Записки о жизни и времени святителя Филарета, митрополита Московского

Коломна – благословенная родина Василия Михайловича Дроздова. Некогда – житница Москвы, вот она – неистребляемое зерно сбирает на пищу жителей столицы: блюдет духовное семя на своем уроженце, грядущем пастыре-проповеднике, семя веры, любви, чистоты, мудрости, знания, красноречия – на питание православной паствы плодами духовными.

Духовное происхождение Дроздовых ведется издалека; но маститый потомок их вспомнил имена своих праотцев только до прапрадеда, Игнатия, о котором впрочем ничего не дошло до него из семейных преданий. Он служил где-то причетником и однако ж, по всей вероятности, был человек начитанный и разумный, потому что заботился о приуготовлении своих сыновей на служение пресвитерское – и они достигли пресвитерства. Из них Федор Игнатьевич (отец Михаила Федоровича и дед Василия Михайловича) был протоиереем Богоявленской в Коломне церкви. Другой его дед, по матери, Никита Афанасьевич также был священником. Первый, будучи еще не стар и пользуясь добрыми здоровьем, сдал свой приход своему старшему сыну, с благим намерением в мире отделиться от мира. Он удалился от всех знакомых и родных, повел жизнь уединенную, отшельническую в посте и молитве, редко выходил из своего домика; видали его только в церкви. Не имея, по скудости, часов, он определял время келейной молитвы своей (3 раза в день) горением церковной восковой свечи.

Мать владыки (дочь Никиты Афанасьевича) Евдокия Никитична, поместясь на старости в близком соседстве со своим сыном, почти против ворот Троицкого (Сухаревского) подворья, также вела жизнь, по возможности, уединенную. Она часто говела и всегда приобщалась в его домовой церкви. Трогательная картина: дряхлая старушка мать пред старцем сыном! С какою любовию приобщает сын! С какою верою приобщается мать! Какою благодарностью к Богу горят в них сердца! Как легко несется молитва их к искупителю Христу! Нередко видали его, по частым недугам своей матери, торопливо идущим к ее домику через пространный двор, в глухую ночь и в зимнюю стужу, с пособием пастырской молитвы и сыновней любви. Крепкий духом, он забывал немощи своей дряхлеющей плоти. Мирно покорный судьбам Божиим, он, не смущаясь кончиной ее, без рыданий принял последний вздох усопшей, без рыданий отдал последний долг отшедшей из времени в вечность. Твердо бодрствуя на молитве поминовений и погребения, обрел в душе своей силы встретить гроб на кладбище, проводить до могилы, посыпать перстию персть, и кротко-сиротливо возвратиться в свою келлию к обычным трудам и подвигам. В урочные дни поминовений он каждогодно посещал Пятницкое кладбище, где сложена земная одежда взятой из житейского мира души.

Первоначальное воспитание получил отрок Дроздов в Коломенской семинарии, впоследствии переведенной в Тулу, за упразднением Коломенской епархии.

Вспоминая о последних архиереях в ней, владыка особенно любил говорить, при снисходительных беседах со мною, о Мефодии (Смирнове), как о человеке ученом, большой начитанности и (при хорошем знании еврейского языка) отличном латинщике. По-латине написал он и церковную историю трех первых веков. Лучше всего в этом труде (говорил митрополит), по объему и обработке, введение. Собственно же история, по беглости и краткости изложения представляет как бы конспекты ученой диссертации. Такое пространное введение в не пространную историю: «большая голова на малом туловище» – проявляет в писателе и усидчивость и торопливость, и обширные сведения и неполноту соображений. По-русски он немного писал; а предпочтительно владел и, можно сказать, особенно щеголял латинью, знал впрочем и греческий язык.

Переводимый из епархию в епархию, из Коломны в Тулу, из Тулы в Тверь, из Твери в Ярославль, Мефодий совершил свое святительское служение в Пскове, в сан архиепископа и в звании синодального члена. С его время Тверь была, по пребыванию в ней В. К. Екатерины Павловны (герцогини Ольденбургской, в последствии королевы Виртембергской), как бы столицей небольшого германского Двора. Отсюда он легко мог бы попасть на кресло первоприсутствующего в Св. Синоде. Но латынь и еврейский язык хороши в университетах и академиях; а суровая ученость, при необщительности строгого и несколько угловатого пастыря, неприятно действовала на среду, с которой он соприкасался по своему положению. Его, как говорится, «спустили по холодку».

Родители «Василия Дроздова» – через 27 лет «инока Филарета», были любимы и уважаемы в Коломне. Прихожане усердно заботились о их благосостоянии. Однако доброе расположение к своему приходскому священнику не скоро открылось в них. Михаил Федорович был посвящен не по желанию прихожан, а по выбору епархиального начальника (до того он был дьяконом кафедрального собора); они имели в виду другого и долго хлопотали о его назначении. Дело сделалось не так, как им хотелось. Отсюда недоброжелательство прихожан к своему смиренному пастырю. В намерении заставить его удалиться, они умалили до крайней степени свои ему приношения на хлеб насущный, при исполнении духовных треб. Так, ни радостное рождение младенца, ни благоговейное напутствование умирающего, ни свадьба, ни похороны, ни крестины, ни молебствия в храмовые и семейные праздники, даже посвященные дни Богоматери, даже светлый день Воскресения ни сопровождались теми, по силе каждого, приношениями, без которых труд и лишения усугубляются в беспомощной семье. Михаил Федорович не роптал; жена его Евдокия Никитишна не упадала духом; они переносили нужду, как испытание, Богом им посланное – а истинно по Евангелию «всякой день брали свой крест». Наконец терпение победило жестокосердие. Прихожане и прихожанки образумились, очувствовались и сознались в своей несправедливости к отцу Михаилу. Они видели, что он заботился о благолепии и чистоте Божьего дома; что он благоговейно, по чиноположению, всегда усердно совершает каждое служение Господу; что во всякое время, и днем и ночью, какая бы ни была погода, какое бы ни было расстояние от его дома до призывающих священника (приходский вверенный ему храм во имя св. Троицы был на конце города, в Ямской слободе), он, прерывая сон и отлагая свои дела, даже пищу, неудержимо спешит к ним с духовным пособием и утешением; что жизнь его и матушки Евдокии Никитишны проходит в посте и молитве, в трудах и лишениях. И обратились гонители к невинно-гонимым. И удалилась от них злая нужда.

Между тем благочестивая чета обрела благословение Божие: под кровом дедушки, когда еще Михаил Федорович был соборным дьяконом, родился ей сын на утеху и опору под старость лет. Крещение младенца совершилось в Богоявленской церкви 1-го января 1783 г. Восприемником был соборный ключарь Петр Васильев, восприемницей жена иерея Никиты Афанасьева Домника Прокофьева¹.

26-го декабря 1782 г. Коломна не разумела еще, какого младенца даровал ей Бог?... в 1822, через сорок лет, 28-го мая, она спешит в сретение своему архипастырю – помолиться с ним в доме Божием, принять его благословение, прослушать его проповедь «о любви», как 40 же почти лет позже в день празднования премудрости Божией, 17-го сентября 1861 г, слушала учение о молитве. Первое слово сказано в Успенском соборе в неделю всех святых; второе прочитано викарием епископом Леонидом в Тихвинском (Сл. и Р. ч. I стр. 84 и ч. III стр. 370).

Увидев впервые после стольких лет свою милую родину, проповедник исполнился мирною радостью, сладостными воспоминаниями о детских днях, о близких его сердцу.

«По неисповедимым судьбам Божиим, видя себя вновь посреди сего града, в котором суждено было мне в первый раз увидеть свет, и от которого течением происшествий увлечен я был так, что никогда уже видеть его не чаял – сверх чаяния, вновь находясь посреди братий и близких, в сообществе которых получил первые приятные ощущения жизни, желал бы я совершенно предаться сильному влечению любви к отчизне, – любви, по которой, как изъясняется некто из Иерусалима, дети Иерусалима благоволиша камение его, и персть eго ущедрят (Пс.101:15), то есть самые камни отечественного града им любезны, мил даже прах путей его. Сердце мое готово теперь воспевать сему граду песнь, которую они воспевали своему Иерусалиму...»

Но вот он слышит слова Христовы: Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин! и возглашает в храме родном среди ближних и братий: «Покорю любовь к ближним и братиям, – покорю любви к Богу и Христу; забуду люди моя и дом отца моего, и потщуся помнить только людей Господних и дом Отца небесного?»…

И вот он учит любви к Богу и Христу: «Если нет любви, то вера не имеет силы и успеха и не достигает спасения. Вера без любви есть образ без жизни; любовь как дыхание Св. Духа, одушевляет веру и творит ее деятельною и спасительною. Если желаешь спасен быть верою: возлюби Того, в Кого веруешь»…

«Любовь к Богу все обращает в средство к нашему спасению и блаженству; без нее все средства не достигают сей цели. Не будет светить светильник без елея: и молитва не озарит духа без любви. Не взыдет без огня курение кадила и молитва без любви не взыдет к Богу»...

Коломна молилась и радовалась на своего родного учителя. Тогда миновала четверть почти века той поры, как миловидный, любознательный и благонравный юноша (за перемещением в 1799 г. семинарии из Коломны в Калугу) на 17-м году своего мирного существования, покинул родительский дом, чтобы приютиться под кровом Троице-Сергиевской Лавры и в ней довершить свое образование.

Когда он прибыл в Лавру, с несколькими из своих коломенских товарищей, всем им было объявлено, что они будут понижены одним классом. Отец его потребовал для своего сына экзамена. На испытании предложена коломенскому студенту задача из философии «о врожденных идеях». Дали юноше лист бумаги и он, окруженный преподавателями, на глазах ректора и наместника, должен был писать по-латыне на заданную тему. Вопрос им скоро разрешен – и пришелец коломенский принят на философский курс.

Молитвою к Св. Сергию и молитвами Св. Сергия он o6pел глубокомысленный, страхом Божиим, верою во Христа и любовию к ближним проникнутый взгляд на мир, на жизнь, на людей. По миновании короткого времени учебного курса, ученик Лаврской семинарии стал в ней учителем (с 27-го ноября 1803 г.) В начале он преподавал еврейский и греческий языки, а потом высшее красноречие и риторику. Ректор архимандрит Евграф (Музалевский-Платонов) прочил его на философскую кафедру; но он всячески уклонялся от такой чести, не сознавая себя достаточно сведущим в науке вообще и в любомудрии преимущественно. Вот первая черта смирения в юноше, развившаяся до младенческой простоты смиренномудрия в старце.

Об отроческой, ученической, а потом учительской и иноческой жизни его сохранилось такое предание: он любил музыку, занимался шахматной игрой и потешался ловлею рыбы: смело, с рыбачьей сетью, впереди своих товарищей, на заводи или, как говорится у рыбаков, на крыле носился юноша по вифанским глубоким прудам. Как кстати это занятие рыбной ловлей, это содружество с любезной благословенным рыбарям-апостолам стихией в преемнике их по рукоположению святительства!.. Позже покинув отроческие забавы и устранив праздность от головы и сердца, даже в часы отдыха от молитв и уроков, он употреблял их то на головоломную игру в шахматы – это для упражнения ума, то на извлечение стройных звуков из дедовских гуслей – это для занятия души. С детства прислушивался внук к игре на них своего деда и перенял от него искусство бряцать по струнам царя-пророка. Жаль, что в наших обителях и духовных училищах забыты псалтирь и гусли Давида. Я помню еще бойких гусляров в народе; теперь редко-редко где найдется этот древний кивот священных псалмопений.

Вспоминая о счастливой поре детства, он с любовью вспоминает и о своих товарищах, начальниках, учителях и учениках. В числе их ректор Евграф оставался с ним в дружбе до конца своей жизни. Только однажды они было поразладили; но остуда между ними вскоре согрелась взаимностью чувств приязни и уважения друг к другу. Ректор, по давнему обычаю в Лавре, устраивая подобающую встречу митрополиту Платону, в день его именин, предложил Василию Михайловичу написать в честь ему стихи и с некоторыми из своих товарищей выдти перед гостей в сочиненном на заданную тему разговоре. Стихи по-латыне были им написаны; a от разговора он отказался: «это театральное представление! я не желаю быть актером». Отсюда кратковременная между ими остуда.

Любовь питомца к своему духовному, тайнонаставнику Св. Сергию, к месту своего окончательного воспитания и к освященным окрестностям Лавры, к Вифании и к Гефсимании чувствуется в очень многих из слов и речей его. Он любит вспоминать время его детства в родной ему Коломне и время сиротства в обители, из которой в вакационную пору воспитанники перебирались на отдых и прогулки за 3 – 4 версты под тень дремучих лесов, где теперь гефсиманский скит, и вот через 60 лет при освящении там храма Св. Праведного Филарета Милостивого, 27-го сентября 1860 г., воспоминания в душе его пробудились – и рисует он в 32-й проповеди былое (стр. 199 ч. III). «Место, где мы теперь находимся, в продолжении шестидесяти лет знаю как очевидец и сверх того, когда пришел я сюда в первый год текущего столетия, встретил здесь ясные следы и воспоминания прошедшего столетия. Да не покажется то праздным словом, если возобновлю теперь некоторые из сих воспоминаний. Это будет не мимо нынешнего праздника».

«Здесь был дом изящного зодчества, который устроением своим показывал, что он назначен был не для постоянного жительства, а только для летних увеселительных посещений. Здесь был сад, в котором растительная природа слишком много страдала от искусства, ухищрявшегося дать ей образы, ей несродные. .Для чего это сделала обитель монашествующих? Как взирал на сие преподобный Сергий, любитель простоты, и никак не любитель роскоши и чувственных удовольствий? Как допустил он сие в своей области, так близко к нему?

«Во-первых, думаю, он снисходительно смотрел на дело, потому что имел в виду намерение, которым или оправдывалось или извинялось дело. Урочище сие было украшено для царских посещений. Тогда как высота царская смирилась пред смирением святого; тогда как благоговение меньших сынов преп. Сергия соединялось с благоговением державных в молитве о спасении душ их и о благе царства их: верноподданническая любовь желала проявить себя и в том, чтобы представить царским взорам некие черты обычного для них благолепия и великолепия».

«Во-вторых, преподобный Сергий без прещения допускал, чтобы в области его являлись некоторые виды мирского великолепия, думаю, потому, что смотрел на них как на пробегающую тень; и, как таинник Провидения Божия предоставлял себе в последствие времени открыть здесь иные, духу его свойственные виды».

«Внешние обстоятельства Сергиевой Лавры изменяются. Ее древнее достояние вземлется от нее, и через то снимаются с нее многие мирские обязанности и заботы. Прежнее великолепие становится не нужным так как и невозможным. Здешний царский дом и сад делаются местом скромного отдохновения наставников и учеников духовного училища, которое Лавра основала в своих стенах, на своем иждивении, во дни своего изобилия. По времени увеселительного дома не стало: сад, уступленный искусством природе, обратился в лес. Таким образом npeп. Сергий достиг того, что упразднилось здесь мирское, допущенное на время, и, как бы желая вознаградить себя за сие допущение, благоизволил, чтоб здесь водворилось духовное».

Еще несколько строк из 20-го слова в ч. II, стр. 67 – 68.

«Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятыя Троицы? Вошел бы я в него на всенощное бдение, когда в нем с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише и яснее свечи, и пламень их досягает до неба, и ангелы восходят и нисходят в пламени их жертвы духовной. Отворите мне дверь тесной келлии, чтобы я мог вздохнуть ее воздухом, который трепетал от гласа молитв и воздыханий преподобного Сергия, который орошен дождем слез его, в котором впечатлено столько глаголов духовных, пророчественных, чудодейственных. Дайте мне облобызать праг ее сеней, который истерт ногами святых, и через который однажды переступили стопы Царицы Небесной. Укажите мне еще другие сени другой келлии, которую в один день своими руками построил преподобный Сергий и в награду за труд дня и за глад нескольких дней получил укруг согнивающего хлеба».

Далее. «Ведь это все здесь: только закрыто временем, или заключено в сих величественных зданиях, как высокой цены сокровище в великолепном ковчеге. Откройте мне ковчег; покажите сокровище; оно непохитимо и неистощимо; из него, без ущерба его, можно заимствовать благопотребное, например, безмолвие молитвы, простоту жизни, смирение мудрования».

В 1808 г. ноября 16-го, после вечерни, повергся у священной раки Чудотворца новопризванный инок его древней обители. Василий Дроздов наречен Филаретом. В день празднования преподобному Никону, 17-го числа, впервые облекся он в монашескую рясу и стал в ряды воинов Христовых; а через пять дней от пострижения посвящен в иеродиакона. Он был тогда на 27 году. Правило не постригать в монашество до установленного возраста не всегда строго соблюдалось. Бывали исключения по обстоятельствам и видам духовного начальства. Так было и с ним. Митрополит Платон, как бы предвидя в нем одного из своих преемников, ревниво оберегал его для Лавры и когда в Синоде возник вопрос о летах Василия Дроздова, он объявил, что срочный год не далеко – и Синод предоставил архимандриту Свято-Троице-Сергиевой Лавры совершить пострижение, когда наступит срочное время. Так прежде этой решительной поры в жизни любимца Платонова два раза Коломенские жители просили поставить к ним студента Дроздова священником, но в оба раза им было отказано. Об одной из двух неудач просителей М. П. Погодин доставил мне рассказ И. И. Лажечникова. Листок даровитого писателя содержит два анекдота о М. М. Платоне. Ни того ни другого однако нет в двух изданиях книги его биографа И. М. Снегирева: «Жизнь М. М. Платона». По сказу Лажечникова купец Евстратий Лахтин явился в Вифанию с заручной от прихожан «церкви Воскресения, что в крепости». Митрополит сказал ему: «избери сам посреди воспитанников Академии». «– Если такова милость твоя к пастве Коломенской – проговорил Евстратий – то дай нам в пастыря Василия Дроздова»… На это он получил в ответ пророчество, что – (как объяснял будто бы ему митрополит) – «такой же белый клобук, какой ты на мне видишь, ожидает его (Дрoздова) со временем».

Сказание это сомнительно: 1) не углубляясь в древность, что до времени Платона, то едва ли тогда, как и теперь, где-либо и кому бы то ни было дозволялось избирать священника или диакона из духовных воспитанников до выпуска их из училищ; епархиальное начальство само удостаивает посвящения в то или другое звание лучших из них по успехам и поведению. 2) Академии тогда еще не было в Лавре. 3) Предсказание о белом клобуке было бы преждевременно, потому что знаменитый ученик Лавры не поступал, и не известно тогда было даже поступит ли в монашество. Впрочем сам владыко решительно отверг такое о себе прорицание. 4) Едва ли Коломенский купец разговаривал с архипастырем так запросто: твоя милость, дай и т. д. Дело было так: приходили, как выше сказано, с заручной просьбой из Коломны; не уклонялся от поступления в священство и приглашаемый; но митрополит не отпустил своего проповедника на родину. Он всегда любовался его проповедями – и издав «Историю церкви», подарил ему один оттиск с такою надписью: «Господину Дроздову – отличному проповеднику». – Проповедник-старец еще недавно (в конце 1863 г.) вспоминал об этом подарке и об этой одобрительной надписи.

Конечно, внимание такого лица, как Платон, могло не позабыться. Но наш любвеобильный пастырь сохранил в сердце своем память и о таких мелких людях, о которых другие никогда бы и не подумали. Он с чувством признательности вспоминал как-то о своих первых служках в древней столице. Когда его назначили в Московскую епархию, он был в Петербурге. Ему нужно было дождаться своего предместника. Митрополит Серафим привез с собою двух служек, двух братьев Утениных, взятых им из Чудова. Новый пастырь Москвы оставил их при себе. Оба они, и все, которых я знавал поныне, были преданы своему властителю. Один из них, по истечении 25 лет пребывания владыки на Московской пастве, поджидал до утренней службы минуты, когда было войти в его спальню, чтоб первому поздравить дорогого святителя с юбилеем – и тронуло митрополита такое усердие к нему и не забыл он простое слово приветствия своего давнего прислужника. – Другой, избегая рекрутской повинности, записался в купеческое сословие и все-таки не покинул своей должности и стоически трясся на высоких запятках владычной кареты – и владыка помнил его службу и преданность.

Инок-преподаватель и наставник в среде своих товарищей, при разных трудах и занятиях, подвизался в посте и молитве, запасался духовными силами на совершение предлежащего ему поприща.

В 1809 г. он был вызван в Петербург.

В светлый день Богоявления, на заре, въезжает в заставу рогожная кибитка; из нее с любопытством оглядывает по пути молодой, в цвете лет иеродиакон высокие, нередко сплошные здания по обе стороны длинных, широких, стройных улиц, любуется красотой северной Пальмиры, дивится малочисленности храмов Божиих, и в раздумье достигает Александро-Невской Лавры, где через четыре не вступно месяца от посвящения в иеродиакона – 28-го марта, в Пасху, он был посвящен в сан иеромонаха и отслужил две литургии: одну еще дьяконом, другую уже возносителем бескровной жертвы.

Знавший и оценивший его ректор Лаврской семинарии Евграф был тогда ректором С.-Петерб. Духовной Академии. Три раза ходатайствовал он о назначении своего воспитанника баккалавром, три раза – неудачи. Его назначили (1-го марта 1809 г.) в Петербургскую семинарию инспектором «в звании академического баккалавра» и профессором философских наук, от преподавания которых он так усильно от6ивался в Сергиевской Лавре, где, как говорят, любимой его мечтой было желание удостоиться но времени стать «гробовым» у раки преподобного Сергия. Наконец в 1810 г. (8-го февраля) юный инспектор семинарии и ректор Александровского уездного училища перемещен баккалавром богословских наук в академию, где преподавал «догматическое богословие, церковную историю и древности церковные». – 30 июня 1811 г. он, в смиренном звании иеромонаха (чуть ли это не первый был пример), Всемилостивейше пожалован за отличие в проповедании слова Божия наперсным крестом с драгоценными камнями, а через несколько дней после этой награды возведен в сан архимандрита (8-го июля).

До получения постоянной должности инок, заброшенный судьбой на берега Невы, приютился у своего прежнего наставника, доброго, почтенного ректора Евграфа. Тут сошлись скудость с нуждою. И хозяин и гость небольшие имели средства к жизни. И помещение-то их было до того тесно, что негде было поставить кровати для гостя, который и клал свою постель на полу.

В начале 1812 г. (11 марта) архимандрит Филарет определен ректором Духовной академии и в тоже время настоятелем Юрьева монастыря. Настоятельство продолжалось (Чт. в Общ. И. и Др. Рос. 1958 кн. II «Описание Новгородского Юрьева монастыря» о. Макария, стр. 108) с 27-го, а по послужному списку с 29 марта 1812 г. по 7 марта 1816 г., когда он был назначен настоятелем Московского Ставропигиального Новоспасского монастыря (число взято из статьи о. Макария).

Пять лет пробыл он в трудной должности ректора до 1817 г., когда был посвящен в сан архиерейский, назначен викарным С. П. Б. Митрополита, наименован епископом Ревельским и членом главного правления училища.

Между тем прибыл из Германии на берега Невы один из последователей Канта, некто Фесслер. Сильно поддерживаемый Сперанским, он скоро стал замечательным лицем. Вот как дошла до него речь. В книге II Чтений в Общ. Ист. и Др. Рос. 1859 г. редактор О. М. Бодянский поместил замечания на его «конспект философских наук» рязанского архиепископа Феофилакта. Рассуждая о статьях в этой книге напечатанных, митрополит московский вспомнил и о лично известном ему Фесслере.

«Критицизм» Канта (род. в 1724 г., ум. в 1804) произвел сильное влияние на современных ему мыслителей. Учение его господствовало в Германии в продолжении четверти столетия. Когда впоследствии закрыты были в ней кафедры Кантовой философии, многие из учеников и последователей Канта удалились в чужие края и к нам в Россию. В числе их профессоры университетов: Московского – Мельман (исключен из университета в 1795 г.) и Буле, Дерптского – Парот, Харьковского – Якоб и С.-Петербургской духовной академии – Фесслер.

Как конспект во многом расходился с учением православной церкви, то замечания рязанского архиепископа Феофилакта (члена комиссии духовных училищ) отстранили Фесслера от кафедры в петербургской духовной академии, и тем легче, что в «ученых ведомостях» 1810 г. (№№ 38, 39, 57 и 58) про него сказано, что будто бы он «прошел все степени веры, сомнения и познаний и что потерявши первую и не удовольствовавшись последними, погрузился в совершенный идеализм». А по мнению строгого Феофилакта он и иллюминат и пантеист – все что угодно.. В сущности же Фесслер был жалкой игрушкой слепой судьбы, гонявшей его из края в край, из церкви в церковь, и по жизни своей всего скорее мог бы назваться фаталистом. В начале он принадлежал к римскому духовенству. Не поладив с братией Капуцинского ордена, и будучи вынужден покинуть монастырь, в котором занимался богословием и философией, он отказался от латинского вероисповедания и стал лютеранином. Изыскивая средства к пропитанию, бедняк скитался из страны в страну, из города в город и дошел до такой нищеты, что когда приходилось ему сменять белье, несчастный в продолжение мытья и сушки, т.е. часа два сидел запершись к своей горенке, окутанный в одеяло. Перебравшись в Берлин, он вынужден был, чтоб не умереть с голоду, писать журнальные статьи и романы, за которые получал умеренную плату с листа. Пытался он заняться и адвокатством. Наконец граф Сперанский вызвал его в Россию. Тогда (в 1810 г.) наше правительство заботилось о возможно лучшем устройстве с.-петербургской духовной академии и повсюду отыскивало ученейших преподавателей. Таким образом зкс-католик и на ту пору лютеранин стал учителем в православной академии. На первый раз ему досталась кафедра еврейского языка (при председательстве в одной из масонских лож в Петербурге). Потом предполагалось возвести его на кафедру философии, что, как мы видели, не состоялось. Конспект написан им полатыне. Как в комиссии духовных училищ, долженствовавшей обсудить предначертание профессора, были и такие члены, которые не разумели латинского языка, то его нужно было перевести на русский, и этот перевод составлен баккалавром духовной академии Филаретом. Замечательно, что ему же (архимандриту уже и ректору, тогда пылкому, восторженному, молодому человеку, ныне смиренно-мудрому старцу первосвятителю) довелось и позже перевести другую тетрадь Фесслера «о философии древней и новой или восточной и западной», иначе о переходе или так сказать о переливе первой во вторую. Эта тетрадь была найдена в числе бумаг Сперанского, при опале и высылке его из Петербурга.

После всех неудач наконец Фесслер попал в Саратов суперинтендантом и охотно проповедовал свои мнения сарептским гернгутерам. Посвящен он был в Финляндии. Умер в том же году (1839), как и покровитель его Сперанский.

Из Ревеля Владыко переведен в Тверь архиепископом и наименован членом св. синода в 1819 г. (15 марта). Через полтора года, в сентябре 1820, перемещен в Ярославль и на следующий 1821 г. в матушку Москву златоглавую.

Пастырская деятельность его впервые проявилась в тверской епархии. В прибалтийской стороне и в пределах святительства Св. Димитрия ростовского ему не удалось побывать. В Ревель не пустили его занятия по обязанностями викарного при ветхом летами Амвросии; в Ярославль – дела Синода, в котором он был на очереди; а между тем его переместили под сень московских чудотворцев. Душа его рвалась однако в Ростов поклониться св. Димитрию и прочим св. мужам «так давно святой земли». Не скоро исполнилось его желание. В 1836 г. он посетил ставропигиальный иаковлевский монастырь и 14 июня излил свои смиренные чувства пред лицем давних служителей слова:

«Говорить ли мне здесь? Тратить ли для соседней нивы семя слова, которого запас в моей малой кошнице слишком скуден для насеяния участка земли, собственно мне указанного небесным земледельцем? Не дерзновенно ли отверзаю мои уста здесь, где, кажется, еще не совсем замолкло духовное вместе и витийственное слово святителя Димитрия, где сильнее всякого слова говорят дела его и единочестных предшественников его Иакова, Игнатия, Исаии, Леонтия, не только учительные дела святой и святительской жизни, но еще более чудные дела, совершаемые среди гробового покоя? Ни лучше ли в благоговейном безмолвии смотреть на сию, так давно святую землю, на сей древний вертоград к рассадник святыни и преподобия, где рано процвел Авраамий, откуда пересажден многоплодный добродетелями и дарованиями, многоветвистый учениками, Сергий, откуда Иов возрос до неизвестной прежде на севере высоты патриаршества, где родоначальник царей святительствовал и готовился поддержать потрясенный первосвятительский в России престол? И так умолкнуть?»

«Но не само ли слово Божие изрекло закон слова человеческого «от избытка сердца уста глаголют»? «Нет, не возбраняйте устнам моим немощным, сильные Богом служители и творцы слова, но паче, данною вам благодатию, уврачуйте мою немощь, восполните мое оскудение, как на немногие минуты настоящего слова, так и на весь остаток моего недостойного служения слову, если какой сохраняется еще мне долготерпением и благодатию небесного пастыреначальника».

Древняя столица радовалась перемещению архиепископа ярославского. Московская Консистория поспешила передать ему и свою личную радость, вместе с изъявлением благих желаний и надежд. Не замедлил и он ответом на привет, «сквозь который уразумел и некий себе совет».

Почтенный архимандрит Даниловского монастыря Иаков, узнав, что я веду настоящие записки и желая пособить мне в моем старании собрать всевозможные о нашем архипастыре сведения, доставил мне списки с отзыва к нему Консистории и с его ответа ей на имя одного из членов ее, архимандрита Спасо-Андрониевского монастыря Гермогена (Приложения II и III).

14 августа 1821 г. новый пастырь, при вступлении в управление московскою паствою, приветствовал церковь престольного града приветствием апостола Павла церкви в Риме: «благодать вам и мир от Бога, Отца Нашего и Господа Иисуса Христа».

Смиренно став «среди столь великия церкви», – умаляясь и благоговея пред своими предместниками, исповедав свое опасение приять доставшийся ему жребий служения: избери могуща иного, его же послеши (Исх.4:13), намекнув, что принял высокое служение по послушанию воли Господней: аз же кто есмь, могий возбранити Бога (Деян.11:17), новый пастырь преподал назидательное поучение своей новой пастве, молил молитве о себе сопастырей и заключил свое первое в Москве слово молитвою о мире всем и каждому: «Мир пасущим стадо Божие – в христианском послушании пасомых; мир пасомым – в отеческом и братском попечении пасущих. Мир начальствующих – в верности подчиненных. Мир подчиненным – в мудрости и кротости начальствующих. Мир судящим – в непритворной искренности судимых; мир судимым – в прозорливости и беспристрастии судящих. Мир продающим и купующим – во взаимном отвращении от лукавства и обмана. Мир делающим и трудящимся – в благословенном успехе полезного деяния и в обильном плоде труда праведного. Мир всем! Аминь».

ПРИЛОЖЕНИЯ

Получено лично от Владыки²

I

В Архиве Московской Духовной Консистории по справке.

По метрикам г. Коломны Богоявленской церкви за 1782 г. в 1-й части о рождающихся в декабре под 19-м число 26-e записано:

«У соборного диакона Михаила Федорова родился сын Василий. Крещен генваря 1-го числа. Восприемником был соборный ключарь Петр Васильев, восприемница Домника Прокопиева жена иерея Никиты Афанасьева».

С подлинною записью верно:

Исправляющий должность Секретарь Консистории

Розанов

4-го февраля, 1864.

II

Письмо Членов Московской Духовной Консистории к Преосвященному Архиепископу Филарету.

Высокопреосвященнейший Владыко, Милостивейший отец и Архипастырь!

Восхищаясь вожделенным событием, увенчавшим желания паствы, верховным промыслом вверенной управлению Вашему, – в лице оной осмеливаемся открыть пред Вами сыновние чувства. Имея предметом распространение живых истин, почерпнутых Вами из источника жизни, Вы всегда были украшением церкви истинно верующих. Просвещение, распространяемое Вами, как примером назидательной жизни, так и образованными произведениями озаренного свыше ума Вашего; кротость, свойственная Вашему духу, и мудрые распоряжения, принимаемые Вами к утверждению порядка, одушевляют и нас надеждою ответствовать благим начинаниям Вашим. Сладостно хотя несколько содействовать намерениям такого Архипастыря, которой поставляет существенною для себя обязанностью назидать и действовать по правилам любви христианской.

Простите, Милостивейший Архипастырь, выражениям, вытекающим из сердец, всегда с удивлением почитающих украшающие Вас совершенства. Удостойте принять простое сие приветствие, сопровождаемое усердным молением к Пастыреначальнику, чтобы он сохранил жизнь Вашу под кровом Своей благости, ко благу церкви и всей паствы Вашей.

Вашего Высокопреосвященства

Милостивейшего отца и Архипастыря

нижайшие послушники

Московской Духовной Консистории присутствующие.

Июля 14-го числа,

1921 года.

Москва.

III

Ответ на имя Андрониевского Архимандрита Гермогена.

Преподобный отец Архимандрит, возлюбленный о Господе брат!

В лице вашем да будет мне позволено ответствовать вам, вместе с сотрудниками вашими по Консистории, на общее письмо ваше.

Письмо сие я принял – как начаток общения Московской Церкви со моим недостоинством.

Господь да благословит сей начаток и да совершит нас всех в общение истинное, чистое и полное.

Доброе мнение и надежды, коими вы без заслуг предваряете, признаю я со стороны вашей за действие благого ока, которое ищет доброго и не примечает недостатков; а в отношении ко мне – за наставление и побуждение к тому, к чему я стремиться должен. Споспешествуйте мне, отцы и братья, молитвами вашими и сотрудничеством вашим – да будет служение мое не осуждено пред Богом и угодно великой церкви Московской.

Каждый день помышляю о пути к вам; но, кроме других препятствий к сему пути, мне нужно прежде благословение достопочитаемого предшественника.

С надеждою и любовию духа есмь ваш усердный Филарет, Архиепископ Московский. С.-Петербург. Июля 19-го числа.

P.S. Есть ли время и у вас так дождливо, как и здесь; то, думаю, совершаются моления.

Из «Бесед Общества Любителей Русской Словесности», выпуск II-й.