455. Слово по возвращении к своей пастве из Санкт-Петербурга

Что мне сказать? Откуда начать, или куда обратить слово, которому и предшествующее время, и настоящий день и побуждение сердца, и обязанность служения, вдруг представляют многие предметы; и указывают различные пути.

Первее всего – «благослови душе моя Господа и вся внутренняя моя Имя Святое» (Псал. CII, 1)! Благословен сохраняющий полноту Церкви Своей, Небесный Пастырь, и Посетитель душ, и в отсутствии земных пастырей пасущий стадо Свое; и пастырей, яко агнцев, водящий жезлом невидимым, призывающий и посылающий, удаляющий и возвращающий, разлучающий и паки соединяющий!

Величает душа моя и Тебя, Благословенная Матерь Божественного Агнца и Пастыря, дивно некогда Успением Твоим собравшая полный Собор Апостолов, и ныне к сему торжественному воспоминанию Твоего Успения сподобившая меньшего из служителей Церкви сея приити в полноту сего священного собора.

Обращаюсь к вам, Боголюбезные братия и чада Церкви сей, не умолчу ныне о том, о чем умолчал здесь за год пред сим, – о скорби разлучения с вами, которую тогда понес отсюда в стесненном сердце; не хотел я прикосновением раздражать рану, которой не мог уврачевать. Пoелику не в моей было власти отвратить самое разлучение: то не стал уже я расточать слова бесполезного сетования о том; и в безмолвной покорности вручил недавно восприятое стадо благодати Пастыреначальника и молитвам пастырей: Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, которых помощь также благодарно исповедую и паки призываю к соблюдению стада, с вящшим преспеянием, даже до дня Иисус Христова.

Что касается до продолжительности отсутствия моего, скажу со Апостолом: «не хощу... не ведети вам, братие, яко множицею восхотех приити к вам, и возбранен бых доселе» (Рим. I, 13). Чем возбранен был? Возбранен тою же священною властию, тем же законом послушания, которые и в начале меня сюда привели и вскоре отсюда воззвали; возбранен бых тем же самым делом служения, которым возбуждалось и желание приити к вам. Неволя святая! Беззаконно было бы рваться из нее в свою волю с нетерпеливостию, или упорством.

Наконец, пользуюсь дарованною свободою приити к вам, и, притом, не на краткое время. Скажу ли, что пользуюсь оною с радостию? Не скажу: потому что не знаю, послужит ли сие к истинной радости вашей, а без сего радость моя была бы неосновательна и суетна: ибо, как нас учили нашу радость и самую жизнь нашу полагать в вашей радости о Господе, и в вашей жизни по вере: «ныне живи есмы, аще вы стоите о Господе» (1Сол. 3:8). Таким образом, после минувшей скорби разлучения, после окончившихся трудностей отсутственного попечения о Церкви, у меня остается одна беспокойная забота, забота неизвестности – будет ли продолжение служения моего благоугодно Богу, полезно Церкви, спасительно душам вашим. Итак, скажу паки со Апостолом: «исполните мою радость» (Филип. II, 2). Облегчайте до всех вас касающуюся заботу, во-первых, общими молитвами, во-вторых, облегчайте сию необъятную заботу – малыми⁹⁵⁰ заботами, каждый о своей душе, не теряя данного для спасения ее времени, которого каждому из нас остается не более, как несколько десятилетий, а иному только несколько лет, или даже, может быть, несколько дней, и которое быв однажды потеряно, ниже ценою вечности выкуплено быть не может.

Кстати вспомянуть о смерти: ибо время обратить слово к настоящему празднованию, а сие должно нас обратить к размышлению о смерти.

Теперь ли говорить о смерти, скажет невнимательный любитель праздника, день веселия омрачать размышлением о смерти? Иди с сим размышлением туда, где оплакивают умершего. Нет! кто бы ты ни был, желающий отгнать от себя мысль о смерти, как неблаговременную, еще более неблаговременна будет она для тебя, если, неприготовленного размышлением, вдруг поразит тебя самое зрелище смерти. Нет! теперь, когда смерть, по-видимому, не угрожает тебе, когда ты спокоен, когда ты празднуешь, теперь именно нахожу я благовременным расположить тебя, если можно, к внимательному размышлению о смерти, дабы ты мог размышлять о ней в полном присутствии духа, и дабы дня веселия, забыв о смерти, не употребил на дела мертвые. Или, лучше сказать, не я ищу ввести кого-либо в размышление о смерти: но всех нас к оному ведут ныне Богомудрые учредители церковного чиноположения, которые смерть сделали предметом настоящего празднования.

Дивны вообще праздники Христианские! Иногда, например, мы празднуем временное рождение – Вечного, иногда крещение Того, на Котором никогда не было никакой скверны, и Которого именем очищаемся и возрождаемся мы в крещении нашем, иногда Божественный образ Преображения – Того, Который всегда был и есть «сияние Славы Бога Отца, и образ Ипостаси Его» (Евр. I, 3), иногда страдание, смерть и воскресение Того, Который есть Единый всегдашний источник жизни и блаженства для всего, что может жить и блаженствовать. Впрочем, при всей таинственности, которою ознаменованы сии предметы празднования, не трудно усмотреть то, с какою точностию они все определяются историею Христианской веры, и в какой тесной состоят связи с ее спасительным учением. И между празднествами, в которых воспоминается Матерь Господня, сего рода есть, например, Благовещение, то есть, принесение Архангелом Деве Марии радостной вести о предстоящем зачатии от Нее Спасителя мира. Но после того, как таинства веры Христовой достигли своей полноты, и запечатлелись сошествием Святаго Духа на Апостолов в присутствии Матери Господней, каким образом Ее Успение, то есть окончание земной жизни Ее, хотя и Святое, и знамением будущей славы Ее сопровождаемое, впрочем, разрешающее только личную Ее историю, – каким образом сделалось предметом одного из всеобщих праздников Христианских и притом высшего чина? Каким образом событие, в котором Церкви представляется, по-видимому, только лишение видимого общения с Материю Света, сделалось предметом светлого праздника? Какое в сем имели намерение древние священноначальники? Мне кажется, что сии вопросы всего удобнее разрешаются тем, что я сказал, то есть, что учредители настоящего празднования желали сим приятным путем вести нас к постоянному, благоговейному и, поколику то возможно, к радостному размышлению о смерти.

Издревле памятование и размышление о смерти одобряемо было как сильное средство мудрости к улучшению жизни. «Помяни, – говорит Еврейский мудрец, – помяни, яко смерть не замедлит и завет адов не показан ти бысть» (Сир. XIV, 12). И, положив мысль о смерти в основание, тотчас на сем основании созидает он правила добродетельной и благополучной жизни. «Прежде неже умреши ты, – говорит он, – добро твори другу, и по силе твоей простри, и даждь ему. Не лишися от дне добра, и часть желания блага да не прейдет тебе. Не инем ли оставиши притяжания твоя и труды твоя, в разделение жребия? Даждь и возми, и освяти душу твою» (Сир. XIV, 13–16). Если ты колеблешься, принять ли сие учение деятельной мудрости: наставник не колеблется в изыскании средств убеждения; он обращается вновь на размышление о смерти и продолжает: «Яко несть во аде взыскати сладости; всяка плоть яко риза обетшает, завет бо от века: смертию умреши. Яко лист расплощаяся на древе часте, ов убо спадает, другий же прозябает: такожде и род плоти и крови, ов убо умирает, ов же родится. Всякое дело гниющее исчезает, и делаяй е с ним отыдет» (Сир. XIV, 17–20). В другом месте тот же наставник предлагает памятование о смерти, как вообще предохранительное врачевство против грехов: «во всех словесех твоих поминай последняя твоя, и во веки не согрешиши» (Сир. VII, 39). Пророк Иеремия, оплакивая разрушение Иерусалима, одною из первых причин сего страшного падения полагает то, что Иерусалим не памятовал о смерти. «Не помяне последних своих, и низведеся пречудно» (Плач. 1:9). Каким образом от столь малого, по-видимому, начала, как мысль о смерти, или забвение о смерти, происходят столь великие последствия: добрые или злые, благополучные или бедственные? Не оскорблю ли я мудрости христианской, обращая в вопрос то, что еще прежде христианства утвердительно полагали, как известное и очевидное; но когда вижу, как многие из нас не любят всего, что каким-нибудь образом напоминает о смерти, как самым обыкновенным явлением ее поражаются, или обращаются в бегство: то само собой обличается, что мы слишком мало, или совсем не знакомы с правильным или основательным размышлением о смерти; а потому, к стыду нашему, не излишне для нас и такое о сем исследование, какое употребляют в предмете новом и неизвестном.

Итак, спрашиваю, что лучше: оставить ли жизнь свою на произвол течения дней, как ладию – стремлению волн, понесут ли ее к берегу, сокрушат ли о камень, погрузят ли в бездну, – или напротив, назначить себе пристанище, избрать удобнейший путь и по направлению сего править кормилом? В веке, который хвалится образованностию и усилиями привести в порядок все части знания и деятельности, можно надеяться, что и основательный и легкомысленный согласно скажут: лучше начертать план жизни, поставить себе известную цель и действовать сообразно с нею. Возмем же для понятного всякому примера один из обыкновенных мирских планов жизни. Желает кто-либо устроить и обеспечить благополучие жизни приобретением богатства; чтобы усилить ход приобретения он «лишается», по вышеприведенному выражению Еврейского мудреца, «от дне добра, и часть желания блага проходит мимо его», то есть, он отказывает себе в покое, в удовольствии, и иногда в необходимых потребностях; исполнение: «даждь и возми», дай неимущему, и возми себе из отложенного в хранение, он отлагает дотоле, доколе, по его мнению, обилием приобретенного не приведет себя в совершенную безопасность от скудости. Поступая таким образом, если не вспомнит он о смерти, «яко... не замедлит», то будет изнурять и мучить себя заботами приобретения, не пользуясь плодами приобретения, дотоле, пока наконец сокровенная судьба явится внезапно, и делом совершит над ним слово притчи Евангельской: «безумне, в сию нощь душу твою истяжут от Тебе; а яже уготовал еси, кому будут?» (Лук. XII, 20). Так даже мирской план жизни, для самого мира оказывается негодным, если в нем не принята в соображение мысль о смерти. Возвысим план жизни, и опять посмотрим, может ли он стоять, если не будет поддержан соразмерно возвышенными понятиями о смерти. Желает кто-либо утвердить блаженство жизни на основании добродетели. Известны давние усилия человеческой мудрости доказать, что добродетель сама для себя может быть достаточным основанием, побуждением и наградою. Учение сие не оказало истинных успехов, или потому, что истина в сем случае не благоприятствовала усилиям, или потому, что гордость мудрователей наводила на истину неестественный блеск, который одних ослеплял, но не просвещал, а для других обнаруживал поддельный вид истины, или, что наиболее вероятно, внутреннее достоинство и блаженство добродетели известное только тем, которые достигли в ней совершенства, не возбуждало тех, которые при первых в ней опытах встречали только подвиги, которые совершить, препятствия, которыя преодолеть, удовольствия, которыми пожертвовать надлежало. Посему нужно было подкрепить от-инуду основания самой добродетели, на которой хотели основать блаженство: и хотя не озаренные светом откровения Божия не могли ясно созерцать того, что находится по ту сторону смерти, однако, и они видели себя в необходимости углубляться во мрак гроба, чтобы там хотя, так сказать, ощупью искать оснований, для утверждения на них нравственного порядка в жизни. Если за пределом настоящей жизни, – так рассуждали они, нет ничего кроме тления и ничтожества: то добродетель, которой так часто в настоящей жизни не отдают справедливости, навсегда лишается венца за подвиги, вознаграждения за пожертвования, и ободряющей надежды в искушениях. Но если, – так как мы во всей познаваемой природе вещей не находили такого места, где с бытием было бы сопредельно ничтожество, и всюду за пределом одного встречаем другой образ бытия, – если за пределом настоящей есть другая область жизни, если, – как требует понятие о Творце мира Премудром и Праведном, – там, где кончится тленность, начинается бессмертие, там, где кончится смешение зла и добра, начинается царство порядка, в котором добро по существу своему всегда блаженно, а зло по свойству своему всегда злополучно: то знающему и памятующему сие можно ли не быть всегда готову, чтобы недолго подвизаться, немного пострадать, немного лишиться, и чрез то водворить в себе добро, которое на веки водворит его в блаженстве? Если бы даже сия надежда, – повторяю, что я говорю сие по понятиям рассуждающих без помощи откровения, – если бы надежда блаженной жизни по смерти не была выше сомнения, и тогда она еще достаточна к тому, чтобы возбудить здравомыслящего подвизаться для нее со всею ревностию: и в том случае, когда бы она не сбылась, подвизавшийся не теряет ничего, в сравнении со всеми прочими; потому что ничтожество для всех одинаково. Но когда она совершится самым делом, тогда нет меры, коею можно было бы определить: сколько приобретает подвизавшийся, и сколько не подвизавшийся теряет; и не только теряет он беспредельные блага, но, что еще ужаснее, наследует бесконечное зло. Так древние нелицемерные любители деятельной мудрости, при помощи естественного разума и рассуждения, из размышления о смерти извлекали сильнейшие, по их состоянию, побуждения к добру и, следственно, средства к блаженству.

Что сказать о христианине? Сколько план жизни, начертанный для него в Евангелии, возвышеннее, нежели всякий другой: столько яснее, нежели какому бы то ни было мудрецу, сияет ему руководящий и возбуждающий свет из гроба. Он знает будущую жизнь не по заключениям и догадкам, но по опыту, в котором ее видели, и осязали: «Христос воста от мертвых, начаток умершим бысть» (1Кор. XV, 20). Пристально смотря в живоносный гроб Христов, как в открытое окно будущего века, и приемля оттоле в храмину земной жизни небесный свет, он ощущает непонятную для других легкость – бодрствовать, как сын света, подвизаться против царства тьмы, и совершать живые дела света. Ты должен умереть миру, заповедует ему Евангелие. Он говорит: повинуюсь, потому что «мир преходит, и похоть его: а творяй волю Божию, пребывает во веки» (1Иоан. II, 17). Ты должен распять плоть со страстьми и похотьми. И как иначе? ответствует он; потому что «сеяй в плоть свою, от плоти пожнет истление: а сеяй в дух, от духа пожнет живот вечный» (Гал. VI, 8). Ты должен распяться со Христом. Не отрицаюсь: «аще бо с Ним умрохом, то с Ним и оживем; с Ним страждем, да и с Ним прославимся» (2Тим. II, 11; Рим. VIII, 17). Угрожайте ему страданиями, он скажет: «недостойны страсти нынешнего времени к хотящей славе явитися в нас» (Рим. VIII, 18). Угрожайте ему смертию, – он будет ответствовать: «желаю разрешитися, и со Христом быти; мне... еже жити, Христос: и еже умрети, приобретение есть» (Филип. I, 23, 21). Прилежным, глубоким размышлением о смерти, он не только разрушает все ее ужасы, но сообразуясь с своими понятиями и чувствованиями, отъемлет у ней последнюю черту грозного вида ее, отъемлет у смерти самое имя смерти, и называет ее успением, то есть, отхождением ко сну по трудах сей жизни, или, если угодно, можно назвать ее рождением в лучшую жизнь, или воскресением от сей мертвенной жизни – в смертной плоти, в истинно живую – бессмертного духа. Так благоговейное Христианское размышление о смерти, особенно при постоянном в нем упражнении, становится, наконец, истинным праздником духа, в котором он в то же время и собирает силы для спасительных подвигов настоящей жизни, и наслаждается предвкушением будущего блаженства.

Спроси себя, слушающий сие, умеешь ли таким образом «праздновать Успение», или ты только боишься смерти, или совсем не хочешь думать о ней? Вопрос не маловажный; он может показать тебе, в каком состоянии душа твоя, и чего подлинно ты можешь надеяться или бояться. Если ты часто, хотя и без страха призываешь к себе смертный помысл, дабы поставить его судиею твоих дел и стражем твоей совести: благо тебе! Он может соделаться для тебя Ангелом, которому заповедано будет сохранять тебя на всех путях твоих. Но если ты совсем не помышлял до ныне о смерти, и бегаешь всего, что напоминает о ней: горе тебе! Сие расположение духа не обещает чистого добра в настоящей жизни, и не предвещает блаженства в будущей, которого, впрочем, при употреблении средств, дарованных благодатию, всех нас да сподобит Господь наш Иисус Христос, истинная жизнь наша, предстательством Преблагословенной Девы Марии, Матери жизни. Аминь.