Рассуждение, в котором доказывается достоверность книг Евангельских и истина свидетельства Апостолов

По вознесении Господа нашего на небеса, и по ниспослании Духа Святаго на учеников Его, Апостолы прежде всего возвестили Евангелие Палестинским Иудеям, сообразно данному им от Него повелению. Потом прешли и в другие страны, но особенно останавливаясь в тех градах, где жили Иудеи, или из язычников обращенные в их веру. Некоторые из Апостолов простерлись даже в Пароское Государство. Из древнего предания явствует, что Св. Фома основал там многие Церкви; и Персия есть действительно Индия, где сей Апостол, по сказанию древних, также проповедовал Евангелие, как это доказано в другом¹ месте. Первое послание² Св. Петра яве творит, что сей Апостол проповедовал в Вавилоне.

Хотя не видно того, чтоб Иисус Христос заповедал своим ученикам написать историю Его жизни, ниже учение, которое им преподал; однакож некоторые не упустили то учинить, или склонясь на просьбу верующих, как Церковная история о том свидетельствует, касательно Св. Иоанна, или из единственных побуждений ревности и благоразумия. Ясно уразумели сии Святые мужи, что для грядущих веков нужно было соблюсти память деяний и учения Спасителева посредством писаний; ибо скоро могли восстать лжеучители на повреждение чистоты и простоты религии баснями и ересями, что действительно и последовало³ по кончине Апостолов. Кроме сего пред очами своими имели пример Моисея и Пророков, кои простому преданию не вверили ни законов, от Бога данных народу Еврейскому, ни чудесных событий, утвердивших те законы, ниже прорицалищных глаголов, вещанных для поддержания надежды и веры. Св. Лука свидетельствует⁴, что он решился написать историю Иисуса Христа, став воодушевлен примером многих то учинивших прежде его, и дабы новым свидетельством паче и паче утвердить достоверность истин, всюду благовествуемых Христианами. Св. Иоанн торжественно уверяет, что он писал единственно на тот конец, да верует весь мир, что Иисус Христос есть сын Божий, и да имут живот вечный вси верующие во имя Его⁵.

При чтении повествуемого о Господе нашем во многих местах, нельзя не чувствовать надобности в таком сочинении, которое утверждало бы истину Евангельской истории. Многие из знаменитых писателей составили изящные книги о сем предмете; но, может быть, и сей труд покажется не совсем недостаточным и маловажным.

Христианская вера, яко Божественная, не могла быть иначе основана и утверждена, как доводами сверхъестественными, философия, яко произведение ума, опирается на доводы умствований. Любомудры, для сооружения систем богослужения и нравственности, и для расположения людей к благочестию и добродетели, в разуме и совести искали начал, могущих тому служить основанием. Вот все, что они могли сделать. Но Христианская вера, говоря со стороны Бога, долженствовала оправдать свое происхождение доказательствами, не из природы только взятыми. Разум не имеет в себе таких начал, из коих необходимо следовало бы заключить, что Бог должен людям явить свою волю через законодателей Им посланных и наставленных откровениями. И когда таковые законодатели явятся, то разум не может увериться в истине их послания, как через сверхъестественные действия. Для показания, что это сам Бог говорит, требуется, чтобы Бог же сам и действовал.

Любомудр не имеет права повелевать душами, и поколику может требовать от них согласия, поколику того взыскует очевидность его причин. Кто бы ни был, и на каком бы степени могущества ни стоял, не имеет власти, как токмо над наружными действиями. Он не имеет её ни над верою, ни над совестью. Тот же самый человек не в состоянии осудить к существенному наказанию по смерти. Гроб есть убежище всем земным владыкам неприступное; там граничит возвышение сих надменных вод, кои угрожают живущим, и заставляют их трепетать. Наконец сей самой человек, при всей его великости, не бывает раздаятелем наград вечности. Бессмертие не состоит в руках смертного человека. Един Бог в праве повелевать разумом и совестию, которой может действовать на бессмертные души, награждать их и истязывать. Поскольку Христианская вера повелевает разумом и совестию; поскольку она есть судия мыслей душевных и сердечных расположений; то по неотъемлемому праву угрожает грешникам вечными наказаниями, праведным же обещает бесконечные награды. Она приемлет на себя могущество, единому токмо Богу свойственное; следственно необходимо долженствовала утверждаться на доводах, каковые един Бог силен подать. Надлежало, чтобы она оправдала свое происхождение, свою истину, свою власть не умствованиями человеческой мудрости, но явлением духа и силы⁶, и чтобы Бог утвердил это своей собственной печатью. Таким образом доказательство посредством чудес есть одно, которое приличествовало Христианской вере; всякое же другое недостаточно.

Сего, однако не довольно. Господь наш Иисус Христос пришел в мир на тот конец, дабы испровергнуть идолопоклонство, сие богопочтение толь безрассудное в своем существе, но так укоренившееся, так повсеместное и защищаемое не токмо простыми людьми, но ученнейшими и честнейшими любомудрами. Сии ограничили себя поправлением грубейших злоупотреблений, но, впрочем, защищали идолопоклонство, и разум, по мнению их, имел довольные причины к поддержанию оного... При таковой невозможности посредством разума искоренить богопочтение, веками и народным мнением утвержденное, нужно было, чтобы Господь наш употребил чудеса, и через неподражаемые дела открыл, что как истинный Бог есть един; человеки должны также единого чтить и служить Ему.

Познание учения Спасителева и чудес, утвердивших оное, не могло иначе распространиться в мире, ниже прейти в потомство, как посредством свидетельства особ, слышавших Иисуса Христа, и бывших очевидцами Его деяний. Посему-то Его ученики начали во всех странах проповедовать учение, в коем их наставлял, и явленныя им чудеса, а особливо чудо Его воскресения. Они прежде всего вверили сей священны залог достоверным особам, которые скоро и другим то сообщили. Таким образом, в продолжении немногих лет, слух учения Иисусова раздавался во всех округах Римской державы. Един глас, исшедший из Иерусалима, тотчас слышен бысть на краях света. Сие было некоторый род многих, так сказать, живых отголосков, кои находясь в должном друг от друга расстоянии, разливали один и тот же звук по всему пространству Римской Империи и по всем соседственным ей областям.

Однако страшась, чтобы сей драгоценный залог со временем не изменился, некоторые из Апостолов за благо рассудили писаниями предохранить оной для пользы всея Церкви – писаниями, кои промыслом Божиим сушествуют еще во всей их целости, и будут существовать до скончания века. Сии Божественные писания, разумеемые под именем Евангелия, содержат в себе учение и главные приключения жизни Спасителевой; рождение Его, смерть, воскресение и восшествие на небо. Ничто в них не отзывается поддельным искусством. Мудрость и красноречие человеческое никакого не имеют тут участия. Дела Сына Божия блистают собственным светом, а наставления Его бесподобной святостью.

Но поскольку много веков протекло, как сии Божественные книги писаны, и как крепкие умы, (вольнодумцы) нелюбящие веры для причин, коих исследование предоставляем Богу, тщатся достоверность оных учинить подозрительной, а свидетельство, по крайней мере, очень сомнительным: то мы ныне имеем показать: 1-е что Евангельские книги суть действительно тех учеников Христовых, коих имена имеют в своем заглавии; следственно они суть произведения таких творцов, которые видели; и слышали повествуемые ими вещи, или познали оные через слышавших и видевших; 2-е что нет ни одной, не говорю, важной, но ниже вероятной причины оспаривать свидетельство оных, и что, напротив того, находятся сильнейшие достоверности признать оное истинным; 3-е наконец, что свидетельство оных ничего не претерпело от древности и перемен времени, и что, по днешний день, имеем его точно таковым, каковым вначале явилось оно перед лицем всей земли. Если три сии предложения хорошо доказаны; то следует из оных неоспоримое заключение, которое должно быть единственное касательно опытов, что вера Христианская, в Евангелии содержимая, есть вера Божественная, и что она точно та самая, каковую ныне имеем.

Вопрос, Св. Матфей, Св. Марк, Св. Лука и Св. Иоанн, действительно ли суть творцы приписываемых им книг Евангельских, яко вопрос, касающийся опыта, не может быть иначе решен, как достоверным свидетельством. Но Христова Церковь с первых времен единодушно свидетельствует, что Евангелие от Св. Матфея есть Св. Матфея; Евангелие от Св. Марка – Марка, также и о прочих. Не может быть другая эпоха сего всеобщего мнения, кроме эпохи издания самых книг. Первые ученики Спасителя предали их своим преемникам точно под теми именами, каковые еще ныне стоят в их заглавии, так что в Церкви никогда не было о том ни сомнения, ни состязаний, ниже перемены. Следовательно как не токмо неосновательно, но безумно и глупо было бы отрицать теперь, что книги, всей древностью присвоенные Платону, Ксенофонту, Цицерону, Титу Ливию, не суть произведения сих сочинителей; так, по крайней мере, то же бы значило отрицать, что наше Евангелие не есть творение священных писателей, от которых оно получено, по уверению всея Церкви.

Но что вящше объясняет сие доказательство, и дает ему непреоборимую силу, это есть подтверждение свидетельства вселенской Церкви согласием древних ересей, кои от неё отделились. Сии поврежденные ветви, самовольно отторгнутые от стебля, увлекли за собою ту, или другую из книг Евангельских, предусмотря, что нельзя им было получить к себе доверенности, если бы совершенно отвергнули писания Апостолов, или первых их учеников. Таковое примечание есть примечание Св. Иринея против ересей кн. 3, ст. 11, стр. 258· «Истина нашего Евангелия, говорит сей отец, столь очевидна, что самые ересеначальники о ней свидетельствуют, и каждая из их сект старается утвердить свое учение достоверностью оного. Евиониты употребляют Евангелие от Матфея, и Марцион от Марка. Те, кои различают Иисуса от Христа, и говорят, что только Иисус страдал, Христос же не подлежит страданию, мнят опираться на Евангелие от Марка, равно как Валентинцы основываются на Евангелии от Иоанна, которое блюдут во всей целости, и тщатся доказывать оным нелепость своих писаний». Замечание Св. Иринея есть справедливо. И хотя древних последователей книги погибли; однако в оставшихся отрывках, или в сочинениях Св. Отец, кои писали на них опровержение, находим доказательства, к подтверждению оного служащие.

Сатурнин и Василид вышли из одного⁷ и того же училища, оба быв учениками Меандра, который, как говорят, наставником себе имел славного ересеначальника Симона. Сии два человека поучали в начале второго столетия, первый в Антиохии, второй – в Египте. Весьма вероятно, что Сатурнин имел Евангелия от Св. Матфея и от Святого Иоанна; ибо Св. Епифаний⁸ опровергает его свидетельствами, из сих священных книг взятыми. В рассуждении Василида несомнительное дело. Он не только утверждался⁹ на Евангелии от Св. Матфея, но еще¹⁰ в дватцати четырех книгах состоящее написал толкование на все, или некоторые из Евангелистов. Карлократ же¹¹ и Керинф¹² принимали Евангелие от Св. Матфея и соблюдали родословие Спасителя нашего. Евиониты¹³ уменьшили сие Евангелие, и хранимый у них зксемпляр его начинается с проповеди Иоанна Крестителя. Евангелие Назореев, преложенное Св. Иеронимом, (по несчастью перевод сей потерян) было точно то же самое¹⁴: хотя в некоторых местах и внесено не принадлежащее древнему писанию; но сии перемены не могли быть важны, потому что с доверенностью читали оное в церквах Азийских. А по сему и Богоносец Игнатий сослался на сие изречение Спасителя, глаголющего к своим ученикам по воскресении¹⁵: да осяжут Его, и познают, что Он не есть дух бесплотный.

Валентин был один из древнейших¹⁶ и ученнейших ересеначальников. В Св. Иринее и Св. Епифании имеем некоторую часть его системы. Он там ссылается¹⁷ на Св. Матфея и Св. Луку, по свидетельству Святого Иринея, как мы теперь видели. Евангелие от Иоанна принимал он во всей его целости. Впрочем, и из сокращения¹⁸ учения Феодота, славного Валентинца видно, что секта сия преимущественно основывалась на Евангелии от Иоанна. Св. Епифаний соблюл письмо¹⁹ Птоломея другого Валентинца, в котором сей в свидетельство приводит Матфея и Иоанна. Гераклеон, той же секты последователь, коего Климент Александрийский нарицает²⁰ ученнейшим и знаменитейшим из учеников Валентиновых, сочинил одно толкование на Св. Луку, чего знатный отрывок²¹ сберег для нас сей отец; а другое – на Св. Иоанна, которого останков великое число находится в

Оригеновом²² толковании на того же самого Евангелиста. Словом сказать: Валентин, которой процветал столь близко к Апостолам, ни одного из Евангелий не отвергал, как свидетельствует о том Тертуллиан²³.

Ересеначальник Марк, коего именем названа секта Маркозианов, ссылался²⁴ на Св. Матфея и Св. Луку. Маркион, древнейший и купно сильнейший ересеначальник, принимал Евангелие от Луки. То правда, что он исключил оттуда²⁵ две первые главы и еще некоторые места, утверждавшие достоверность Ветхого Завета. Он переменил также несколько и других, по той причине, что не согласовались его системой. Но учение и чудеса Спасителевы находились у него почти во всей их целости; и Св. Ириней²⁶ имеет причину говорить, что оставалось довольно доказательств на изобличение Маркиона в хулении единого истинного Бога.

Толико древняя и столь многочисленная ересь Енкратистов, так названная по причине суеверного их воздержания, признавала достоверными Евангельские книги; и Тациан, один из главных её начальников, сочинил некоторый род Гармонии Четвероевангелия²⁷, и совокупил оное в одно тело.

Предание о сем было единогласно даже по 260 год²⁸, как вдруг восстала ересь дерзновеннейшая и безрассуднейшая всех предъидущих, первая, которая отважилась сказать²⁹: «что Св. наше Евангелие сочинено спустя много по кончине Апостолов, людьми неизвестными, которые, дабы войти в доверенность у простого народа, в заглавии своих книг поставили почтенные имена некоторых из Апостолов, или первейших их учеников». Здесь разумеются Манихеи, которых три главные погрешности понудили взять столь отчаянную сторону. Первая, что Сын Божий, по мнению их, имел один токмо призрак человечества. Вторая, что святому Пророку Моисею открывшийся Бог не есть Бог истинный, ниже Отец Господа нашего. Третья, что закон есть не иное, как смесь истины и лжи, и что Пророки нимало не предсказали пришествия Искупителя. Поскольку сии заблуждения ясно опровергнуты Божественным Евангелием; то несчастной оной ереси не оставалось другого средства к поддержанию себя, как отрицать оного достоверность. При всем том надобно отдать справедливость сим лжеучителям, и сознаться, ко славе нашей веры, что они признавали истину³⁰ божественных наставлений Спасителя, сотворенных им чудес и отеческого о Нем свидетельства, бывшего на Иордане³¹, или во время преображения Его на горе. И хотя они не верили, что Иисус Христос умер и воскрес; ибо Он, по мнению их, ничего кроме Божества не имея, не мог умереть: однако допущали, что был вознесен на крест и положен во гроб, откуда исшел жив и во славе. Они распятие, смерть и воскресение брали в таинственном смысле.

Таково есть свидетельство о нашем Евангелии и его писателях. Со стороны вселенской Церкви оно единодушно и столь же древнее, как книги самые. В рассуждении же ересей, кои первые отщетились от сообщения с ней в царствование Адриана и Антонина, они свидетельство Церкви подтверждают или в целом, или в частях. Если вопросить их всех вместе, то бу дут ответствовать, что Св. Матфей, Св. Марк, Св. Лука и Св. Иоанн действительно суть творцы священных книг, им приписываемых, и верные бытописатели Иисуса Христа. Если же вопросить порознь, то несомнительным почитают некоторого или некоторых из сих Евангелистов. Но как скоро признают истину и достоверность одного, весьма бесполезно других оспаривать. Ибо, кроме того, что сила их опирается на одних и тех же доводах, не все ли об одном и том же повествуют, исключая немногие и маловажные обстоятельства? Не везде ли говорится о Сыне Божием, проповедывающем одно и тожде учение, утверждающем оное одними и теми же чудесами, и напоследок страданием и воскресением своим?

И так мы заключим теперь, что наше Евангелие подлинно принадлежит тем писателям, которым присвояет их Церковь. Событие сего рода, засвидетельствованное древностью, вселенской Церковью и самыми древними ересями, то есть и благожелателями, и зложелателями, даже теми, коих заблуждения ясно опорочены Евангелием – событие сего рода, говорю, кажется, не может быть учинено сомнительным, как разве чрез Пирронизм.

Новейшие критики изобрели благоразумные правила для различения подложных книг от подлинных; и когда разум, свободный от предрассудков и корыстей держится сих правил, тогда никакое поддельное сочинение не в состоянии укрыться от его разборчивости; ибо почти невозможно, чтобы лжец все оные соблюл. Последуем убо таковому образу рассматривания; не убоимся подчинить ему священных Историков. На сей случай да не имеют они никакого преимущества над светскими писателями. Дело само в себе столь велико и важно, что нимало не предосудительно разуму то исследовать, что долженствует принять вера.

Шестнадцать или семнадцать веков протекло, как четыре сочинителя написали жизнь Господа нашего. Родился Он при Августе, умер при Тиверии; Иудея и Галилея были зрелищами сверхъестественных Его дел. Известны нам из других писателей нравы Иудеев, зодчество их храма, обряды их богослужения, празднества, кои они торжествовали, уморасположение их, различные ереси, во Иудее возникшие во времена Иисуса Христа; правление их, как светское, так и церковное; сила их, когда состояли под властью Римлян; имена и преемства Первосвященников, кои совершали тогда верховное жертвоприношение. Нам известны также имена Царей, тогда владычествовавших, продолжение их царствования, свойства их и нравы. Наконец, известны нам имена Римских правителей, кои в Иудеи отправляли государственные дела. О всем том сказано в Евангелии. Находится ли в нем одно место, которое не согласовало бы с принятым за достоверное касательно до упомянутого? Ученнейшая и самая мнительная критика занялась исследованием повествуемого во Евангелии, и все её открытия к чему клонятся, если не к подтверждению достоверности оного? То правда, что нашлись некоторые затруднения; но для разрешения оных небольшая требовалась внимательность и признательность.

Например, Св. Лука говорит, что написание первое бысть владящу Сириею Киринию³². Доказывают, что произошло сие при Сентии Сатурнине, бывшем главным правителем Сирийским, когда Господь наш в мир пришел. Что же можно заключить из сей погрешности (если есть какая) против Евангелия от Луки? В достовернейших Историках находят подобные же недостатки; однакож тем нимало не ослабляется к ним доверенность. Довольно сказать, что вкралась погрешность в текст Св. Луки, и что переписчики вместо Сатурнина написали Кириней. Легко было смешать имена только сходные между собой. Догадка сия не без основания. Она, кажется, подтверждена³³ Тертуллианом, который, повествуя о исчислении народа, бывшем во Иудее, когда Христос родился, говорит, что это произошло при Сентии Сатурнине. Не есть ли доказательство сему, что Тертуллиан в Св. Луке читал не Кирининей, как читали после, но Сатурнин, что согласно с историей? Но хотя бы Св. Лука написал Кириней; какой справедливый критик мог бы извлечь оттуда последствие против верности историка, или против достоверности и известности его повествования? Обстоятельства сего рода не принадлежат к Богослужению. Священные писатели духом истины направляемы и руководимы были единственно к извещению о делах жизни Спасителя, и о данных нам нравоучениях.

Манихеи сказывали, что наше Евангелие было писано неизвестными, много спустя по кончине Апостолов. Фавст, который относил то к третьему или четвертому веку, не предложил никакого доказательства сему, хотя малейшее внимание заслуживающего. Столь он далек от того, чтобы равняться со всеобщим свидетельством как со стороны правоверных, так и предшествовавших ему лжеучителей. Но есть нечто уверительнее. Толи безрассудное предложение сие опровергается известными доводами, из самого Евангелия почерпнутыми.

Уже обносимы были многие истории о Иисусе Христе, когда Святый Лука написал свою; что, вероятно, учинил³⁴ он в Риме в продолжение двух лет, которое время Св. Павел препроводил в темнице. Неизвестно, чьи и какие были сии истории; но нет причины думать³⁵, чтобы они были баснословные. Ибо священный сочинитель не охуждает их, и что сам написал историю Спасителя, то меньше для поправления оных, нежели сколько для³⁶ подтверждения прежде другими обнародованных истин новым свидетельством. Как бы то ни было, но имеем несомнительное доказательство сему, что Св. Лука написал свою историю до мученичества Св. Павла, которое последовало, по уверению некоторых, в шестьдесят седьмом³⁷ году по Р. X., а по мнению других, – в шестьдесят пятом. Се доказательство! Евангелист написал свою историю о Иисусе Христе прежде его Апостольской истории, как видно из первого стиха главы первой Деяний. Но история Апостольская была писана до последнего Павлова путешествия в Азию; следственно до возвращения его в Рим и до мученичества его же. Ибо иначе Св. Лука умолчал ли бы о сих последних проишествиях, и повествования о Апостоле не увенчал ли бы пресловутым его свидетельством о Иисусе Христе? Никакой не можно дать удовлетворительной причины, для чего сей Евангелист Апостольскую историю оканчивает первым заключением Св. Павла, если не потому, что он сочинял и довершал ее в то самое время.

Если Евангелие от Матфея, от Марка и Луки было писано до разорения Иерусалима; то какой предлог имеют подозревать, что сии св. мужи якобы не суть творцы оного? Но в самом Евангелии находится убедительнейшее доказательство, что сии книги были обнародованы до превращения Иерусалима; – и действительно Св. Матфей, Св. Марк и Св. Лука повествуют о Спасителевом предсказании, касательно конечного испровержения сего несчастного града и его храма. Образ же, каковым они повествуют, внимательного читателя заставляет чувствовать, что они писали о том прежде самого события. Без сего не выражали бы себя такими словами, кои, по-видимому, предвещают купно и разрушение света, и разрушение Иерусалима. Сие-то пророчество Христиан заставило верить, что уже наступило второе пришествие Иисуса Христа, и подало повод к возражению, которое не укоснили предложить Апостолам, а именно, что Иисус Христос не приходит, яко же обещася. Сие возражение неверцев можно видеть в 3-й гл. 2 посл. Св. Петра. Пророчество, служившее основанием таковому возражению, если было бы обнародовано не прежде, а после события; то превышает всякую вероятность, что Христианские писатели ввели Иисуса Христа говорящим такими словами, кои, кажется, утверждали противное сему предположению.

Сего еще не довольно. Разрушение Иерусалима было торжество Христианской веры. Предсказание Господне явилось тогда оправданное событием. Убийство, в особе Его содеянное, пред очами света было караемо соответственным великости злодеяния образом, и с обстоятельствами, которые и слепотствующим показывали, что Бог от Иудейского рода взыскует крови своего Сына. В то время, когда оный гордился пригвождением Сего ко кресту, окрестности своей столицы зрел все покрытые крестами, на коих были повешены несчастнные его сограждане. Не оставалось уже ни места, по сказанию Иосифа³⁸ для водружения новых крестов, ни крестов для осужденных на казнь. Взирая на сие ужасное зрелище, кто может не признать ощутительных знаков Божия правосудия? Сие есть страшное исполнение слов, в буйстве произнесенных: кровь его на нас и на чадех наших. Действительно, если бы Евангельские книги были писаны после сего проишествия, писаны сочинителями, кои заимствовали имена Апостолов и Апостольских мужей; непонятно, чтобы в оных не находилось ничего такого, из чего бы можно провидеть обман; и каждый знаток судить о сочинениях восчувствовал бы, что сии книги позднее разорения Иерусалима.

Мы имеем постановления, кои нарицают Алостолические, и устав, или правила, на имя Апостолов изданные. Хотя оные сочинены не несмысленными людьми, однако обмана своего не могли укрыть от потомства. Проницательная критика тотчас в них усмотрела отличительное свойство века позднейшего, нежели как жили те, коих имена поставлены в заглавии оных. Совсем другое в отношении к священным нашим писателям. Писания их изображают свойство времени их жизни. Нет черты, нет ни малейшего признака, по которому льзя бы было даже в том подозревать, что оные обнародованы по кончине Апостолов.

И так в нашем Евангелии нет ничего подложного. Оно нимало не противоречит всей древности свидетельству о нем: но творцы оного везде ли соблюдают важную принадлежность повествователей о Сыне Божием? Потщимся составить о ней понятие, и посмотрим, приличествует ли она им, или нет.

Чего требуют от писателя, который нарицает себя Апостолом Иисуса Христа, или учеником Его Апостолов? Требуют, чтобы повествование его было просто, замечено обстоятельствами времени, мест, имен лиц упоминаемых. Требуют, чтобы оно было праводушно, беспристрастно, жертвовало бы одной только истине, а не славе, не честолюбию, не корысти, не благоволению; чтобы оно было осмотрительно, умерено в своих суждениях, и равно удалено от сих двух крайностей Панегирика или Сатиры; чтобы недостатков одной стороны не укрывало, а другой не увеличивало; чтобы убегало притворства, которое токмо обману свойственно; чтобы не завлекало читателя в сомнительные пути догадок; чтобы содержало себя в круге известных и очевидных дел; повествователь чтобы не прежде всех им удивлялся, ниже бы усиливался возвышать их дивность; но представлял бы оные точно в таком виде, в каковом сам видел, или слышал от других, не присоединяя никакой искуственной прикрасы; чтобы действия сверхъестественной силы казались быть сопровождаемы той мудростью, которая неразлучна с сей силой; чтобы она никогда не действовала из тщеславия; свыше облеченный ей не употреблял бы её ни для собственной своей славы, ни для своей мстительности, ниже для других каких выгод; будучи служитель Божества, весь бы занялся Его славой; напоследок его благочестие к Богу, его любовь к человечеству, святость и изящество его нравов во всем бы отвествовали учению его, и никакого не оставляли бы сомнения о причине чудес, оное утверждающих.

Вот несколько тех черт, кои, как мне кажется, должны составлять отличительную принадлежность повествователя о Сыне Божием, или Апостольского писателя! Здравый разум точно так же бы ее изобразил; и чтобы вящшее он учинил, кроме как вообразил бы и сопряг понятия, коих действительная существенность находится в Евангелистах? Они суть подлинники того начертания, которое мы теперь сделали.

Таким образом доказавши, что наше Евангелие есть истинное творение Апостолов и Апостольских мужей, которым оно присвояется, надобно представить теперь, что их свидетельство есть предостоверное, и что никакой нет, не скажу важной, но и вероятной причины оспаривать оное. Рассудим о всех причинах, кои могут свидетельство учинить подозрительным или сомнительным. Посмотрим, находится ли какая сильная причина ослабить нашу доверенность к Евангелистам. Подкрепим веру исследованием; оно не страшит истину, а вместо того сообщает ей большую леность и вящщее сияние.

Не приемлют единого свидетеля, хотя, судя по существу дела, не столько число, сколько качество свидетелей творит показания имоверными. Один человек, но честный, внимательный, просвещенный, заслуживает большую вероятность, нежели народная толпа, где всегда бывает множество людей непостоянных, легковерных и опрометчивых в своих суждениях. Здесь же находится много свидетелей, и свидетелей важных, умных, осмотрительных и смиренномудрых. Это суть двенадцать Апостолов, не считая великого множества учеников, следовавших за Иисусом Христом, из коих большая часть имели счастье видеть Его по воскресении.

Не приемлют свидетелей порочных; истина гнушается ими; и когда демоны восхотели учинить известным божественное послание Спасителя, Он повелел им молчать. В каких же пороках, или лучше сказать, в каких недостатках можно упрекать Евангелистов и вообще Господних Апостолов, наипаче с того времени, как они прияли Св. Духа? То правда, что прежде сего не были некоторые свободны от честолюбия. Прельщенные мыслями, каковые страна их питала в себе о Мессии, и наставлениями их учителей, домогались они до высоких достоинств; однакож домогались, идя неблазненными стезями. Смерть и воскресение Иисуса Христа тотчас пременили их о том понятия. Они уже занялись тогда достоинствами токмо небесного царства, и не шествовали другим путем, кроме как путем смирения и терпения.

Не приемлют свидетелей, друг другу противоречущих; но нет противоречия в свидетельстве наших Евангелистов, по крайней мере³⁹ относительно к важным делам. Трудно, признаюсь в том, согласить родословия Спасителя, одно писанное Св. Матфеем, а другое Св. Лукой. Когда было бы и невозможно, что из того заключат, кроме, что один из них явился обманутым по причине каких-нибудь неверных записок. Но сие не касается тех дел, кои они видели, слышали, осязали собственными их руками. Находят еще некоторую разность в обстоятельствах воскресения Господня; но находят ли ее в самом существе? Не единодушно ли вещают, что Иисус Христос был распят, погребен и воскрес в третий день, который числился первым недельным днем? Когда свидетели единогласны в существенности дел, то некоторые несходства в обстоятельствах никогда не заставят считать подозрительным повествуемое ими событие; а вместо того еще послужат новым доказательством, что не было заговора между ими.

Не приемлют свидетелей колеблющихся, кои, став подвергнуты искушению, отрицаются от своих слов. Однако таковых свидетельство не редко бывает истинно потому, что отрицание может быть следствием слабости. Животолюбие и покой восхищают верх над любовью к истине. Касательно же Апостолов, то ни един из них не колеблется, ни един не отрицается от своих слов. Они поддерживали свое свидетельство, и навсегда укрепили оное непобедимым терпением. Мы не скажем, что все они претерпели мученичество. Некоторые из бытописателей в сем уверяют, но древнейшие умалчивают. И Климент Александрийский отнюдь не оспаривал свидетельства Гераклеона⁴⁰, который решительно говорит, что Матфей, Филипп, Фома и Левий не подвизались подвигом страданий. Впрочем, всякий принять должен, и приемлет, что ни поношение, ни труды, ниже какие человеческие скорби, часто несноснейшие потери самой жизни, не могли поколебать их постоянства, или у них исторгнуть запирательство. Савл, свидетель Синагоги, отрекся и ее оставил; но Павел, свидетель Сына Божия, никогда не отрицался, и бесчисленные его подвиги, продолжавшиеся далее двадцати лет, что произвели, кроме как ознаменовали великость и искренность его веры?

Не приемлют свидетелей, уверяющих в том, что, собственно, до них касается. Но то, что защищают Апостолы, не к ним относится, но к Иисусу Христу распятому, который, если не восстал из мертвых, не может ни награждать их ревности и верности к Нему, ни наказать преступление.

Не приемлют свидетелей, находящих пользу в ложном свидетельстве. Когда дело идет о спасении жизни, о соблюдении счастья или чести их, тогда они подозрительны. Но честь, жизнь, счастье Апостолов требуют ли того, чтобы Иисусу Христу приписывать ложные чудеса, и против совести уверять, что Он изыде из гроба и взыде на небеса? Не потому ли они явишася, яко насмертники и яко отреби миру быша, всем попрание, что помянутые сверхъестественные события всюду проповедовали и защищали даже до скончания своей жизни?

Не приемлют свидетелей, кои кажутся быть легковерны, суеверны и исполнены предубеждения. По крайней мере есть причина не полагаться на таковых показание. Предрассудок, удивляя изумляет, и когда пронесется слух о каком бы то ни было чудеси, тогда малейшие наружности в сотоянии заставить верить, что оно произошло и было видимо. Предубеждение есть предварительное уверение, которое препятствует душе входить в точное исследование. Благодарение промыслу Божию, Апостолы были очень далеки от того, чтобы ожидать или надеяться воскресения Божественного их Учителя. Он им это предсказал, однакож не уверовали. Гроб празден, плащаница, которой обвито было тело Спасителя, не с ризами лежаща, но особь на едином месте, утверждают сказанную им новость: но они ей не верят. Да не упрекаем Апостолов в их ослеплении и упорстве. Сей род ожесточения на некоторое время овладел сими Израильтянами единственно нашего ради спасения. Неверие их также содействует нашей вере, как и самое их уверение. Я верую, потому что они уверовали, и что вера их пребыла тверда и ни единожды не ослабла. Но также и потому верую, что они некогда не веровали и сомневались; потому что входили в исследование, и не иначе сдались, как на доказательства, которым упорнейшее безверие всегда будет принуждено уступить, если только не будет поддерживаемо непреодолимым развратом.

Не приемлют свидетелей, отдаленных временем и местом, которые говорят, или пишут, утверждаясь единственно на неизвестных разглашениях, на слухе, на суждениях черни, всегда легковерной, суеверной, а весьма часто и вероломной. Ни в чем тому подобном нельзя упрекать учеников Иисус Христовых. Они повествуют, еже слышаша, еже видеша очима своима, и еже руки их осязаша⁴¹. Они говорят и пишут по единому только долгу своего звания, и яко не могут, яже видеша и слышаша, не глаголати⁴².

Напоследок не приемлют свидетелей легковерных, безрассудных, коих действия, слова и рассуждения означают помешательство в разуме. В сем, надобно признаться, Апостолов Иисуса Христа, и даже Его самого обвиняли. Фист не говорил ли Св. Павлу сими словами: беснуешися ли Павле? многия тя книги в неистовство прелагают?⁴³ Иудеи Апостолам в поношение говорили, яко вином ислолнени суть⁴⁴. И самые сродники Господни не были ль в состоянии сказать о нем, яко неистов есть? Нисколько не странно: подобает, чтобы мудрость казалась буйством в очах безумного. Не таким же ли образом Абдериты, зря согражданина их Демокрита, всегда углубленна в философские размышления, нерадяща о питии, пище и сне, пренебрегающа чести и богатства, уважающа одно только учение и познание истин природы, – не таким же ли, сказую, образом вообразили⁴⁵ себе, что он стал вне ума, и просили Гиппократа о излечении его? Буйство Апостолов есть такого же рода, хотя впрочем и не таков его предмет. Они буи быша Христа ради⁴⁶. Ибо, по мнению мира, может ли быть вящщее безумие, как попирать ногами все земные выгоды из любви к Иисусу распятому, яко разумети Его, и силу воскресения Его, и сообщение страстей Его?⁴⁷ Впрочем писания Евангелистов и Апостолов пребудут бессмертным памятником и высочайшей их мудрости и необыкновенных добродетелей.

Представили мы все причины, могущие подозрительным учинить свидетельство, и показали, что нет ни одной, которая бы сильна была ослабить свидетельство Евангелистов, или лучше сказать, которая бы не подтверждала оного. Для вящщего подкрепления продолжим наше рассуждение о сем, доказывая два сии предложения: первое, что имели они ясное и точное сведение о делах, ими повествуемых; второе, что повествовали об оных верно. Если с их стороны нет ни обмана, ни ложного привидения, то свидетельство их неоспоримо.

Два суть начала наших познаний: чувства и разум. Разум открывает отвлеченные истины, и утверждает их размышлением. Чувства созерцают предметы телесные, и в отношении к действиям вещества они суть единственные судии. В сем случае разум не больше им способствует, как доставляя нужные предосторожности от обманчивых привидений. Когда чувства живы, хорошо устроены, а предметы соразмерны их действованию, тогда совершенно можно положиться на них. Душа принуждена бывает успокоиться в их показании.

Учение Спасителя, чудеса и воскресение Его суть такие вещи, кои не могли быть иначе узнаны, как посредством: чувств учение, посредством слуха, чудеса посредством зрения и осязания. Если Бог открыл Апостолам учение и чудеса Спасителя, они не могли увериться в истине сих откровений, как через другие чудеса, ниже в истине сих последних чудес, как через чувства. Сим-то путем Иисус Христос руководил своих учеников к блаженству, и убедил их в достоверности своего учения. Не можно им было противостоять сему свидетельству, наипаче, когда один и тот же предмет во всех их одинаковое делал впечатление; когда все они единообразно мыслили и говорили: мы разумеем Его, мы зрим Его, мы Его осязаем, мы узнаем Его. Надлежало, чтобы Бог сотворил мечтательное чудо, дабы всех их повергнуть в одно и то же заблуждение; но предположение сие нелепо и неуместно. Должно убо заключить, что Апостолы могли иметь полное сведение о вещах, ими повествуемых, и что действительно имели оное; ибо слышали, зрели и осязали те вещи. Та же самая причина и в сем уверила их, что Иисус воззвал их; что они гласу Его последовали, и купно с Ним пребыли в течении трех лет; что накануне своей смерти сотворил Пасху с ними; что был ят Иудеями, осужден и распят. Одна и та же причина удостоверила их, что по смерти они разглагольствовали и яли с Ним; что Он дал им новые наставления, и что сорок дней спустя по воскресении разлучился с ними, вознесыйся от них на небо. Как не могли они одну минуту сомневаться о истине первых дел, так не меньше невозможно им было сомневаться о истине вторых. Когда доказательство есть одно и то же, надобно, чтобы и достоверность была равная. Дивность не делает здесь перемены, потому что отнюдь не пременяет природы вещей. Речные устремления следуют ли покатости места, или вспять возвращаются; в обоих случаях всегда суть воды, всегда движение, всегда такие предметы, о которых одни чувства могут судить, и будут судить беспогрешительным образом, если только порядочно расположены. Причина явления принадлежит разуму; явление же самое состоит в ведомстве чувств. Разум не иначе может постигать оное, как через их действие. Таким образом, Апостолы имели раздельное и точное познание о учении Иисуса Христа и о явленных Им чуДесах, а наипаче о чудеси Его воскресения. Ничего больше не требуется, как узнать, истинно ли есть их свидетельство, или против своей совести вымыслили дела, кои внутренне почитали ложными, и из них составили историю Иисуса Христа.

Люди, никогда не читавшие Евангелия, или читающие, но без размышления, имея разум, наполненный предрассудков, сердце же страстей и привязанностей беззаконных или легкомысленных, могут вообразить себе, что Евангелисты суть баснословные писатели, которые, согласясь, вздумали во лжи уверять мир. Не токмо естественно, но нужно им такой делать отзыв о том; ибо, не желая отказаться от любезных им склонностей, и не в силах будучи согласить их с учением Спасителя, принужденными нашлись отвергать оное. Без сего возгорелась бы война между умом и сердцем, война, которая беспрерывно бы терзала их внутренность.

Но то, что нужно в человеке, преданном страстям, кажется, как бы невозможно в человеке добром, которой читает Евангелие, не скажу с повиновением, но со свободным и беспристрастным умом, и с благим и правым сердцем, какового Бог требует. Ни един честный человек сии священные книги не почтет делом лжи и обмана; и сие потому, что противное сему суждение было бы не токмо без доказательств, но и без всякой вероятности. Все в священных книгах дышет праводушием и непорочностью. Истина могла ли объясниться иначе?

О сем тысячекратно говорено, и вечно будет повторяемо; потому что никогда не дадут благословного на то ответа. Праводушная откровенность Евангелистов всюду блистает. Они суть повествователи добродетелей Сына Божия, но купно повествователи и собственных их недостатков. Какие другие писатели возвестили бы нам о своих прениях касательно величия и превосходства, о своем бегстве и укрывательстве, когда Иисус Христос был ят Иудеями, о своем неверствии так упорном, так блазнительном, о всеконечном падений чаяния их и веры при виде распятого Учителя их и Господа? Они единообразно пишут, как о отрицании Петровом, так о вероломстве и плачевном конце Иудином. Иоанн сам о себе повествует, что, приникши ко гробу Господню, виде, как и Петр, ризы лежаща, и сударь особь свит на едином месте, обаче не верова: не убо ведяше писания, яко подобает Ему из мертвых воскреснути⁴⁸.·Находится тысяча мест подобных, кои явственно доказывают чистосердечие Евангелистов. Но долженствовавшее снять чешую, ослепляющую глаза неверцев, состоит в том, что они с такою же откровенностью сказуют о мнимых слабостях Божественного их Учителя, с каковой и о своих собственных. Без них можно ли нам знать о скорби, унынии, смертном смущении, каковое объяло Иисуса при наступлении Его казни? Можно ли знать без них, что из Его тела бысть пот, яко капли крове, каплющия на землю, и что явися Ему Ангел с небесе, укрепляя Его?⁴⁹ Можно ли знать без них, что Он на кресте произнес сии страшные слова, кои язычников побудили сказать, что находился Он тогда в отчаянии: Боже мой! Боже мой! вскую мя еси оставил?⁵⁰

Не знаю, каким образом предрассудок и безверие могут идти противу следующего моего рассуждения. Душевное страдание Иисуса Христа не происходило во храме, в общенародном месте, в Преторском судилище, в палате Анны Каиафы, или Пилата; но происходило то в месте, нарицаемом Гефсимания, происходило ночью и в пустыне. Три только ученика Спасителевы были сему свидетелями; Он удалился от прочих. Иудеи ничего не видели. Он перед ними явился с той твердостью, каковой мы удивляемся в героях. Следовательно, Апостолы могли бы из Него составить стоического мудреца, представить Его в таком виде, в каком нам представлены Сократ, Фокион, Регул: однако они сего не сделали. Уже ли не понимали, что разумеется под сими именами: великость души, геройское постоянство? Сие невозможно; ибо имели мужество сами так же умереть, как умерли сии знаменитые язычники, и знали, как герой долженствовал умереть. Со всем тем они представили нам Иисуса Христа смущенным, прискорбным даже до смерти⁵¹, лишенным, так сказать, света и смысла, и в крайности своего изнеможения вопиющим: и что реку? Они не утаили сего что, по-видимому, мало чести делает Спасителю; но извлекли из мрака, и явили пред лицом всея земли. Таковые повествования, кои, кажется, уничижают Сына Божия, и Иисуса Христа низводят со престола геройской добродетели, куда Он восшел, Евангелистами писаны не иначе, как и чудеса и величайшие опыты Его могущества. Возвестившие нам о тайне преображения Его, таким же образом возвещают и о Его страданиях. Се суть доказательства чистосердечия Евангелистов, доказательства, кои по крайней мере оглушат неверцев и приведут их в замешательство, если не удостоверят!

Поскольку пишу теперь не книгу, но речь, которая не может быть длинна; то присоединю не больше, как одно рассуждение о сем предлежащем нам предмете. Но сие рассуждение ту имеет выгоду, что в благовиднейшем возражении, каковое может родиться от безверия, откроет нам ясное доказательство чистосердечия наших Евангелистов.

Чтобы воскресение Христово учинить подозрительным, дают нам на замечание, что оно сбылось потаенным образом, что смерть Господня последовала пред всеми, воскресение же – иначе. Оно свидетелями имело одних только учеников, друзей и наперстников Иисуса; вместо того, как для заглаждения соблазна, причиненного Его распятием, долженствовало произойти пред лицом всего града Иерусалима. Таким-то образом безверие умствует и предприемлет начертать план, которому промысел Божий, по мнению их, должен следовать.

Прежде всего вопросим неверца: Общенародные чудеса, кои Господь наш Иисус Христос сотворил в течение своего служения, довлели ль к тому, дабы уверить Иудеев, что звание Его было звание Божественное? Следственно они никакой не имели законной причины опровергнуть Его учение, а паче еще самого распять? Во-вторых спрашивается: Лазарево воскресение, которое несколькими днями предшествовало смерти и воскресению Господню, довлело ли к тому, дабы уверить Иудеев, что был Он действительный Сын Божий, воскрешение и жпвот? Третий вопрос: есть ли что истиннее сего изречения Спасителева, содержимого в притче о немилосердом богаче: аще Моисея и Пророков не послушают, и аще кто от мертвых воскреснет, не имут веры?⁵² Если бы Иисус Христос по восстании своем явился Иудеям; то не могли ли бы сказать, что то есть призрак, или демон, приявший образ Иисусов для обмана и прельщения их? И уже не сказали ль о нем, что беса имать⁵³, и что о князе бесовстем изгонит бесы?⁵⁴ Четвертый вопрос: свидетельство воинов, которым Пилат повелел стрещи гроб Иисуса Христа, и которые были очевидцы чудес, сопровождавших Его воскресение, не сильно ли было убедить их, что Он действительно восстал, тем паче, что предрек то во время своей жизни, и что они знали о сем предречении? И так, читая и не в силах будучи соблюсти равнодушие к такому предсказанию, не может быть, чтобы с любопытством не исследовали сбывшегося, и, исследуя, не дошли до истины. Так замечается Метафраст. Пятый вопрос: люди, упорство и злость простершие даже до того, что подкупили данных от Пилата воинов и заставили их сказать, что в ночное время пришли ученики Иисуса Христа и похитили тело Его, когда спала стража, – люди, говорю, таковых свойств заслуживали ль сие, чтобы Спаситель явился им по воскресении? И вероятно ли, что при виде бы Его обратились? Шестой и последний вопрос неверцам: их самих не поражает ли и не удивляет ли вера и откровенность наших Евангелистов, сказующих нам, что Иисус Христос по своем воскресении никому больше не явился, кроме Его учеников и еще тех, кои веровали в Него?

Да настоим еще на столь очевидное доказательство откровенности и верности Евангелистов. Они повествуют, что Господь, восстав из мертвых, явился одним ученикам и еще некоим из веровавших в Него. Св. Петр вместо того, чтобы прикрыть, возвещает то в Кесарии. И мы есмы, глаголет он, свидетеле всех, яже сотвори во стране Иудейстей и во Иерусалиме; его же и убиша, повешше на древе. Сего Бог воскреси в третий день, и даде ему явленну быти, не всем людем, но нам свидетелем преднареченным от Бога⁵⁵. Св. Лука, проповедь Петрову писавший много лет спустя, не исключил сего места, которое неверцам ныне служит предлогом сомневаться и других приводить в сомнение о чудеси воскресения Спасителева. Уже ли ни Св. Лука, ни прочие Евангелисты и Апостолы⁵⁶ не могли предвидеть сего возражения? Оно же такого рода, что не может укрыться от самых простых и малосведущих людей. Непонятная вещь, чтобы Апостолы того не предусмотрели; и если были лжецы, то от них зависело предотвратить возражение. Кроме откровенности, какое другое побуждение могло удержать их от того, чтобы не обнародовать и не писать сего, что Сын Божий, изшед из гроба, показался в полном свете и в Иерусалимском храме в самый праздник Пасхи; что там явился со славою в присутствии жрецов и народа, и что столько же находилось свидетелей Его воскресения, сколько было свидетелей и Его смерти; что предстал Он пред Иудеями со всеми знаками, по которым можно и Его самого узнать и видеть раны еще все свежие?

Не откровенность, может быть скажут неверцы, Апостолов удержала от того, но благоразумие и боязливость: ложь показалась бы слишком дерзкой. Знали они, что изобличили бы их в ложном свидетельстве, и убоялись быть за то истязаны. Примем таковой ответ, прежде нежели безверие принужденным найдется отрешись от него. Ибо если он в сомнение приводит воскресение Христово, то утверждает известность Лазарева воскресения и вообще всех Христовых чудес, явленных принародно, перед лицом всей Иудеи и всей Галилеи. И действительно, если страх быть обличенным во лжи возбранил Апостолам утверждать, что Иисус Христос явился Иудеям по воскресении своем; тот же самый страх долженствовал удержать их от проповедования других толиких знамений Господних, о которых сказуют, что были учинены всенародно и в присутствии многих свидетелей. Таким образом, самые средства безверия служат к посрамлению его. Таким образом, в отношении и к прочим делам одинакового с помянутыми рода, неверцы вынуждены в одно и то же время приписывать Апостолам свойства боязливости и смелости, осмотрительности и безрассудности.

Мы приняли ответ неверцев, хотя он и неоснователен, если вникнуть в его сущность. То правда, что само по себе благоразумие не позволяет дела явно ложные за истину выдавать в такие времена и в тех местах, где оные происходили. Но препятствует ли учинить сие тогда, когда, по отдаленности времени и места, или не бывает свидетелей, или не страшатся быть обличены во лжи? Следовательно Апостолы, во Иерусалиме проповедуя, немного дней спустя по воскресении Спасителя, без страха подвергнуться осуждению, свойственного лживым свидетелям, не могли начать уверять, что Иисус Христос Иудеям явил себя жива и во славе по страдании своем. Но подлежали ль такой опасности в Риме, в странах Азии, в Греческих городах, в Парфском Государстве? Подлежали ль равной опасности, внося сие проишествие в книги, которые многими годами позднее события писаны, и изданы в городах⁵⁷, весьма отдаленных от Палестины? Лжецы ниже столь боязливы, ниже столь осторожны, чтоб хотели заставить верить тому; они сыщут противоречие у противников; но, согласясь между собою, ненаказанно могут предлагать, поддерживать и даже доказывать величайшие неправды. Если убо Апостолы словом и писанием возвестили, что Иисус Христос по воскресении своем явился только им и веровавшим в Него; то сие потому, что они суть откровенные и верные свидетели.

По сих размышлениях начнем прямо ответствовать на возражение. Иисус Христос по воскресении своем явился токмо веровавшим в Него. Он не был зрим Иудеями, пригвоздившими Его ко кресту; следовательно, воскресение Иисуса Христа есть несправедливо. Таковое умствование основано на погрешительном и ощутительнейше лживом мнении, а именно, что можем мы предписывать Богу план, коему Он обязан следовать в своих делах, и всегда, как только устранится от сего плана, долженствуем заключать, что или приписываемые Ему действия ложны, или не от Него происходят. Сие есть начало безбожников. Оно выводится из распорядка зримого в мире, из связи причин и великого числа событий, кои, по-видимому, нельзя согласить с премудростью и могуществом бесконечным; всемогущий убо и всемудрый Бог не сотворил мира и не правит миром. Слепотствующая некая природа, действующая по нужде, есть единственная всему причина. Поскольку возражение неверцев основано на такой мысли, которая необходимо ведет к безбожию: то надобно, чтобы они или признали ее ложной, или объявили себя безбожниками. Но настоящего слова не та цель, чтобы опровергать безбожников. Оно предлогом имеет одну только истину веры и Откровения, которое есть правило и начало веры. Откуда заключаем, что всякое предложение, служащее основанием безбожию, есть ошибочно и ложно.

Предположим убо, что существует Бог и промысл. Предположив сие, на возражение неверцев ответствуем, что премудрость и справедливость Спасителя не допустили Его явиться Иудеям по воскресении своем. Господь наш Иисус Христос никогда не чудодействовал из тщеславия, ниже когда учинил то для любопытства и неверия: в противном случае отступил бы от правил благоразумия, и показал, что Он не проникал намерений и тайных побуждений человеческих. Таким образом, когда у Него требовали чудес, в виду имея один опыт Его сил, а не то, чтобы удостовериться в истине послания и учения Его, отвергал предложения, и сим доказал, что никто, как испытующая сердца и утробы мудрость располагала всеми Его деяниями. Что бы помыслили о Христе Спасителе, если бы, когда искуситель сказал ему: аще Сын еси Божий, рцы, да камение сие хлебы будут⁵⁸, сотворил Он просимое чудо? Иисус Христос воистину ли бе Сын Божий, знать сие демон уже ли на тот конец желал, чтобы веровать в Него и исполнять повеленное Им? Се есть единственная цель чудес Спасителевых! Он никогда не отступал от сего правила, и не должен был отступать.

В порядке природы усматриваем вещи, по-видимому, бесполезные. Дождь изливается на море и на необитаемые земли, где оной ни к чему не служит. И сие потому, что Бог, учредив общие законы, не признает за благо делать исключения для отвращения так маловажных неудобств. Но чудеса суть не следствие законов общих, а исключение из сих законов. Они суть произведения некоей особливой воли. Премудрость Божия не являет чудес, и, если смею употребить такое выражение, не должна являть оных, кроме как верующим во Иисуса Христа, или знамения просящим единственно с тем, чтоб веровать в Него. Се истолкование следующих речений Спасителевых: еже, аще что можеши веровати, вся возможна верующему⁵⁹.·Аще веруеши, узриши славу Божию⁶⁰. Веруета ли, яко могу сие сотворнти?⁶¹ Се истолкование и замечания Св. Марка: Иисус не можаше ту ни единыя силы сотворити, токмо малонедужных, возложь руце, исцели⁶².

Чудеса суть необычайные милости, Промыслом являемые очесам верою просвещенным, или, по крайней мере, душам готовым к приятию веры, которые ничего не просят, кроме вразумления себя, и уже расположены успокоиться в истинах, чудесами утверждаемых. Такового распорядка нет ничего премудрее, справедливее и благословеннее. Господь наш сообразовался оному по воскресении своем. Он явился только тем, которые веровали в Него, но став поражены Его смертью, вовсе поколебались в вере от события столько противного их предрассудкам, и испровергавшего все их чаяния. Они были добрые сердца, но слабые противостоять соблазну, причиненному страстями Христовыми. Сколь достойно Искупителя сжалиться над их слабостью, восставить их веру, искушением поверженную в уныние! Но было ли Его достойно и сообразно тому порядку, которому Он следовал во все течение своего служения, явить равную милость таким людям, которые, быв очевидцами многих знамений⁶³, обвиняли Его в заговоре с демонами, преогорчили, хулу на Него проглаголали, распяли, яко прелестника, или лживого Пророка, и готовы были вторично пригвоздить Его ко кресту, если бы довлели к тому их силы?

Думаю, что удовлетворил я предложенному возражению; и, хотя не могу ласкаться удостоверением неверцев, однакож ласкаюсь отъятием у них предлога безверия. Впрочем, нельзя не удивляться разномыслию сих умов, толико кичащихся проницательностью и силой. Когда не простирается речь ни о Боге, ни о Богослужении, тогда они послушны и расположены к вере. Говорят ли о каком странном и необычайном явлении? Они приклоняют ухо свое, вникают в природу и причины. Дивность не только не отвращает, но еще подстрекает их любопытство. Если только проишествие засвидетельствовано каким-нибудь любомудром; то сего и довольно, чтобы вооружить их против отрицающих. Они суть мелкие умы, которые хотят измерять пространство силы природы и назначать пределы бесконечному. Почему бы не иметь таковой же почтительности к Апостолам Иисуса Христа? Почему дивности, предназначенные к исправлению человеческих нравов, к установлению истинного Богопочитания, к освящению совести, к обращению грешников, и к воззванию их к высочайшим добродетелям через приятнейшую и любезнейшую из всех надежду, через надежду бессмертия; – почему, сказую, сии дивности не имеют такого же исключительного права, как и необыкновенные события, кои по временам от неизвестных причин выводимы бывают на позорище вселенной? Находится ли какой способ определительно и точно знать, до чего может простираться могущество Божие? Так ли принужденно действует оно, что не может преступить известных нам пределов? или не может ли выступить из того круга деятельности, какой нам угодно назначать Ему? Одним словом, откуда происходит толикая послушность в отношении к дивностям природы, и толикое неверование чудесам Христовым? Причина тому есть очевидная: неограниченную имеют доверенность к сей слепотствующей и нудимой силе, которую нарицают природой; а касательно Бога и Богослужения решились ничему не веровать.

Но почто о дивностях разглагольствуем с такими людьми, кои в самом существе не признают оных; потому что в мире не признают никакой причины, которая была бы мудра и свободна, которая бы действовала по воле и по выбору? Представим здесь одни общие проишествия, и обличим неверцев в неизвинительном пристрастии. Предположим, например, что дело идет о землетрясении; в то же время предположим, что десять или двенадцать неотметных свидетелей уверяют, что сие землетрясение случилось в таком-то месте, в такой-то день и с такими обстоятельствами. Пусть они сие обнародуют, напишут, утвердят клятвой; обвиняемы во лжи, единодушно пусть защищают истину своего свидетельства далее до того, что скорее выдержат жестокое гонение, нежели отрекутся от своих слов. – Предположим, говорю, чтобы сие проишествие таким образом было засвидетельствовано; ни един не дерзнул бы оспаривать оное; за достоверное сочли бы все умные особы. Откуда же происходит сия великая несомнительность? Нельзя приписать сие тому, что землетрясения суть обыкновенные проишествия. Ибо, хотя знают причину оных, но не имеют правила, или вычисления, дабы предвидеть, в какое время должны последовать. Невозможно предсказать тех минут, в кои вещество, мятущее землю, возгорится. Из общей возможности вещей о самом их бытии никакого не бывает заключения. Таким образом, никто не сумнится, что землетрясение случилось в таком-то месте и времени; и сие потому, что нельзя справедливо не доверять особам, утверждающим оное. Если же таковое свидетельство в состоянии уверить всякого справедливого человека, что земля колебалась в такой-то день и в таком месте; то, для чего бы признательному человеку не увериться и в сем, что Иисус Христос в таком-то месте и в такой день воскрес?

Сие умствование в очах некоторых может показаться мнением противным общепринятому, по причине несходства событий. Сначала став поражен разностью, каковая находится между чудесным событием и событием естественным и обыкновенным, иной безрассудностью почтет сравнивать оные, и обязанность верить одному выводит из того, что другому верят. Но так возражает предрассудок, а не разум и чистый, и свободный. Ибо два проишествия, имеющие одни и те же доказательства, долженствуют иметь и равную вероятность, если только существование одного не замыкает в себе явных противоречий. Какое же противоречие, чтобы Бог даровал жизнь человеку, три дня спустя после того, как сей был распят и положен во Гроб? Могут ли чем доказать, что сие действие противно одной какой-нибудь из очевидных истин, служащих началами нашим умствованиям? Противно ли оно совершенствам Бога, или Его воли? Или превышает Его силы?

Бесполезно рассуждать с людьми, истину Откровения отрицающими потому только, что отрицают самое бытие Бога. Се единственная и истинная причина отвергать чудеса Спасителя! Его деяния несовместны с их системою. Ибо воображая, что для прикрытия безбожия хотят они Богом нарещи такое существо, которое, что ни делает, все делает по нужде, без познания, без выбора, без воли, нудимо будучи неизменными естества уставами, – воображая сие, никакого не могут допустить действия, которое было бы произведение особенной и свободной воли Божества; следственно, дабы заставишь их верить чудесам Христовым, надлежало бы прежде убедить их, что Бог существует. Но не та цель настоящего слова, которое только к тому клонится, дабы доказать, что свидетельство Апостолов есть достоверно. Ибо о повествуемых ими делах знали они совершенно, и верно нам их возвестили.

Остается однакож убежище безверию. По изгнании из укрепления, где доселе искало пристанища, в последние сии времена потщилось оно сделать новые окопы, и уже считает себя безопасным от оружия и преследования истины. Слишком нелепо Апостолов Господних назвать лжецами. Деяния их, писания, жизнь, смерть показывают, колико они чистосердечны, и сколь любезна им истина. По крайней мере надобно предоставить им внутреннее уверение. Оно только может произвести мучеников. Очень можно собою пожертвовать заблуждению, но тогда, когда в разуме оно восприяло вид и свойство истины. В самом же существе едина истина воодушевляет мучеников. Если не ей приносят себя в жертву, то непременно мысленному её образу. И так надобно признаться, что Апостолы то только проповедовали, чему сами веровали; и против свидетельства их можно сказать разве одно сие, что они веровали несуществовавшему. Мечтание поразило их; всеобщее исступление ими овладело, и разгоряченное воображение тогда осуществило призраки, которые приняли они за нечто действительное. Они уверили себя, что слышали, видели, осязали вещи, кои в самом деле отнюдь не существовали. Таким-то образом умствуют напоследок неверцы, и, успокаиваясь в сем замысловатом изобретении, взирают на веру горделивым и презрительным оком. С хладнокровием выслушаем столь очевидную клевету, и, хотя она заслуживает всякое негодование, однакож возобладаем собою, из сожаления к сим безрассудным, но не меньше дерзким душам, кои с таким усилием изрывают себе пропасть, в намерении укрыться от света истины.

Каким образом мы доказываем истину свидетельства Апостолов, утверждаясь на незыблемых началах; таким же неверцы со своей стороны должны доказать энтузиазм Апостолов. Нельзя вывести оного из их деяний; ибо не думаю я, чтобы Иудеи когда-либо в том их обвиняли. И так снесемся с Апостольскими писаниями, и посмотрим на сей новый род несмысленных, в которых все добродетели находятся сопряжены с глубокой мудростью. Исследование, может быт, откроет, что горделивые наши неверцы действительно, как выше мы сказали, уподобляются Абдеритам, которые безумцем почли Демокрита своего философа. Буйство Апостолов есть того же рода, хотя имеет другой предмет и другую причину. Вникнем убо, под какими предлогами можно их обвинять в оном.

Видения Св. Павла не содержат в себе ничего такого, что бы походило на умоисступление.

Не преминут, конечно, всего прежде привести нам пример Св. Павла. Он виде видения⁶⁴, ово на пути к Дамаску, ово во храме. Он похваляется, что бысть восхищен до третьего небесе, и слыша неизреченны глаголы, их же не лет человеку глаголати⁶⁵. Но все, что называют видениями, явлениями, не происходит от расстроенного воображения. Дух Божий уже ли не силен в естественной души способности напечатлеть какой-нибудь образ в научение и назидание? Уже ли не силен непосредственно говорить к душе и открывать ей неведомые истины? Уступаем, что все естественные познания берут основание свое от чувств, или от рассуждения; сверхъестественным же познаниям надлежит истекать из другого источника. Тако Бог многочастне и многообразне открывал Пророкам и свою волю и грядущие проишествия. События же показали, что то было не умоисступление, а истинные откровения.

Савл поспешно идет в Дамаск, и дышит одной кровью и убийством. Он хочет опустошить Церковь, и надеется за то быть награжден. Можно ли, не говорю, сказать, но подумать только, чтобы при таковом расположении дух исступления внезапно объял его, во мгновение пременил все мысли и все намерения его, и сверепеющего гонителя преобразил в ревностного служителя Сына Божия?

Не взирая на то, раздробим умствование сих людей, для которых глупые догадки служат доказательствами, как скоро дело идет о испровержении веры. Савл, скажут они, был устрашен и поражен сильным и нечаянным громовым ударом, был ослеплен блистанием молнии, которая лишила его зрения. Ужас повергает его на землю. В сем состоянии воображает себе цель своего пути. Трепет сжимает его сердце, боязнь уступает место угрызениям совести; он смущается и мнит зреть Иисуса со громом в руке, укоряюща в его жестокостях и грозяща местью. Гонитель по ложной ревности, делается исступленником по страху.

Кажется, что я довольно сильно защищаю неверцев сторону. Не знаю, так ли сами они о том мыслили; но я поставляю себя на их место, и тщуся представить уму все то, что могут они сказать для расцвечивания мнимого умоисступления Св. Павла. Если бы на мысль пришло что еще благовиднее сего, то конечно бы я не сокрыл. Исследуем сей ответ, хотя он есть не иное что, как скопище предположений произвольных, ничем не доказанных, и противных свидетельству самого Св. Павла, которого однакож надобно принять, если он не лжец, а исступленник.

Лживость таковых предположений обнаруживается историей.

Возобновим в нашей памяти историю о обращении сего Апостола, которую написал Св. Лука, и то, что сам он повествует о том же в двух местах⁶⁶. Савл, как выше сказано, идет в Дамаск, преследуя учеников Господних. На пути велий свет облиста его; се есть молния, грому предшествовавшая; может быть он лишается зрения, падает на землю, и слышит глас, глаголющь к нему: Савле, Савле, что мя гониши? Се есть внутренний глас; ибо только он один слышал. Голос или звук, слышанный его спутниками, может быть, не иное что был, как звук громовый. Не будем сего оспаривать; вопрошаю только: в час смятения, и притом такого смятения, каков был, когда трепет объял Савла и поверг его долу, воображение его могло ли быть довольно спокойно, дабы принять впечатления слов так ясные и так определительные, что мнил бы слышать глас глаголющий к нему: Савле, Савле, что мя гониши?

Я вопрошаю напоследок, как могла в Св. Павле произойти столь скоропостижная перемена? Ибо все, приписываемые ему, размышления требуют времени. Грозит небо, страх объемлет, трепещущая и колеблющаяся душа рассуждает и ищет причины угроз небесных. Хорошо ли делаю, что преследую Христиан? Первосвященники мне то приказывают, и кажется, самый закон повелевает; или не заключает ли зла какого гонение на Христиан? Кажется, мне то говорят гром гремящий и молния, меня ослепившая. Упреки совести не приходят, как по заключении. – И так энтузиазм, которой объемлет мгновенно Св. Павла и заставляет верить сему, что слышит он внутренний глас, укоряющий в гонении Иисуса Христа, сего рода энтузиазм, сказую, не мог бы в минуту овладеть им.

Но последуем сему воображению, и сличим оное с историей. Савл, не зная лица вещающего, но признавая его достойным уважения, говорит к нему: кто еси, Господи? Господь ответствует: Аз есмь Иисус, его же ты гониши. При слышании сих глаголов, Савл вопросил: Господи! что мя хощеши творити? Восстани, Господь рече к нему, вниди во град, и речется ти, что подобает творити. Вот обращение, где все очень прилично и хорошо обдумано и выражено! Однакож сей человек есть смятенный и несмысленный, которой в час смятения своего и в жару умоисступления говорит не только о предметах умных, но еще и о таких предметах, каковых энтузиазм, оставленный самому себе, никак бы не мог открыть.

Савл входит в Дамаск: по триех днех, се другой энтузиаст, именем Ананий, коему расстроенное возражение в видении открывает, что гонитель Савл туда прибыл, что он обратился, и стоит в такой-то улице и в таком доме, что ныне пребывает он в молитве, и что оный Ананий должен посетить его. В одно и то же время Савлу представляется другое видение. Является к нему Ананий; он зрит его в существенном его виде, входящего к нему в покой, возлагающего руки на него и дающего прозрение. Сии мечтания, сии видения суть толикож прорицалищ. Тотчас все сбывается, как оные энтузиасты себе вообразили.

Чтобы энтузиазм несмысленных заставил верить, что они действительно видят лица, или слышат чей голос, – все сие возможно. Но делает ли людей гадателями? проникает ли мрачность будущего? начертывает ли верные виды лиц неизвестных? Нет средины. Неверцам надобно оставить энтузиазм, и на одну ложь настоять. Надобно доказывать неверность свидетельства и Св. Луки и самого Св. Павла, который сам о себе повествует. Надобно сказать, что тот и другой суть лжецы, и разрешить их теперь от энтузиазма, как выше от обмана их разрешили. Обман и энтузиазм не совместны в одном и том же подлежащем. Энтузиаст есть человек добродушный, а обманщик лжет против своей совести.

Се другой энтузиаст того же свойства, как и предыдущие! Св. Петр находится в Иоппии⁶⁷, куда он возратился из Лидии, вообразив себе, что там он воскресил Тавифу. Ибо лжевидцым, или мечтатели могут ли различать мертвых от живых? Он взыде на горницу помолитися⁶⁸ (сие в общем обыкновении на востоке, где кровы домов плоски), и как он взалкал, то пришел в восхищение, и узрел яко плащаницу велию, сходящую свыше и наполненную всякого рода животными, чистыми и нечистыми. В то же время некий сокровенный глас вещает к нему: возстав, Петре! заколи и яждь. Если сие видение есть видение энтузиазма, то надобно, чтоб энтузиазм был очень рассудителен, и чтобы периоды его уставлены были с большим порядком. – Энтузиазм сей открыл Св. Петру Евангельскую истину, которой он еще не знал, то есть, что уже не находилось различия между Иудеями и язычниками, что во всяком языце бояйся Бога и делаяй правду приятен Ему есть. С другой стороны, сей период энтузиазма схватывает его точно в то самое время, как надлежало осуществить таковое наставление. Ибо сие произошло тогда, когда приходят к нему с донесением, что сотник, язычник родом, но обращенный в Жидовство, просит его прийти в Кесарию и возвестити ему Евангелие.

Апостольская история повествует о других подобных видениях⁶⁹; но яснейшее доказательство тому, что они не происходят от расстроенного соображения, есть сие, что образы вещей там начертаны рукой самой мудрости, что через них Апостолам открывается таинственная воля Промысла, и что за предсказанием всегда следовало исполнение.

Может быть начнут искать энтузиазма в сих духовных дарах, кои были первое возмездие веры, и достоверное и торжественное Св. Духа свидетельство о Евангелии и проповеди Апостолов. Но, верно, не найдут оного ни в даре языков, которой внезапу ниспослан на учеников Спасителевых в день Пятьдесятницы, ни в даре пророчества, который состоял, собственно, в разумении пророческих глаголов.

Касательно дара языков, нет нужды входить в разные совопрошения, совопрощения больше любопытные, нежели полезные. Не будем исследовать, навсегда ли дар сей остался в Апостолах, или только для настоящей пользы и на одно мгновение был им сообщен. Предположим только (и сие неоспоримо, следуя повествованию Св. Луки ), что первые проповедники Евангелия, которые знали один Еврейский язык, употребляемый тогда в Сирии, и Галилейское наречие, а много что еще язык Греческий, соделавшийся общим на востоке со времени царствования преемников Александровых; – предположим, сказал я, что Апостолы в одно мгновение получили дар изъясняться языками различных провинций, населяемых сим множеством Иудеев, коих празднества Пасхи и Пятидесятницы привлекали в Иерусалим. Сии чужеземные Иудеи не всегда разумели язык Еврейский, или разумели, но очень мало; в рассуждении Греческого Азийские и Лидийские обитатели имели разные и весьма грубые наречия. Парфяне, Мидяне, Еламиты и Месопотамцы вовсе не разумели оного. И так надобно было, чтобы Апостолы, в первый раз проповедуя Евангелие, проповедывали оное на языках свойственных сим различным народам. Таким образом первое сие чудо произошло в самое приличное время. Оно служило к утверждению Евангелия, и в то же время – к разумению оного. Цель чуда весьма достойна премудрости Божией. В отношении к чуду самому, какой имеют предлог приписывать оное энтузиазму? Род такового буйства начертывал ли когда в памяти неизвестные и произвольные знаки, странами изобретенные для выражения мыслей? Можно ли понять, чтобы необычная неправильность движений такие изгибы произвела в орудии языка, что они говорили бы Латинским, Египетским, Парфским, Мидийским языком, не быв никогда в том упражнены? Энтузиазм уже ли есть такой наставник, который в минуту научает говорить на иностранных языках, и выражать сими языками Христианские истины правильным и верным образом? И как бы отважилось безверие истинное чудо подменять чудом мечтательным, которое невероятнее первого? Относить сие чудо к энтузиазму равно нелепо, как и к пьянству.

Касательно дара пророчества, он был нужен Апостолам, дабы обратить Иудеев, которые, ожидая Мессии, не могли бы увериться, что Мессия есть Иисус Христос, по крайней мере, когда бы не показали им, что Он действительно носил на себе знаки, каковыми Пророки ознаменили Мессию. Если можно найти что похожее на энтузиазм, то нигде, как в толковании, которое первые служители Евангелия учинили на предвещания ветхозаконных Пророков. Надлежит обозреть сей предмет тем паче, что обозрение оного прольет свет на многие места книг Евангельских.

Два способа изъяснять ветхий закон.

Двумя способами изъясняются древние предсказания. Один состоит в открытии буквенного и ближайшего смысла, который прежде всего представляется уму внимательного и просвещенного читателя. Другой же в извлечении таинственного, сокровенного смысла, который слова не вдруг представляет уму, или представляет, но не так ясно. Иудеи, блюстители Пророчеств, употребляли тот и другой способ; но несравненно предпочитали второй. Около сего обращались все занятия их законников.

Для открытия буквенного смысла ничего больше не требуется, как хорошо разуметь язык Ветхого Завета, знать силу и употребление выражений, замечать цель священного писателя, союз и зависимость текста от предыдущего и последующего, и в помощь иметь еще некие знания, как то: знание нравов, обычаев, обрядов разных народов. Вообще сказать, ничего не требуется, кроме здравого разума и снискательных познаний. Особенное содействие Св. Духа здесь не нужно; потому что Он не сообщает ни знания языков, ни разумения наук, служащих к истолкованию книг священных.

Нельзя того сказать о таинственном смысле, который сокровен в выражениях Пророков, и который, по сущности своей, не меньше буквенного смысла был в намерении Духа Божия. Надлежало, чтобы Дух Святый открыл его, и Пророкам Нового Завета даровал ключ от сих священных гаданий, без чего изъяснения их не больше бы имели твердости, как изъяснения и Жидовских учителей. В сем-то наипаче состояли дарования разума и пророчества⁷⁰, о коих говорит Св. Павел.

Господь наш начал образовать своих учеников в слове разума во время обращения с ними по своем воскресении; главным же образом предоставил то Св. Духу, долженствовавшему излить на них дары, потребные к великому служению, на которое их избрал, и преимущественно даровал им разумение писаний. Устами Пророков вещал Дух Божий; следственно Ему надлежало и открывать смысл прорицалищных глаголов. Сему учит нас Павел, и то же подтверждает Петр, нам внушающий, что толкование пророчеств не есть плод учения и размышления, и что един Дух Божий, глаголавший во Пророцех, может нас руководить в истинном разумении цели их предсказаний. Надлежит прежде ведать, говорит Св. Петр, яко всяко пророчество книжное по своему сказанию не бывает. Ни бо волею бысть, когда человеком пророчество, но от Св. Духа просвещаеми, глаголагша Святии Божии человецы⁷¹. Св. Петр здесь не говорит вообще о Божественном писании, но частно о пророчестве. Сверх того, не говорит о разумении буквенного смысла, который ничего не требует, кроме вышеупомянутых сведений. Иначе толкуя слова Петровы, удалимся от его цели и дадим повод сим энтузиастам, которые тщетно ласкаются внутрь себя иметь Духа Святаго, дабы во зло употребить писание и достоверными учинишь свои видения. Еще дадим повод тем мучителям совеcти и веры, которые неправедно присваивают себе заключительное право определять смысл писаний; в чем они делаются учениками и подражателями тех Жидовских законников, которых порицает Св. Петр и охуждает суетные их притязания.

По сих общих расуждениях о толковании пророческих предсказаний, надлежит заметить, что исключительное право Апостолов и снизошедшая на них благодать Духа Святаго состояли в открытии таинственного смысла, дабы могли они доказать, что проречения действительно исполнились в особе Спасителя, прообразованного обрядовым ветхозаветным Богослужением. Нельзя же ни обвинять, ни подозревать их в энтузиазме под предлогом, что толкования не всегда, кажется, основаны на сказании писаний. Ибо тот же дух, внушавший им толкование, не преминул оное утвердишь сверхъестественными действиями и сим доказательством, которое только им одним было свойственно, и которое Св. Павел явлением Духа и силы нарицает⁷².

Довольно, думаю, оправдал я Апостолов в приписываемом им энтузиазме, которым, как кажется, хотят ныне заменить обман вовсе недоказательный. И так, доказавши достоверность Евангелия и верность свидетельства Евангелистов, к довершению предпринятого нами ничего больше не требуется, как сокращенно показать, что книги их дошли до нас без всякой порчи, по крайней мере такой порчи, которая могла бы учинить сомнительными или догматы веры, или чудеса Спасителя, а особенно чудо Его воскресения. Сие же есть нечто такое, что неоспоримо доказывает божественность послания и учения Христова.

Престанем говорить, что Промысл не достигнул бы своей цели, если бы священным книгам попустил быть потерянным, или испорченным. Ибо как бы ни тверд был сей довод, две причины препятствуют нам воспользоваться оным. Первая, что он никакой не имеет силы против неверцев. Вторая, что все доводы умствования не могут противостоять доводам опыта, и что, если уверят в порче Евангелия, то противные причины, при всей их благовидности, явятся ложными. Следственно, в делах существовавших, надобно держаться доводов опыта, потому что они одни определительны. Сверх того, мы имеем непреоборимые доказательства сему, что Евангельские книги нимало не повреждены.

Доказательства сии состоят 1) в сообразности и неизменности всех Греческих изданий (книг) Евангелия, по крайней мере касательно дел и догматов; 2) в сообразности всех древних переводов с Греческими подлинниками; 3) в сообразности мест, в свидетельство приводимых древними Отцами Греческими и Латинскими, как с подлинниками, так и с переводами. Из трех сих доказательств, купно взятых, происходит очевидное заключение, что Евангельские книги не подлежали порче. Что надлежит до некоторых разностей в изданиях (в книгах Евангельских), то Промысл не благоволил предотвратить оных. Ибо иначе было бы потребно беспрерывное чудо для направления писцов таким образом, чтобы, переписывая никакой они не сделали ошибки. Все же сии разности, купно взятые, отнюдь не противоречат ни догматам веры, ни чудесным делам Спасителя, ни чудеси Его воскресения, ни уверительным словесам, вещанным в назидание Его учеников.

В последние сии времена собрали все несходства, каковые можно было заметить, взаимно сличая Греческие подлинники, различные переводы и те места, на кои Св. Отцы сылались. Сие учинено с точностью, не скажу рачительной, но даже суеверной; ибо несходством признано то, что в самом существе не больше значит, как одну оплошность переписчика. Между заслуживающими некое внимание находятся такие, которые относятся к прениям Христиан. Но нет ни одного, которое бы касалось до Божественной власти Иисуса Христа, или до чудодейственных явлений, подтверждением ей служивших. Следовательно, никакого нет несходства, могущего ослабить твердость Христианской веры, приведенной в сии статьи, а именно, что Иисус Христос есть истинный Сын Божий, и доказал свое послание всенародными чудесами, а в частности чудом своего воскресения; что должно веровать в Него и соблюдать Его заповеди; что вечная жизнь есть награда веры и послушания, так как напротив того вечные наказания суть возмездие нераскаяния и безверия. Сие без сомнения находится во всех Евангелиях. Сие находилось в Евангелии от Луки, которое исказил древний ересеначальник Маркион, дабы сколько можно, приспособить оное к своим заблуждениям. Сие находилось в Евангелии Евионитов и Назореев, лжеучителей, коих предположения совершенно были противны предположениям Маркиона и подобных ему. Тако Апостолы всюду проповедовали! Тако проповедь их соблюли отщетившиеся от Церкви ереси! И сие самое супостатам Христианства служит предлогом отвергать свидетельство книг Евангельских!!!

Вот что долгом почел я сказать в настоящем слове, дабы чтущим Св. Евангелие дать восчувствовать нужду в духе веры и в должном послушании. Желаю, чтобы оно споспешествовало к назиданию правоверных. Больше сего ничего ожидать не можно. Ибо, чтобы обратить людей, взявших сторону безверия из одного пристрастия к тем склонностям, кои охуждает закон Христианский; то это было бы такое предприятие, о успехе коего нелегко быть совершенно уверенным. Сие подтверждает Спаситель. Семя Евангелия взыскует благаго сердца. Истины веры никогда не будут приятны, исключая любителей добродетели. Чудеса Сына Божия, поддерживаемые бесподобными Его добродетелями, ничего не произвели, кроме как раздражили гордость Иудеев и подвигли их на крайнюю дерзость. Таковые чудеса, ныне присущие нам через одно только писание, как могут победишь упорство неверцев, кои находят свои выгоды отвергать их?

Есть такие истины, которые с собой приносят свет, и которым самые чудеса не могли бы сообщить большего света, нежели какой имеют они сами в себе. Тесная и необходимая их связь с известнейшими положениями здравого разума дает им ясность, которой ум, кажется, нимало не может противиться. Со всем тем он противится, и все возможные усилия употребляет для рассеяния мрака на самую очевидность. Таково есть страстей и личных польз владычество над суждениями человеческими.

И так бесполезно желать уверить большую часть неверцев. Надлежало бы начать то с очищения сердца; но сие есть дело Божией благодати. Когда будет их касаться, то всего короче отразить их следующими словами Св. Павла, коих истину утверждают ежедневные опыты: душевен человек не приемлет, яже Духа Божия, и не может разумети, зане духовне востязуется⁷³.

1) Нет ничего разумнее и благонадежнее, как быть Христианином. Кто сего чуждается, тот скоро будет близок к Пирронизму. Расстояние неизмеримое! между истиной и ложью пространство бесконечное; но оставивший веру уже прешел оное. Ты ни Пирронов, ни Христов ученик: ты не веришь Евангелию; однако, чему-нибудь веришь. Следовательно ты или безбожник, или Деист. Безбожником разумею того, кто силится быть уверен в небытии Бога, или в бытии Мечтательного Бога Слинозина. Ибо если ты безбожник в том только, что почитаешь нас недостаточными к сему, дабы положиться на наши понятия и наш разум относительно к бытию или небытию Существа бесконечного и Творца вселенной; то будешь Пирронист. Тем же паки явишься, если начнешь утверждать, что доказательства бытия Божия не имеют довольной силы пленить разум и приобрести согласие; но что не лучше доказано небытие, как и бытие.

Я возвращаюсь и говорю, что нечестие все понятия, все начала, все права разума в такую смесь приводит, что всего меньше истинное может показаться неоспоримой справедливостью.

Во-первых сказую, что не столь безумно сомневаться о бытии Бога, сколько безумия кроется в положительном безбожии. Верить лжи означает большую безрассудность, нежели как не верить истине.

Вопрошаю: причины, приводимые в защищение сего, что мир есть Бог, что все человеки составляют целое совершенно единое, простое, нераздельное, недвижимое, блаженное, бесконечно совершенное, сильнее ли суть и определительнее ли тех, коими доказывают, что, положив необходимость бытия Существа бесконечно совершенного, надобно признать также, что оно различествует от вещества, от людей, от совокупления действительных и отрицательных качеств, составляющих существа, или, если угодно, частные изменения, кои мы называем мыслью, протяжением, человеком, скотом, огнем, водой, землей, солнцем и проч.? Следовательно, неодобряющий системы положительного безбожия должен так же отвергнуть вторую, разумею Спинозизм.

Если разум показует нам какую вещь в ясности, то не потому ли, что, например, я и другой кто-либо раздельные есьмы существа; что уничтожение другого не влечет за собою моего уничтожения; что он может блаженствовать в то время, когда моя животность, мое существо болезнует? Недоверяющий сим понятиям не должен ни на какое другое подаваться начало.

Во-вторых говорю, что Деизм постепенно ведет к Пирронизму. Различаю две секты Деистов. Одни признают Бога праздным и заключенным в самом себе, без промысла, без правосудия, без милосердия в отношении к людям. Они утверждают, что добродетель и порок суть имена произвольные, или, по крайней мере Бог никогда не наградит добродетели и не накажет порока. Но сии Деисты первого разряда обязаны сей системе жертвовать частью их понятий. Ибо внутрь нас находим понятие о порядке и должности, чувствование любви, коим должны Существу бесконечно совершенному. Мы там ощущаем справедливость, любовь к Богу и ближнему, отвращение от вероломства, неблагодарности, смертоубийства, грабительства и пр. Разум наш может ли обманывать нас даже до того, чтобы грубые предрассудки принять за простые и чистые понятия?

Усомнимся ли, что Бог, яко виновник нашего существа, требует, чтобы мы следовали разуму? Усомнимся ли, что Он любит порядок и ненавидит неустройство? Сомневаться о сем, значит сомневаться о данном нам разуме. Кто же не доверяет одной части разума, тот может ли истинно увериться в другой? И так, если сколько-нибудь рассудлив, впадает в безумие Пирронизма.

Второй разряд Деистов замыкает в себе тех, кои держатся естественного Богослужения, никакого не приемля откровения. Но вопрошаю их: не силен ли Бог открыть Богослужение, и не мог ли учредить известное некое Богопочтение? Я их вопрошаю: дела не имеют ли, как и умствования, своей собственной достоверности? Человек мыслящий, что можно обольстить всех людей, может ли крепко на себя самого надеяться? Не так ли же принуждены мы верить существованию Рима, как и мафематической истине? Таковой Деист со стороны опытов должен по крайней мере быть Пирронистом, и от одной глупости переходить в другую, разумею Пирронизм.

Коликое же безумие и Пиррониста! Ибо пользоваться своим разумом, значит ли не доверять ему? Бог не явил ли нам истину в полном её свете? Какое основание нашему сомнению, когда Он нам глаголал? Убо вонмем Ему; будем Христиане, и да живем по-христиански. Се едино средство действительное и надежное; прочие все столько ж опасны, как и слабомысленны.

2) Баил говорит, что Пирронист есть философ, прерасположенный к Христианству. Через сие хочет он внушить, что исповедание Христианства предполагает забвение, погашение разума, отчуждение от света доброго смысла. Уже ли не знает он, что вера не отвергает подпоры разума, и что прежде всего надлежит умом постигнуть Бога, Владыку и Законоположника внимательного ко всему, что ни происходит зде долу? Уже ли не знает, что, доказывая истину Христианского Богослужения, всегда начинают с того, что разум наш есть истинен, и признает Бога творцом и мздовоздаятелем данных нам законов? Довод его опирается на том, что религия испровергает, или, по-видимому, противоречит многим умственным понятиям.

3) Вопреки Деистам утверждаю, что Христианская вера столько доказана, сколько требовать можно, и что знаки её божественности весьма суть ощутительны. (Надобно заметить, что Христианская вера сама собою составляет доказательный довод противу всех безбожников. Ибо если они в сомнение приводят дела, то суть безумцы; когда же признают их достоверными, то ничто лучше не доказано, как чудеса Христовы; и сии дела являют Бога высшим природы и различным от мира). Возвращаюсь к Деистам. 1) Христианская вера долженствовала быть доказана делами. Я привожу их в одно заключающее все прочие, разумею Божеское послание Иисуса Христа. (Социнианцев оставляю в стороне). Ужели через умствования, через доказательства метафизические, надлежало сию статью делать имоверною? Тогда свидетельство отцов было ли бы полезно детям? Вера не подвергалась ли бы беспредельной вольности исследовать и рассматривать? Страсти, ухищрения возражателя колико потемняют метафизических самых очевидных и яснейших истин! Смею верить, что ни один благомысленный не отречет сего, что, если находятся дела, могущие уверить в божественности послания Христова, Бог силен был употребить сей довод и сей род доказательства. 2) Бог не может ли наставлять человеков через человеков же? В сокровищах беспредельного своего могущества не имеет ли таинственного некоего средства утверждать послание того, кого благоизволит к ним послать? Ежели имеет, то дела в сем случае не довлеют ли к тому, дабы просветить и убедить вообще все народы? Если ж недостаточны, то каким бы образом возмог Он открыть людям свою волю через посредство твари? Но мог Он то учинишь; следственно дела суть довольно уверительны. 3) Не совершенно ли оные доказаны, когда в очах людей, им современных, имеют ту же степень вероятности, как и достовернейшие вещи, кои они видят, осязают, и коим не могут не верить? Не совершенно ли доказаны в отношении к прежде жившим, когда минувшее их существование также неоспоримо, как и настоящность вещей, к которым имеем полную доверенность, хотя бы они предшествовали нашему рассуждению? Дела, приводимые мной в доказательство послания Иисуса Христа, если толико ж суть несомнительны, колико несомнительна бывшая великость Рима, царствование Карла пятого и проч., и проч., то оные достаточно доказаны. Остается еще узнать, хорошо ли доказывают сами по себе. 4) Как скоро усмотрел я, что оные опираются на твердых доводах; то в отношении ко мне имеют равной степень доверенности, как бы произошли при моей жизни и были мне современны. 5) Остается еще узнать, что чудеса Христовы также известны, как и чудеса Моисеевы, – се возражение Иудеям! – и что не меньше известны, как исторические и самые достоверные дела. Се возражение Деистам! Что принадлежит до четвертой статьи, я полагаю себя во времени, когда Иисус Христос творит чудеса. Бог силен вещать мне через людей; послание их может быть ясно познано мною из дел: следственно находятся дела, удовлетворительно доказывающие. Вообрази себе другие, различные от чудес Христовых, которые однакож имели бы один и тот же отличительный знак имоверности.

4) Случалось слышать разглагольствующих, что общие законы природы якобы довлеют к произведению чудес. Куда не мечется страх Деизма видеть истину его обуздывающую? Если общие законы довлеют к произведению чудес, то почему чудеса только тогда являлись, когда некоторые из людей призывают Творца природы в доказательство своего послания? Почему не ожидаем и даже в помышлении не имеем, чтобы нечто подобное долженствовало произойти завтра от какого-либо нам известного лица?

5) Что Цицерон говорил о выгодах, каковые нам доставляет мысль о бессмертии души, я тоже говорю о пользе веры. Она не имеет нужды в сем предуверении. Но хочу я тем устыдить человека, снисходящего до такой глупости и низкости, что отвергает такую истину, которая облагородствует, усовершает и делает его счастливым.

6) Я уверен, что удовольствие не есть единственная пружина, приводящая человека в движение. Человек любит свое совершенство столь же необходимо, сколько необходимо любит он свое счастье. Отсюда происходит, что сама природа велит нам любить тех, которых изображают высшими слабостей общих прочим людям. Добродетель сама по себе любезна; и да не говорят, что она любезна только потому, что некое удовольствие сопряжено с её подвигом. Когда человек любит свое совершенство и добродетель, его усовершающую; то бывает самодоволен, чувствуя себя добродетельным. Сие самодовольствие есть род удовольствия, но удовольствия не чувственного, а совсем различного от того, которое разумеют последователи отвергаемой мною системы. Ибо человек ощущает некоторый род приятности, жертвуя долго удовольствием и сладостнейшими склонностями. Но если бы он искал сего только удовольствия, то всегда бы искал самого большего. Должность ему нравится не потому, что проливает она в его душу живое и сладостное чувствие, но что всего есть благороднее, чистее и достойнее его существа. Любовь его к совершенству удовлетворена. Таким образом с сей стороны разум остается мирен с самим собою.

7) Ты зришь себя помещенным на земле. Ты сомневаешься, Бог или другой кто даровал тебе бытие: но знаешь, что скоро или рука чья, или случай, тебя создавший, пресечет нить твоих дней; что время сие, так быстротекущее, поглотится вечностью бытия или ничтожества, и не мыслишь вопросить: откуда прихожду и камо гряду? Се есть верх безумия! Вечность уже ли не заслуживает внимания? Когда существует Бог, твой Отец и твой властитель, который вечную судьбу твою учинил зависимой от употребления времени; то может ли простить тебя в небрежении о сем исследовании? Недоумеваешь, чистое ли это предположение, или самая действительность? Следственно имеешь долг в том удостоверить себя.

Г. Паскаль хорошо доказал, что вольнодумец за ничто все подвергает опасности, приняв в рассуждение, что время такое же к вечности имеет отношение, как и ничтожность к бытию. Я присоединяю, что сие справедливо, 1) в отношении к вольнодумцу не исследывающему; 2) в отношении к вольнодумцу, который, исследывая, останавливается при первом блеске правдоподобия, льстящего мыслям и склонностям его, страшась найти, чего неусердно ищет; 3) касательно вообще до каждого вольнодумца. Ибо нет возможности доказательно говорить что-либо против веры... На сие делаю следующее замечание: религия наша, по мнению неверцев баснословная, имеет особливого рода выгоду, и которая свойственна одной только истине, а именно: ничем нельзя ее опровергнуть. Если бы она была вымышлена, то во все времена, имея толикое число врагов, могла ли бы устоять против оружий, каковые им доставлял разум и страсти их сердца? К рассуждениям Паскаля присоединяю еще, что ответ вольнодумца есть самый пустой и без всякой основательности. Я, говорит он, опасности подвергаю известное настоящее для будущего неизвестного. Известность вознаграждает безмерность продолжения. Признаюсь, что известность может вознаградить некую часть продолжения. Например, отваживать 500 ливров для приобретения 1000, не всегда бывает полезно. Можно сказать, что 5000 ливров наличных равняются по крайней мере 15000 ливров, коих будущность сомнительна. Но отваживать самую малую монету, для получения миллиона, это значит на случай предпринимать, дабы всем воспользоваться.... Далее простираются и говорят: надобно предположить, что малая сия монета составляет все мое имущество; следовательно я лишаюсь всего; таким образом отваживаю все настоящее для всего сомнительного. Ответствую: не должно предполагать, чтобы то составляло все твое благо; ибо еще остается при тебе жизнь и чистейшие её приятности. Удовольствия разума уже ли недостойны честного человека? И ужели он чувствителен к одним только чувственным приятностям? –

Малая монета пусть будет все твое благо: но и тебе также надобно согласиться со мною, что лишение оной нечувствительно будет для тебя. Ибо, если вечность не иное что есть, как басня, если смерть тебя уничтожает; то не будет ни воспоминания прошедших вещей, ни сожаления. Но не могу я не чувствовать лишения удовольствий во время жизни. Так! се крепчайшая твоя оборона! При всем том, размышля о опасности грядущей вечности, не чувствуешь ли внутри себя, что тщетные удовольствия не могут равняться с душевными смятениями, каковые нам причиняет страх злополучного жребия в вечности? Вот весь чертеж моего рассуждения! –

1. Ты не хочешь исследовать потому, что сие исследование восхитило бы тебя из недр чувственного удовольствия. Однако идет дело о вечности; следовательно ты предпочитаешь время вечности; следовательно, предпочитаешь то, что ничего не значит и почти есть ничтожность.

2. Ты исследовал и находишь, что Христианская религия утверждается на основании довольно надежном; что есть причины ей предаться; но тщишься уверить, что есть также причины ей противиться. Признаешь, что доказательства её, при всем том, что не находить их неоспоримыми, суть очень сильны; что разум твой поколеблен, но что еще покорен несовершенно. В сем положении нельзя тебе принуждать свой ум сказать что-либо против веры; можешь только содержать его в сомнении, неизвестности, нерешимости, недоумении: но, по крайней мере, собственная польза твоя долженствовала бы ускорить твое повиновение тому, что признаешь для себя надежнейшим.

3. Как скоро Христианства сторону почитаешь безопаснейшей и полезнейшей, то легко могу доказать и справедливость её. Ты не безбожник; следовательно, допускаешь бытие Промысла, пекущегося о людях. Имея понятие о сем Промысле, можешь ли думать, чтобы он истинной пользе рода человеческого и его безопасности попустил состоять в последовании заблуждению? Все бы равно было отрицать, что Промысл втекает в вещи, до нас касающиеся, и говорить, что судьбу человеческую предоставляет он случаю. Таким образом допускаемая тобою пользы нашей и безопасности неразделимость с Христианством есть подтверждение истины веры, и убедительная причина ей предаться.

8) Равно безрассудным нахожу как слишком не доверять, так слишком и верить разуму. В воинственном деле робкий и очень отважный бывают равно вредны; герой держится середины. – Таким же образом мудрый ровным шагом идет между Пирронистом и Догматиком, преступающим пределы разума. Здравый рассудок познает свои границы и свою силу; не должно ни удерживать его, ни простирать слишком далеко. Ему принадлежит руководствовать нас, а не нашей гордости увлекать его за собой. Снесясь с ним, можем сказать свое мнение о том, что он видит; но не надобно нудить его изрещи что-либо о вещах, не подлежащих его зрению. Он не может нас обманывать, а мы в состоянии его обольстить.

9) Деист совершенно ли спокоен? Бог существует; Он есть мои Господь, мой Законодатель, который накажет за нарушение Его законов. Се необходимость благоговеть к Нему и сердцем и умом! И так я долженствую быть верен в моих обязательствах, справедлив, трезв, воздержен, кроток, щедр, умерен во вкушении удовольствий. С другой стороны, Бог мог учредить, и нужно было, чтобы Он учредил откровенное Богослужение. Если оно находится, то без сомнения оно есть Христианская религия, и я не приемлю оной! … Чего Деисту не достает, чтобы быть Христианином? И чего бы это ему стоило? – Таким образом находятся почти одни умозрительные Деисты; а судя по делам, они – суть чистые безбожники.

10) Ты взносишь дело на решение судии; ты имеешь тяжбу с любимой его особой. При первом чтении бумаг, разум, правосудие произносят приговор в твою пользу, а страсть ропщет. Вновь прочитывают, исследуют, вникают, ищут слабого места, мнят усматривать оное и торжествуют. Таким-то образом обыкновенно поступают и в отношении к религии.

11) Каждый да вникает в самого себя, не кроется ли тут боязни веровать? В училище веры не приносятся ли гордость, влечение к удовольствиям и проч., и проч.?

12) Ежели религия была бы истинная, то она была бы повсеместна. Се злоупотребление разума! Рассматривай вещь относительно к тебе самому. Когда доказательства тверды, не требуй лучших. Что тебе до других? Помысли о самом себе. Бог объяснит, Бог оправдит свое правление; устрой ты твое поведение.

13) В Христианстве покажу тебе людей простых, грубых, но проницательнейших, нежели мудрецы века сего. Бесконечность, природа, величество Божие – се бездна, перед которой в трепете останавливается всяк из надменнейших любомудров, а простой человек, носимый на крылах благодати, пролетает оную!

14) В Христианстве покажу тебе сельских людей с благородными чувствованиями, превыше всех приключений, правосудных, праводушных, правдивых, беспристрастных. Чего здравый смысл не может произвести в крепчайших умах; религия, которую дерзают называть баснословной, производит то в уме так стесненном и столь ограниченном!!!

15) Катехизис много способствовал размышлениям Декарта.

16) Безбожник, который осуществит умозрения и систему свою, будет враждебное обществу чудовище. Спиноза всю добродетель разрешает на одно сие, чтобы следовать законам общественным… У Каннибалов он пожерл бы своего отца! Что же обязывает меня следовать сим законам?.. Польза, и больше ничто... Люди, говорят, не соображают своих поступков с их мыслями. Христиане живут ли евангельски? Слабое возражение! Можно иметь благую веру, и содевать дела злая; потому что сердце влечется ко злу, которого разум не ободряет. Если бы и разум споспешествовал склонностям, то кто бы возмог им противиться? Представь мне Христианина, которой бы не соблюл Евангельской заповеди, когда польза, честь, удовольствие ускоряют исполнение закона...

Общество, говоришь ты, заставит людей жить честно; но сколько известно, что общество находит выгоду изженить порок, столько известно и сие, что порок всегда и везде есть порок. Разум подтверждает одно, как и другое... то есть, что общественная польза требует, дабы не было безбожников; и при всем том хотят доказать противное... Предположим общество безбожников, которые управляют собой сообразно их понятиям; то было бы общество без законов, без правила. Ибо безбожники в человеке не признают ни свободы, и, следовательно, ни способности избирать и на что-либо решишься.

17) Как хорошо человек устроен, чтобы соединить и вместить в себе все противоречия! В одно и то же время он является в образе добродетельного и распутного; приемлет на себя виды пороков, коих внутренне гнушается, и наружности добродетелей, каковых вовсе не имеет.

18) Баиль возражает, что Христианская религия есть разрушение общества: она испровергает ревнование и торговлю, воспящает брань и уничтожает преграду злодействам... Там, где она господствует, тщатся ознаменовать себя только единым терпением...

1. Опыт решит, какие ратоборцы мужественнее, какие воинственные чиновники бодрственнее, какие градоправители рачительнее и бескорыстнее, какие торжники вернее, порядочнее в их делах, как не те люди, кои заблаговременно в сердце соорудили жертвенник благочестию. Благочестивые Цари посрамляли ль престол? Тюрен и Конде, выйдя из заблуждений юности, со вкусом к удовольствию лишились ли воинственного духа? Феодосий с добродетелями Государя не соединил ли в своей особе добродетелей Христианина? На поле сражения не блистали ль и облеченные во власяницу? Если сии великие мужи имели какие несовершенства, то религия могла их освободить от оных без малейшего понижения их изящных качеств. Какие баталионы для тебя страшны? Те ли, коих нежит удовольствие, или которые отнюдь не привязаны к жизни, и не взирают на опасность, коль скоро воззовет их глас должности? Таковы были Аннибаловы войска прежде, нежели вкусили Капских сластей. –

2. Уже ли предполагаешь, что Евангельские советы простираются ко Всем людям? Самая большая сих часть призвана к общественной гражданской жизни. Монашеское состояние требует особенного Божия звания... Вот и судилища, и армия, и торговля, и села ународованные Христианами! Все для общего блага и частных выгод своего семейства обязаны трудиться со тщанием и ревностью.

3. Воспящает брань. Государь, яко Христианин, простит обиды, причиненные ему, яко человеку; а яко Государь, знает наказать и отмстить за совещание на право его короны и владычества. Он чужд неправедной войны; праведную же и нужную готов производить неослабно.

4. Порок не будет себе иметь преграды. В таком случае народоправители забыли бы Евангелие. Никому не возбранено защищать благо и честь свою, только чтобы сие было без ненависти и злобы.

5. Падет торговля потому, что не будет она поддерживаема честолюбием и любостяжанием. Ответствую: напротив того Христианское общество уподобится Салантийскому Государству, описанному в Телемаке… Дух Христианства не клонится ли к презрению богатства? Так внушает он не прилагать к оному сердца, но не возбраняет снискивать законными стезями... Возымеют другие виды, и сии виды не будут достаточны к поддержанию и воодушевлению людей... Следственно люди будут токмо полухристиане, и в таком случае вожделение начнет ими управлять. Мы же предполагаем их проникнутых внушениями веры и исполненных ревности к своему долгу.

За счастье почтут находиться в лишении... это правда; и все возможные меры также употребят, чтобы остановить или исправить зло... Возбранят себе все недозволенные удовольствия, а наслаждаться будут невинными, не предаваясь им. Философия в сем не противоречит Религии... Государь, взирая на себя, яко на человека и яко на отца народа, потщится соделать его счастливым и защитить его права и свободу. Народ будет тому соответствовать любовью, повиновением, уважением. Отцы для семейства своего сделают то, что Государь творит для своей державы; народоправительства удержат насилие, и сохранят порядок и согласие; народ сей будет непобедим. Не со стороны советов, но со стороны заповедей надлежит рассматривать религию, когда дело идет о совокупности людей. Присоединим также, что одна токмо религия сильна соделать человека совершенно честным; ибо она едина дает удовлетворительные побуждения к добродетели. Добродетельные, или кажущиеся быть таковыми, весьма бы различествовали, если бы не в религии были воспитаны. Ей-то одолжены сим постоянным ужасом, каковой нас объемлет при виде злодейства и всякого дурного поступка.

Находящие некоторую силу в умствовании Баиля, не имеют сей осторожности, что, предполагая человека вовсе бесстрастным, предполагают его обнаженным всякого побуждения, по крайней мере довольно сильного. Видят они, что польза есть душа всего, и потому заключают, если польза и самолюбие будут изгнаны, или теснимы строгостью законов, то наступит совершенная бездейственность... Но Баиль должен предположить, что религия может служить побуждением очень сильным, и также сильным, как польза, во всем том, что она охуждает, – и что она не препятствует законному люблению самого себя и умеренному наслаждению тем, чего не запрещает. Таким образом идет речь о сем: общество, из истинных Христиан составленное, и решившихся никакой гибнущей выгоде не жертвовать своим долгом, было либо общество недостаточное и близкое к своему падению? Ответствую: что Христианская религия не возбраняет и не препятствует ни в чем, существенно принадлежащем к обществу; что Христианский народ будет трезв, бодрствен, трудолюбив, мужествен, неустрашим; в сем нет противоречия. Тот же самый народ в состоянии так же быть замысловат, силен, богат, хорошо образован, добрый сосед и воин страшный. Следовательно, чего еще ему не достает к поддержанию себя?

19) Махиавел сказал, что Христианская религия расслабляет мужество. Каким образом то доказывает? Римляне, говорит он, и Греки имели у себя предзнаменования и оракулов, которые в войска вселяли храбрость и надежду... Поступок безбожников и деистов как хорошо извещает нас о слабости их стороны! Они верят тому, что никогда им не можно сильно вооружиться противу истины, которую чувствуют, и которая проникает притворную их мрачность. Безбожие и деизм в сем случае согласны с Христианской религией, и уничтожаю предзнаменования.

Не столько на религию, сколько на согласующийся с религией разум падает сие возражение... Сверх того, кто поверит, что предзнаменования, предугадывания, суеверия Греческие и Римские столь много содействовали судьбе государств, и что мы должны жалеть об оных? 1) Достоверно ли сие, что действительно оные поражали воображение так точно, как угодно было историкам написать об оных? На кровавом бою при Каннах Римляне сражались с толикою неустрашимостью, как бы предвозвещена им победа. По смерти Консула и разбитии армии, эскадроны и батальоны с неменьшей прежней отважностью пробивались сквозь победоносные войска, и отступали в хорошем устройстве. Сие не значит унывающих воинов, 2) Редко Генерал вступал в бой, не предуверивши солдат, что внутренности жертв предвещают победу. Таким образом одинакое на деяние в двух сопротивных армиях. 3) В искустве угадывать или находились правила, от коих гадатели не удалялись, или говорили они, применяясь к воле полководцев. В первом предположении суеверие иногда бы разливало трепет; во втором предугадывания всегда были бы удачны в обеих армиях. 4) Коликократно войска бывали разбиты при хороших предзнаменованиях, и одерживали верх после злополучных предвещаний? Они знали сие, и когда по потере сражения воин жаловался, что боги не умилостивились, тогда действовала в нем не религия, а гордость для прикрытия подлой робости. 5) Сии предзнаменования зависели от случая; следственно могли столько же зла, как и добра причинить. 6) Мы не видим, чтобы важнейшие дела зависели от предзнаменований. Вовсе об них не упоминается в повествовании о сражениях, например, Фарсальском, Арбельском, Каннском и Замском. То правда, что в Филиппинском бою соумышленники были угрожаемы дивностями; при всем том они дрались, как бы предзнаменования обещали поражение Августа и Антония. 7) Ныне сражаются с меньшей ли прежней храбростью? Что потеряли государства, возвративши ратоборца к здравому смыслу и очищенному от суеверия мужеству? Напротив того, приобрели то, что могут положиться на войска во всякое время, производить войну по правилам искусства и независимо от своенравия гадателя несмысленного и легковерного. Наши военачальники попустились бы властвовать над собою людям сего рода? Война лучший ли получила бы конец? 8) Напоследок что одни приобретали бы через предзнаменования, другие бы то теряли. Иначе если бы весь свет сим выигрывал, никто бы не претерпевал урона.

20) Вера растет и умножается купно с благочестием. Если бы религия состояла в одних умозрительных истинах, то бы она непосредственно следовала за убеждением. Но сердце препятствует покориться уму; следственно потребно, чтобы некая часть силы и действия истин была устремлена на сердце. Как скоро ты приобрел навык жить добродетельно, то никакой нет пользы не веровать.

21) Мудрый человек есть тот, кто мыслит и действует хорошо.

22) Некто из замысловатых, говоря о религии, сказал: когда я здоров, тогда препятствую ей возмущать мое счастие; в случае же болезни позволяю ей утешать меня. Кто столь легко призывает и прочь отсылает религию; кто имеет веру, подверженную своенравию своих прихотей, и ожидающую его выслушания: тот бесполезно берет предосторожности против нее, и еще тщетнее ожидает её утешений. Вышесказанное заключает в себе больше остроты, нежели основательности ума.

23) Тот же самый сочинитель, рассуждая о самоубийстве, говорит почти языком Аглинских писателей; недостает ему только глубины размышления. То же, что и они, утверждает, но не таким образом... Беспрекословно можешь ты отказаться от общества, коль скоро оно делает тебя несчастным до известной степени. Сим может быть облегчишь оное. Ты учинился бесполезным и тягостным бременем: скрой себя в глубоком уединении, погрузись в ночь вечную. Ежели ты умствуешь, как безбожник, то доказательство сие неоспоримо. Не следовало бы рассматривать оное, а надлежало бы только узнать, каков ты в самом существе. Но, утверждаясь на началах религии, признаешься, что мнение твое недоказательно. Ибо или предполагаешь Бога без промысла, и в таком случае надлежало бы только назначить пределы состязанию; или допутаешь, что Бог печется о людях, что Он, ународывая ими землю, имел свою цель и намерение, исчислил их дни, устроил течение, измерил, определил жертвы, каковых ожидает от них, хочет содержать их в зависимости, и чтобы они, став покорены самовластным Его велениям, не прежде к Нему являлись, как сам их воззовет. И что будут тогда твои лжемудрования? Мнение твое неоспоримо, если нет Промысла: но нельзя тебе отрещи сего, если еще не совсем ты отрекся от своего разума.

24) Судя по тому, что говоришь против Промысла, должно счесть тебя безбожником; в самом же существе ты не Социнианец ли только? Можешь ли сам решить сие? Другая загадка! Говоришь ли к народу, который мало способен к размышлению? Или дерзаешь предлагать свои мысли любомудру, во все вникающему? Первому будешь говоришь языком невразумительным, а для второго возражения твои явятся весьма слабы. Для народа будешь слишком философ, для любомудра же великой невежда. Бог не зрит ли действий, неминуемо следующих из законов движения? Сии действия, еще неосуществленные, не имеют ли разумнительного бытия? В лето основания Рима не столь же ли достоверно было, что Кесарь некогда объявит войну Помпею; сколь достоверно сие, что в том году, когда Кесарь умер, покажутся кометы на нашем горизонте? Истина вразумительнее ли другой какой, не относя ее к нашим способностям? .... Приводимое из Св. Писания, если держаться буквенного смысла, доказывало бы больше, нежели что хотят оным доказать. Ныне, говорит Бог к Аврааму, познаю, яко ты Мя любиши. Следовательно Бог прежде не знал того, что был любезен Аврааму; и какая любовь, господствующая в его сердце? Ибо учинил опыт над ним, дабы удостовериться; не вящше ли к Исааку прилеплено отеческое сердце? – Известно, что Св. Писание переносными изречениями и в виде страстей человеческих представляет все те действия Божества, коих произведения сходствуют с нашими; и потому в оном говорится, что Бог раскаивается, что Бог огорчается, что Бог ожидает и проч. – Желают Бога, созидают Его по образу своих желаний, и ограничиванием уничтожают. Существо ограниченное не есть Бог. Если же познание Божества не простирается до свободной будущности, то будет иметь пределы. На сие ответствуют, что Божие могущество не престает быть беспредельным при всей невозможности создать такой круг, коего полупоперечники не равны были бы между собою. – Заметь, что для бесконечности Божия могущества не есть необходимо простираться до невозможного, противоречущего, мечтательного; нужно только, чтобы кроме мечтательного, исключая противоречащее и невозможное, могуществу Божию оставалась бесчисленность предметов, удобоприемлющих Его действование. Ибо ежели скажешь: могущество Божие простирается до сего, а не дальше, следственно – имеет свои границы; то доказательство сие обращу я против тебя самого. Познание Божества ограничивает себя настоящим; ибо не есть беспредельно. – Сверх того свободная будущность не есть чистая ничтожность, потому что разум имеет кое-какие о ней понятия. Впрочем, опровергаемый нами сочинитель признается сам, что ничтожество ни зрению, ни суждению не подлежит. Все его умствование опирается на сие начало: человек мыслит о свободной будущности; он иногда ее угадывает; следственно должна быть нечто из подлежащих разумению. Сему любомудру, держась его начал, мог бы я доказать, что Бог не понимает отношений между математическими фигурами; ибо сии отношения ничего не имеют вещественного. Самые даже математические фигуры, точки, линии, поверхности, шары всего меньше суть вещественны.

25) Если вера есть плод благоразумия, то благоразумно и других к оной приводить: следовательно ревность не есть нечто такое, над чем бы издеваться можно.

26) Столько же известно бытие естественного закона и Богослужения, сколько известно бытие таких добродетелей, кои суть душа общества, как то: верность, справедливость, благодарность и проч. Ибо отними религию и закон Бога, верховного Властителя общежительств, то разум впадет в противоречие с самим собой. Тогда я не могу быть добродетелен, не будучи глупым и несмысленным.

27) Ты желал бы таких доводов, коим ничего возразить не можно; и я сам желаю таких, против коих нельзя бы сказать ничего положительного, ничего справедливого, ничего умного. Но какое есть доказательство, против которого страсть не испытала бы своего мудрования? Для чего? Что мы знаем? Сими вопросами я в состоянии сделать тебя Сцептиком. Известному всегда ты противополагаешь неизвестное. В продолжение 18-ти·столетий какое против религии вымышлено доказательство решительное и неопровержимое?

28) Многие избегают делать зло; но много ли ревностных в благотворении? В жизни своей ты ни пороков, ни добродетелей не видишь. Ты не огорчил Бога, но служил ли Ему? Бездействию определена ли какая награда?

29) Каким образом начнут судить о мире, о удовольствиях мира, когда предстанут пред Богом? – Как судят о вечности в сильном жару, в исступлении страсти, с немалым, однако ж различием. Во-первых, прошедшее кажется нам меньше и достопрезрительнее будущего потому, что оно не движет нашего самолюбия и нас не касается. Во-вторых, вечность нас не трогает для сей причины, что мы не зрим её. Сам Бог, по-видимому, затмевается и изчезает в наших очах; ибо не поражает наших чувств. Но когда узрим Его, якоже есть; тогда, дабы восчувствовать нам тщету тварей, потребно будет видеть и осязать их. Сличение Творца с тварями произведет то, что сии нам явятся малым чем выше ничтожности.

30) Мысль сия, я мог спастися, повергнет нечестивца в неизъяснимую скорбь. Возможность спасения допускают все, но жалуются, что много мужества потребно к получению оного, и что спасение, хотя не есть невозможно, однак и не легко. Совсем иначе рассуждает отриновенный от Бога. Пятидесятилетнее принуждение в глазах его будет не больше, как одно мгновение, так же скоро изчезнувшее, как и начавшееся, и сие потому, что время уничтожается вечностью. Исправление образа наших мыслей не должны мы предоставлять вечности. Она есть самый жестокий учитель, который мгновенно научает всему, но беспрерывно повторяет свой горестный урок.

31) Состояние осужденных есть опыт величия Божия: глубокой скорбью о вечном отчуждении от Бога показует, что Он есть истинное благо, а страданием, – что Он верховный Властитель, что тварь есть ничто, а Творец все. Они не обольщены ни удовольствием, ни наградой. Их почитание есть почитание принужденное. Они желали бы найти Его меньше великим, меньше досточтимым, меньше достойным любви. Се суть преступники, казни преданные, которые восхваляют судию! Следовательно его добродетель и справедливость неукоризненны.

32) Каким образом определить грешащего? Есть человек, мыслить забывающий. – По привычке живущего во грехе и мучима упреками совести? Есть человек мыслящий, но слабо. – Нарушающего закон без смятения и страха? Есть человек, ни о чем не мыслящий? – Распутного, который кичится своим злодейством и умудряет себя в искустве грешить? Се есть человек вовсе неспособный мыслить! – Истины Евангельские имеют страшную силу. Действие их живо и проницательно. Стоит только приближить себя к сему солнцу, и вдруг объемлюшся огнем. Святым почитается тот, кто предается впечатлению оных и мыслит столько, сколько вера повелевает.

33) Нельзя совершенно описать блаженства небесного, и не иначе, как слабо можно изобразить то, что мы на земле называем счастьем. Таким образом никогда на позорище не отваживались описывать радость и представлять человека счастливого. Умы искуснейшие двигать нашей душой, редко покушались вдохнуть в нас радость, и сие потому, что другие страсти, или лучше сказать, другие положения сердца состоят в движениях, в волнении; радость же есть покой души, некоторый род сладостнейшего бездействия. – Бог, коему угодно было к употреблению сотворенных вещей присоединить удовольствия, мог ли бы обладание оными не соделать приятным? Чувства не больше значат, как средство к удовольствию. Давший им способность сообщать удовольствие душе, не силен ли учинить ее совершенно счастливою? Так может Он изменить душу по своему изволению; и земные удовольствия суть не иное что, как слабая тень удовольствия небесного... Св. мужи достойны вероятия, когда вещают нам о душевном мире, каковым Бог иногда награждал их в сей жизни. Они понимали, что внутрь чувствовали; они в те минуты были блаженны; сие блаженство невообразимо. Удовольствие есть душевное ощущение; но разумею оное только тогда, когда ощущаю. Я убежден во всемогуществе Божества, хотя не знаю того, чем душа моя может учиниться в руце Божией.

34) В подвиге добродетели успех главным образом зависит от хорошего начала; ибо важнейшие преграды бывают только при вступлении. Стропотная в правая, и острии в пути гладки⁷⁴ претворяются для тех, кои своим расположением соответствуют впечатлению благодати. Укротим наше воображение, не будем колебаться, сделаем хоть шаг один; изумленные легкостью своего хода ощутим в душе силу и бодрость. В других случаях первая опасность, первая испытанная тягость уменьшают действование и ослабляют храбрость; в деле же спасения одно сражение приуготовляет к другому. Ибо благодать Божия там возрастает, где уповают на её помощь. Чтобы опасность возросла, к сему потребно только, чтобы страсть усилилась, и в таком случае благодать нас оставляет. Но что сегодня нужно для нас, то нужно будет и завтра: следовательно, надлежит нам или отрещись спасения, или достигать его путем верности, бодрствования и мужества.

35) Уважение к людскому мнению, мечта, которую ад умел осуществить! Рабство, презираемое всем миром, и которое тот же мир творит ужаснее! Чудовище, существующее в одном только воображении!.. Нравясь другим, не нравлюсь я себе самому.... Что помыслят люди?.. Но Бог что помыслит? И что сам я помыслю? – Достопосмеятельность уважения к людскому мнению еще не со всех рассмотрена сторон: она есть мелкость ума и подлость души. Согласи мне две сии вещи: уважение к людскому мнению, и притворство; одно творит добро, из страха быть противну; другое – в намерении благоугодить. При всем том сколько людей, коими та и другая страсть владеют? Но обратимся к первой; ты страшишься насмешливых воплей, кои возбудит благочестие твое? Сии вопли суть не иное что, как звук, в воздухе теряющийся, или шум, скоро умолкающий. Сие есть ропот не презрения, а удивления. Назначают подвиг; никогда не считали тебя любителем сего трудного упражнения; сверх ожидания видят тебя вступающа в оный: ба! восклицают, и он в числе подвижников! Посмотрим, с чего и как начнет. Взоры на тебе соединяются; ты течешь много дней, и не в одном положении; наконец теряешься в толпе сподвижников, и привыкают к тебе. Крики касаются всегда первого, который нечаянностью своего явления удивляет зрителя... Сей шум мира иногда бывает крик негодования на себя самого и на тебя. От своего примера мятется и беспокоится мир; он любит засыпать на лоне сладострастия; он бегает докучливой истины, дабы не открыла отягченных его веждей; ты возбуждаешь размышления, кои его опечаливают и ввергают в уныние. Он мыслил, как и мы; теперь мыслит иначе, и оставляет путь, по которому мы текли с ним; он узрел пропасть; через смятенный крик хочет сказать: оставляют меня, скоро останусь один, мое уединение меня ужасает. Се есть глас страстей, который укоряет кающегося, что их оставляет!.. Больше затрудняться отчуждением себя от других, нежели от себя самого, какое безумие! Я жертвую моим удовольствием спасению, а спасением жертвую миру.... Действовать против своих мыслей, и часто против своих склонностей, соединять труды добродетели и порока.... Определим того, кем движет почтение к людскому мнению. Он есть грешник, который ненавидит порок, на минуту уступает и после сопротивляется благодати; которой страшится ада, и сам дает согласие на осуждение себя; который имеет довольно бесстрашия, чтобы не уважить грозного прещения, но не довольно мужества не нравиться миру, коего внутренно не любит и презирает; который еще в сей жизни начинает чувствовать горести, каковых страшится в вечности.

36) Почему редко бывают счастливы в звании, коего желают, и редко несчастливы в том, которого страшились? Потому что воображение каждую вещь увеличивает, а надежда наша и страх происходят от воображения. Казалось, что в желательном для меня звании все будет соответствовать моим наклонностям, хотя бы что и противное повстречалось: надежда изменила моему чаянию, и я несчастен. Но в звании, коего я страшился, всегда нахожу меньше зла, нежели как ожидал. Я чувствую себя весьма готовым терпеть: обманутая боязнь творит меня счастливым. Зло, коего не ощущаю, служит мне вместо добра.

37) Из исполнителей закона одни повинуются с удовольствием и беспринужденно, а другие внешнее повиновение сопровождают внутренним ослушанием, ропотом и презрением. Сию погрешность они расцвечивают названием великой души, проницательного и очищенного ума. Покоряться человеку со слабостями, значит не видеть тайных пружин, им движущих, уважать своенравие… Первых считают они людьми простыми и рожденными для рабства. Откроем их малость и истинную великость презираемых ими... Вы усматриваете слабости в высшем, который вами правит; другие же взор свой останавливают на степени, куда он возведен, и дальше не простираются… Сии не меньше вас видят слабости. Но в начальнике, исполненном несовершенств, созерцают еще черты того повелителя, которому все послушно. Бог правит людьми через людей; следовательно, через служителей, не во всем совершенных. Здравый и чистый разум, разум просвещенный и руководимый верой, бросает взор свой за пределы власти человеческой, и находит там Бога повелителем себе... Повиновение, если ограничивается одной только наружностью, подобно повиновению тех отступников, которые возжигали фимиам перед кумиром, внутренне его презирая.... В гражданском и военном правительстве все покорствуют по отношению к предержащей власти: счастье возвело солдата на степень военачальника; надменнейшее благородство стекается под его знамена; оно забывает солдата и зрит в нем одного полководца. Таким образом и мы забудем человека и потщимся видеть только начальника. Недостатки относятся к человеку, а не к властелину, и я повинуюсь не иному чему, как власти.

38) Люди, Богу посвятившие себя, меньше других грешат по неведению; например, служитель церкви, зная свою должность, по крайней мере имеет время и способы вразумить себя. Если Бог проклятию предает злодейства человека, развлеченного и углубленного в мирскую суету, человека почти обнаженного средств и познаний: то каким оком воззрим на беззакония учителя веры Христовой, который работает греху, имея дар слова умилительнейшего, размышлений трогательнейших, нравственности утонченнейшей, – притом разумея обязанности во всем их пространстве, и мысленно объемля всю цепь следствий порока; который отступает от закона, пред глазами имея несчетные примеры святых мужей, проложивших обширнейший и краснейший путь к добродетели, к вечности?

Вопрошают: для чего Бог попускает столь многим народам оставаться во мраке? Со своей стороны вопрошаю: каким образом не наказует слепотою тех, кои во зло употребляют толико сведений? Одно есть таинство милосердия равно, как другое – правосудия.

Человек, посвятивший себя Богу, грешит с большей неблагодарностью. Бог оскорблялся грехами больше Израильтян, нежели необрезанных. Он изобличает других в неблагодарности пред Богом, порочит оную, но сам в ней превосходит. Он отрицается от своей жертвы, не знает своего долга и даже гнушается своим званием. Правила уединенной жизни становятся для него предметом ужаса. Отрекшийся от мира не может впасть в известные излишества без желания средств совершенно предаться другим горьшим. Он досадует на то, что в его состоянии честолюбие и мстительность осуждены на молчание.

Следствия грехов его несравненно гибельнее. Не может он грешить, не сделав соблазна, не обесславив своего состояния, не усиливая распутства, не отваживая на злодеяние простые умы, примером своим не развращая с ним живущих; и как соблазны великое имеют влияние на порчу нравов, то и его беззакония становятся гнуснее и ненавистнее.

39) Почему страстолюбец кажется толь ужасным законопреступником? Думают, что предрассудки очень много участвуют в мнении об оном, и некто сказал, что набожные люди кроме любострастия ничего другого не признают за порок.... Я не буду говорить, колико Бог гнушается нецеломудренными людьми, а скажу только, что здравый разум внушает. Порядок требует, чтобы един Бог господствовал над нашими сердцами, и сей же самый порядок, относительно к нам, требует, чтобы тело всегда пребывало в той подчиненности, каковой оно должно душе. Какой же порок больше сладострастия противится порядку? Оно наполняет душу живейшими чувствиями и занимает все её пространство; оно унижает ее, и для Бога никакого места не оставляет в сердце; великих людей приводит в забвение о их семействе, благополучии и чести… Распутство обыкновенно делает их низкими, подлыми, несправедливыми, алчными и расточительными. Со стороны простого народа, без благонравия к чему он неспособен бывает? Не страшат его ужаснейшие злодеяния, и когда он разрушит оплот, каковым вера тщится удержать буйное бесстудие, тогда ничто уже не сильно остановить течение неустройств всякого рода.

Защитники сей злополучной страсти, которые желают даже причислишь ее к добродетелям, ежели бы вняли гласу опыта; то узрели бы, что она нередко бывает причиной всех наших зол. Несмотря на мнимые её прелести, ожесточает сердце и ослепляет разум. Бесстудный с доверенностью и силой делается притеснителем, а при низкости и слабости бывает лжив, подл и бездельник.

40) Думают, что св. мужи умерщвлением своих страстей обязаны единственно неослабному их пребыванию в молитве. Так! Молитвой они завершили свои добродетели; но стоит только прочесть Евангелие, дабы воссчувствовать нужду и пользу внутреннего умерщвления. Оно приближает нас к Богу, оно творит нас внимательными и бодрственными. Между Богом и миром находится некая противоположность. Надобно прилепиться к одному из двух; и вместительность нашей души тем или другим всегда занята бывает.

41) Если что отдаляет нас от Бога, то наипаче наша к Нему нечувствительность, и что Евангельские истины не действуют на наше сердце. Предположим сильного витию, который движет воображением по своему изволению, который сближает отдаленнейшие предметы, и Христианским истинам сообщает цвет и твердость. В то время, как он представляет ад в страшном виде, какой ему свойствен, нет страсти, которая бы не содрагалась от ужаса, если только наперед коснулась сердца благодать Божия. В сем случае, какое действие размышления? Оно вознаграждает недостаток витии, истины прилагая к нашему сердцу, осуществляя их и приводя в действо. Каким образом, при рассуждении о нанесенной обиде и следствиях тяжбы, душа волнуется; таким же, углубляясь в истины Евангельские, и став ими проникнут, всякий трогается и волю свою им подчиняет. Подробный розыск суеты красных мира сего служит ему средством быть беспристрастну к оным; по крайней мере проливает на ум его столько света, что одна развращенность сердца может противостоять: но благодать Божия торжествует и над сею, противополагая красоту красоте, удовольствие удовольствию, страх страху.

42) Испытание совести имеет те же выгоды; сверх того оно заставляет тебя познать себя самого, раскрывая твои страсти, твои склонности, твою слабую сторону; оно дает случай к размышлениям… Оно предупреждает недоумения, наипаче когда пишет замечания на себя; поскольку воображение, не будучи изумлено страхами, сопровождающими исповедь, зрит предметы без замешательства и во всей их ясности. Память дел свежая; все раздельно; ничего нет смешенного.... Знаю, что сия преграда слаба для мнительной души; но должно быть очень скудоумну, чтобы положиться на мысли, могущие родиться в смятении розыска, затмеваемого боязнью не все сказать, или, все говоря, обесславить себя, пренебрегши мирное исследование самого себя, где душа не прибегает к средствам обманывать себя ибо не находит полезным обман. По крайней мере, если она и приходит в замешательство, но замешательство сие бывает непродолжительнее самого исследования.

43) Святые мужи, соответственно учению Святаго святых, говорят: каким образом миролюбцы изыскивают все, могущее быть приятно миру, таким же мы долженствуем находить все благоугодное пред Иисусом Христом. Мир и Иисус Христос имеют отделенные царства. Ни в правилах, ни в пользах, ни в предначертаниях, ни в цели, ничего нет общего; находятся люди, кои желают к тому и другому принадлежать; к сим отнесши можно великое число нынешних Христиан. Но та и другая область имеют у себя строгих последователей, то суть распутные люди, и люди Богу себя посвятившие... Отрекшийся убо от мира должен искать того, чего бегает мир. Когда мир его презирает, теснит и лишает собственности, тогда поставляет его на то место, которое сам добровольно должен заступить. Он есть воин, через огонь идти определенный; прилично ли ему негодовать?

Мир знает границы своего владения: на духовного распутного смотрит, как на достопрезрительного переметчика; а к добродетельному питает ненависть, каковую на войне имеют к храброму неприятелю... Он мнит когда-нибудь узреть его в ополчении против себя. Одежда самая дает ему право и власть защищать славу Божию с таковою же ревностию, каковою ознаменить себя должен мужественный воин за честь своего Государя.

44) Умирающий грешник при виде ада и грехов своих, волнуется, мятется. Преступление известно, но раскаяние весьма сомнительно; суд Божий страшен... Он бледнеет, воздыхает; отчаяние начинает разливаться во внутренности души. Духовник в ободрение его говорит: Бог милостив; если Он правосуден, то и милосерд. Когда бы грешник был здоров, тогда бы ему сказали: по смерти несть милосердия. Одно вещает истина к научению нашему, другое вперяет любы, всегда утешая человека: но не забудем никогда, что Бог судия, есть Бог отмщений.

45) Грех не имеет ли чего постыдного? Не уничижает ли природу человека? Ужас нами ощущаемый, стыд, покрывающий наши лица, когда нас застигнут в содеянии зла; старание отделять себя от других стеною, густым мраком, когда хочем грешить, ужели есть действие только предрассудка и воспитания? Презрим предубеждения, воззовем людей к разуму. Сие сделать не трудно, когда собственная их польза содействует благомыслию... Почто же стыдимся самих себя при виде наших слабостей? Почто других пороки поселяют в нас ужас?.. Наконец, ежели грех постыден, то очень подло больше других, нежели себя страшиться, предпочитать мечту существенности, любить больше казаться, нежели быть человеком.

Конец.