К истории Константинопольских патриархов

Отзыв о сочинении г. Ивана Андреева: «Константинопольские патриархи от времени Халкидонского собора до Фотия (Хронология этих патриархов и очерки жизни и деятельности важнейших из них). Выпуск первый. Хронология Константинопольских патриархов от времени Халкидонского собора до Фотия и очерки жизни и деятельность свв. Анатолия, Геннадия и Иоанна Постника. Сергеев Посад. 1795, представленном на соискании премии Высокопреосвященного митрополита Макария при Святейшем Синоде.

С именем Византии вошло в обычай в ученом мире соединять представление об институте всецело мрачном гнилостном, окостенелом, безжизненном, в котором проявление духа и силы, свойственный живому развивающемуся организму, были подавлены воцарившимися неправдою и ложью, деспотизмом и произволом – антиподами духовной жизни, свободы и истины. Укоренению такого представления о Византии и ее порядках в среде западных ученых весьма много (если только не исключительно) содействовали римские папы. С весьма давних времен, еще до окончательного отделения римской церкви от единства церкви вселенской, они в своих письмах к разным государям и князьям обращенных Римом к христианству западно-европейских народов изображали византийцев, в которых они видели самых опасных и вреднейших врагов абсолютной своей власти в церкви и над церковью, людьми богоненавистнейшими и гнуснейшими, помышляющими только о том, как бы извратить христианскую веру и ниспровергнуть христианскую церковь, умертвить духовную жизнь христиан¹. Этот римско-куриальный взгляд на византийцев, усердно распространяемый папами среди повинующихся им западноевропейских народов, сделался как бы догматом римско-куриальных ученых, общим местом в их отзывах о Византии и Восточной церкви. Нет ничего удивительного, что от папистов он унаследован протестантскими учеными. Не будет преувеличением, если мы скажем, что мысль об окостенении и мертвенности Византии, о господстве в ней духа лжи, неправды, деспотизма и всяческого произвола сделалась ходячею мыслию и у протестантских ученых².

Этот мрачный взгляд на Византию, можно сказать, полностью перешел и в нашу отечественную ученую и публицистическую литературу. Неодобрительное, а иногда и прямо крайне враждебное отношение к Византии – не редкость в среде наших русских ученых, публицистов и, вообще, писателей³, и это – при сознании и знании, что мы приняли христианскую веру из Византии и что сия вера есть подлинно Христова и апостольская вера при уклонившихся от нее и зараженных ложными учениями западных вероисповеданиях – папском и протестантских. Конечно, крайне враждебный взгляд на Византию царит у нас среди так называемых западников, относящихся к чистоте православия подозрительно или даже совсем отрицательно. Но вообще скептическое отношение к Византии можно усматривать у преобладающего большинства русских ученых различного направления. Этот же мрачный взгляд на Византию замечается и у ново-народившихся южнославянских ученых. Так сербский профессор Еф. Бейович, в своей речи на день св. Саввы Сербского на тему: «Законы истории», сообщает, между прочим, своим слушателям в качестве общеизвестной, не подлежащей никакому сомнению, истины: «Латинская империя предвещает смерть гнилой Византии. Она своими пороками заразила молодые славянские народы, – важная причина, почему южные славяне не выполнили своей задачи. Это послужило причиной тому, что молодые славянские племена вместе со старой Византией сделались пленниками восточного завоевателя»⁴. При всех подобного рода взглядах на Византию среди «православных» ученых, как русских, так и южно-славянских, получается впечатление, что истинно христианская вера, какова – православная, сохранилась у народа всецело лживого, развращенного не знающим границ деспотизмом и произволом, и что, таким образом, среди разных бурь и невзгод отстоял ее народ, который по (предполагаемым) укоренившимся в нем порокам, не мог не только отстаивать ее и защищать против нередко весьма сильных врагов, но прямо-таки понимать ее и хранить, если бы даже и не было у него никаких внешних врагов. Несообразность эта бросается в глаза и требует исхода.

В последнее время пробудилось стремление, как в средне западноевропейских ученых, так и наших отечественных, ближе ознакомиться с судьбою Византии и разных ее учреждений, разгадать этот всячески опозоренный, осмеянный и оплеванный сфинкс. Начали появляться более или менее основательные ученые исследования по византологии, основаны периодические издания, посвященные исключительно изучению Византии и ее памятников. Следствием такого внимания к Византии должно было явиться и, действительно, начало уже являться и более мягкое отношение к ней. Для нас, русских, близкое знакомство с Византией и разными ее учреждениями составляет, по весьма понятным причинам, насущную потребность: при близком и точном знании Византии мы яснее можем сознавать самих себя, свое собственное прошедшее и настоящее положение...

В подлежащем нашему разбору сочинении г. И. Андреев задался целью определить хронологию константинопольских патриархов на столько точно, как это только возможно при находящихся на лицо источниках, и дать очерки жизни и деятельности важнейших из этих патриархов. Точное знание хронологии составляет одно из необходимейших требований при изучении исторических явлений; это – канва, на которой выводится исторический узор, и не даром хронология и география называются очами истории. Часто довольно бывает одного указания на хронологию событий, чтобы показать неправильность или прямо тенденциозную нить тех или иных сообщений⁵. Но определение хронологии константинопольских патриархов, вследствие малонадежности н взаимного противоречия источников, на основании которых приходится устанавливать ее, очень трудно и требует особого напряжения и осмотрительности.

Г.И. Андреев взялся определить хронологию константинопольских пaтpиaрxoв не всех, но только занимавших константинопольскую кафедру со времени Халкидонского собора до патриарха Фотия. Причину избрания, для своей работы, именно этого периода, а не другого какого-либо, он выясняет во «введении» к своему сочинению, где он в то же время обосновывает и принятый им план для своего сочинения, как самый естественный, вытекающий из существа темы. Относительно первого пункта он заявляет, что «для изучения хронологии константинопольских патриархов и жизни и деятельности некоторых из них «он избрал период времени именно от Халкидонского собора и именно до Фотия» не без достаточных оснований «По концам этого периода, рассуждает он, стоят столь крупные исторические факты, что их по отношению к истории этого (константинопольского) патриархата с полным правом можно назвать эпохами в общепринятом значении этого слова». «Отчуждение между Востоком и Западом (со времени Фотия⁶ не замедлило сказаться очень ясно и на положении константинопольских иерархов. До сих пор папы, если и не могли добиться признание своего первенства со стороны константинопольских патриархов, то своими протестами они (Лев Великий, Григорий Великий, Адриан) так или иначе задерживали естественный рост авторитета и юрисдикции последних по отношению к трем другим патриархам восточным. После разделения церквей такие протесты должны были прекратиться, а вместе с тем и отношения Константинопольских патриархов к трем главным иерархам Востока должны были измениться». «Центр тяжести управления церковью сам собою переносился в Константинополь» и «это новое положение вещей не замедлило найти свою реакцию в законодательстве», именно «в эпанагоге императора Василия Македонянина и его сыновей – Льва и Александра (884–886)», по смыслу коей «кафедра константинопольского патриарха была средоточием, к которой стекались и при которой получали решение важнейшие дела со всего востока». «Таким образом, находясь на рубеже двух периодов церковной жизни на Востоке, взятой в целому правление Фотия начало собою в частности новый период и в истории патриархата Константинопольского. Значение же Халкидонского собора в истории Константинопольского патриархата состоит в том, что, благодаря его определениям предстоятели восточной столицы сделались патриархами (подч. автор.) в тесном, техническом, сложившемся исторически, смысле этого титула» (стр. 1–6).

Я совершенно согласен с автором, что время от Халкидонского собора до патриарха Фотия может и должно быть выделено в особый период в истории Константинопольского патриархата; но рассуждения автора, посредством которых он старается обосновать это свое положение, нахожу несогласным с фактами истории, и коренной отличительный признак намеченного периода усматриваю иной, прямо противоположный тому, чем какой выставляет автор.

Основную характерную черту периода от Халкидонского собора до патриарха Фотия следует усматривать не в том, что якобы папы «так или иначе задерживали естественный рост авторитета и юрисдикции константинопольских патриархов по отношению в трем другим патриархам косточным», а как раз наоборот – именно в том, что патриархи константинопольские в союзе с императорскою властно задерживали, насколько было возможно, быстрое развитие папской власти. Наделение константинопольских иерархов прерогативами первенствующих епископов империи шло параллельно обнаружениям папских претензий на всевластие в церкви и было, таким образом, противовесом папским притязаниям, вызывалось сими последними. В сущности, шла борьба коренных догматико-кононических принципов между независимыми церквами Востока с одной стороны и римскою церковью, постепенно распространявшею свою власть на весь Запад с другой. Восточные иерархи держались того принципа, что первенствующее значение епископов, таким образом власть патриархов, митрополитов и архиепископов, покоится на политическом значении городов, в которых находятся их кафедры. Этот принцип был провозглашен на соборах и сообразно ему определены права и власть высших иерархов в церкви, в том числе – и римского епископа (1 всел. соб. 6 пр.; Ант. соб. 9 пр.; 2 всел. соб. 3 пр.; 4 всел. соб. 28 пр.; Трулл. соб. 36 пр.)^7. Между тем папы явились поборниками и ревностными пропагандистами легенды об апостоле Петре как яко бы князе апостолов, главе церкви, единственном наследнике верховных пастырских прав Основателя церкви, Господа I. Христа, каковые права он, во всей полноте их, передал своим преемникам – римским епископам. Таким образом, по этому воззрению, первенствующее положение римских епископов в церкви покоится не на политическом значении города, как это засвидетельствовано отцами на вселенских соборах, а на происхождении римской церкви от ап. Петра и наследовании ее епископами всех верховно-иерархических его прав, как князя апостолов, главы церкви, верховного ее учителя, наместника Самого Христа. Противоположность этого папского, покоящего на легенде, принципа первенствующего значения римских епископов в церкви сказанному принципу иерархических отношений, принятому вселенскими и поместными соборами и раскрытому на них, очевидна сама собою и не требует дальнейших разъяснений. Не трудно теперь предвидеть и неизбежность борьбы между этими принципами. Выдвинутый папами принцип, как покоящейся на легенде, вышедшей, к тому же, из круга еретиков⁸, в дальнейшем своем развитии, естественно, повлек к новым и новым подлогам, к новым и новым искажениям исторических событий; тем с большею последовательностью восточные отцы держались раз принятого ими и утвержденного на соборах принципа. Раскрыто и новое подтверждение его на последующих соборах было вместе с тем изобличением папских подлогов и осуждением их, как таковых.

Нет нужды говорить здесь о том значении, какое имел папа Лев I Великий на Халкидонском соборе, о власти, какую он хотел проявить на этом соборе и какую проявил в действительности. Хотя и созвание собора на востоке, а не в Италии, так всемерно домогался того папа Лев, и ход соборных рассуждений, и руководство ими совершились далеко несогласно с его желаниями и требованиями; но все же стремление его решать самовластно общие дела церкви не могло не оставить неприятного следа в восточном клире и в самом императорском константинопольском правительстве. Уже на первом заседании Халкидонского собора легаты папы назвали его «главою всех церквей»⁹ и неприкровенно выразили стремление быть одновременно обвинителями и судьями. Императорские сановники поставили легатам на вид это незаконное их притязание. В конце соборных заседаний, после того как, по решении догматических вопросов, на ряду с другими канонами редактировано было и 28-е правило, определяющее юрисдикционные права константинопольского епископа, римские легаты воспротивились этому всеми зависящими от них силами, говоря, что они получили от папы повеление заботиться о ненарушимом хранении соборных правил¹⁰ и об охранении всеми мерами достоинства (dignitatem) его лица¹¹. Для решения спора императорские сановники сделали предложение, чтобы та и другая сторона прочитали относящаяся к возникшему вопросу соборные правила. Тогда легаты папы прочитали из своего кодекса 6-е правило Никейского, первого вселенского, собора, на которое они думали опереться, в следующем виде: «Римская церковь всегда имела первенство (ecclesia Romana semper habuit primatum). После этого было прочитано то же шестое правило Никейского собора и затем 3-е правило второго вселенского собора по кодексу константинопольской церкви. Подложность приведенных из римского кодекса слов относительно при матства папы в церкви стала очевидною. Однако ж, дальнейшего рассуждения об этом подлоге не было, потому что спор возник не из-за первенства римского епископа, а из-за прерогатив епископа константинопольского. К тому же первенство римского епископа в церкви никто не отвергал и не думал отвергать. Приведенная фраза римских легатов, рассматриваемая сама в себе без нарочитых римско-куриальных толкований ее, не противоречила еще прямо и решительно воззрениям восточных отцов, покоящимся на изложенном соборном принципе. А на каком принципе думали обосновать римляне первенство своего епископа? Восточные отцы могли относиться к этому вопросу совершенно равнодушно, тем более что легаты не высказывали его прямо и нарочито. По ознакомлении, таким образом, с соборными правилами, императорские сановники сделали свод прениям в таком роде, что, по канонам, первенство пред всеми и преимущественную честь следует сохранить за архиепископом древнего Рима; но равно также и архиепископ Нового Рима должен пользоваться таким же первенством чести и он имеет право рукополагать митрополитов в диецезах Азии, Понта и Фракии¹². Итак, совершенно произвольно положение автора, что римские епископы «не могли добиться признания своего первенства со стороны константинопольских патриархов». Первенствующее положение римских епископов в церкви стояло вне всяких сомнений на Востоке. Косвенно был отвергнут лишь абсолютизм пап, на который они стали заявлять претензию. Но этот абсолютизм никогда не был признаваем церковью, да и не мог быть признан ею. Равно как, с другой стороны, и рост авторитета, и юрисдикция константинопольских патриархов не терпел никакой задержки со стороны пап, хотя эти последние и прилагали всевозможный старания смирить своих восточных соперников. Авторитет константинопольских епископов развивался сам собою, в силу исторических обстоятельств и согласно принципу, принятому на вселенских соборах. Напротив, папы своими претензиями на всевластие в церкви даже вызывали развитие его, как противовес. Что же касается задержки роста авторитета и юрисдикции константинопольских патриархов «по отношению к трем другим патриархам восточным», то из актов Халкидонского собора, на котором были определены права и власть константинопольского епископа, нельзя усмотреть, чтобы легаты папы обнаружили заботу о сохранении авторитета и юрисдикции других трех восточных патриархов. Поступок их с Диоскором Александрийским показывал как раз противное. Ударение их на хранение шестого правила Никейского собора сделано ими отнюдь не ради охранения авторитета и юрисдикции «трех других патриархов восточных», а опять-таки для охранения авторитета папы в их смысле, т. е. по слагавшейся римской тенденции о приматстве папы в церкви. Это с несомненностью явствует из указанного искажения шестого правила Никейского собора по смыслу начавшего слагаться абсолютизма пап. Сами восточные патриархи не усмотрели в 28-м правиле Халкидонского собора посягательства на их авторитет и юрисдикции Правда, папы после Халкидонского собора старались разъяснить им гибельность этого правила для их авторитета, но это папское разъяснение имело цель лишь отторгнуть их от тесного союза с константинопольскими епископами: восточные патриархи не обнаружили склонности внимать папским разъяснениям.

Не может быть признано правильным и принято, как не оправдываемое фактами истории, и другое положение г. Андреева, что после разделения церквей, с прекращением папских протестов, изменились и отношения константинопольских патриархов к остальным трем главным иерархам Востока, что центр тяжести управления церковью сам собою перенесся в Константинополь и что это новое положение вещей нашло себе санкцию в законодательстве императора Василия Македонянина и его сыновей – Льва и Александра (884–886), по смыслу которого кафедра константинопольского патриарха стала средоточием, к которой стекались и при которой получали решения важнейшие дела со всего Востока. Я же, напротив, думаю, что со времени разделение церквей ничего не изменилось в церковном управлении Востока, что константинопольская кафедра не более сделалась центром решения важнейших дел восточной церкви, чем была и прежде, что епанагога императоров Василия, Льва и Александра представляет узаконение не вновь создавшегося положения константинопольской кафедры, а уже издавна существующего, и что все означенные положения автора – плод предвзятой мысли, а не точный вывод из несомненных фактов.

История показывает, что возвышение константинопольской кафедры произошло именно вследствие того, что около нее, как кафедры столичного города Восточной империи, естественно и даже необходимо сосредоточивались важнейшие церковные дела Востока и при ней получали свое решение. Это с несомненностью подтверждается вышеозначенными соборными правилами, положенными в основу иерархических отношений в церкви; это же имелось в виду и на Халкидонском соборе, на котором узаконено первенствующее положение константинопольской кафедры на Востоке (см. 9, 17 и 28 прр. Халк. соб.). Последующие распоряжения императоров представляют узаконение именно этого положения константинопольских патриархов, предоставленного им соборами, а не нового какого-то, создавшегося само собою после разделения церквей вследствие прекращения папских протестов, якобы направленных в защиту авторитета и юрисдикции трех других восточных патриархов. И в епанагоге узаконяется первенствующее положение константинопольского патриаршего трона сообразно соборным решениям, с видимым указанием на решения Халкидонского собора, таким образом – как издавна по праву за ним признанное, а не как явившееся вновь с прекращением папских протестов¹³. Так было еще до окончательного разделения церквей в 1054 году. Не изменились отношения между патриархами Востока и после этого. В пояснение этих отношений и как бы для рационального обоснования их у византийских канонистов появилась и получила развито теория пяти чувств: пять патриархов в единой вселенской церкви так же независимы друг от друга и равно честны между собою, так же самостоятельно действуют каждый в своей области, как независимы, равно честны и действуют самостоятельно, каждое в своей сфере, пять чувств в едином человеческом организме. С отпадением римской церкви от целости тела церкви это отношение не изменилось, но осталось то же самое¹⁴. Когда, в виду жалкого положения патриархов александрийского, антиохийского и иерусалимского, некоторые любители реформ высказали мысль о слиянии этих патриархатов в один патриархат, т. е. о присоединении их к области константинопольского патриархата, то византийские канонисты с решительностью восстали против этой мысли, как явно противоречащей канонам¹⁵. Так отношения между восточными патриархами оставались неизменимыми во все средние века; остаются таковыми и теперь. Если, где и пошло быстрое развитие абсолютизма по разделении церквей, то это, конечно, в папстве. Да и нельзя сказать, чтобы с отделением римской церкви от восточной папы прекратили свои «протесты» константинопольским патриархам якобы в пользу авторитета остальных трех патриархов. История показывает противное...

Относительно плана своего сочинения, почему избран такой, а не иной распорядок материала, г. И. Андреев рассуждает довольно подробно, старается обосновать и представить его естественность, соответствие предмету со всех сторон. «План и распорядок отделов исследования, говорит он, определяется во всех его подробностях самым существом предметов, обнимаемых. темой». Является вопрос: «Чем вызывается нужда в написании этой хронологии? Нет ли таких сочинений, которые могут сделать дальнейшую работу в этом направлении, если не излишнею, то слишком, малоплодною?» Чтобы ответить на этот вопрос, «нужен обзор главнейших, замечательнейших трудов по хронологии константинопольских патриархов интересующего нас периода. Такой обзор составить первую главу нашего исследования». Однако ж в эту главу не войдут «капитальные труды Барония и Паги», потому что почти все лучшее, что сделано этими двумя учеными для определения хронологии константинопольских патриархов занимающего нас периода, принято во внимание в трудах Бандурия, Ле-Кеня и Купера, подвергнутых здесь разбору. «Обзор трудов по хронологии константинопольских патриархов избранного нами периода приведет нас к отрицательному решению поставленного выше вопроса,» т. е. что новый труд по хронологии константинопольских патриархов будет не излишен, и не слишком малоплоден. А такой «ответ весьма естественно возбуждает дальнейший вопрос о том, где те средства, с которыми можно уклониться от недостатков, которыми страдают все вообще сочинения по хронологии константинопольских патриархов... Для всех таких сочинений источники часто были одни и те же; и в то же время, однако, авторы их часто разногласят между собою в определении той или другой даты. Это обстоятельство дает возможность увидеть, что причины недостатков сочинений, подлежащих нашему обзору, кроются главным и почти исключительным образом в том или ином отношении авторов к источниками, в тех или иных приемах, в той или иной оценке весьма часто противоречивых хронологических показании Чтобы избежать таких недостатков, для этого необходимо выяснить и обосновать приемы, которыми следует руководиться при оценке достоверности той или иной даты, показанной в источниках. Так мы пришли к необходимости во второй главе нашего исследования поместить обзор источников для хронологии наших патриархов, решить вопрос о том, какие из этих источников заслуживают большого доверия, какие менышего; как следует делать поправки в известных местах источников , как согласовать противоречивый даты, и пр.» – «Подготовив и изучив в первых двух главах приемы обращения с материалом для хронологии наших патриархов, узнав, чему можно верить и в чем нужно сомневаться, в третьей главе мы представим самую хронологию, опираясь на первоисточники, призывая на помощь при пользовании ими все основательные и остроумные догадки, существующие в наших пособиях, и дополняя эти догадки собственными соображениями, основанными на тех данных, речь о которых будет во второй главе». Для точного и более или менее безошибочного определения хронологии того или другого патриарха, при оценке источников. «По нашему убеждению, необходимо не только показать, почему мы избираем одно свидетельство, как истинное, но в каждом частном случае объяснить, как явились ошибки в других источниках. Такие объяснения, сделанный без натяжек, очень часто превращают свидетельство, которое с первого взгляда противоречить принимаемой дате, в новое доказательство истинности ее и в крайнем случае наглядно убеждает, что оно несомненно ошибочно». «При внимательном рассмотрении часто возможно отметить особенно постоянные, правильно повторяющиеся случаи ошибок в некоторых источниках, подвести их под более или менее устойчивые категории, как это сделано нами, напр., относительно каталогов» и летописи Феофана. «Кроме знания правил требуется именно еще догадливость, которая, при решении каждой отдельной задачи, замечать то, что свойственно именно этой задаче, усматривает первоначальный узел, с которого только и можно начать распутывать сложную комбинацию». «Кончая речь о характере нашей работы во второй и третьей главах, позволим себе сделать следующее заключительное замечание: главную свою, заслугу мы видим в методе разработки, – который до сих пор больше существовал в идее, чем в применении к разработке хронологии, и который, однако же, только один способен вывести исследователя из лабиринта иногда очень противоречивых хронологических показаний и дать ему возможность достигнуть прочных и устойчивых хронологических определений и выводов». «Далее должны следовать очерки жизни и деятельности семи патриархов: свв. Анатолия, Геннадия, Иоанна Постника, Германа, Тарасия, Никифора и Мефодия» (гл. 4-я). Избраны только эти семь патриархов ради заслуг их для церкви, и, кроме того, о них сохранилось большее количество сведений, чем о всех других патриархах за время от Халкидонского собора до Фотии «Из семи очерков в появляющемся теперь первом выпуске исследования помещаются только три биографии свв. Анатолия, Геннадия и Иоанна Постника. Каждая из этих биографий представляет собою законченное целое и стоит вне связи с другими. Отсюда первый выпуск является законченным (подч. везде авт.) исследованием». «Жизнь и деятельность свв. Германа, Тарасия, Никифора и Мефодия исследовано в связи с иконоборческим движением, и все четыре очерка составляют одно нераздельное целое» (стр. 6–14).

Допускаю, что план, начертанный автором, определяется существом избранной им темы и представляется естественным, хотя не могу, в тоже время, не отметить, что может быть принять и иной план, по моему мнению, более соответствующий сущности темы и вернее могущий вести к намеченной цели, чем план автора. В настоящей раз считаю достаточным отметить, что главную заслугу свою г. И. Андреев видит в методе разработки, однако ж дальнейшие слова его, что этот метод до сих пор существовал больше в идее, чем в применении, к разработке хронологии, набрасывают тень на его заслугу, делают ее не совсем ясною. Равно также неясными представляются и заключительный слова его в объяснение и обоснование своего плана: с одной стороны он утверждаете, что каждая из трех помещенных в рассматриваемом первом выпуске биографии константинопольских патриархов: Анатолия, Геннадия и Иоанна Постника, представляете собою законченное целое и стоит вне связи с другими, и в тоже время уверяет, с другой стороны, что первый его выпуск является законченным исследованием. Где же в действительности нужно полагать законченность? Где начинается связь разных частей исследования и где она оканчивается?.. Далее, если очерки жизни остальных преднамеченных им патриархов: Германа, Тарасия, Никифора и Мефодия, должны составить одно нераздельное целое вследствие того, что объединены одним , общим всем им, иконоборческим движением, то разве деятельность первых трех патриархов, жизнь коих помещена в разбираемом первом выпуске, стояла вне какого бы то ни было объединяющего их движения? Разве монофизическое и связанное с ним монофелитское движение не было таким же общим, объединяющим частные события, явлением, как и последовавшее за ним иконоборческое движение? А если – так, если монофизитское-монофелитское движение, как явление общего свойства, – клало свой отпечаток на события частные, ему подчиненный и генетически от него зависимые, то указанные мотивы, выдвинутые автором для выяснения и обоснования своего плана касательно второй половины сочинения, именно – очерков жизни и деятельности намеченных им патриархов, представляются довольно спутанными и малоубедительными.

По выяснении, таким образом, объема своего исследования, его необходимости и цепи, автор приступает затем к решению самой задачи, им принятой, и, согласно предначертанному плану, в первой главе дает «обзор пособий для изучения хронологии константинопольских патриархов от времени Халкидонского собора до Фотия». Он останавливается, более или менее подробно, на трудах Э. Муральта, М. Гедеона, Ле-Кеня, Бандурия и Купера, делает замечание о хронологии константинопольских патриархов у Гергенретера и перечисляет некоторый другие пособия, относящееся к его предмету.

«Опыт Византийской хронографии» Муральта автор ставить высоко, считает его одним из лучших пособий для ознакомления с хронологией константинопольских патриархов взятого им для изучения периода: Муральт широко воспользовался источниками, материал для хронологии константинопольских патриархов указанного периода, притом материал наиболее ценный, исчерпан им, можно оказать, «почти всецело». Но, за всем тем, его «Опыт» за рассматриваемый период «весьма далек от научного (подч. авт.) совершенства». Так у него «весьма недостаточно» описаны источники вообще и в частности те, которые важны для хронологии константинопольских патриархов избранного автором периода. «О самом богатом и важном источнике –хронографии Феофана заметки Муральта совершенно незначительны». Подробнее и обстоятельнее он говорит о позднейших византийских авторах: Зонаре, Кедрине и др.; но и это мало полезно: нет оценки их источников, напр., Феофана. «В этом обстоятельстве – в недостаточности, а иногда и в полном отсутствии общих суждений об известном источнике, о компетентности его хронологических показаний – главная причина, почему хронология константинопольских патриархов рассматриваемого периода в его «Опыте» нужно признать далекой от желательной точности и безошибочности. У Муральта не было твердого критерия, руководясь которым, он мог бы в каждом отдельном случай из массы разноречивых свидетельств выбрать именно то, которое ближе к истине. Отсюда очень много совершенно ненаучных приемов при установлении очень многих дат. Например, Муральт в тексте ни разу не упомянул перевода Феофановой летописи Анастасием, и в тоже время постоянно цитирует компиляцию перевода Анастасия «Historia miscella», малопригодную для хронологии «Подобный же, совершенно непригодные для хронологических целей, цитаты встречаются в большом количестве и из других хроникеров» (Иоиля, Льва Грамматика, Мануила Глики и пр.), между тем из хроник Комита Марцеллина и Виктора Тунунского, «по древности превосходящих все другие, цитируемые Муральтом», он приводит показания о патриархах «не столь полно и часто, как этого они заслуживали бы в качестве источников», а иногда прямо даже опускает некоторый из таких указаний. «Другой, не менее существенный недостаток в «Опыте» Муральта получил свое начало от того, что Муральт позаботился изложить все в непрерывной хронологической цепи». Руководствуясь каталогом патриарха Никифора, «сильно попорченным переписчиками», Муральт «необходимо должен был делать много показаний неточных или ошибочных и иногда не только относительно месяцев, но даже и лет. «Однако ж, отмеченные недостатки не делают «Опыт» Муральта непригодным для справок. Некоторый его «догадки» имеют значение. В особенности же труд его важен как добросовестное собрание материала (стр. 15–22).

О труде Мануила Гедеона Πατριαρχιϰοὶ πίναϰες г. И. Андреев очень невысокого мнения. М. Гедеон, говорит он, «далеко не воспользовался всеми показаниями всех источников для хронологии нашего периода, и, чем он пользовался, употреблено им в дело без надлежащей критической обработки. Полагаться на принятия им даты для патриархов нашего периода очень опасно» (стр. 22–27).

Не более высокого мнения г. И. Андреев и о трактате Ле-Кеня «Патриархи Константинопольские», помещенном им в первом томе сочинения «Восток Христианский». Этот трактат Ле-Кеня о патриархах константинопольских со стороны хронологической «с первого же взгляда представляется очень слабым. Прежде всего здесь заметна скудность источников, которыми пользовался автор; но даже имевшиеся у него под руками материалы употреблены им в дело крайне небрежно, почти без всякой критической обработки». Для определения хронологии большинства патриархов Ле-Кен воспользовался только летописью Феофана, каталогом патриарха Никифора и иногда летописью Зонары. «Уже эта бедность материала сама собою говорить за то, что хронология константинопольских патриархов у Ле-Кеня не должна отличаться желаемою точностью: для этого не доставало данных. Еще более эта точность пострадала от того, что он 1) имевшимися у него материалами пользовался без всякой оценки сравнительной их верности, 2) не давал себе труда проверять даты сомнительные и 3) в тех случаях, где могли представляться затруднения, ограничивался часто простым перечислением хронологических свидетельств источников в сыром виде, предоставляя читателю самому выбираться из противоречий между ними». Другой недостаток в работе Ле-Кеня состоит в, том, что «он свидетельства, которые кладет в основу хронологии известного патриарха, не старается проверять параллельными свидетельствами других источников, у него имевшихся». Но еще более падает ценность его хронологического трактата о константинопольских патриархах «при рассмотрении множества таких случаев в его труде, где он совершенно слагает с себя заботы о примирении разногласий и предоставляет читателю самому ведаться с затруднениями». Вообще трактат Ле-Кеня о хронологии константинопольских патриархов спутан, обнаруживает произвол в авторе и «полную невнимательность его к свидетельствам, которые отнюдь не ниже по достоинству тех, на которых он строить свои выводы». Видимо этот трактат его «составлялся очень слабо» (стр. 27–32).

Суждения г. И. Андреева о «Примечаниях Бaндypия к каталогу Никифора Каллиста» хотя не отличаются ясностью, положительностью и раздельности мысли, но все же из них можно видеть, что труд Бандурия должен стоять, по его взгляду, довольно высоко в ряду других трудов по хронологии константинопольских патриархов. Он говорит: «Судить о достоинствах хронологии константинопольских патриархов нашего периода в «примечаниях» Бaндypия к катологу Никифора Каллиста довольно трудно, потому что он не всегда выступал в роли самостоятельного исследователя, а очень часто аргументируя в пользу известного вывода, некоторый посылки для него берет прямо готовыми у Паги. Иногда он даже совсем не останавливается над определением некоторых дат, отсылая за таким определением к трудам Барония и Паги. Таковы его замечания о хронологии Анатолия, Мины, Пирра, а мн. др.» Впрочем, есть места в «Примечаниях» Бандурия, где он «устанавливает даты самостоятельно, а таких мест в отделе примечаний, нас интересующем, значительное большинство. Во многих из этих случаях выводы Бандурия отличаются» основательностью. «Ссылки на труды Барония и Паги делаются Бандурием только после пересмотра хода их доказательств и только в тех случаях, где Бандурий не мог ничего прибавить от себя на основании имевшихся в его распоряжении материалов». Но, при всем том, труд Бандурия имеет и слабые стороны, обусловливаемый состоянием науки его времени: он не различает источников по их важности, и все свидетельства, каким бы авторам они ни принадлежали, принимал как равноправный. «Очень скупо цитирует хроники Марцедлина и Виктора Тунунского, и почти не упоминает о хронике Малалы». Ошибки при таком ведении дела вкрадывались необходимо (стр. 33–35).

Наиболее благоприятный отзыв г. И. Андреев дает о «Хронологической истории патриархов константинопольских» Купера. «Трактат Купера», говорить он «остается до сих пор самым лучшим сочинением по хронологии константинопольских патриархов» исследуемого периода. «Достоинства его обусловливаются, во-первых, чрезвычайным обилием материалов, собранных Купером, а во-вторых, – и это главным образом, – методом разработки этих материалов, который если не прилагать к нему требований хронологической критики нашего времени, почти не оставляет желать ничего лучшего». Кроме того, что было уже в распоряжении Барония, Паги, Ле-Кеня и Бандурия, «Купер принял во внимание все, что сделано было для освещения хронологии (свв. константинопольских патриархов первых седьмых месяцев года) болландистами, располагавшими для каждого отдельного лица в их «Деяниях святых» такими книжными сокровищами, о которых отдельный ученый не смеет и мечтать». «Но самым верным дополнением к материалам своих предшественников со стороны Купера нужно признать то, что он первый привлек в качестве источников очень многие каталоги константинопольских патриархов «(именно – каталоги патриарха Никифора, Никифора Каллиста, Леунклавия, Матвея Кизалы, Филиппа Кипрянина, Ляххея). И кроме того, он сделал употребление, для хронологии константинопольских патриархов, еще из тех материалов, которые находятся в менологиях. Обилие материалов должно было «необходимо благоприятно отозваться и на методах исследования» Купера. «При сопоставлении многочисленных противоречивых показаний невольно приходится вдаваться в объяснения, доказывать, почему одним свидетельствам нужно отдать предпочтение пред другими...» Ответы на это «почему» есть уже первый шаг к отчетливой, чисто научной хронологической критике. Bсе эти соображения вполне подтверждаются наблюдениями над приемами исследования Купера. У него мы впервые действительно встречаем попытки осмысленного пользования свидетельствами каталогов, попытки объяснять их иногда очень значительный разноглася, решать вопросы, в каком из каталогов и почему именно свидетельство об известном патриархе вернее и пр. У него мы находим «объяснения разногласий каталогов на основании изучения наиболее часто встречающихся ошибок переписчиков». Главное же достоинство метода его исследования составляет «тщательная в большинстве случаев проверка одних свидетельств посредством других». Но «чем больше достоинств в трактате Купера, тем резче и сильнее бросаются в глаза недостатки его труда»: «неуменье автора разобраться в массе показаний», «натяжки, который он себе позволяет», «произвольность, с которою он иногда обходит противоречия источников в пользу необоснованной предвзятой даты». «У Купера мы встречаем во многих местах те же ненаучные приемы, которые так неблагоприятно отзывались на сочинениях, уже рассмотренных». «Из других из изъянов работы Купера особенно обращает на себя внимание недостаточность сравнительного изучения им каталогов». Да и «пользование указаниями менологиев не всегда у Купера хорошо». «Отношение Купера к главному источнику для хронологии константинопольских патриархов изучаемого нами периода – к летописи Феофана страдает многими недостатками. «Особенно не извинительно то, что Купер упустил из виду нарушение за известный период в летописи Феофана правильного отношения индиктов и лет от Рождества Христова» (стр. 35–42).

Относительно «хронологии константинопольских патриархов в первом томе сочинения Гергенретера о Фотие» г. И. Андреев ограничивается замечанием, что она, как «заимствованная почти исключительно у Купера и Ле-Кеня с более редкими ссылками на Барония, Наги и Бандурия, не требует сколько-нибудь специального разбора» (стр. 42–43).

Кроме разобранных трудов по хронологии константинопольских патриархов, автор перечисляет еще некоторые другие. Но между ними я не усмотрел многотомного творения Le Beau, Histoire du Bas-Empire. Paris. 182–1836, которое в рассматриваемом вопросе, по моему мнению, не может не иметь значения (стр. 43).

С представленною характеристикою предшествующих трудов по хронологии константинопольских патриархов, сделанною г. И. Андреевым, я не могу согласиться всецело. Для образца возьму первую из помещенных характеристик – характеристику Муральтова Essai de Chronographie Byzantine. St.-Petersb. 1855. Автор находит этот труд Муральта «весьма далеким» от научного совершенства, ибо в нем нет достаточного описания источников вообще и в частности важнейшего из них – хронографии Феофана, заметки о которой «совершенно незначительны» и менее подробны и обстоятельны, тем о позднейших византийцах: Зонари, Кедрини и др. Конечно, Муральт не претендовал на научное совершенство своего труда, да едва ли какой-нибудь ученый может претендовать прямо-таки на научное совершенство своего труда?!.. Но, за всем тем, суждения автора о Муральте страдают преувеличением и неверностью. Требование «достаточного описания» источников, при том в предисловии к главному труду, очень эластическое требование: можно признать целую книгу, посвященную разбору одного какого-нибудь источника, не содержащею в себе достаточного описания его. Муральт перечисляет свыше 150-ти источников, из которых некоторые он характеризует. Его характеристики кратки и сжаты, но вместе с тем отличаются полнотою, показывают близкое знакомство его с тем или иным источником, дозволяющее сказать об нем лишь необходимое, существенное. Такова именно его характеристика хронографии Феофана; она кратка (Préface, p. XII–XIII), но вместе полна. При том, не верно, что Кедрину и Зонаре Муральт оказал большее внимание, чем Феофану: простое перечисление строк, посвященных каждому из них, показывает противное¹⁶. Нельзя согласиться и с тем положением г. И. Андреева, что Муральт будто бы не имел твердого критерия, руководствуясь которым, он мог бы в каждом отдельном случай из массы разноречивых свидетельств выбрать именно то, которое ближе к истине». Напротив, Муральт имел этот критерий и высказался о нем ясно и точно. Г. И. Андреев главную заслугу своего труда полагает, как видели, в методе исследования. Отрицая в труде Муральта руководящей критерий, г. И. Андреев, очевидно, отрицательно отнесся и к его методу, о котором он, однако ж, не сказал ни слова. Между тем метод, которого Муральт держался, в своем исследовании, вполне правильный, и Муральт выcказывается об нем совершенно ясно: Il у a donc fallu 1) consulter plus de 100 écrivains et en extraire près de 6000 faits, la plupart raportés de diverses manières, isolés et sans dates; 2) les grouper oves plus ou moins de probabilité autour de quelques dates certaines; 3) confronter les différentes relations du même fait; 4) en marquer, autant que possible, les variantes; 5) classer les auteurs de chaque rédaction par rang d’ancienneté afin de mettre au jour la source des diverses relations ou bien des altérations successives de la même source (Préf. p. XXIX). Выше (p. V–X), рассуждая о задаче своего труда и о способах к ее решению, он высказывает и еще несколько правили, которыми следует руководствоваться в отдельных затруднительных случаях. По всему этому нужно признать, что Муральт имел руководящий критерий и, по возможности, держался его при совершении своего труда. Но иное дело – знать руководящий критерий теоретически и иное дело – провести его на практике, особенно в такой сложной и трудной работе, как установление византийской хронологии. При трудности задачи и недосуге для ее решения Муральт мог лишь заметить: il n’a pourtant rien négligé pour donner à son travail, à défaut de tout autre intérêt, selui de la précision (Préf. p. XXIX). Исправить ошибки и восполнить недостающее – дело последующих поколений. Упреки Муральту, по поводу якобы отсутствия в его труде руководящего принципа, в мало внимательности к Анастасиеву переводу Феофановой летописи следует признать скорее следствием пристрастия г. Андреева к этому переводу, чем – значения его, как руководящего памятника при определении хронологии константинопольских патриархов.

Относительно метода, на который г. И. Андреев возлагает исключительное упование в деле точного установления хронологии константинопольских патриархов, он делает замечания только при разборе «хронологической истории константинопольских патриархов» Купера. Из этих его замечаний открывается, что к признаками истинно-правильного метода, путем которого только и возможно удовлетворительное решение задачи касательно хронологии константинопольских патриархов, относится сравнительный анализ разных показаний при обилии относящихся к исследуемому вопросу материалов, разрешение вопроса – почему одними свидетельствами следует отдать предпочтете пред другими, им противоречащими, объяснение разногласий, иногда очень значительных, в показаниях источников, изучение и выяснение наиболее часто встречающихся ошибок переписчиков. Нарочито автор нигде не входит в разъяснение признаков подлинно научного метода, наиболее пригодного к разрешению принятой ими на себя задачи. Посему указанные черты подлинно научного метода будут кажется, соответствовать представлению автора о характере этого метода. Попутные замечания его в других местах о свойствах научного метода послужат подтверждением этой мысли. Но в таком случае заслуга г. И. Андреева будет состоять не в изобретении нового метода, а только, как сам он отчасти замечает, в применении к своей работе уже известного исследователям хронологии константинопольских патриархов метода ее установления, но недостаточно последовательно проведенного ими на практике.

Выше я отметил, что кроме начертанного автором плана исследования хронологии константинопольских патриархов, может быть принять и иной план, точно также вытекающий из существа темы и одинаково надежно могущий вести к предназначенной цели. Выскажусь яснее. По моему мнению, если автор ставит возможность точного определения хронологии константинопольских патриархов в зависимость от установления подлинно научного метода и применения его на практике, следовало бы ему предварительно сделать, во введении, историко-критический обзор развита истинно научного метода при определении хронологии константинопольских патриархов в связи с открытием памятников и развитием филологической критики, сопутствующей их изданию. При таком плане яснее обрисовался бы и метод исследования, определеннее выступили бы с одной стороны успехи науки в установлении византийской хронологии, а другой – и недочеты, подлежащие разрешению, да и вводный части получили бы надлежащее место, уступив исследованию то, что собственно к нему должно относиться. При таком плане значение исследования автора в ряду других таких же исследований обнаружилось бы само собою без излишних объяснений.

Критическому «обзору источников для хронологии константинопольских патриархов от времени Халкидонского собора до Фотия» посвящена вторая глава исследования, самая обширная глава в сочинении г. Андреева (стр. 44–165). Она начинается характеристикою «хроники Марцеллина». По времени, эта хроника занимает первое место в ряду источников для определения хронологии константинопольских патриархов намеченного периода. Она «обнимает собою период времени от начала царствования императора Феодосия Великого до начала царствования Юcтиниaнa (т. е. от 379 до 534 г., всего 156 лет). Марцеллин был современником отмечаемых им патриархов (Епифания, Македония и Тимофея) и, хотя по происхождению был римлянином, но состоял на службе в восточной половине империи и был в частых сношениях со столицей и, следовательно, мог лично и непосредственно знать о переменах, там происходивших». Вследствие этого «его показания о времени правления названных патриархов должны быть доставлены на первом месте в ряду параллельных свидетельств других источников». Не менее важно и продолжение хроники Марцеллина до 566 года, сделанное анонимным писателем; оно содержит четыре даты для патриархов: Епифания (1) Анеима (2) и Мины (1). Нужно думать, что продолжатель Марцеллиновой хроники жил на Западе и именно в Италии, имел в виду почти исключительно римских пап, а патриархов константинопольских касается лишь «случайно», но, при всем том, даты его относительно сих последних «очень точны», и именно потому, что «автор мел в виду отметить ими хорошо известные ему и интересовавшие его события из жизни» пап. Вообще достоверность дат хроники Марцеллина утверждается на очень прочных основаниях и «удовлетворяет всем условиям, при которых дата не может возбуждать сомнений». Марцеллин «пользуется счислением по консулам и индиктам». Таким образом, чтобы пользоваться ею, следует знать, как переводить их на года нашего обычного счисления, и автор показывает способ этого перевода счисления. «А зная, в какие годы нашей эры приходились консульства, помечаемые в хронике Марцеллина, мы этим воспользуемся для определения лет по консульствам и в «хронике» Виктора Тунунского, младшего современника Марцеллина» (стр. 44–50).

Судя по тем сведениям, какие имеются о судьбе Виктора, епископа Тунунского, именно, что она «находилась в тесном соприкосновении с Константинопольским патриархатом», нужно думать, что он стоял «в условиях благоприятных для ознакомления с его историей», «особенно по отношению к тем лицам и событиям, который были современны ему или не очень отдалены от него по времени, а такими были очень многие из них, нас интересующая в его хронике». Хроника Виктора кончается 566 годом. Он вел свою хронику, как и Марцеллин, по консульствам. «Сопоставив списки консулов в его хронике со списками их у Марцеллина и зная, как переводить даты последнего на годы нашей эры, мы уже вследствие этого владеем ключом и к датам Виктора». А так как у Виктора с 543 года оказываются пропуски некоторых лет то отсюда вытекает «прямая необходимость обратиться к сравнению с другими такими же надежными списками, в особенности со списками Марцеллина. Судя по означенным условиям написания хроники Виктора, ее «можно было бы» признать «одним из самых надежных источников для хронологии занимающих нас патриархов. Но, к сожалению, это не совсем так. Все решительно исследователи, заводившие речь об этой хронике, жалуются на путаницу ее хронологических показаний». В объяснение этого «странного явления» г. И. Андреев говорит: «Есть основания думать, что Виктор пользовался не столь надежными хронологическими источниками, каковы, например, были источники Марцеллина. –Хроника Виктора имеет большее значение для истории Восточной половины империи, особенно для истории событий центра ее – Константинополя». «И, наоборот, рассказы его о событиях в Риме», к которому он, «по-видимому, имел мало отношений», «не должны отличаться особенною точностью». – В хронике Виктора следуем. различать две стороны: повествовательную и хронологическую. «Рассказы о событиях вообще легче, продолжительнее и точнее сохраняются в памяти, чем даты этих событии. Для хронологии память вообще плохой источник, кроме событий самых близких к известному автору или по чему-либо особенно интересных для него». А датирование «событий по консулам, назначавшимся на каждый год по два – способ более обременительный для памяти, чем наше счисление по годам». При том же, «не редко в Риме не знали того консула, который назначался в Константинополе, и наоборот, и это незнание имело место не только в том году, когда консул только что вступал в должность, но иногда простиралось на долго и могло остаться навсегда». И порядок наименования консулов был не одинаков: «в списках консулов греческих на первом месте назывался именно тот консул, который назначался для Константинополя, а в списках, которые велись в Италии, на первом месте ставится консул Рима, а потом уже Константинополя». При сравнении хроники Виктора с хроникой Марцеллина, оказывается, что «Марцеллин пользовался греческими хронологическими источниками, а списки хроники Виктора имеют большее сходство со списками латинскими». «У Виктора хронологические источники были не греческие, а римские», где не знали константинопольских консулов, а тем более могли не знать точно событий из жизни константинопольских патриархов. Понятно, что и Виктор, черпая материал для их хронологии из такого ненадежного источника, необходимо должен был наделать ошибок в своем сочинении. Но этого мало. Мы думаем даже, что Виктор пользовался даже не прямо римскими хронологическими источниками, а в том виде, в каком они из Рима попадали в Африку, в частности в Карфаген, т. е. брал показания о событиях из жизни константинопольских патриархов даже не из вторых рук, а уже из третьих» (т. е. из карфеаг. хронол. источников). «Вероятно, что, если подобные сведения (о константинопольских делах) уже в Риме могли хронологически отмечаться ошибочно, то тем более в ошибочном виде они должны были достигать Карфагена, где иногда не знали точно даже того, что происходило в Риме». «Нужно думать, что Виктор во время написания своей хроники имел под руками хронологические записи именно те, какие обращались в африканской церкви; о его посещении Рима мы ничего не знаем; вероятно, он там никогда не был». Главное ручательство за основательность высказанного «предположения о причинах неточностей у Виктора в обозначении событий из жизни константинопольских патриархов» «состоит в том, что оно хорошо объясняет помянутые неточности, отвечает на недоумения, как писатель даже о лицах, весьма близких к нему по времени, мог сделать столь ошибочные показания». Вывод из всего сказанного получается такой: «Материал для хронологии константинопольских патриархов представляемый хроникой Виктора, материал – ненадежный» (стр. 61–61).

В «Хронографии Иоанна Малалы» имеются даты для патриархов Анеима, Мины и Евтихия. – В определении времени написания этой хроники автор, на основаны разных соображений, преимущественно же потому, что «в ней мы видим весьма частое обозначение событий по консулами», между теми как «к половине VIII столетия указания на консульства в неофициальных случаях совершенно прекратились», примыкает к тому мнению, по которому оно относится к концу VI или началу VII столетия, именно она «написана недолго спустя после Юстиниана» Великого. Для оценки дать о помянутых в хронографии Малалы константинопольских патриархах «это обстоятельство имеет большую важность», потому что показания его об этих патриархах начинаются с 536 года, т. е. с того времени, когда сведения, на которых покоятся эти показания, «еще не успели исказиться». Да и вообще он «быль аккуратен в сообщении фактов и не писали того, о чем не имел под руками достоверных известий» (стр. 61–66).

В «Пасхальной хронике» обретаются даты для патриархов: Кириака, Фомы и Сергия, исследуемого автором периода. «Если принадлежность этой хроники двум авторами еще иногда и оспаривается, то о написаны ее второй части во времена Ираклия, кажется, уже спора быть не может», ибо все описание этого царствования Ираклия «производит впечатление, что оно составлено современником и очевидцем событий». Хроника кончается 28-м годом правления Ираклия. Так как все даты об указанных патриархах «приходятся на краткий период от 594–628 гг., то можно думать, что все три константинопольских патриарха были его современниками», «лично ему известными», ибо «надо полагать, что он жили и писали свою хронику именно в Константинополе» и, «вероятно, был никто иной, как один из иноков Студийской обители». Из всего сказанного автор выводить заключение, что даты Пасхальной хроники об упомянутых константинопольских патриархах «должны иметь очень высокую историческую ценность. Требования самой пытливой и подозрительной хронологической критики на этот раз могут быть удовлетворены вполне и всецело». Эра, которой держался в своем счислении автор Пасхальной хроники, по определению г. И. Андреева, «так называемая константинопольская» (стр. 66–69).

Показания «Церковной истории Иоанна Ефесского» касаются только двух патриархов – Евтихия Иоанна III Схоластика. «Но за то эти показания чрезвычайно важны, потому что идут не только от современника событий, но и от их очевидца». Автор ее «часто бывал и подолгу жил в Константинополе при дворе. Последняя дата в его труде – 585 год, третий год правления Иоанна Постника» (стр. 69–70).

Наибольшее внимание г. И. Андреев уделил «Летописи Феофана» Исповедника. Эта летопись содержит даты для всех константинопольских патриархов избранного автором для своего исследования периода. Феофан «находился в довольно благоприятных условиях, как по своему образованию, так и по своему внешнему положению для совершения такого труда, как написание его хронографии». «Верный завету своего предшественника» (Георгия Синкелла), Феофан стремился в своей хронографии «обозначить лета с возможною точностью» (κατὰ τὸ δυνατὸν ἀκριβῶς) и «помещать каждое событие отчетливо (ἀσύγχυτως) в своем хронологическом месте» (ἐν τοῖς ἴδιοις τόποις τεταχαμένη ἑκάστου χρόνου τάς πράξεις). «Таким образом со стороны Феофана все условия для успешного выполнения предпринятого им написания летописи были на лицо. Между тем хронологическая связь его крайне спутана, противоречива, страдает неточностями. Так как значительную часть таких противоречий нужно отнести на долю переписчиков и читателей Феофана, то для того, чтобы судить о достоинстве только его хронологических показаний относительно константинопольских патриархов изучаемого периода, необходимо определить, что из этих показаний принадлежат ему и что интерполяторам». Такая задача «по отношению ко всему вообще хронологическому аппарату Феофановой летописи почти не преодолима». Но, «к с частью более благоприятно дело обстоит относительно той части этих показаний, которая нас интересует». Почти все даты Феофана для константинопольских патриархов исследуемого периода «могут быть проверены на основании перевода его летописи, сделанного Анастасиям библиотекарем, и отчасти на основании свидетельств хронографии самого Феофана. Значение перевода Анастасия для критики подлинника не может подлежать никакому сомнению. Почти с уверенностью можно утверждать, что все, что есть в переводе Анастасия и что существуешь в теперешнем подлиннике, вышло из-под пера Феофана». Труд Феофана закончен в 813 или в 815 году, а время перевода нужно отнести к 870–875 годом. «Весьма естественно думать, что подлинник за такой короткий срок не успел подвергнуться значительным искажениям и наполниться сторонними прибавлениями». Хронологические заметки о константинопольских патриархах «чаще и точнее встречаются в его переводе именно со времени» императора Юстиниана. Затем, вопреки мнению De-Boor`a, что «значение перевода (Анастасия) для критики текста оригинала (т. е. летописи Феофана) не совсем велико», г. И. Андреев всеми мерами старается доказать, что, напротив, перевод Анастасия имеет в этом отношении великое и решающее значение. «Мы, говорить он, за бесспорно принадлежащие самому Феофану будем принимать только те даты, которые есть в переводе Aнacтaсия». Что в Феофановой хронографии несогласно с переводом ее у Анастасия, это интерполировано, преимущественно из «сокращенной хронографии патриарха Никифора». Показав, как нужно отличать, в хронографии Феофана подлинный текст от интерполяции, г. И. Андреев отмечает затем «особенности, которые необходимо постоянно иметь в иду, чтоб умело пользоваться показаниями Феофана» и разъясняет «отношение летосчисления, которым пользуется Феофан, к нашему счислению», указывает, как вообще следует перелагать хронологические показания Феофана на принятое теперь у нас летосчисление, как правильно пользоваться ими, при чем очень долго останавливается на решении вопроса: от чего произошло в хронографии Феофана «несоответствие лет и индиктов» в промежуток от первого года царствования Ираклия до последнего года управления Константина Копронима (775). Автор приходит к тому заключению, что Феофан впал здесь в ошибку. Правильное решение этого вопроса имеет значение еще для умелого пользования историей патриарха Никифора; ибо, говорит г. И. Андреев , не выяснить отчетливо, отчего получилось у Феофана несоответствие индиктов и лет за известный период (а как раз именно этот период обнимает историю Никифора): было ли оно только ошибкой Феофана или принадлежностью тогдашнего летосчисления вообще, значило бы лишиться верного способа переводить даты для наших патриархов у Никифора, состоящие только в указании индиктов, на годы нашего счисления» (стр. 70–126).

В «краткой истории» (Ἱστορία σύντομος) патриарха Никифора «мы находим даты для пяти патриархов изучаемого периода: Сергия, Пирра, Павла II, Константина II и Никиты». Находить годы, соответствующее индиктам Никифора, как уже сказано, можно при помощи хронографии Феофана. Обозначения индиктов (у Никифора) не испорчены переписчиками, «потому что все они сделаны не цифрами, а словами». Историческая ценность хронологических показаний Никифора о сказанных патриархах «должно быть поставлена выше всякого сомнения»; ибо, по всем данным, он мог хорошо знать хронологию своих предшественников и «притом специально занимался» ею (стр. 126–127).

«Хроники анонимного продолжателя Феофана и Генезия» содержат даты для патриархов: Феодота, Иоанна VI и Мефодия. «Оба автора писал свои хроники в царствовании Константина Порфирогенета, в половине X века». Генезий писал частию на основании «свидетельства современников и очевидцев описываемых им событий», частию же на основании φήμη δραμοῦσα. Отсюда его хронологические указания малоценны, да и «совершенно случайны». Продолжатель Феофана «имел пред собою книгу Генезия», некоторые другие источники, представленные ему императором Константином и, кроме того, еще писал со слуха. «У него мы находим одну лишнюю дату сравнительно с Генезием», но и ту, как не обозначенную, нельзя определить, из какого из упомянутых источников она заимствована, и потому «вынуждаемся оставить ее под сомнениями» (стр. 127–129).

«Рассмотренными хрониками кончается ряд первоисточников для хронологии константинопольских патриархов изучаемого периода»; нижеследующие хроники имеют компилятивный характер. К числу таких компиляций относится «Historia miscella», принадлежащая перу различных авторов. «Для нас важна собственно только» вторая половина с царствования Юстиниана до начала царствования Льва Армянина; но она представляет «только сокращение по местам Анастасия», и потому «не может принести никакой пользы при написании хронологии константинопольских патриархов (стр. 129–130).

Даты константинопольских патриархов изучаемого периода, сообщаемые Георгием Кедриным в его Historiarum compendium, списаны у Феофана. «Некоторое значение его показания получают только для критики текста летописи Феофана, несколько дополняя значение в этом отношении перевода Анастасия» (стр. 130–131).

Относительно «Летописи Иоанна Зонары» автор замечает, что «вероятно, большинство исторических трудов, которым пользовался Зонара, теперь потеряны». С большею вероятностно мы можем предполагать, что одним из источников для хронологии константинопольских патриархов была у Зонары летопись Феофана», зависимость от которой усматривается во многих местах труда Зонарова. Вместе с летописью Феофана, Зонара пользовался, при ведении хронологии константинопольских патриархов изучаемого периода, еще и другими источниками. Это открывается из того, что во многих случаях хронология наших патриархов велась Зонарой независимо от Феофана». Но решить вопрос, чем еще пользовался Зонара, кроме летописи Феофана, «очень трудно, да и едва ли возможно». Тем не менее показания его «получают для нас большее значение: автор ХП века, конечно, мог иметь обильнейшие и более исправные источники для хронологии патриархов своего родного города, чем те, которые дошли до нас (разумеем каталоги)». Значение это увеличивается еще от того, что Зонара ставил себе, между прочим, специальную задачу – следить за тем, «какие лица занимали константинопольскую кафедру, сколь долго – каждое из них и когда кто из них умер». «Особое преимущество нужных нам дат у Зонары состоит в том, что они обозначены словами; и так как при этом даты у него не очень часты, то их нужно признать свободными от интерполяции и от ошибок переписчиков». Неудобство при пользовании ими состоишь в том, что он «не приурочивает время вступления или смерти (того или другого патриарха) к году какой-либо эры, или к году императора, как это делает Феофан», так что его показания «подходят ближе к обозначениям каталогов, чем к обозначениям, который мы находим в хрониках» (стр. 131–134).

После обзора и разбора хронографии автор подвергает такому же критическому обзору «Каталоги константинопольских патриархов». Относительно их он замечает, что «с ними одними в руках писать хронологию нельзя, но они при других источниках могут иметь значение для точнейшего определения времени правления патриархов, потому что в большинстве случаев рядом с указанием числа лет содержат указание числа месяцев и даже нередко – дней. Так как источники каталогов не известны и, к тому же, встречается порча их хронологических показаний, то, чтобы иметь право осыпаться на них, «для этого нужно составить себе понятое о том, как они могли вообще получить начало, из надежного ли источника черпался материал для составления их; 2) определить когда и при каких условиях написаны те каталоги, которые имеются в нашем распоряжении; 3) установить и выделить при случаях, когда искажения переписчиков бывали особенно часты, подвести, по возможности, эти случаи под несколько более или менее постоянных случаев». Отвечая на первый вопрос, автор отвергает гипотезу Фишера, по которой каталоги «образовались из диптихов», и думает, что источниками для них «нужно признать городские официальные записи, в роде наших календарей, только составлявшихся не для одного года». Имеются основания думать, что такие записи «существовали во времена Константина Великого и с тех пор велись непрерывно». Такие записи «могли служить самым лучшим источником для составления каталогов патриархов. Какие же из имеющихся в нашем распоряжении каталогов «стоят в прямой зависимости от предполагаемых источников и какие представляют из себя только компиляцию уже с существующих каталогов»? К числу первых автор относить прежде всего каталог краткой хронографии патриарха Никифора. Вопреки мнению De-Boor`a, полагающего, что Никифор и Феофан «пользовались одними и теми же источниками», г. Андреев думает, что «источниками для Никифора были не каталоги, а именно официальные записи в роде хроник, и что каталогов до того времени в том виде, как мы их видим теперь, совсем не существовало». Каким патриархом первоначально оканчивался каталог Никифора? – определить это «очень трудно». Автор «осмеливается думать, что последним в каталоге Никифора был упомянут патриарх Павел III». Затем он делает «анализ содержания двух каталогов, изданных Фишером» и, «для краткости», названных, как самим Фишером, так вслед за ним и г. И. Андреевым, – один А (довед. до 1063 г.), а другой – В (довед. до 1081 г.). Анализ содержания их показывает, что оно изложено неравно. «Благодаря таким неровностям в каталогах Фишера, можно почти с несомненностью узнать, когда жил автор известной части каталога и сколько было таких авторов: мы насчитываем их четыре: Никифор до Павла III, первый продолжатель – до Никифора, второй продолжатель – до Николая Мистика, третий – до конца каталога». Что составлено самим Никифором, то составлено «тщательно», тогда как продолжатели его не обнаружили подобного внимания к своему делу – «Следующим по времени написании (каталогом) нужно признать каталог, изданный Леунклавием. Время его появления нужно отнести к половине XIII века». В виду его особенностей его «нужно поставить в непосредственную зависимость от первоисточников и признать поэтому произведением сравнительно самостоятельным»: «автор XIII века не продолжил только каталог, а составил его вновь». – «В очень близком родстве с каталогом Леунклавия стоят каталоги Матфея Кагалы и Филиппа Кипрянина, первый 1636 года, а второй 1679 г.» – «Последней из числа имеющихся у нас каталогов принадлежит Никифору Каллисту». «При сравнении каталога Никифора с каталогом Леунклавия в интересующем нас отделе более оказывается сходства у первого с последним, чем с каталогами А и В». В заключение г. И. Андреев «в наглядной таблице» «отношение рассмотренных им каталогов друг к другу и к первоисточникам», перечисляет случаи, в которых «ошибки переписчиков каталогов были особенно часты» и сводит их «к своего рода правилам», законам (стр. 134–149).

К источникам для определения хронологии константинопольских патриархов изучаемого периода следует отнести еще «Менологии». Но можно ли доверять их свидетельствам? «Нам, говорит г. И. Андреев, удалось отыскать только один ответ на этот вопрос и ответ, по видимому, неблагоприятный»: «памяти многих святых и едва ли не большей части их поставлены не в дни их кончины, а в другие, как -то перенесения мощей, освящение церквей во имя их и часто в дни, назначенные им по усмотрению составителей месяцесловов». «При сравнении месяцесловов даже константинопольской редакции оказываются в них немалый разности в днях празднования святых». И, кроме того, затруднения состоят еще в том, что «несколько свв. патриархов носят одно и тоже имя и что иногда в менологиях по нескольку памятей их приурочивается к одному и тому же дню». Не смотря, однако ж, на такие трудности, пользоваться менологиями для определения хронологии константинопольских патриархов «возможно и законно при соблюдении, конечно, только некоторых особых условий. Прежде всего необходимо, чтобы произведения подобного рода были константинопольского происхождения» и, при том, «самые раннейшие». Проверяя «память» константинопольских патриархов исследуемого периода в такого рода древнейших минологиях «соответствующими показаниями источников несомненно надежных», мы находим, что он «почти всегда подтверждаются этими показаниями», что в них, «при распределении памятей патриархов по числам месяца, нет ни одного, уклонения от показаний источников надежных». Равно не непреодолимы и второго рода из указанных затруднений. При помощи других источников (хронографии, каталогов) разрешаются и эти затруднения (стр. 149–154).

«Кроме перечисленных источников для хронологии константинопольских патриархов изучаемого периода» следует упомянуть еще «о житиях святых патриархов» этого периода, о «различных частных заметках в деяниях соборов», «о переписке между константинопольскими патриархами и римскими папами»» «При скудости и ненадежности источников греческих этот (последний) материал для хронологии константинопольских патриархов представляется весьма ценным» (стр. 155).

Никакого не может быть сомнения в том, что представленный критический обзор источников для хронологии константинопольских патриархов, подобно как в критический обзор пособий к ее установлению, изложенный в предшествующей главе (первой), в сущности, составляет лишь вводную часть к исследованию о хронологии константинопольских патриархов, но никак не часть самого исследования. Автор лишь подготовляет читателя к восприятию своего исследования, только еще вводит его в свою лабораторию, но самой работы своей пока не показывает. Рассматриваемая как вводная часть, представленная глава его о источниках для хронологии константинопольских патриархов является слишком великою, растянутой; рассматриваемая как особое самостоятельное исследование о источниках для хронологии патриархов Царьграда, она слишком не достаточна, не полна, не всестороння. Каждый из выше обозренных источников может быть темою для особого исследования, и это исследование может быть признано или полным, обнимающим предмет всесторонне, или же недостаточным, смотря по обстоятельствам. Г. И. Андреев в представленном им обзоре источников для своего исследования ничего не сообщил нового, неизвестного прежним исследователям обозренных им источников и имеющего научное значение. Некоторую новизну представляет его попытка установить иное отношение перевода Феофановой хронографии Анастасием библиотекарем к критике его текста, т. е. самой Феофановой хронографии, чем какое обыкновенно принимается исследователями этих памятников – Феофановой хронографии и ее перевода, сделанного Анастасием. Мы видели, что г. И. Андреев, вопреки мнению De-Boor’a, считающего перевод Анастасия малозначащим для критики текста Феофановой хронографии, силится показать, что, напротив, он имеет решающее значение в этом отношении. Из рассуждений, гаданий и предположений г. Андреева по этому вопросу получается впечатление, что за подлинник Феофановой хронографии следует считать не саму эту хронографию в греческом ее тексте, а скорее Анастасиев перевод ее, как более близкий к первоначальному воображаемому ее подлиннику, чем изданные доселе ее подлинники с сохранившихся кодексов (см. особенно стр. 78–98). И это автор доказывает не на основании филологически-сравнительного изучения открытых кодексов обоих этих памятников, а на основании того же De-Boor’a и некоторых других исследователей этих памятников. При этом автор совсем не касается вопросов: кодекс, с которого издан перевод Анастасия, действительно ли стоит выше всех кодексов, по которым сделаны издания Феофановой хронографии, в том числе и издание самого De-Boor’а? Действительно ли чужд был всяких погрешностей тот список Феофановой хронографии, с которого Анастасий сделал свой перевод? Гадания г. И. Андреева, что этот список следует признать чуждым погрешностей, интерполяций, останется не более, как гаданием, предположением, не имеющим обязательного значения. Далее, владел ли сам Анастасий библиотекарь всеми условиями, требуемыми от точного и надежного переводчика? На этот вопрос получается скорее ответ отрицательный, чем положительный: по точности и верности передачи подлинника Анастасий, как переводчик ставится не так высоко, чтобы на него вполне можно было полагаться, ставить его перевод в основу при восстановлении подлинного текста¹⁷. Недоверия к Анастасию, как переводчику, можно назвать почти всеобщим в среде западных ученых¹⁸. По всему этому мнение De-Boor’a о значении перевода Анастасия при критике текста Феофановой хронографии следует признать более верным, чем мнение г. И. Андреева. Вообще метод, которому оседовал De-Boor при издании Феофановой хронографии, нужно признать, по моему мнению, вполне научным и правильными», вернее могущим вести к достижению желаемых результатов, чем способ, практикуемый г. Андреевым ¹⁹.

При всей обширности, как вводной части к исследованию, глава, посвященная обзору источников для хронологии константинопольских патриархов, не отвечает и той, неоднократно предъявляемой автором, цели, чтобы в основу вполне научно установленной хронологии константинопольских патриархов было положено возможно большее число источников: автор, как видно, обозрел, не очень много источников. И в результате своего обзора он не совсем пришел к тем выводам, каких от него следовало бы ожидать, судя по тем требованиям, какие он предъявлял к другим исследователям. Так, наприм., он, как видели, упрекал Муральта в том, между прочим, что он не столь полно и часто ссылался на хронику Виктора Тунунского, как этого она заслуживала бы в качестве древнего источника для хронологии Константинопольских патриархов, между тем в заключения своего трактата о хронике Виктора Тунунского заявил, что «материал для хронологии константинопольских патриархов, представляемый нам хроникой Виктора, материал ненадежный. Признаюсь, я совсем не понимаю, ради чего же, собственно, сделан означенный упрек Муральту? В объяснение хронологических «неточностей» в хронике Виктора Тунунского автор сделал, как и во многих других случаях, «предположение», великую ценность которого он поставляет в том, что оно де «хорошо объясняет» эти неточности. Конечно, ничто не мешает автору быть высокого мнения о своем «предположении» и даже подчеркнуть это свое мнение о своем «предположении». Но читатель может и не усмотреть «хорошего объяснения» хронологических неточностей Виктора в «предположении» автора. По крайней мере мне оно представляется очень натянутым и искусственным. Скорее причину всяких неточностей в хронике Виктора следует, по моему мнению, искать в его положении, как противника осуждения «трех глав» и следовательно, пятого вселенского собора. Раз ставши на точку зрения фанатика, не понимавшего смысла совершавшихся вокруг него событий и не желающего понять их, он , естественно отразил растрепанность своих чувств и на их описании: одностороннее, спутанное и тенденциозное представление их, отразившееся в его хронике, в сущности не совместимо с хронологически точною пометой появления их.

В общем опять-таки все сводится к тому, о чем я говорил уже и прежде: план исследования, начертанный г. И. Андреевым, как план естественный, вытекающий из существа темы, можно было бы заменить и другим планом, также естественным и определяемым сущностью темы. По моему мнению, было бы лучше, если бы автор все разобранные доселе части – и введение, и обзор пособий к хронологии константинопольских патриархов, и обзор и разбор источников к ней – сжато, но вместе и обстоятельно, изложил во введении к своему сочинению; ибо, как видели, все означенные части носят в себе чисто вводный характер. Установления хронологии константинопольских патриархов мы пока в них не обретаем.

Проф. О. Курганов

(Окончание будет)