма против неверия и якобинства. Сознание своего исключительного, в христианском мире, положения выразилось у Павла некоторыми богослужебными особенностями.

Сделавшись императором, Павел всегда приобщался по царски, т. е. сам входил в далматик, через царские двери в алтарь, прямо к престолу и здесь приобщался св. Таин, как приобщаются обыкновенно священники (только последнее приобщение Павла было такое же, какое бывает у частного православного христианина).

Павел мечтал стать во главе контрреволюционного движения, собравши под свое знамя все религиозные и консервативные элементы, как внутри России, так и заграницей. Быть может этим объясняется его упорное желание дать ордена православному духовенству, осуществившееся, несмотря на противодействие митр. Платона. Этим объясняется и покровительство Павла иезуитам и принятие им на себя гроссмейстерства мальтийского ордена. Павлу крайне нравился девиз иезуитов: ad majorem Dei gloriam – и обыкновенно этими словами он приветствовал иезуитского патера Грубера, ходившего к нему без доклада. Принимая на себя звание гроссмейстера мальтийского ордена, Павел мечтал, что вокруг него соберется все благородное, талантливое, нравственное и любящее порядок, и он, как новый Готфрид Бульонский, пойдет крестовым походом против ненавистной революции и т. д. Ничего этого не случилось и не могло случиться. Со стороны государя было искреннее религиозное одушевление, со стороны иезуитов и мальтийских кавалеров только практический расчет.

Подобную же неудачу потерпела религиозная апофеоза монархизма и по отношению к внутренней политике. Имея несколько фантастическое представление о пределах богоподобного царского могущества, Павел хотел подобно восточным властителям в роде Гарун-аль-Рашида, все знать, все видеть, везде награждать добродетель и наказывать порок: он действительно нападал на отдельные случаи и строго карал их, но был бессилен против общих явлений.

Державин кратко, но верно охарактеризовал внутреннюю деятельность Павла так: в решениях быстр, в указах строг, все б сделать мог, когда б был Бог. К сожалению, при всей своей горячей религиозности Павел забывал, что цари могут уподобляться Богу милосердием, но не всевидением и не всемогуществом.

Мы кончили наш очерк. И пусть последним словом нашим будет выражение искреннего сочувствия к религиозному характеру Того, о Котором говорить не смеем, ибо история не любит именовать живых.

Печатано по определению Совета Академии.

Ректор Е. Филарет