К исследованию о патриархе Фотии

Отзыв о представленном на соискание Макарьевской премии сочинении профессора Императорского московского университета, протоиерея А. М. Иванцова-Платонова: «К исследованиям о Φοтии, пaтриархе константинопольском, по поводу совершившегося тысячелетия со времени кончины его. Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского московского университета 12-го января 1892 года, с приложениями. Спб. 1892 г.».

Св. Фотий, патриарх константинопольский, бесспорно, относится к тем крупным историческим личностям, о которых каждый исследователь церковно-исторических событий должен предварительно составить себе то или иное определенное мнение, если он хочет провести цельный, точно выработанный взгляд на всю область истории Церкви; ибо св. Фотий стоит в средоточии, откуда необходимо наводится то или иное освещение как назад, на всю древнюю область истории Церкви, так и вперед, на средневековую и новую церковную историю, смотря именно потому, какой взгляд усвояется исследователем церковно-исторических событий на лице Фотия. И, однако ж, о Фотии нельзя сказать, что он оставил по себе многочисленных последователей, как напр. Лютер или другие основатели религиозных сект, заявивших и заявляющих себя в истории какими-нибудь крупными событиями. Напротив, Фотий удалился с исторической сцены так, что в начале память его была как бы в забвении, и возобновилась, стала развиваться и возрастать в сознании потомства лишь значительно после его смерти, по мере развития событий, т. е. по мере раскрытия и уяснения того дела, за которое ратовал Фотий и которое, по своей значимости, роковым образом отразилось на последующих церковно-исторических событиях. В этом, конечно, заключается преимущество православной Церкви пред всякими другими иноверными церквами или сектами; о ней нельзя сказать, как об этих последних, что она ведет свое начало вот от такого-то исторического лица или вот от этого, – в этом отношении она – не секта, а подлинно апостольская Христова Церковь. Но едва ли не в этом же заключается и причина того, почему, можно сказать, ни об одном историческом лице не пущено в обращение, разными отщепенцами от Церкви, столько разного рода клевет и инсинуаций, как о св. патриархе константинопольском Фотии. Несомненно, отношение этих отщепенцев от Церкви к Фотию не всех одинаково; но все они, можно сказать, объединяются в одной цели – чрез очернение, всякого рода инсинуациями и клеветами, личности Фотия представить правым свое дело. Отсюда путаница повествований о лице Фотия, его деятельности и значении в истории только увеличивается; задача исследователя церковно-исторических событий, жаждущего раскрытия истины, одной только голой правды, затрудняется. Каким путем прийти к открытию этой правды среди всячески затемненных и запутанных рассказов, исследований, освещений об одном и том же предмете?

Конечно, то обстоятельство, что Церковь, не смотря на всяческое загрязнение личности Фотия со стороны его врагов, твердо хранит его память и причисляет его к числу своих учителей, должно служить руководственною нитью при критическом разборе и оценке разных известий и суждений о Фотии; ибо это только может дать исследованию о нем надлежащее место и значение, это только может предохранить исследователя от односторонности в суждениях и направить его на путь раскрытия исторической правды.

О. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов озаглавил свое сочинение: «К исследованиям о Фотии, патриархе константинопольском», таким образом дает ему значение только пособия в имеющим быть исследованиям о Фотии. Оно состоит из двух весьма неравных частей: «Речи» (стр. 1–31) и «Приложений» к ней (стр. 1–190), в которых более или менее пространно обосновываются кратко высказанные положения в «Речи».

«Предмет и задачу» своего «исследования» о. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов определяет в «Речи» таким образом, – «Я не буду ни раскрывать последовательно историю жизни патриарха Фотия, ни вдаваться подробно в рассмотрение исторического значения его личности и деятельности». Эта задача «была бы не в меру нашим слабеющим силам и во всяком случае не соответствовала бы пределам времени», необходимым для прознесения речи. При том же «для твердых суждений о нем и теперь еще не приспело время». Ибо «громадная масса материала» для его истории до крайности затемнена и перепутана; почва в «исследованиях» о нем «остается еще слишком зыбкою, засоренною разными предубеждениями и искажениями; приемы для исследования самые тенденциозные и искусственные: потому и в выводах крайний произвол и противоречия. При таком положении дела наиболее твердою задачей науки относительно Фотия... остается – получше разобраться в материале, осветить поле для правильного исследования, по возможности расчистить почву от предубеждений и искажений, установить твердые научные приемы исследовать или, по крайней мере, устранить ложные, искусственные, путающие дело» (Речь гл. I, стр. 3–4). Относительно задачи и формы своего труда о. прот. А. М. Иванцов-Платонов еще раз высказывается в «Приложениях». Здесь он отмечает, что он «в своем исследовании о Фотии главным образом старается подвести итоги предшествовавшим работам по этому предмету и, по возможности, осветить путь для дальнейших работ»; что он «старался не обходить ничего дельного и справедливого, высказанного по этой части западными ли то писателями нашими, или восточными», и что «форма изложения, избранная им, обусловливалась не только частным случаем, по поводу которого он писал свое исследование (в Речь, предназначенную для произнесения в торжественном собрании, нельзя было внести всего содержания, приготовленного им для исследования Фотиевой истории); но, кроме того, она обусловливалась и самым предметом исследования. В серьезном изложении истории Фотия пока еще нельзя высказать почти ни одного положения, не сопровождая его разными оговорками, ограничениями, разъяснениями, опровержениями противоречивых мнений и т. д. Если бы все это вносить в самый текст исследования, исследование могло бы выйти еще гораздо тяжелее по изложению, чем как оно представляется в настоящем виде. Затем оно вышло бы и гораздо длиннее». Между тем он «старался, по возможности, беречь время для себя и для читателей, а также и бумагу, и труды, и издержки печатания. Наконец, избранная форма изложения представлялась ему наиболее удобною еще в том отношении, что вот здесь-тο в отдельных примечаниях он свободно мог высказывать свои соображения и предположения, не навязывая их читателю зараз, вместе с несомненными положениями в одном цельном и связном изложении. Развивая отдельные положения сочинения порознь, он мог оттенять их различными степенями решительности суждения, и читателям более могло оставаться удобства, принимая одни положения, отбрасывать другие, как неприемлемые» (Прилож. стр. 186–188).

Согласно этой задаче своего труда о. прот. А. М. Иванцов-Платонов преимущественно подвергает критике источники Фотиевой истории и разные сочинения о Фотии, составленные по этим источникам. Он говорит: «Изложение Фотиевой истории не только у западных писателей – католических и протестантских, но в значительной степени и у наших православных представляет ту особенность, что в основание ее полагаются сведения и суждения лиц, явно пристрастных и прямо враждебных к Фотию», – или принадлежащих к оппозиционной ему партии и ведших с ним фанатическую борьбу, – или писавших в угоду византийской македонской династии, – или просто фанатиков и обскурантов, не могших сочувствовать просвещенным взглядам Фотия, – или проникнутых папистическими тенденциями, противником которых был Фотий. К первой категории относятся: Феогност, архимандрит Студийского монастыря, Митрофан, митрополит смирнский, Стилан, митрополит неокесарийский. За этими «главными вождями анти-Фотиевой партии следуют их ученики, проникнутые теми же воззрениями», – Никита Пафлагонянин, монах Михаил, безыменные авторы двух пасквилей на Фотия, из которых один написан после собора 879 г., а другой после смерти Фотия, – «Другую группу писателей, также (хотя и в меньшей степени) неблагоприятно относящихся к Фотию, представляют византийские государственные историки, описывавшие царствования императоров македонской династии». Сюда относятся: Константин Порфирородный – внук Василия Македонского, продолжатель летописи Феофана (Theophanis Continuator), также Симеон Магистр, Георгий Монах, или точнее – продолжатель его хроники. «К указанным греческим описателям деяний Фотия примыкает еще один латинский писатель», Анастасий, библиотекарь римской церкви (Реч. гл. II, стр. 4–10. См. Прилож. стр. 1–19).

Чтобы показать ненадежность «враждебных Φοтию повествований» означенных писателей, как источника и основы для его истории, о. прот. А. М. Иванцов-Платонов входит в несколько близкий анализ «внутреннего содержания» этих повествований». В этом отношении он 1) разбирает их нелепые рассказы и басни, направленные к опозорению как вообще рода Фотия, так в частности и самой его личности; 2) выставляет на вид у тех же враждебных Φοτию писателей свидетельства о великих деяниях и достоинствах Фотия, в чем нельзя не видеть их противоречия самим себе, и 3) подвергает критике тенденциозное изъяснение этих великих деяний и достоинств Φотия из позорящих его гнусных побуждений и мотивов, в чем также нельзя не видеть их противоречия себе. «Противоречия при описании жизни Φοтия у его врагов. – замечает о. прот. А. М. Иванцов-Платонов, – встречаются, можно сказать, на каждом шагу, и противоречия всякого рода. Противоречия в разности показаний об известном факте у нескольких писателей, выдающих себя за очевидцев или ближайших свидетелей факта..., простого и наглядного... Противоречия у одного и того же писателя при описании частных подробностей известности факта. Противоречия у нескольких писателей в объяснении внутренних мотивов или причин известного факта. Противоречия в освещении совершенно однородных фактов с совершенно различных точек зрения. В особенности много этих противоречий сказывается в описании самых важных и самых запутанных фактов Фотиевой истории: первого вступления Фотия на патриарший престол, низложения его Василием I Македонским, восстановления его тем же Василием на патриаршем троне и вторичного низложения его при Льве VI (Реч. гл. III стр. (неразборчиво – примечание электронной редакции) – 3. См. Прилож. стр. 19–87). Показав, таким образом, ненадежность враждебных Фотию повествований, как источника для его истории, автор задается вопросом, от чего же известия о Фотии дошли до нас главным образом от его врагов, а не от друзей и приверженцев? – и делает по этому поводу ряд догадок, ни к чему однако ж не обязывающих читателя. Хорошо и то, что от приверженцев и почитателей Фотия сохранились, по крайней мере, некоторые речи, произнесенные им на соборах 869–70 и 879– 80 г.г.; в них, равно как и в речах самого Φοтия на соборе 873 г., многие, самые важные факты его затемненной истории освещаются совершенно иначе, чем в показаниях его противников» (Реч. гл. IV, стр. 13–14. См. прилож. стр. 87–88).

Другим, «по-видимому, очень важным источником сведений для Фотиевой истории» и «как будто довольно обильным» служит официальная переписка между константинопольским правительством и римскою церковью письма папе: Николая I, Адриана II, Иоанна VIII и Стефана V, писанные в Константинополь по поводу первого и второго вступления Фотия на патриаршеский престол и первого и второго низложения его, и письма константинопольских императоров: Михаила III, Василия I Македонского и Льва VI философа, – и западные исследователи истории Φοтия очень много пользуются этим источником. Но, при некотором рассмотрении, и этот источник также вызывает много недоумений. 1) Папских писем с разными порицаниями и прещениями против Фотия сохранилось много; а из писем константинопольских императоров сохранились только те, которые вторят папским порицаниям и прещениям; защищающие же дело Фотия и интересы восточной Церкви утрачены. Это ставит в затруднение историка, желающего, на основании правила – audiatur et altera pars, беспристрастно исследовать события. 2) Письма папе написаны пристрастно и односторонне. 3) К историческим фактам, давно минувшим и им современным, папы относятся в них крайне бесцеремонно. 4) Вообще исторического содержания и характера папские письма имеют очень мало; их характер преимущественно католико-догматический. Поэтому «брать письма пап, как серьезный исторический материал для разъяснения фактов, которых они иногда вскользь и со своей точки зрения касаются, весьма ненадежно». Они представляются интересными для истории в другом отношении – для характеристики самого папства в рассматриваемое время (Реч. гл. V. стр. 15–17. См. Прилож. стр. 88–99).

Большее значение могли бы иметь для нас акты и определения церковных соборов, которых во время патриаршества Фотия, и в большей или меньшей связи с его историей, было много в Константинополе, в Риме и в других местах на Востоке и Западе. Чрез них многие неясные и запутанные вопросы разрешились бы сами собою, «и как уяснилась бы для нас личность патриарха Φοтия и значение тех дел, из-за которых он боролся и против него боролись! Но, к сожалению, из всего этого сохранилось до нас очень не многое; и именно сохранилось главным образом то, что опять направлено было против патриарха Фотия; а что исходило от него, или совершалось под его руководством, то или бесследно пропадало или в продолжение многих веков задерживалось под спудом, и если, наконец, появлялось на свет Божий, то очень не скоро, с большими затруднениями и часто искажениями». Это уже не случайность, а определенная тенденция. Так никаких подлинных документов не дошло до нас от трех соборов, бывших в Константинополе в самом начале Фотиева патриаршества: от собора по поводу избрания Фотия на константинопольский патриарший престол и от двух соборов 858 или 859 г.– одного в церкви св. Ирины, где приверженцы Игнатия в первый раз отделились от церковного общения с Фотием и произнесли на него анафему, и другого в церкви свв. Апостолов, где Фотий в свою очередь предал отлучению игнатиан и «формальным определением закрепил низложение самого Игнатия, именем которого действовали возмутители церковного порядка». Затем сожжены были неприятные для папства акты Константинопольских соборов 861, 866 и 867 гг., из которых на первом, в присутствии папских легатов», подтверждено было низложение Игнатия, а на последних осуждены были злоупотребления папства и действия папских миссионеров в Болгарии. Деяние Константинопольского собора 869–870 гг., на котором Фотий был осужден, «сохранились до нас, хотя и несколько раз угрожала им опасность быть уничтоженными, – сохранились в разнообразных редакциях, в пространных и кратких изложениях». Однако ж, описание последнего заседания, на котором спорный вопрос о церкви болгарской решен был не в пользу римской церкви, не вошло в изданные соборные акты, и нам известно о нем уже из постороннего источника. Собор 879–80 гг. «составлял как бы триумф патриаршествования Фотия... На нем Фотию удалось достигнуть замечательных результатов: 1) представителями всех христианских церквей и самой римской церкви он торжественно был признан законным патриархом и великим церковным учителем; 2) партия, противодействовавшая ему в Константинополе, оказалась совершенно ничтожною» и была осуждена; 3) собор 869 г., осудивший Фотия, был признан незаконным и лишенным всякого значения; 4) признано равенство константинопольского патриарха с римским папою, и положено всех отлучаемых в римской церкви считать отлученными в Константинополе, и наоборот; в преимущества же, принадлежащие римской церковной кафедре и ее предстоятелю, ни теперь ни в будущее время ничего нового не вводить; 5) положено утвердить во всех церквах признание семи вселенских соборов, и в символе веры, составленном первыми двумя соборами, не делать никаких прибавлений и убавлений, изменений и повреждений. Постановления собора 879–80 гг. утверждены были подписями византийского императора, «охранителя православия», и православных предстоятелей христианского миpa, в том числе легатов римской церкви. «Но в римской церкви не признан был этот собор, вследствие побуждений мелких и своекорыстных, – и мир церковный разорвался и остается разорванным до настоящего времени». Собор 879–80 гг. был крайне неприятен для папства. Конечно, и папы, и их последователи постарались бы уничтожить акты этого собора, подобно как они уничтожили акты предшествовавших соборов, свидетельствовавших в пользу Фотия. Но списки соборных актов 879–80 гг. во множестве экземпляров распространились по разным странам христианского миpa, и противникам Фотия, папистам, после 880 г. уже ни однажды не приходилось в Константинополе и вообще на Востоке распоряжаться так, как они распоряжались в 869 г.; «неприятные для папства соборные акты остались во многих старых архивах и библиотеках». Ученые ревнители папства пытались, по возможности, не опубликовывать этих актов, даже заподозревать самое существование собора. Но напрасно; акты обнародованы, подлинность их признана и с ними приходится считаться. – Кроме Константинопольских соборов, «нам известно и еще несколько соборов, бывших в то время в других церквах западных и восточных», имевших отношение к делу Фотия. Так нам известны три римских собора: 1) собор 863 г. при папе Николае I; 2) собор 869 г. при папе Адриане II, и 3) собор 879 г. при папе Иоанне VIII, от которых «сохранились некоторые документы, но не многие и при том такие, о которых можно сказать лишь то, что они, как и письма папские, писанные в то время в Константинополь, не столько уясняют обстоятельства Фотиевой истории, сколько характеризуют тенденции папства и свойства его представителей в то время». Было и еще на Западе несколько соборов по поводу полемики, возбужденной Фотием против папства, но об этих соборах сохранились очень немногие и очень неудовлетворительные сведения. – Есть основания предполагать, что и на Востоке, в странах, уже подчиненных магометанскому господству, по делам, касавшимся Фотия, и вопросам, возбужденным им, было несколько церковных соборов; но от них не дошло до нас никаких документов, и о них не сохранилось никаких ясных сведений (Реч. гл. VI. стр. 17–24. См. Прил. 99–151).

Самый важный источник для истории Фотия, более достоверный, твердый и значительный, чем вышеобозренные, составляют его письма и сочинения. – Писем Φотия напечатано более 260, и все же нельзя сказать с уверенностью, все ли они сделались известными. Но и обнародованные имеют очень важное значение не только для истории Фотия, но и для истории вообще. Они чрезвычайно разнообразны по составу и положению лиц, к которым были писаны; по положениям самого лица писавшего (т. е. Φοτия); по предметам, в них раскрываемым; наконец, по самому их тону. Но, при всем их разнообразии, во всех них «отражаются одни и те же привлекательные нравственные черты: не только ум, высокий, тонкий, обогащенный самыми разнообразными сведениями, но и сердце, горячее, нежное, – ласковый, но вместе с тем твердый и прямой характер, – глубокое благочестие,... горячая ревность о вере и церкви, и т. д. Вообще: в письмах своих Фотий является совсем не таким, каким старались изобразить его давние злостные враги и позднейшие предубежденные писатели». Это ли не богатый источник для Фотиевой истории? – а между тем и доселе еще мало им пользуются ее исследователи, – «Подобное же нужно сказать и вообще о сочинениях Фотия». Редкий из писателей древних и новых веков оставил после себя столько сочинений и таких разнообразных, как Фотий. Впрочем, внешних фактов его жизни они касаются немного: Фотий «не любил примешивать к главному предмету речи сообщений о себе и своих личных обстоятельствах и отношениях. Поэтому лишь в очень немногих из его сочинений можно находить прямые данные для его биографии». Такое невыставление своего я отнюдь не говорит о тщеславии и славолюбии, якобы руководивших деятельностью Фотия, как заверяют его враги, – напротив, беспристрастный исследователь приходит к противоположным представлениям о его личности. Даже при незначительном знакомстве с сочинениями Фотия «нельзя уже верить таким инсинуациям его врагов, что ученость его имела лишь светский, а не духовно богословский характер, или что она имела еретическое, кощунственно-нечестивое направление». Равно также ослабляется вера в такие обвинения, как лживость Фотия, его раболепство, интриганство, тиранство. «Поэтому-то люди, основательно изучившие сочинения Φотия, большей частью проникались сочувствием и к его личности, и приходили к сомнениям в справедливости тех нареканий и клевет, которыми загрязнена была память его давними врагами и позднейшими клеветниками» (Реч. гл. VII стр. 24–27, См. Прилож. стр. 151–164).

Вывод из представленного обозрения источников истории Фотия о. прот. А. М. Иванцов-Платонов делает такой: «Пора перестать излагать историю Фотия так, как она доселе излагалась: т. е., по тем источникам, какие доселе полагались в основание ее, с тех только сторон, с каких она доселе почти исключительно рассматривалась, в том освещении, в каком представлялись факты ее у большей части писавших о Фотии. – Нельзя судить о Φοтие по показаниям его врагов, явно пристрастных против него и имевших особенные побуждения порицать и чернить его, равно и по разъяснениям тех позднейших предубежденных писателей, которые имеют особенную тенденцию поддерживать в истории сложившееся темное представление о Фотии... В основание Фотиевой истории должно быть положено то, что́ всего прямее и непосредственнее отражает его личность и жизнь, т. е., его собственные письма и сочинения». А «затем, после изучения собственных писаний Фотия, нужно как можно полнее рассмотреть все отрывочные известия о положительных сторонах деятельности Фотия – церковно-административной, миссионерской, благотворительной и т. д.». «Как на лучшем источнике для изучения патриаршей деятельности Φοтия с положительной стороны из сохранившихся памятников, без сомнения, нужно остановиться внимательнее на актах Константинопольского собора 879–80 гг.», которые, «за исключением немногих частностей, во всех редакциях имеют один и тот же смысл» и которые «дают замечательнейшее свиде́тельство как о направлении церковной деятельности Φотия, так и о великом его уме, замечательном административном искусстве, необыкновенном влиянии на лиц окружающих, даже бывших предубежденными против него и т. д.». – «Затем, конечно, и всех других указанных выше источников, как они ни незначительны и пристрастны сами по себе, игнорировать совсем нельзя. Но нужно, как можно точнее, определить... характер каждого памятника... устранить тенденциозные преувеличения и пикантности, брать из источников только прямо твердые факты, по возможности отрешая их от фальшивых тенденциозных освещений и объяснений и т. д.». – «Вот путь, по которому должна пойти наука в разъяснении вопроса о личности и историческом значении патриарха Фотия». «Дело это главным образом лежит на нашей православно-восточной, т. е., русской и новогреческой науке» и «вполне стоит того, чтобы на него направлены были соединенные усилия не только отдельных личностей, но и целых научных ведомств и корпораций». – «Вопрос о Фотии несомненно имеет важное значение для всего православного миpa, не говоря уже об особенном значении его для православного славянства. Мы доселе держимся на принципах Фотиевых», конечно, не в том смысле, что Φοтий вновь измыслил наши православные принципы, но в том, что, он «с особенной твердостию и определенностию заявил их в своей начинавшейся полемике с латинскими средневековыми новшествами». – «Правильное разъяснение истории Фотия несомненно имеет значение для всего христианства. Со времени Фотия начинается несчастное разделение между христианским Востоком и Западом... Представляется необходимым для всех воротиться к началу разрыва, чтобы разъяснить, какая сторона здесь была более правая и какая менее, чьи принципы более чистые, и чьи менее». – И, несомненно, «с более серьезным изучением истории Φοτия людьми беспристрастными все более и более будет выясняться значение его личности и деятельности для всего христианства» (Реч. гл. VIII. стр. 27–31. См. Прилож. стр. 164–190).

В «Приложениях» о. прот. А. М. Иванцов-Платонов обещается дать «посильное рассмотрение самых запутанных вопросов Фотиевой истории, которые требуют специального рассмотрения» (Прил. стр. 1). И действительно он здесь не только критически рассматривает и оценивает источники для истории Фотия (стр. 5–42; 88–164), о которых по преимуществу трактует в своей речи, но, разбирая и оценивая их, он по местам вдается еще в рассмотрение важнейших запутанных вопросов Фотиевой истории. Так он останавливается на обстоятельствах низложения Игнатия, избрания и рукоположения Фотия в патриархи, и приходит к выводу, что все возражения против каноничности Фотиева патриаршества, при ближайшем рассмотрении, разлетаются как дым; избрание Фотия в патриархи и рукоположение его в епископский сан не были незаконны (стр. 12. 42–46. См. стр. 100); рассматривает разные показания относительно обстоятельств первого низложения Фотия Василием Македонским и «запутанные и противоречивые известия» о его возвращении в столицу ко двору императора и затем – о вторичном возведении его на патриарший престол (стр. 5. 66–85); наконец, старается, по возможности, уяснить деяния второго патриаршествования Фотия и обстоятельства второго удаления его от престола, по смерти императора Василия Македонского, сыном его императором Львом VI, при чем выставляет на вид значение его деятельности за это время, как церковное, так и политическое (стр. 5. 85–87). Таким образом, о. прот. А. М. Иванцов-Платонов описывает более или менее всю историю Фотия. При этом он в разных местах и по разным поводам делает характеристику партий (стр. 4–10. 119) и лиц (стр. 88–89), имевших то или иное отношение к Фотию, эпох (стр. 95. 99) и самых народов – византийцев и итальянцев (стр. 42), враждебно столкнувшихся во времена Фотия и разошедшихся между собою, по-видимому, навсегда. В конце приложил еще историко-критический обзор литературы о Фотии, как у западных – католиков и протестантов, так и у восточных – православных греков и русских (стр. 164–186. См. стр. 1–4).

Автор относится с величайшей симпатией к личности патриарха Фотия, всюду старается оправдать его во всех действиях и обстоятельствах его жизни, с этой целью подвергает более или менее тщательной критике все взводимые на него обвинения, различного рода клеветы, вымышленные с целью очернения его имени, инсинуации, басни, нелепейшие и чудовищные рассказы. Все это бросает выгодный свет на «исследование» почтенного о. протоиерея и свидетельствует о непосредственном его знакомстве с источниками для истории Фотия и разными исследованиями о его личности и деятельности. Труд автора вполне соответствует данному ему оглавлению: «К исследованиям о Фотии». Действительно, будущий исследователь деяний Фотия много найдет в нем полезных указаний и не может пройти его молчанием как малоценный и ничего незначащий. Но, при всем должном уважении к труду о. прот. А. М. Иванцова-Платонова, я позволю себе сделать некоторые замечания как вообще на постройку его сочинения, так в частности и на развитие некоторых отдельных в нем вопросов.

Почтенный автор говорит об избранной им форме для своего исследования и в «Речи» и в «Приложениях» к ней, но в том и другом месте не совсем одинаково. С его основаниями в пользу принятой им формы для своего исследования трудно согласиться. Мне неизвестны старость и «слабеющие силы» почтенного автора. Но я думаю, что действительно ценное исследование о Фотии, достойное лица этого великого патриарха и защищаемого им дела, может совершить только человек, основательно знакомый с церковной историей и вполне зрелый, чуждый юношеских увлечений и крайностей в науке. Ведь сам о. прот. А. М. Иванцов-Платонов замечает, что папы относятся в разных своих письмах «крайне бесцеремонно» как к давно минувшим, так и к современным им фактам истории. Между тем мнения и решения пап в их письмах, буллах, бреве и пр. служат меркою суждений для всех католических исследователей церковно-исторических событий; ибо всякого рода писания католических писателей по истории Церкви обыкновенно фабрикуются согласно папско-куриальным мнениям; по ним, обычно, комментируются и подтасовываются излагаемые в исследованиях католических писателей те или другие церковно-исторические события. Дружный хор католических писателей действует и на других, некатолических исследователей церковно-исторических событий. Разоблачение их подтасовок и ложных толкований разных церковно-исторических фактов основательно может сделать только знаток церковной истории, церковного права и богословия и именно в связном церковно-историческом исследовании. В таком связном историческом труде как яснее выступают научные приемы исследователя, их относительное достоинство и соответствие предмету исследования, так равно отчетливее и правдивее обрисовываются характеры действующих лиц, их нравственный облик и подлинный смысл их действий, ярче и образнее развертывается историческая драма. При этом предположения, мнения и более или менее решительные суждения исследователя отнюдь не навязываются читателю, – он совершенно свободно может относиться к ним, как и при всякой другой форме исследования, – но за то яснее, тверже и глубже может быть обоснована достоверность того или другого события или явления и его относительное значение в общей связи явлений. Едва ли может быть сомнение в том, что в исследовании такого именно рода о Фотии настала нужда и для него открылась пора при массе тенденциозных, но внушительных по научной наружности, писаний о нем. Мне думается, что такого рода исследование лучше бы расчистило путь к правильному пониманию истории о Фотии, чем эпизодические заметки о разных сторонах его деятельности. Может ли кто питать претензию, приступая к исследованию о Φотии, положить конец всяким пререканиям о его истории? Ведь самое бо́льшее, на что может надеяться исследователь его истории, это – тоже проложить путь к правильному пониманию его истории. Что же касается боязни автора, что, при связном историческом изложении, его исследование приняло бы слишком обширные размеры, не соответствующие его «слабеющим силам», то и этот страх, по моему мнению, совершенно напрасный: тот или иной объем сочинения, конечно, определяется отчасти предметом исследования, но во многом он зависит от воли автора; а правильность суждения и верность взгляда не зависят от объема сочинения: мастер дела открывается и в малом по объему труде. При том же, при избранной автором форме своего исследования, встречаются неоднократные повторения. В связном изложении приготовленного им материала он избежал бы этих повторений; чрез это объем его исследования даже сократился бы. Одно лишь замечание относительно формы его исследования может иметь некоторое значение, «что вот здесь-то в отдельных примечаниях он свободно мог высказывать свои соображения и предположения». Это свободное высказывание своих предположений и соображений ограничивается у автора во многих случаях тем, что он наставляет и поучает будущего исследователя о личности и деяниях Φοτия, как он должен вести дело и в каком направлении. В этом отношении автор, действительно, при избранной им форме свободно мог высказываться. Но такого рода наставления и поучения, по моему мнению, составляют не достоинство его исследования, а скорее недостаток.

Историко-критический очерк литературы о Фотии составлен автором вообще полно и обстоятельно. Однако ж я не нашел в нем указания а) на статьи Dr. Lotos’a, написанные по поводу и в опровержение первого тома сочинения кардинала Гергенретера о патриархе Фотии и, под общим заглавием: Étude sur Photius, напечатанные в L’Union chétienne за 1867 г. №№ 16–36. Эти статьи Dr. Lotos’a представляют очень много дельных заметок. При ближайшем знакомстве с ними и с сочинением о. иеромонаха Герасима Яреда: «Отзывы современников о св. патриаpxe Φοтие в связи с историею политич. партий визант. империи», навязывается мысль (по крайней мере – мне), что о. Герасим пользовался указанными статьями Lotos’a, усвоил себе его идею и шире развил ее. Затем автор опустил из внимания еще следующие трактаты: b) Études sur la Mystagogie de Photius, patriarche de Constantinople, et sur les objections de M. Hergenreuther contre cet ouvrage, неизвестного автора (X), напечатанные в L’Union chrétienne за 1868 г. (р. 414–427; 469–480); с) А. Δημητρικοπουλος, ʹΙστορία τοῦ σχίσματος τῆς λατινικῆς "Εκκλησίας ἀπό τῆς ὀρθοδόξου Ελληνικῆς,Έν Λειψία, 1867, σ. 1–21 (автор намекает только на издания А. Δημητρ., т. е., Βιβλιοθήκη ἐκκλησιαστική ἐμπεριέχουσα ἐλλήνων θεολόγων συγγράμματα, ἐκ χειρογράφων τῆς ἐν Μόσχᾳ βιβλιοθήκης νῦν πρῶτον ἐκδιδ. ύπο Α. Δημητρ. Ἐν Λειψία, 1866 (См. Прилож. стр. 173). О Досифее, патриархе иерусалимском, о. протоиерей говорит сравнительно довольно много, но не видно, чтоб он был знаком с его ʹΙστορία περί τῶν ἐν τοĩς Ίεροσολύμοις πατριαρχευσάντων. Έν Βουκουρεστίῳ 1715, in fol., в которой дается довольно обстоятельный очерк жизни и деяний патриарха Φотия (См. βιβλ. Ζ». κεφ. ιγ». §§ α». – ιε».σ. 702–713; κεφ.ιδ». §§ α». – κζ». σ 714–730; κεφ. ιε’. σ. 730–737). Автор ознакомился с Τόμος χαρᾶς патриарха Досифея (см. Прилож. стр. 3. 140. 142. 172). Каково отношение этого сборника патриарха Досифея к его «Истории иерусалимских патриархов», мне неизвестно; так как Τόμος χαρᾶς не имеется в Казани ни в академической, ни в университетской библиотеке. Указанный очерк жизни и деяний патриарха Фотия в ʹΙστορία περί τῶν ἐν τοĩς Ίεροσ. πατριαρχ., по моему мнению, должен занять видное место в литературе о Фотии,– в нем заметна критика источников Фотиевой истории, – и потому рискованно вообще сказать, что Досифей «не писал подробного изложения Фотиевой истории», как это делает о. прот. А. М. Иванцов-Платонов (см. Прилож. стр. 172)¹. Характеристики писателей о Φοтии большею частию общи у автора, а иногда он ограничивается только их перечислением. Нет указания на научный обмен разных групп писателей о Φοтие, – на усвоение одними из них научных выводов других исследователей о жизни и деяниях Φотия, противоположного лагеря. Правда, он указывает на усвоение нашими русскими учеными католических тенденций (см., напр., Прилож. стр. 177); но это совсем не то, что́ – обмен научными выводами самостоятельных ученых: это – компиляторская зависимость. Напр., кардинал Гергенретер, сделав анализ окружного послания патриарха Фотия от 866 г., которое он назвал heftiges Manifest gegen die abendlandische Christenheit, внушает читателям: Photius, der 861 sehr mild uber die abweichenden Gebrhauche des Abendlandes geurtheilt hatte, machte jetzt aus ihnen Ketzereien etc. (Hergeroth. Handb. der allgem. KG. 2 Au (1. Freib.im Breisg. 1–79. В. I. S. 668– 669. IV Period. Cap. 2. §§ 152. 153. Cf. Herg. Phot. Patr. v. Const. Regensb. 1867. S. 642 sq.). Gass, которого о. прот. A Μ. Иванцов-Платонов называет «знатоком византийской средневековой письменности (Прилож. стр. 4), принял это внушение Гергенретера за твердый научный вывод и внес его в свою статью о Фотии². Эта статья Гасса о Φοтие представляет буквальную перепечатку его же статьи о Φοтие в первом издании Герцоговой энциклопедии, со внесением лишь самых незначительных дополнений соответственно последним приобретениям науки, между прочим и приведенных под строкою слов, которых нет в первом издании³ и зависимость которых от указанного вывода кардинала Гергенретера едва ли может подлежать сомнению. Указание и разбор подобного рода научных обменов и усвоений весьма желательны, полезны и необходимы, – гораздо более полезны и необходимы, чем разбор (и притом довольно подробный) бездарно-компилятивных, полных грубейших ошибок статей какого-нибудь Ф. Стукова, которому (если уже настояла необходимость отметить его писания) было бы весьма достаточно ограничиться преподанием совета: «собрать свои издания и уничтожить» (Прилож. стр. 2. 184–185). Между тем о. прот. А. М. Иванцов-Платонов относительно разности тона в суждении Φотия об уклонениях римской церкви от общецерковных обрядов и постановлений в посланиях его от 861 и 867 г. счел нужным заметить только: «Очень не много нужно исторической сообразительности для того, чтобы объяснить разность тона суждений Фотия о... церковно-обрядовом вопросе в письме 861 г. и в послании 867 г., которую ставят нередко в упрек Фотию, выводя ее только из личных мотивов и непоследовательности (будто бы) воззрений Фотия (см. у Гергенр. в 8 гл. III кн. и у др. катол. писателей, даже у некоторых из наших)» (Прилож. стр. 93). Этого, по моему мнению, слишком недостаточно: Об упомянутом заимствовании Гасса рассматриваемого quasi-научного вывода Гергенретера он совсем не упоминает.

В критическом разборе источников Фотиевой истории весьма важно также определить основные точки зрения первичных авторов, касавшихся жизни и деяний Фотия, и затем отношение к ним последующих исследователей Фотиевой истории. Сторонники Игнатия и противники Фотия усматривали в обстоятельствах низложения первого и возвышения на его место второго ниспровержение веры и основных законов нравственности, таким образом – разрушение церкви в ее существе⁴. Папы и римская курия делали вид, что они вполне-де принимают мысль сторонников Игнатия. Однако ж, при ближайшем рассмотрении, оказывается, что попрание веры и основных законов нравственности, разрушение церкви заключается, по их мнению, совсем не в том, в чем усматривали сторонники Игнатия, а единственно в том только, что осуждение и низложение Игнатия и возвышение на его место Фотия совершилось без воли и ведения папы, который, по Лжеисидоровым декреталиям, один-де только имеет право созывать соборы; он один только может-де судить епископов и патриархов, тогда как сам никем судим быть не может. Таким образом центр тяжести преступления Фотия и его партии заключается, по мнению пап, в своеволии их поступка, в отрицании папской власти. Папы охотно соглашались признать Фотия законным патриархом, лишь бы только он признал их авторитет и абсолютную власть их в церкви⁵. Таким образом, разность точек зрения игнатиан и римской курии существенная, непримиримая. Игнатиане собирали или сами составляли клеветы на Φοтия для подкрепления и оправдания сказанной своей точки зрения. Папы охотно принимали всякие клеветы на Φοτия и вооружались ими, однако ж для достижения своих целей, совершенно чуждых целям игнатиан. О. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов совсем не обращает внимания в своем исследовании на эту разность точек зрения и конечных стремлений у игнатиан с папами. Однако ж, мне думается, что уяснение основной точки зрения игнатиан – врагов Фотия и ее отличия от точки зрения римских пап и их курии не менее важно и необходимо при критике источников Фотиевой истории, чем и самый разбор разных нелепых басней, клевет и инсинуаций на Φοτия. 0тношение исследователей Фотиевой истории к ее источникам, в особенности католических богословов и историков, определяется главным образом указанною точкою зрения пап; клеветы игнатиан на Фотия (которым они едва ли верят, а только делают вид, что верят) в сущности служат им только подспорьем. Посему важно и даже необходимо показать, что и подспорье у них плохое; союзники в сущности смотрят в разные стороны.

Но и, кроме того, при критическом обзоре древних авторов, так или иначе касавшихся истории Фотия, весьма важно указать их отношение друг к другу, писали ли они независимо один от другого, или же усматривается между ними зависимость, и, если усматривается, то какая именно. Автор отстраняет от себя подобного рода исследование источников Фотиевой истории. Между тем оно было бы весьма полезно, в особенности это нужно сказать относительно византийских хронографистов. При ближайшем исследовании источников их сообщений, а также их взаимного отношения между собою, оказывается, что одни из них были компиляторами других. По отношению к истории Фотия указание такого рода зависимости византийских хронографистов весьма много посодействовало бы уяснению вопроса, действительно ли все византийцы, дающие неблагоприятные Фотию сообщения, были враждебны ему? Не скорее ли один повторял дурные отзывы о Фотии другого писателя без всякого враждебного чувства к нему, потому только, что слишком доверял списываемому им автору? Нужно при этом иметь в виду, что Рим еще не порвал окончательно связей с Византией, поэтому и не было поводов у византийских писателей ближайшей к Фотию эпохи скептически относиться к неблагоприятным отзывам о нем. Что же касается до научной исторической критики, то ее в то время упадка наук, можно сказать, совсем не существовало, в особенности по отношению к таким еще не выяснившимся вполне вопросам, как папство. Во всяком случае критика источников истории Фотия с указываемой здесь точки зрения, мне думается, весьма упростила бы вопрос о нем и в значительной мере сократила бы число действительно враждебных ему писателей. Чрез это яснее определилась бы и ценность сообщений о Фотии того или другого из византийских писателей. – В частности, по поводу суждений автора о лице и хронике Симеона Магистра (Прилож. стр. 16–17) отмечу, что, в виду значительных и серьезных исследований по этому вопросу, на которые ссылается и сам достопочтенный о. протоиерей, они должны бы были отличаться бо́льшею обстоятельностию, точностию и твердостию с выводах, чем какие дает автор в своем исследовании.

Св. Игнатию о. прот. А. М. Иванцов-Платонов приписывает слабохарактерность, раздражительность, недальновидность, упрямство, пассивное перенесение страданий, более внешнее благочестие, чем внутреннее, т. е. такие черты характера, которые должны затемнить, унизить его в печальной драме, повлекшей за собою разделение церквей, сравнительно с Фотием. И эти черты характера св. Игнатия будто бы вытекают из его жизнеописания, сделанного Никитою Пафлагонянином (Прилож. Стр. 12–13. См. стр. 42 и сл.). По моему мнению, достопочтенный автор допустил здесь преувеличения. Из жизнеописания св. Игнатия, сделанного Никитою Пафлагонянином, разве лишь с натяжкою, при враждебном настроении и к автору и к описываемому им лицу, можно вывести указанные черты характера св. Игнатия. Нужно быть справедливым, и, чтобы во всем оправдать Φοτия, совсем не требуется обвинять Игнатия, где он не виновен. В чем дело? – Обстоятельства низложения св. Игнатия темны. Что он был «отличнейший монах, но не отличнейший патриарх», и что он не одарен был таким обширным умом и такою тактичностию, как Фотий, с этим можно и должно согласиться. Но совсем неудобоприемлемо то, что св. Игнатий был слабохарактерен и упрям. A priori с слабохарактерностию не вяжется строгий аскетизм св. Игнатия. Упрямство обыкновенно является у людей гордых, самолюбивых, которые хотя и сознают неправоту своего дела, но, по «упрямству», по «горделивой неуступчивости», не хотят ни в чем поступиться. Дело св. Игнатия не так обстоит. По описанию Никиты Пафлагонянина, он был низложен, обвинен и осужден, и затем вымогали от него еще (добро- вольного) отречения от патриаршего престола⁶. Ради чего? По какой причине? Как совершить эти отречение? Не будет ли оно торжественным признанием за собой той преступности, за которую осужден и низложен? Очевидно, св. Игнатий не мог этого сделать, не отрекаясь от самых дорогих свойств своего существа, как не мог, по тем же самым побуждениям, сделать этого и Φοтий, когда от него всячески вымогали сознание в своей виновности на Константинопольском соборе 869–70 гг.⁷. Упрямство приписывают (ибо это делает не один о. прот. А. М. Иванцов-Платонов) св. Игнатию потому, что он не хотел поступиться собою при виде смут из-за него, раздирающих церковь, таким образом себя ставил выше блага церкви. Но агитировал ли сам св. Игнатий? И чем можно доказать, что, в случае отречения св. Игнатия, агитация и смуты в церкви прекратились бы? Все говорит за противное. То обстоятельство, что, по низложении и осуждении Фотия (на Константинопольском соборе 669 г.), партия его не агитировала в пользу его так, как это делала партия Игнатия, легко объясняется из характера и свойства тех обвинений, по которым он был осужден и низложен. В том трагизм судьбы их обоих и заключается, что оба они, одинаково невинные, сделались жертвою страстей других людей, – тех самых, которых они призваны были руководить, наставлять, учить, вести к царству небесному. Многое, конечно, в жизни каждого лица зависит от его воли; но многое случается и такое, что́ выходит из границ его воли, и это последнее не следует опускать из внимания при суждении об исторических лицах.

О значении борьбы, открытой Фотием против притязаний и нововведений римской церкви о. прот. А. М. Иванцов-Платонов говорит: «Церковное движение, начавшееся в то время, споры, возникшие между константинопольскою и римскою церквами, не остановились в пределах лишь этих двух церквей, – но постепенно стали распространяться во всем христианском мире, на Востоке и Западе. Чрезвычайно интересно и важно было бы для истории, если бы до нашего времени сохранились какие-либо исторические документы, которыми разъяснялся бы самый процесс, как постепенно распространялось и развивалось папистическое направление на Западе и антипапистическое на Востоке, и как постепенно столкновение этих двух направлений, перешедши с личных отношений на общецерковную почву, произвело в христианском мире ту глубокую церковную рознь, несчастные последствия которой и теперь продолжают развиваться. Но, к сожалению, документов для разъяснения этого важного вопроса до нас почти не сохранилось» (Реч. гл. V, стр. 16–17). Итак, здесь утверждается, что споры между Востоком и Западом начались со времени Фотия и начались с личных отношений, а потом перешли на общецерковную почву и распространились по всему христианскому миру. Но как развивалось папистическое направление на Западе и антипапистическое на Востоке, – это, за отсутствием разъясняющих документов, неизвестно. Однако же в «Приложениях» он выражается относительно этого (развития папистического направления) несколько иначе. «Хотя, говорит он здесь, политика Николая I подготовлялась идеями и деятельностию предшествовавших пап уже с V и особенно с VIII века, тем не менее, правление этого папы представляет не просто новый шаг в развитии папской доктрины и системы, а, так сказать, быстрый скачек, ускоренный порыв» (стр. 95. См. стр. 6–7). Вопреки высказанным здесь положениям достопочтенного автора позволяю себе отметить нижеследующее. – а) Начало папизма следует отнести к тому времени, когда папы стали превратно, в нынешнем куриальном смысле, толковать Mф.16:18, т. е. к первой четверти III века⁸. b) Антипапистическое направление на Востоке, или точнее косвенное осуждение папских притязаний, началось гораздо ранее патриарха Φοτия, весьма явственно усматривается в правилах вселенских соборов (см. 6 пр. I всел. соб.; 3 пр. II всел. соб.; 17 и 28 прр. IV всел. соб.; 13, 36 и 55 прр. Трулл. соб.), а также в некоторых других актах восточной иерархии, о которых докладывает история⁹. с) Доктрина папства, как теоретическая система известного типа, выработана Римом до папы Николая I, вкоренена в сознание новых западноевропейских народов при обращении их к христианству римскими миссионерами, так что папа Николай I занимает крупное явление в истории папства не как творец папско-куриальной теории, а как сильный волею проводник ее на практике (уже созданной и развитой до него. – Лжеисидор. декреталии, сага о Констант. даре, и др.). d) Столкновение между Фотием и Николаем I было принципиальное, – столкновение различных сложившихся церковных традиций, воззрений, обычаев, практики церковной, – которое потом, естественно, перешло и на личные их отношения¹⁰. е) Покушения пап распространить свою власть и на Востоке, утвердить ее и здесь, как они ее развили и укрепили на Западе, находятся в прямой зависимости от того, в какой мере и как развивались и обособлялись западно-европейские государства в связи с развитием и укреплением среди них авторитета папы, как главы церкви (в смысле Лжеисидоровых декреталий), и вместе с этим, как, пропорционально этому развитию и обособлению западно-европейских государств в связи с развитием и укреплением среди них папского авторитета, постепенно ослабевала политическая власть Византии на Западе, в особенности в Италии, f) Новизна Фотиевой полемики с папством, т. е. новизна противодействия со стороны Фотия сему последнему сравнительно с прежними отражениями папских притязаний на Востоке, заключается главным образом в том, что он изобличил римское учение о Св. Духе (Filioque), как еретическое учение, и таким образом показал с неотразимою ясностию, что папский авторитет, претендующий на непогрешимость и неограниченно руководящее значение в Церкви, не только способен уклониться в ересь, но уже и в действительности впал в нее, сделался чужд Церкви, не полезен, а прямо гибелен для ее организма. Наконец, g) время, последовавшее за Фотием и его непосредственными противниками из среды пап (Николаем I, Адрианом II, Иоанном VIII), – именно конец девятого века, десятый и первая половина одиннадцатого века – время порнократии на папском троне, – ознаменовалось задержанием развития и укрепления папистической идеи на Западе, а не наоборот, – было наполнено смутами в папстве, которые скорее грозили ему уничтожением в среде западных народов, чем расширением его авторитета. На развитие антипапистического направления на Востоке эти папские смуты не имели влияния; они всего более касались Запада. Антипапистическое направление на Востоке за означенное время смут в папстве развивалось по мере того, как восточная Церковь ознакомливалась с новизнами римской церкви, с ее уклонениями от учения и обычаев вселенской Церкви. На разрыв церквей это смутное для папства время оказало даже задерживающее влияние, таким образом, в некотором роде – благотворное.

О. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов находит, что ко временам Фотия папство пустило уже глубокие корни и в восточной церкви; что в половине IX века папистические стремления «стали особенно усиливаться в константинопольском монашестве и духовенстве и преимущественно в той партии, из которой вышли враги Фотия», и что «стремления этой партии к Риму прямо стали принимать крайнюю папистическую форму». Но «гений Фотия и особенное стечение обстоятельств его жизни (конечно, нужно сказать – при путеводительстве самого Промысла Божия) помогли ему в борьбе с партией Игнатия и притязаниями пап ясно вывести опасные стороны папистических тенденций на свет Божий, так что им с этого времени нанесен был на христианском Востоке решительный удар, не только в среде его прямых почитателей и последователей, но и во всем восточном христианстве (даже в направлениях, не сочувствовавших Φοтию и не понимавших его), и остановить развитие этих стремлений в восточном христианском мире на все будущие времена» (Прилож. Стр. 6–9; см. стр. 119). Мысль, что ко временам Фотия образовалась на Востоке сильная папистическая партия, не новая мысль, а можно сказать, стала общепринятою в нашей богословской и церковно-исторической науке. Однако же, она покоится чисто на недоразумениях, и, вопреки ее общепринятости, я осмеливаюсь утверждать, что никакой папистической партии не существовало ни в константинопольской, ни в другой какой-либо из церквей Востока и что для возвышения значения Фотия вовсе не требуется предположения какой-либо сильной папистической партии на Востоке, так что без Φοτия все церкви подчинились бы игу папства, – как это вытекает из приведенных слов достопочтенного о. протоиерея, – и таким образом врата адовы, вопреки обетованию Спасителя (Mф.16:16), преодолели бы Его церковь. Дело обстояло иначе. Это уже отчасти можно предполагать из некоторой неясности и даже противоречий в приведенных рассуждениях о. протоиерея. Но, конечно, убедительнее всего должны действовать факты. Что́ же они говорят и чему поучают?

Относительно Митрофана, митрополита смирнского, которого наш почтенный автор считает папистом (Прилож. стр. 7), существует мнение, что в учении о Св. Духе он держался римского учения, т. е. признавал исхождение Св. Духа от Отца и Сына (Le Quien, Oriens christ. Paris. 1740. t. I. col. 743). Однако ж, «Изложение веры» Митрофана, открытое о. протоиереем Д. Вершинским в одной из греческих рукописей, хранящихся в парижской Императорской библиотеке под № 887, ясно показывает, что в учении об исхождении Св. Духа он всецело держался учения восточной церкви об этом предмете, т. е. признавал Его исходящим от одного только Отца (См. перевод этого «Изложения веры» Митрофана в Дух. Бесед. 1859, № 37, стр. 343–344). А. Муравьев в своей «Правде всел. Церкви» (Спб. 1841) говорит о Никите Пафлагонянине, биографе св. Игнатия, что он «был приверженец римской церкви, по многим выражениям в пользу верховной власти пап, и патриарх иерусалимский Досифей прямо говорит, что он исповедал исхождение Св. Духа и от Сына, по западному преданию» (стр. 197). 0. прот. А. М. Иванцов-Платонов касается поцитованной книги А. Муравьева во многих местах своего исследования, вообще с похвалою отзывается о его трактате о Фотии и борьбе сего последнего с папством, но нигде даже намеком не дает понять, что в приведенных словах А. Муравьева заключается неправда и что даже цитат из «истории иepyc. патриархов» Досифея приведен им неточно (А. Муравьев цитует: Греч, истор. патр. Досиф. кн. 7 гл. V). Между тем суждение Досифея о Никите Пафлогонянине прямо противоположно тому, что́ приписывает ему А. Муравьев, и для рассматриваемого вопроса оно очень замечательно. Подвергнув тщательной критике его жизнеописание св. Игнатия, в особенности те места в нем, в которых заключаются необдуманные выражения о власти папы и ее значении в Церкви, патриарх Досифей в заключение своего разбора этого сочинения Никиты Пафлагонянина, говорит: «Однако ж следует отметить и то, что Пафлагонянин, не смотря на то, что был врагом Фотия и как бы ослеплен был ненавистью к нему, все же изобличает ложь (относительно догматов веры), так как по вопросу об исхождении Св. Духа он весьма сильно писал против тех, которые говорят, что Дух Святый исходит и от Сына. Ибо, как человек, он хотя, по некоторой причине, и поступал бесстыдно против человека, но в отношении к Богу сохранил свою совесть совершенно чистою»¹¹. Это место замечательно потому именно, что совершенно то же самое и с одинаковым правом следует сказать и об остальных византийцах – врагах Фотия, современных ему или ближайших к нему по времени, – и они, как люди – враги Фотия, бесстыдно поступали против Фотия – человека; но по отношению к Богу, т. е. к исповеданию правых догматов веры, они сохраняли совесть свою чистою. В этом отношении они, как зилоты веры и всех уставов церковных, являли совесть свою даже более ἀκράδαντον, чем оппортюнисты их времени, приноравливающие свои религиозные воззрения к временным течениям правящих сфер. В общем византийские зилоты имели великую миссию в истории Церкви и сослужили ее свято и добросовестно. Без них истина христианская едва ли сохранилась бы в своей первоначальной чистоте; по крайней мере история свидетельствует ту несомненную истину, что лица, приноравливающиеся к временным течениям правящих сфер, легко поступались своими религиозными убеждениями и не дорожили точностию догматов веры. Но, при этой достохвальной и подлинно христианской черте в партии строгих ревнителей веры, обнаруживались во многих ее членах и непохвальные черты: стремление к наружному лишь благочестию, лицемерие, фарисейство. Настаивая на строгом и точном соблюдении всех правил Церкви, они часто из-за мелочи просматривали существенные стороны дела и успокаивались на соблюдении одной формы. Последнее именно и случилось с партией Игнатия: негодуя на неправду, совершенную по отношению к Игнатию при его низложении, они, ради восстановления справедливости относительно его, пренебрегли миром и благом всей Церкви и сами совершили ряд несправедливостей по отношению к другому лицу, Фотию. Но, как бы то ни было, и при указанных ненормальных и непохвальных чертах своих, партия византийских зилотов никак не может быть названа папистическою или уже достаточно пропитавшеюся папистическими стремлениями. Напротив, она носила в себе все зародыши, чтобы быть самою ревностною противопапистическою партией на Востоке, как это действительно и случилось с нею после окончательного отпадения западной церкви от единства с церковию вселенскою. И при патриархе Фотии, на Константинопольском соборе 879–80 гг., она, так сказать, отделилась от папы, отказалась подчиниться его велению – вступить в общение с Фотием.¹²

Но в писаниях некоторых лиц из этой партии, защищавших дело Игнатия, находятся выражения, носящие в себе явные следы папистических тенденций? На этом основании о. прот. А. М. Иванцов-Платонов даже самого Игнатия причисляет к разряду папистов на Востоке (Прилож. стр. 7). Но с таким приговором о св. Игнатие не соглашаются сами паписты. Так Pitzipios в своей L’église Orientale (Rome, 1855), одобренной римскою пропагандою, как полной папистических тенденций и полезной в этом отношении, говорит о св. Игнатие: Ignace était, avant tout Patriarche de Constantinople, et ne ponvait dévier de la ligne de conduite tenne par tons les Patriarches depuis l’érection de leur dignité; ligne, que» presque tous ses prédécesseurs avaient scrupulensement suivie, et qui était la base de leur commune systeme (part. I, p. 20). И это мнение совершенно справедливо (Cf. Migne, patrol, ser. lat t. CXXVIII, col. 1391 sq. Baron, ad an. 869, n. 68 sq. Hard. VI. I, 20–21. Migne, patrol ser. lat. t. CXXVI, col 763–64). Но и о всей партии зилотов следует сказать, что она прежде всего была византийскою партией и не могла отказаться в пользу папства ни от одного из принятых у нее начал (Cf. Harduin. t. VI. pars. I. col. 295; 77; 221–23. Также: Migne, patrol, t. CXXVI, col. 764–765. Hard. VI. I, 22). Пышные, по-видимому, папистические эпитеты, прилагаемые ею к папам, имеют в ее устах совершенно иной смысл, чем какой придают им настоящие паписты, и вытекли они не из реакции деспотизму византийской государственной власти, как думает о. прот. А. М. Иванцов-Платонов, а совершенно из других начал. Римская церковь была в единении с восточною церковию и голос римского папы, как первого епископа в христианской церкви, имел великое значение в делах веры, которые должны быть решаемы сообща всеми церквами. Когда папы являлись защитниками веры, к ним обыкновенно были адресуемы весьма лестные эпитеты. Так повелось искони. Сам Фотий находит возможным усвоять папам – охранителям и защитникам истинной веры – весьма высокие атрибуты. Так он называет папу Льва 1 Великого ὁ τῇς τετάρτης στῦλος συνόδου; других пап – ревнителей веры величает другими подобными же пышными титулами (См. De S. Spir. Mystagog. §§ 77–84. 89. Migne. patrol, ser. gr. t. СII, col. 361 sqq.). Если бы ο Φοтие не было известно, как о жарком и сильнейшем противнике пап, то паписты, наверное, стали бы ссылаться на него, как на исповедника и защитника приматства папы в церкви в теперешнем куриальном смысле этого слова, и православные исследователи церковно-исторических событий, усматривающие существование папистической партии на Востоке в рассматриваемое время, могли бы с точно таким же правом причислить и его к папистам в византийской церкви, с каким они относят к разряду сих последних Игнатия и его партию: ведь титулы, усвояемые папам, одинаково многозначительны как там, так и здесь, и побуждения, по которым они усвояются, в сущности одинаковы с той и другой стороны¹³. Кроме того, при суждении о папизме Игнатиевой партии следует принимать во внимание еще то, что для достижения своей цели она действовала в союзе с подлинными, так сказать, беспримесными папистами. Многое в ее писаниях имеет чисто римское, в источнике папистическое, происхождение, и ею лишь заимствовано без должной критики, без ясного сознания последствий заимствуемых ею папистических тенденций: ведь гибельные последствия абсолютизма папской власти с ясностию раскрылись лишь с течением времени, по мере развития самых событий, почему и полемические сочинения греков, специально направленные против папской власти, явились после полемических сочинений, в которых опровергаются Filioque и другие обрядовые разности. Поэтому задача исторической критики по отношению к писаниям Игнатиевой партии должна состоять в том, чтобы выделить в них римско- папистическое по своему происхождению от того, что́ собственно принадлежит этой партии, как византийской по своему внутреннему характеру, и отсутствие этого рода критики, по моему мнению, следует отнести к недочетам в рассматриваемом исследовании о. протоиерея А. М. Иванцова-Платонова.

Что папство не пустило никаких корней на Востоке и Византия была чужда папистических тенденций, это подтверждается еще тем общим явлением, что папы не доверяли вообще всем грекам, усматривали в них самых опасных врагов для своего авторитета и поэтому всячески старались чернить их среди других народов, как достойных презрения, зловредных и злокозненных еретиков. И это повелось у них с издавна. Так папа Павел I, возбуждая Пипина против греков, осадивших Равенну, характеризовал их таким образом: «Греки – народ безбожнейший, враги св. Церкви Божией, постоянно воздвигающие войну против православной веры, враги Божии; они и на нас (пап) воздвигают гонение единственно лишь за св. православную веру и свящ. предание, которые они стараются сокрушить и попрать ногами»¹⁴. Этот пример не единственный. Точно также позорили греков среди западных народов Европы предшественники Павла I, такую же политику коварства и вражды против греков вели и следующие за Павлом I папы. В описываемое время борьбы Φοτия с папством Иоанн VIII писал к болгарскому царю Михаилу-Борису (в апреле 878 г.): «Мы скорбим и стенаем от сильного страха и опасения, как бы вы не сделались последователями греков; потому что, как они по принятому у них обычаю впали в различные ереси и расколы, так и вы низринитесь с ними в ту же пропасть заблуждений»¹⁵. Гнусность этой инсинуации папы Иоанна VIII возрастает от того, что в тоже самое время он всячески льстил греческому императору Василию I Македонянину¹⁶. Коварное недоверие свое ко всему греко-византийскому папы, как известно, проявляли даже в отношении к таким лицам, как апостолы славян, Кирилл и Мефодий. И это недоверие пап к грекам и бесчестное их поведение в отношении к сим последним и их правительству весьма понятно: греки не только сами были чужды папистических тенденций, но, если бы их авторитет стоял высоко на Западе, то они, нет сомнения, могли бы и здесь потрясти воздвигнутые римскою курией подпоры абсолютной власти пап в Церкви.

Но, если таким образом на Востоке папизм не успел пустить никаких прочных корней, если даже и партия Игнатия, искавшая себе помощи в папском авторитете чужда была папистических тенденций, являлась, по своему характеру, чисто византийскою, восточно-православною партией, то возникает вопрос, в чем же состоит заслуга патриарха Фотия в борьбе с папством? Утверждение такого положения вещей не будет ли умалением или даже отрицанием великого значения патриарха Фотия в истории Церкви? – Полагаю, что – нет. История должна прежде всего преследовать раскрытие истины без увлечений в ту или другую сторону. Великое значение Фотия в истории вполне сохраняется и при указанном состоянии дел и отношений между Востоком и Западом. Власть папы, как первого патриарха в Церкви, выяснена и определена прежде Фотия на вселенских соборах, и вошло во всеобщее сознание на Востоке еще до него, так что если он, чтобы ввести претензии пап в должные границы, и указывал в своих сочинениях на соборные определения о власти пап и соответствующие этим соборным определениям факты из истории Церкви, то это было с его стороны только напоминанием о соблюдении установленных правил Церкви. Сам он ничего не прибавил и не убавил в учении о папской власти. Важнейшая его заслуга в борьбе с папством состоит в том, что он, показав пустоту и ничтожность предлогов ко вмешательству пап в дела восточной церкви, чтобы чрез это утвердить над нею свою власть, в то же самое время открыл миpy наияснейшим образом, что папы, волнуясь из-за пустяков, – там, где их не спрашивают, – в то же время относятся крайне нерадиво к существенным сторонам веры Христовой. Они допускают в своей церкви и даже утверждают своим авторитетом проповедание и исповедание прямо еретических заблуждений. Вопрос поставлен ребром: папы и вся западная церковь, управляемая ими, впали в ересь, исповедуя и проповедуя, что Дух Святый исходит и от Сына. Установлением и обоснованием такого факта все учение о неограниченной власти пап в Церкви подрывается в корне. Папы претенциозно объявили, что они – владыки и непогрешимые учители Церкви и что, поэтому, все частные церкви должны им повиноваться; они могут судить всех, а сами никем судимы быть не могут. В ответ на эти претензии им было указано, что они впали в ересь. Обвинение такого рода составляет решительный и неотразимый удар для папства. Вот почему зилоты восточной церкви, искавшие во времена патриарха Игнатия опоры для себя в римской церкви, тотчас же сделались непримиримыми врагами папства, как только удостоверились в факте, что папы и римская церковь действительно впали в ересь. Вот почему и ультрамонтанские писатели (в том числе и кардинал I. Гергенретер) с особенною, так сказать, яростною злобою и ненавистью относятся к Фотиеву обвинению пап и западной церкви в еретичестве¹⁷.

О Константинопольском соборе 861 г. автор трактует на стр. 100–107 «Приложений». Целью этого собора он признает главным образом «рассмотрение вопроса об иконоборцах и устроение церковной дисциплины». Правильно, – и я совершенно согласен с этим мнением достопочтенного автора. Однако ж, при этом не могу не заметить, что суждения его, высказанные им по поводу Константинопольского собора 861 г., не обнимают предмет всесторонне, возбуждают некоторые сомнения и недоумения, вызывают на поправки.

1) Сведения о Константинопольском соборе 861 г. дают главным образом враги патриарха Φοτия: Никита Пафлагонянин, архимандрит Феогност и Митрофан Смирнский (Н а r d u i n. t. V, col. 943 sq.; 1014; 1111). С противной стороны, Фотиевой, сведения о нем, после варварского уничтожения его актов, могли бы дать письма императора Михаила III к папе Николаю I (от 860 и 865 г.г.); но и они утрачены, и о содержании их мы знаем только по ответным на них письмам папы Николая I (Nicol. ер. 4 et 86. M i g n e, patrol, ser. lat. t. CXIX, col. 773 sq. 927 sq. H a r d. Y, 121 sq. 144 sq.). В своих суждениях о Константинопольском соборе 861 г. автор имеет в виду все эти источники и на основании их (а также оставшихся от него дисциплинарных правил) определяет указанную цель собора. Но, кроме цели собора, весьма важно знать, как совершался ход соборных деяний. А для этого, равно как и для более точного уяснения самой цели собора, необходимо было бы восстановить содержание письма императора Михаила III к папе Николаю I от 860 г. При тщательной критике указанных писем Николая I можно было бы более или менее точно восстановить идею письма императора Михаила III, а также и то извращение этого письма, ту тенденцию вложенную в него, какие сделаны были папою Николаем I, чтобы поставить все дело Игнатия и Фотия на свою папистическую точку зрения. Такой анализ указанных писем папы Николая в значительной мере уяснил бы и исходный пункт борьбы патриарха Фотия с папством, и идею Константинопольского собора 861 г. Запальчивость папской критики указанных писем императора Михаила III вполне выдает тенденции Николая I и позволяет выделить из них идею писем к нему императора Михаила III. Между тем о. прот. А. М. Иванцов-Планонов не воспроизводит содержание этих писем императора Михаила III. Впрочем, быть может, сделать это воспрепятствовала ему особая форма его исследования. – Затем, о ходе соборных деяний сообщают краткие сведения Никита Пафлагонянин, Феогност и Митрофан Смирнский. Было бы весьма полезно и даже необходимо изложить ход соборных деяний на основании этих сообщений и затем подвергнуть его критическому анализу. Папа Николай I назвал его претенциозно «разбойничьим собором»¹⁸. Приложим ли к нему этот эпитет? Справедливы ли и насколько справедливы сообщения помянутых врагов Фотия о ходе деяний Константинопольского собора 861 г.? 0. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов говорит: «В том заседании собора, на котором сделан пересмотр дела о низложении Игнатия, Фотий, кажется, по деликатности даже предоставил роль следователей и судей легатам папским, как лицам сторонним для константинопольской церкви и авторитетным в глазах приверженцев Игнатиевой партии (если только можно в этом доверять Феогносту и Никите). Поэтому же, кажется, устроено было и то, что пересмотр дела Игнатия на соборе произведен был по правилам римского следственного процесса с приглашением 72-х свидетелей против обвиняемого лица» (Прилож. стр. 106). Конечно, приведенное суждение автора – не решительное суждение и, при том, крайне недостаточное. Однако ж, он, очевидно, склонен давать веру сообщениям Никиты и Феогноста, по крайней мере, в указанном пункте.

Но, по моему мнению, этот-то именно пункт и должен наводить исследователя на сомнение относительно сообщений Никиты и Феогноста о соборе 861 г. и затем навести это сомнение и на остальные их сообщения. Апелляция, поданная Феогностом от имени Игнатия папе Николаю I, по всем признакам сфабрикована им в Риме, под влиянием его римских друзей, быть может римской курии, без ведома Игнатия; во всяком случае она вышла не из-под пера Игнатия. Замечательно, что в ней нет упоминания о 72-х свидетелях. Жизнь св. Игнатия составлена Никитою бо́льшею частию на основании слухов, возникновение и развитие которых трудно уловимо. При описании деяний Константинопольского собора 861 г. он, очевидно, имел пред глазами указанную quasi-апелляцию Игнатия, поданную Феогностом папе Николаю, и краткое сообщение ее о Константинопольском соборе 861 г. расширил сложившимися «слухами» об этом соборе. Указание на 72 свидетелей дает понять, что «слух» об этом соборе, внесенный им в биографию Игнатия, сложился в Риме или под влиянием римских куриалов. Это значит, что сообщения врагов патриарха Фотия о Константинопольском соборе 861 г. суть не более как «слухи», в которых нет правды, или – вернее – которыми, как неправдою, она прикрыта, подавлена. Манера Никиты Пафлагонянина (наиболее обстоятельно сообщающего о деяниях Константинопольского собора 861 г. сравнительно с другими из поименованных писателей – врагов Фотия) представлять события, о которых мы знаем из других достоверных источников, в крайне тенденциозном освещении своей партии дает ключ, если не к полному открытию истины, то все же к более или менее ясному ощущению, ее среди вороха его инсинуаций. Была ли сильна иконоборческая партия, для подавления которой созван Константинопольский собор 861 г.? И дело об удалении с патриаршего трона Игнатия и избрании на его место Фотия не явилось ли на нем случайно – ради разрешения непредвиденных недоумений со стороны папы, а не как составня часть его по первоначальному его плану?¹⁹. Во всяком случае едва ли может подлежать сомнению то, что, если бы сообщения врагов Φοτия о Константинопольском соборе 861 г. соответствовали действительности, то Φοтий, наверное, не отослал бы его актов к папе Николаю, как явную улику против себя, и папа Николай I не сжег бы их, как сущую драгоценность для себя в борьбе с Фотием. Между тем, вступая в полемику с императором Михаилом III и патриархом Фотием, он всячески игнорирует их и суждении о Константинопольском соборе 861 г. опирается лишь на слухи, клеветы врагов патриарха Фотия. Для выяснения того, в каком роде и тоне обсуждалось на нем дело Игнатия, по моему мнению, должны служить: а) ответное послание патриарха Фотия к папе Николаю, которое издается и известно под именем «апологетического», но которое, по всей справедливости, следует назвать сопроводительным к актам Константинопольского собора 861 г., и b) аналогичный пример на Константинопольском соборе 879 – 880 гг., где был также возбуждаем вопрос о законности патриаршествования Фотия.

2) 0. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов полагает, что «Фотий, вероятно, уже имевший некоторые понятия о политике пап, об их стремлении мешаться не в свои дела и во всем искать случая для распространения своего влияния, кажется, и совсем даже не желал обращаться к папе с таким приглашением (его на собор 861 г.), в целях утверждения своего на патриаршестве. Об этом ничего не говорится в упомянутом (известительном) его письме к папе», какое каждый патриарх пишет к другому патриарху тотчас по вступлении на патриарший трон. Воспользоваться папским авторитетом в борьбе с партией Игнатия желал преимущественно молодой император Михаил, отчасти «по тщеславию неосторожной молодости, чтобы придать более важности созываемому собору»; а когда желал этого император, то Фотий, – думает автор, – конечно, не мог противодействовать этому» (Прилож. стр. 105–106). Бесспорно, Фотий не искал и не думал искать у папы своего утверждения на патриаршем троне в римско-куриальном смысле; такое искание своего утверждения на патриаршем троне противоречило бы всей практике восточных церквей вообще и константинопольской в частности. Но в остальном суждения автора составляют ряд ни на чем не покоящихся предположений. Они, по-видимому, направлены к опровержению того положения рим.-католических писателей, что будто бы письма императора Михаила III (от 860 и 865 гг.) к папе Николаю I написаны не им самим, а патриархом Фотием (Hergenroth. Phot., Patr. v. C-pel, В. I. S. 407. 552), и таким образом вся эта, по их воззрению, обманная затея по отношению к папе Николаю, по всей справедливости, должна быть признана делом Фотия. Но, чтобы с ясностию показать несостоятельность этой коварно-злобной инсинуации папистов, во́все не требуется крайность противоположного свойства; для опровержения сказанной инсинуации папистов довольно было бы заметить, что за себя она не имеет никаких фактических оснований. Между тем противопоставление ей бездоказательной крайности, что Φοтий совсем-де не желал приглашать папу на имеющий состояться собор в Константинополе в 861 г., может только вредить делу, давать вид вероятности и явно несправедливой инсинуации. Выяснение правды послужить лучшим опровержением всякого рода инсинуаций. В ἐνθρονιστικὸν γράμμα, или ενθρονιστική επιστολή, Фотий и не мог просить папу прислать своих апокрисиариев на предполагаемый собор в Константинополе; приглашения такого рода усвоены за императорами, как их неотъемлемое право. Не нуждаясь в папском утверждении себя на патриаршем троне в римско-куриальном смысле этого слова, Фотий, однако ж, не мог оставаться равнодушным к принятому в церкви общению предстоятелей независимых местных церквей между собою. Вступление новоизбранного предстоятеля какой бы то ни было местной независимой церкви в установленное Церковию общение с другими предстоятелями независимых, церквей, естественно, упрочивает положение новоизбранного предстоятеля местной церкви и вообще, и по отношению к врагам его,– если таковые у него имеются, – и, по прежнему, сохраняет принятую им в управление церковь в союзе с прочими независимыми местными церквами мира. Таким образом ἐνθρονιστικὸν γράμμα патриарха Фотия к римскому папе нужно признать (как подобные же грамоты его и к другим патриархам) необходимым явлением в его положении; он не мог не желать вступить в общение с римским епископом. – Теперь является вопрос, изменялось ли положение Фотия по отношению к папе от того, что он дал свое согласие на приглашение папы к участию в предполагаемом в Константинополе соборе чрез присылку на него своих легатов? – другими словами: имеются ли какие-нибудь основания предполагать, что Фотий не желал участия папы на предполагаемом соборе в Константинополе в виду ставшей ему известною злокозненности политики пап? Я думаю, что оснований для такого предположения не имеется и что положение Фотия по отношению к папе от его согласия на приглашение сего последнего к участию на соборе в Константинополе нисколько не ухудшилось, а даже еще сулило улучшиться. Вникнем в дело, насколько оно может быть ясно представлено при существующих наличных известиях о нем со стороны лиц враждебных и невраждебных Фотию, а также при внимании к сложившимся обычаям, требованиям и правилам в делах подобного рода. A priori не допустимо, чтобы столь важное церковно-государственное дело, как приглашение папы к участию на соборе в Константинополе, было проявлением только каприза молодого тщеславного государя. Скорее нужно принять противное, считать его глубоко обдуманным мероприятием как со стороны светских сановников, так и духовных, в том числе, конечно, и патриарха Фотия; борьба с сильной иконоборческой партией, осложнившаяся новыми неблагоприятными обстоятельствами, требовала сильных мер. Опыт прежних примеров подобного рода указывал на вероятный исход этого мероприятия, и Фотий не имел никакого основания сопротивляться ему. Он не чувствовал себя виновным; напротив, при личном общении с уполномоченными папы он тем легче рассчитывал рассеять те клеветы, которые, как он имел основание думать, распространяются всюду его врагами. В одном только ошиблось византийское правительство – в степени развития и укрепления папства среди народов Запада. Но это – такого рода ошибка, которая ясно сознается лишь теперь нами, умудренными тысячелетним опытом. При том же, если бы византийское правительство, решаясь на сказанное мероприятие, и действительно носило в себе все предчувствия о силе папства на Западе, которые, по-видимому, должны бы были заставить его воздержаться от принятого им решения, все же, по глубоком обсуждении, оно не могло усматривать в участии пап на предполагаемом соборе в Константинополе начало конца, – начало окончательного отделения римской церкви от союза с церквами Востока; ибо папа приглашался к участию на соборе в Константинополе по вступлении в общение с патриархом Фотием (чрез принятие его ἐνθρονιστικὸν γράμμα) для обсуждения вопроса общецерковного свойства, – вопроса об иконоборцах, относительно которого восточные церкви и римские уже согласились между собою. И действительно, исходный пункт борьбы Фотия с папством следует отнести к иному факту, чем Константинопольский собор 861 года.

Принял ли папа Николай I ἐνθρονιστικὸν γράμμα патриарха Фотия? Ответ известен; папа Николай отказался признать за Фотием даже священный сан, или, вернее, он обещал признать Фотия патриархом под условием признания его авторитета, как главы церкви в римско-куриальном смысле, т. е. в смысле Лжеисидоровых декреталий. Таков, по крайней мере, получается общий смысл из его, полного двусмысленностей, ответного послания к патриарху Φοтию на ἐνθρονιστικὸν γράμμα сего последнего, (Разбор этого послания папы Николая см. выше). Таким образом, папство предъявило свои претензии на восточные церкви ранее Константинопольского собора 861 года, и Фотий так или иначе обязывался ответить на эти претензии папства. Изменял ли Константинопольский собор 861 г. что-либо в положении дела? Да, изменял и – к лучшему. Папские легаты самолично убедились в законности вступления Фотия на патриарший престол и в строго каноническом образе его действования. На Константинопольском соборе 861 г. ничего не было допущено против того, чему образцы и примеры не давали бы прежние соборы, принятые и одобренные самими папами, да и легаты Николая I, вступая в общение с Фотием на Константинопольском соборе 861 г., не нарушали данных им полномочий, если судить об этих полномочиях по выше разобранному двусмысленному письму папы Николая к патриарху Φοтию. Посланные к папе акты собора 861 года служили лучшим тому доказательством. Но папа Николай I отверг их, очевидно, как составляющие поправку его властолюбивых куриальных тенденций по смыслу Лжеисидоровых декреталий; оставил без всякого внимания ту тенденцию в своем ответном письме на ἐνθρονιστικὸν γράμμα патриарха Фотия, что он признает его патриархом, если легаты его, по своем возвращении, доложат ему, что Фотий владеет свойствами, требуемыми от пастыря церкви; набрался новых клевет на Фотия от врагов его, и с ними выступил на борьбу с Фотием, упорно остановившись на другой тенденции означенного ответного письма своего к Φοтию, что он, Фотий, – только vir prudentissimus, простой, светский человек. Таким образом и Константинопольский собор 861 г., и сопроводительное к нему послание Фотия, называемое обыкновенно «апологетическим», по всей справедливости следует считать миролюбивыми шагами со стороны Фотия на властолюбивые и заносчивые притязания Николая I, и не вина Фотия, не вина и Константинопольского собора 861 г., если папа Николай I надменно отверг его дружеские представления и упорно остановился на папско-куриальной тенденции Лжеисидоровых декреталий, выраженной им уже в ответном письме к Фотию на его ἐνθρονιστικὸν γράμμα, а еще ярче в ответном послании к императору Михаилу III на его пригласительное письмо. А это будет означать, что Фотий не имел основания не желать присутствия папских легатов на соборе 861 г.; что присутствие их здесь не изменяло и не могло изменить к худшему положение дела, и что борьба Фотия с папством началась ранее Константинопольского собора 861 года – со времени ответа Николая I на его ἐνθρονιστικὸν γράμμα. Предположение о. протоиерея А. М. Иванцова-Платонова не имеет за себя никаких прочных исторических данных.

При разборе разных противоречивых и запутанных известий относительно низложения патриарха Φοτия Василием I Македонянином, автор дает предпочтение тому известию, по которому Φοтий низложен императором Василием яко бы за то, что он, «после убиения Михаила III называл Василия разбойником и отцеубийцею (λῃστήν καί φονέα) и не допустил к причащению св. тайн». «Ночью, – докладывает автор, – император Михаил был убит, и на другой день Василий объявил себя единодержавным государем. Естественно, что когда потом новый самодержец явился в церковь с желанием торжественно пред народом принять св. причащение от патриарха, может быть, и с желанием повторения над ним всенародного коронования, патриарх Фотий... встретил его с грозными обличениями, к прежнему названию разбойника (λῃστής) прибавил ему новое отцеубийцы (φονεύς – parricida) и объявил его недостойным св. причащения» (Прилож. стр. 68, 73). При этом «церковную бурю», произведенную партией Игнатия, автор считает «совершенно уже затихавшей», а самую его партию – «совершенно ослабевшею» (Прилож. стр. 74; см. стр. 103–104). Автор дает вообще подробный критический разбор мнений о первом низложении патриарха Фотия (Прилож. стр. 66–78) и, кроме указанной главной причины, представляет еще некоторые побочные соображения, с которыми мог руководствоваться император Василий I Македонянин при низложении патриарха Фотия. Бесспорно, некоторые замечания почтенного о. протоиерея А. М. Иванцова-Платонова имеют цену. Но в общем с его аргументацией относительно указанного главного мотива к низложению патриарха Фотия, по моему мнению, нельзя согласиться. Возникают многие сомнения и недоумения.

1) Положение автора, что буря, возбужденная партией Игнатия, «уже совершенно затихала» и что сама партия представлялась «совершенно ослабевшею», есть голословное положение и ничем не доказано. Пусть партия Игнатия была немногочисленна, но ни откуда не видно, что она не была энергичной. Ведь сам же автор, вслед за положением о малочисленности и вообще ничтожестве партии Игнатия, высказывает мысль о. Герасима Яреда (в его сочинении: «Отзывы о Фотии», и проч. гл. X), что у Василия могли быть политические связи с партией Игнатия и что, «кажется, некоторые из способников Василия при умерщвлении Варды и Михаила принадлежали к фамилиям, расположенным к этой партии» (Прилож. стр. 74–75). При совершении столь важных дел, как государственный переворот, не вступают в союз с ничтожною партией; иначе можно только испортить дело. А что Василий, совершая государственный переворот, действовал не один на свой страх, а в союзе с сильною партией, это едва ли может подлежать сомнению (Cf. G e o r g, m o n a c h. de Michaele et Theodora, cap. 34, p. 836–837; cap. 11, p. 821, ed. Bonn.), как едва ли можно сомневаться и в том, что этою партией, в союзе с которою Василий совершил государственный переворот, была партия Игнатия. Какие кордоны ни ставило правительство, но все-таки она имела непрерывные сношения с папами и, поддерживаемая ими, действовала энергично. Сон Варды, о котором повествует Никита Пафлагонянин и который составлен, конечно, post factum (H a r d. V, 980), ясно указывает на это, и автор напрасно старается умалить его значение (Прилож. стр. 76). Папы рассматриваемого времени уже охотно благословляли, заключали в свои объятья и лобызали цареубийц и узурпаторов, лишь бы они объявляли себя покорными их сынами и действовали в их интересах (Ioann. VIII ер. ad Branim. H a r d. t. VI. pars. I, col. 54–55. Migne, patrol, ser. lat. t. CXXVI, col. 841–842).

2) В разъяснении вопроса о первом низложении патриарха Фотия Василием I Македонянином весьма важно было бы показать отношения Фотия к императору Михаилу III. Замечательно, что Фотий отзывается об императоре Михаиле III крайне симпатично, называет его «царем весьма благочестивым и христолюбивым, ко всем ласковым, справедливым и человеколюбивым, превосходящим доступностию и справедливостию всех прежде него царствовавших, украшением царей»²⁰. Такие отзывы патриарха Фотия об императоре Михаиле III составляют режущий контраст тем мрачным характеристикам Михаила III, какие обыкновенно даются другими писателями. Как смотреть на них? Какую давать им цену? – особенно в виду того, что Фотий и сам открыто заявлял свою ненависть к трем порокам: лжи, коварству и притворной любви, и другим заповедал ненавидеть их ²¹. Не указывают ли эти, можно сказать, восторженные отзывы о Михаиле III на особенно близкие отношения к нему патриарха Фотия? А если так, то вообще мыслимо ли на первых порах было пребывание его на патриаршем троне после сказанного государственного переворота? Автор не касается этого вопроса, совсем обходит его.

3) И близкие отношения Фотия к коварно убитому императору, и его ненависть ко всякого рода лжи, коварству и лицемерной любви нудят исследователя его истории не отвергать прямо сообщение писателей, даже враждебных Фотию, что он низвергнут с патриаршего трона за отказ причастить св. тайн нового владыку империи при его коронации. Однако ж, чтобы дать полную веру этому сообщению, следует, по моему мнению, предварительно показать как, с одной стороны, хронологическую возможность смелого поступка Фотия, так с другой – и политичность самого императора Василия I. Автор не делает ни того, ни другого. Когда был низвергнут патриарх Фотий? На следующий день по воцарении Василия Македонянина. Как это мыслить? Ночью был убит Михаил III и Василий провозглашен императором. Наступивший за этой ночью день есть ли следующий по воцарении день, или нет? Пусть – нет, пусть это – первый день царствования Василия, по истечении которого на следующий день совершилось низложение патриapxa Фотия. Но и в таком случае мыслима ли, допустима ли сложная церемония коронования и причащения св. тайн в первый день после убийства Михаила III? Сомневаюсь, тем более, что убийство его произошло в третьем часу ночи (G e o r g, m o n a c h. de Mich. et Theod. cap. 34, p. 836–37, ed. Bonn. T h e o p h C o n t I n. lib. IV, cap. 44, p. 210, ed. Bonn. C e d r e n. II, 182, ed. Bonn. Эту дату принимает и М u r a I t, Essai de chronogr. Byzant. St.-Pétersb. 1855, p. 448). Слишком мало времени для совершения столь важных событий, как провозглашение нового царя и приготовление к торжеству его коронации. Сам автор, толкуя напоминание Фотия императору Василию о царском венчании им сего последнего и принятии им св. тайн из рук Фотия²², замечает: «Если принять то известие, что Василий низложил Фотия на другой же день, или вообще в первые дни своего единодержавия, то здесь, конечно, не могло быть и места коронованию» (Прилож. стр. 70). Когда же Фотий лишил Василия причащения св. тайн? Ведь в рассматриваемом случае этот вопрос существенный. – Но пусть и провозглашение Василия единодержавным владыкою империи, и коронование его (вторичное) совершились в один день, а на следующий день после этого Фотий был низложен, – мыслима ли бестактность со стороны Василия – тотчас же низвергать патриарха Фотия за отказ с его стороны сообщить св. тайны цареубийце, приступающему к ним без страха и приготовления, тотчас же от пролитой им, еще дымящейся царственной крови? Право Фотия открылось бы во всей силе; Василий своим поступком не укрепил бы себя на приобретенном злодейством троне, как думает автор, а скорее сделал бы чрез это свое положение весьма шатким. В доказательство возможности отлучения императора Василия патриархом Фотием автор ссылается на аналогичные исторические примеры. Он говорит: «Факт отлучения Василия более имеет соответствия (чем, разумеется, отлучение Варды Игнатием) с теми подобного рода фактами, когда патриархи византийские, может быть, и менее Фотия отличавшиеся энергиею и гражданским мужеством, считали своим долгом обличать императоров, достигавших престола путем узурпации и умерщвления предшественников (патриарх Кириак и Фока, Полиевкт и Иоанн Цимисхий)» (Прилож. стр. 70). Конечно, мнение автора, будто патриархи Кириак и Полиевкт менее мужественны, чем патриарх Фотий, есть не более, как ни на чем не покоящаяся личная его догадка. Но дело не в этом: в мужестве Фотия – наложить отлучение на императора Василия, при тех исторических данных о твердости его характера, какие имеются, нельзя сомневаться. Дело в ином: мыслима ли бестактность Василия? Действительно ли примеры, указанные автором, имеют аналогию с рассматриваемым случаем? Этого-то именно и нет. Императоры: Фока и Цимисхий и потом Михаил VΙΙΙ Палеолог поступили с отлучившими их патриархами совсем не так, как, по мнению автора, Василий поступил с патриархом Фотием. Кириак и Полиевкт умерли патриархами. Арсений Авториан был низложен лишь спустя довольно продолжительное время после наложенного им отлучения на Михаила VIII Палеолога и при том не за то, что наложил отлучение на узурпатора, а по обвинению в преступлении²³. – Да венчался ли Василий вторично на царство? Известий относительно этого нет. Показание Генезия о якобы вторичном короновании Василия автор подвергает справедливому сомнению²⁴. Напротив, из разъяснения Фотия к протонотарию диакону Феофану о ненужности вторичного венчания на царство (Έπιστ.V – 50. Βαλεττα, ἐπιστολαί σ. 350–351) он совершенно правильно, по моему мнению), делает заключение, что Василий не короновался вторично на царство (Прилож. стр. 70–71). Но в таком случае что́ же побудило его непосредственно после убийства, с обагренными еще кровию руками, идти в церковь и приступать к принятию св. тайн?..

В виду высказанных соображений главная причина низложения патриарха Φοτия императором Василием Македонянином, выставляемая о. протоиереем А. М. Иванцовым-Платоновым, мне представляется недостаточною и весьма шаткою. Самый факт, что Василий приступал к принятию св. тайн непосредственно после умерщвления императора Михаила III и провозглашения себя единодержавным владыкою империи, не установлен прочно. Между убийством Михаила III и низложением патриарха Фотия прошло слишком мало времени, чтобы Фотий мог что́-либо сделать для публичного изобличения преступника. Самое бо́льшее, что́ можно принять из рассматриваемого показания Георгия Монаха и Симеона Магистра и других византийских писателей, им следовавших, это – разве только то, что Фотий частно высказался неодобрительно о Василие Македонянине, но публично наказать его своим духовным оружием не успел. Очень может быть, этот жесткий отзыв Фотия о новом владыке империи (если только он действительно был) передан, и при том в сказанном преувеличенном виде, императору Василию. Но во всяком случае он и в той резкой форме, как передают его Георгий Монах и Симеон Магистр, не мог вести к непосредственному низложению Фотия с патриаршего трона. По точном взвешивании всех показаний и обстоятельств, относящихся к этому вопросу, низвержение Фотия с патриаршего трона, нужно думать, входило в общий план государственно-церковного переворота, совершенного Василием Македонянином в союзе с партией Игнатия, и сношения, завязанные Василием с папами, явились не вдруг в виде каприза разгневанного самодержца, как думает автор, а точно также были одною из составных частей в общем плане этого государственно-церковного переворота. С таким взглядом на причины и обстоятельства низложения Фотия совершенно согласуются и слова самого императора Василия в его письме к папе, а равно и показания внука его Константина Порфирородного²⁵. При этом следует отметить, как очень знаменательный факт, что император Василий, вступая в союз с папами, отрицавшими всякое иерархическое достоинство за Фотием, не счел, однако ж, необходимым вторично короноваться от руки Игнатия, а удовольствовался первым помазанием на царство от руки патриарха Фотия. Здесь усматривается разность точки зрения византийского правительства от точки зрения римской курии, с которою оно вступает в союз единства, и эту разность точек зрения обоих союзников, весьма существенную, необходимо нужно иметь в виду для правильного понимания последующих событий²⁶.

При обзоре деяний Константинопольского собора 869–70 гг. о. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов почти совсем проходит молчанием libellus satisfactionis, т. е. папскую формулу, по которой должно состояться соединение разделившихся было церквей²⁷; он лишь слегка и глухо намекает на нее (Прилож. стр. 118, 119). Между тем она очень важна; она важна уже по тому одному, что без предварительного принятия ее никто не мог быть допущен на заседания собора, – следовательно, она как бы наперед определяла характер собора и внутреннее его достоинство. Но, кроме этого, она важна и по другим причинам: по своему содержанию она тождественна с тою формулою единения, которую дал своим легатам, отправленным в Константинополь, папа Ормизда и по которой совершилось единение восточной церкви с римскою при императоре Юстине I в 519 г.; видоизменение в форме изложения ее сделано лишь настолько, насколько это требовалось применительно к новым обстоятельствам. И в порядке действия римская курия описываемого времени видимо копировала образ действий папы Ормизды при вступлении в единение с восточною церковию в 519 году. Как совершилось это последнее единение, описано довольно подробно мною в сочинении: «Отношения между церковною и гражданскою властию в Византийской империи». Казань, 1880, стр. 297–319. Здесь я пришел к выводу, что, не смотря на формально заключенное единение после 35-летнего раскола (484–519), все-таки «оба течения, восточное и западное, остались нетронутыми; не отвергая папского исповедания, патриарх приложил к нему свое, восточное исповедание, принимая из папского только то, что́ правильно в нем сказано» (стр. 318). В виду такого отношения соединения церквей: восточной и римской, в 869–70 гг. к акту их соединения в 519 г. было бы не только любопытно, но и прямо полезно, даже необходимо показать, действительно ли обстоятельства в положении церквей в том и другом случае были одинаковы, так ли действовали правительство Василия I Македонянина и соединившиеся с ним восточные епископы, ка́к некогда поступили правительство императора Юстина I и бывшие в единении с ним восточные епископы, и достигнуто ли в действительности соглашение между восточною и римскою церквами, или, по прежнему, оба течения, восточное и западное, остались нетронутыми.

О Константинопольском соборе 869 г. о. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов замечает, что он «вообще не представлял в своих совещаниях ничего самостоятельного, а был только сколком предшествовавшего ему Римского собора» (т. е. то же 869 г.). Но несколько ниже он выставляет на вид, как характерную черту Константинопольского собора 869 г., что, «при всей малочисленности его членов, между ними совершенно не было единомыслия» и что их «собственно объединяло только одно, что уже сказано было им наперед, стремление во что бы ни стало осудить Фотия и его приверженцев, не хотевших изменить ему». «В рассуждениях же собственно церковных между восточными членами собора и западными легатами проходит явное разногласие... Легаты стараются провести теорию папского абсолютизма (подчерк. авт.) во всей ее широте; греческие члены стараются противопоставить им, хотя слабую и неясную, теорию церковной пентархии и автономности (подч. авт.) отдельных патриаршеств. Может быть, с этой стороны собор оказался и несколько полезным для восточной церкви. Греческие епископы из партии, начинавшей питать предрасположение к римской церкви, здесь воочию должны были увидеть, до чего могут простираться римские притязания, если поддаться им» (Прилож. стр. 118. 119. См. стр. 130). Нельзя сказать, чтоб эта характеристика Константинопольского собора 869 г. отличалась ясностию, точностию, определительностию и внутренним согласием отдельных частей ее. С одной стороны, Константинопольский собор 869 г. есть не более, как только «сколок» с Римского собора 869 г., и членов Константинопольского собора 869 г. объединяет то, что́ уже указано было им наперед (т. е., очевидно, в libellus satisfactionis), а с другой – между греческими и римскими членами собора замечается постоянное разногласие; с одной стороны усматривается папизм в греческих епископах Игнатиевой партии, а с другой – подмечаются в ней противопапские стремления. Во всем этом нельзя не видеть разноречия. Правда Римский собор 869 г. считается «введением» к Константинопольскому собору 869 г., прелюдией сего последнего, долженствующею показать основной тон и характер того, что́ должно произойти в Константинополе, – каким именно собор Константинопольский должен бы быть по мысли пап и римской курии. Но в действительности случилось не совсем так, как предполагали в Риме, и это весьма важно и достойно примечания; это необходимо отметить в истории Фотия. Вся ошибка достопочтенного о. протоиерея А. М. Иванцова-Платонова заключается в том, что он напрасно считает твердым положение, будто папизм пустил глубокие корни на Востоке, в частности – будто партия Игнатия была папистическою партией, так сказать, авангардом папизма на Востоке. Надеюсь, выше с достаточною ясностию показано, что папизм не имел пока никаких корней на Востоке и что, в частности, партия Игнатия отнюдь не была папистическою парией. А если – так, то и членов Константинопольского собора 869 г. отнюдь не то объединяло, «что́ уже указано было им наперед», т. е. папская формула единения (libellus satisfactionis). Верно, что их объединяло «стремление во что бы ни стало осудить Фотия и его приверженцев»; но основания этого стремления осудить Фотия и его приверженцев у римской курии и у греческих приверженцев Игнатия были совершенно различны: папы подвергли анафеме Фотия и его приверженцев за то, что они отвергли папский авторитет и те подлоги, на которых он покоится; игнатиане стремились осудить Фотия за то, что он явился орудием в нарушении церковных канонов и в учинении неправды в отношении Игнатия. В воззрении же на организацию церкви и на отношения местных церквей между собою они всецело стояли на восточной, византийской точке зрения. Вот источник их несогласия с римскими членами Константинопольского собора 869 года и вот почему этот собор никак нельзя назвать «сколком» с Римского собора 869 года, на котором никакого подобного разногласия не обнаружилось между его членами по вопросу о прерогативах папы (H a r d u i n. t. V, col. 862 sq. 1075 sq.). Бесспорно, правительство императора Василия I Македонянина вело себя недостойно при созвании и направлении деяний Константинопольского собора 869 года, чрез безусловное принятие libellus satisfactionis оно, действительно, вводило папизм в восточной церкви, подчиняло эту последнюю власти римского епископа. Но оно сознавало недостойность и противоканоничность этого своего поступка и думало поправить его тем, что решилось украсть этот позорный акт подчинения восточной церкви римскому престолу²⁸. Приняв папскую формулу единения (libellus satisfactionis) без всяких оговорок, члены собора собственно должны бы были беспрекословно принять решения папы и только выразить свое согласие с ним. Легаты папы так именно и понимали дело и сообразно этому стремились направлять ход соборных деяний. Но в действительности собор все же старался проявить некоторую самостоятельность, и даже суд над Фотием и его приверженцами не принял как уже готовый, а сам производил его с соблюдением некоторого подобия установленных Церковию и принятых на Востоке форм суда над епископами²⁹. Двадцать первый канон (по сокращенной греческой рецензии актов – 13-й) этого собора постановлял, что папа, хотя и вежливо, но все же может быть судим собором³⁰. Этот канон стоит в явном противоречии с заявлением папы Адриана II на Римском соборе 869 г., что римский первосвященник может судить всех епископов миpa, тогда как сам никем судим быть не может³¹; он отменяет этот папский девиз, с которым римские легаты явились в Константинополь. Наконец, следует принять во внимание и то, что, хотя Фотий и был осужден Константинопольским собором 869 года, по-видимому, согласно взгляду пап на него, как на мирянина, но все-таки как император Василий, так и сам патриарх Игнатий считали рукоположения его в разной степени священства действительными, таким образом фактически отвергали означенное положение, что Фотий был не более, как мирянин (H a r d. V, 936–37). Да и как император Василий мог усвоить себе папскую точку зрения на Фотия, когда сам венчан был сим последним на царство и в другой раз не короновался? Таким образом, Константинопольский собор 869 года никак нельзя назвать «сколком» с Римского собора того же 869 года. Этот последний собор – чисто папский, всецело покоится на началах папского абсолютизма в Церкви, тогда как последний, рассматриваемый как соединительный пункт формально разделившихся было церквей – восточной и западной, представляет собою механическое спаяние разнородных частей, подобно тому как, спустя почти шесть веков, думали было также механически соединить те же самые разнородные части на злой памяти Флорентийском соборе. Оба течения, восточное и западное, в сущности остались неизменными на Константинопольском соборе 869–70 гг., и с этой стороны он заключал разложение в самом себе. Отмена его, как незаконного, необходимо должна была последовать. Точно также не могли быть приняты Церковию и постановленные им каноны (подобно канонам Антиохийского полуарианского собора 341 года), потому что они отчасти проникнуты папскою тенденцией, отчасти же несправедливым образом направлены против лица (Н а r d. V, 896 sq. 1098 sq.). Автор, по моему мнению, напрасно старается придать им значение, как якобы могущим оградить Церковь от вторжений светской власти в дела ее (Прилож. стр. 121–122). По своему существу они ничего не говорят более того, что́ уже постановлено Церковию для ограждения своих дел от неуместного вторжения в них со стороны светских властей. Если же они и могли получить значение по специфической своей тенденции и букве, то разве под одним только условием, если бы и на Востоке был принят папизм во всем его объеме. Потому что и неудивительно, что они забыты восточною церковию.

С особенным вниманием о. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов останавливается на Константинопольском соборе 879–80 гг. (См. Прилож. стр. 124–148). И это совершенно основательно. Правильная оценка его деяний бросает надлежащий свет на всю историю Фотия в его борьбе с папством. Определить место и значение Константинопольского собора 879–80 гг. в ряду других соборов, бывших при Фотие и против него, значит определить место и значение каждого из них и вместе с тем указать отношение восточной церкви к папству как во времена Фотия, так и вообще на все последующее время. Автор совершенно справедливо отвергает мысль католиков, а за ними и протестантов и даже некоторых из православных исследователей истории Фотия, что будто бы Константинопольский собор 879–80 гг. был созван для восстановления Фотия на патриаршем троне папскою властию. «Такая постановка дела», по совершенно справедливому замечанию почтенного автора, «есть постановка тенденциозно-папистическая (подчерк. авт.) и совершенно не соответствующая самому ходу дела на означенном соборе». Вопреки этой тенденциозной мысли о цели и значении Константинопольского собора 879 года, автор полагает, что он был созван «не для восстановления Фотия на престоле, а для восстановления мира церковного (подч. авт.), нарушенного волнениями игнатианской партии, папскими протестами против Фотия и нововведениями, распространяемыми на Западе» (Прилож. стр. 128); что «целью собора было укрепление церковного единения (подч. авт.), между прочим восстановление единения восточной церкви с западною (Там же, стр. 134), «примирение», «восстановление мира римской церкви с восточными церквами» (Там же, стр. 142. 143). При этом отвержении латинского Filioque чрез утверждение неизменности Никео-цареградского символа веры на последних двух заседаниях собора (6-м и 7-м) он считает «центром тяжести собора 879–80 гг. и завершением всей его деятельности» (Там же, стр. 133–34. – Ниже, на стр. 142, он выражается несколько мягче: «шестое и седьмое заседания [на которых косвенно осуждено Filioque] составляют едва ли не главный центр тяжести всего дела соборного»). Мысль автора понятна: фактически существовало разногласие между восточною и римскою церквами; его следовало устранить. Это и сделал Константинопольский собор 879–80 гг. Но уже неопределенность и неточность терминов, употребленных автором для выражения положительной своей мысли, возбуждают в читателе недоумения и сомнения в ее полной справедливости, склоняют его на возражения достопочтенному автору. В самом деле, «укрепление» церковного единения – не то, что – «восстановление» его и мира между восточными церквами и римскою,–и речь о «волнениях игнатианской партии», о «папских протестах против Фотия и нововведениях» на Западе является по меньшей мере неожиданною после Константинопольского собора 869–70 гг., на котором с римскою церковию заключено примирение и единение, требования игнатиан удовлетворены и Фотий торжественно осужден, при чем о Filioque совсем не было упомянуто. При том, правительство императора Василия I Македонянина, восстановляя Фотия в патриаршем достоинстве, не думало порывать церковного союза с римскими епископами. Таким образом, историческая и каноническая необходимость Константинопольского собора 879–80 гг. не показана ни с какой стороны.

В чем же дело? Какие обстоятельства вызвали к бытию этот собор? Чем оправдывается его историческая и каноническая необходимость? – Анализируя выше характер и свойства Константинопольского собора 869–70., я отметил, что как греческие епископы – вольные или невольные его члены, так и само правительство императора Василия имели основания быть недовольными его решениями. Недовольство это они обнаружили между прочим тем, что хотели украсть у римских легатов неприятные для них акты собора и, таким образом, чрез уничтожение их как бы отменить особенно соблазнительные для них соборные деяния. Бесспорно, это – недостойный способ отмены соборных деяний и к тому же он, как видели, не удался, да и не мог удасться: кроме позора он ничего не мог принести правительству императора Василия I Македонянина. В частности и во взгляде на иерархическое достоинство Фотия и рукоположенных им епископов и клириков император Василий и патриарх Игнатий, как видели, существенным образом расходились с папами и римской курией. Таким образом Константинопольский собор 869 года, будучи механическим спаянием разнородных течений, естественно не вносил мира в Церковь, был не по сердцу даже прямым участникам в нем. Теперь, когда скончался патриарх Игнатий, император Василий фактически обнаружил свой взгляд на односторонность решений Константинопольского собора 869–70 гг., возвысив Фотия снова в патриаршее достоинство. Но, по церковной практике и правилами церковными (См. Антиох. соб. пр. 4. 12. 14), епископ, осужденный одним собором, не может вступить в отправление своих епископских обязанностей, без пересмотра и решения его дела другим бо́льшим или, по крайней мере, равным по силе и авторитету первому, собором. Константинопольский собор 869–70 гг. беззаконен и по своему существу, и по своей форме. Однако ж отменить его одним административным распоряжением, или постановлением меньшего собрания епископов, было невозможно. Защитники его всегда могли бросить упрек нарушителям его постановлений: «вы преступаете правила соборные, которые никем не отменены, которые вы сами постановили и скрепили собственною подписью. Если они негодны, то почему не отменяете их соборно, установленным церковию порядком»³²? Словом, Константинопольский собор 869–70 гг. стоял поперек пути, по которому Φοтий снова мог канонически правильно взойти на патриарший трон: с этой стороны он требовал пересмотра, отмены. Затем, Фотий соединил свое дело, или точнее: силою обстоятельств оно было соединено с обще-церковными вопросами. Константинопольский собор 869 –70 гг., осуждая Фотия, хотя не касается Filioque непосредственно, но на ряду с Фотием он осудил также и все соборы, составляемые сим последним, осудил и решения их, следовательно – и решение о Filioque. Таким образом созвание нового собора для пересмотра и отмены решений Константинопольского собора 869–70 гг. является необходимым еще и с этой стороны. Вывод из всего сказанного получается тот, что Константинопольский собор 879–80 гг. составлен был для пересмотра и отмены решений Константинопольского собора 869–70 гг., как неправильных, противоканоничных, не соответствующих действительности. Такое осуждение Константинопольского собора 869–70 гг. необходимо было и для того, чтобы дать окончательную санкцию патриаршествованию Φοτия (не в папистическом смысле, а в церковно-каноническом), и для того, чтобы восстановить мир и единение церквей («pro unione sanctae Dei et apostolicae Ecclesiae»), так как решения Константинопольского собора 869–70 г., как неправильные и односторонние, не давали и не могли дать желаемого подлинно церковного мира и единения³³. Отвержение римской доктрины о власти пап в церкви чрез подтверждение соборных постановлений о прерогативах патриархов и осуждение Filioque чрез утверждение неизменности Никео-цареградского символа веры являются необходимыми составными частями Константинопольского собора 879–80 гг. Чрез них восстановляется еще каноническое значение остальных константинопольских соборов, бывших при Фотие. Из сказанного видно, что во взгляде на цель и значение Константинопольского собора 879–80 гг. я отчасти соглашаюсь с о. протоиереем А. М. Иванцовым-Платоновым, но прихожу к этому взгляду другим путем – церковно-правовым, и мне думается, что эту церковно-правовую точку зрения следует с особенною силою выдвинуть при суждении о достоинстве и значении Константинопольского собора 879–80 гг. Результат получается такой: Константинопольский собор 869–70 гг., который считается папистами VIII вселенским собором, отменен, как неправильный и не имеющий никакого значения, Константинопольским собором 879–80 г., на котором несомненно присутствовали представители всех патриарших престолов (в том числе, конечно, и легаты римского папы) и при осуждении означенного Константинопольского собора 869–70 гг. обнаружили замечательное единодушие. Вначале, еще до Константинопольского собора 879–80 гг., высказал осуждение Константинопольского собора 869–70 гг. и сам папа на Римском соборе 879 г. Пусть впоследствии он из властолюбивых видов отказался принять решения Константинопольского собора 879–80 гг. Но ведь остальные патриаршие престолы не отказываются от своих на нем решений; напротив, твердо хранят их. Да и легаты папы, подавая свой голос на Константинопольском соборе 879 г. за его решения, отнюдь не преступали данной им папою инструкции, но поступали строго по ней и в согласии с помянутым предварительным решением самого папы Иоанна VIII на Римском соборе 879 года³⁴. Таким образом, Константинопольский собор 869 – 70 гг. никоим образом не может иметь вселенского значения, и, если теперь паписты стараются придать ему такое значение, то это – лишь частное их мнение, не имеющее ничего общего с решением всей вселенской Церкви, и при том принятое ими после собора, в противоречие своему собственному первоначальному до собора и на нем торжественно данному решению. Так в этом сепаратизме римской курии, в ее отчуждении от общецерковного решения и, с тем вместе, своего собственного решения, со всею яркостию рисуются чуждые учению Христа эгоизм и властолюбие пап. Ибо ведь это сепаратное мнение римской курии вытекло единственно лишь из властолюбивой папистической идеи, покоящейся не на общепринятых соборных правилах и решениях, а на бесспорных подлогах и вымышленных грамотах, которых Церковь не может признать своими. Напротив, постановления Константинопольского собора 879–80 гг. относительно двух главных (в то время) пунктов разногласия церквей, римской и восточной, т. е. по вопросу об исхождении Св. Духа и привилегиях римской церкви, – узаконяют, чтобы все было соблюдаемо так, как прежде установлено церковию на вселенских соборах без всякого прибавления чего либо или отмены, убавления, т. е. чтобы и Никео-цареградский символ веры (в рассматриваемом случае – VIII член его) был исповедуем и читаем в церквах без всякой перемены, прибавления или убавления, в неизменном его виде (Hard. t. VI, p. I, col. 334–339), и в привилегиях римской церкви не было бы делаемо никаких изменений, прибавок или убавлений³⁵. Отсюда вполне ясно открывается значение Константинопольского собора 879–80 гг. в истории Фотия и вообще в истории церкви: он бросает свет на всю историю Фотия и все соборы, бывшие как под его председательством, так и против него, и указывает истинные основания, на которых только и могло (да и теперь может) состояться соединение разделившихся церквей? Отсюда, далее, с несомненностию открывается и то, что борьба пап против Фотия ничего не имеет общего с борьбою Игнатианской партии против него: побудительной причины у обеих, по-видимому, союзных этих сторон совершенно отличны друг от друга, не примиримы друг с другом. Воззрение, что Константинопольский собор 869–70 гг. отменен другим Константинопольским собором 879–80 гг., как незаконный и неправильный, высказал Марк Ефесский на Флорентийском соборе, привел этим заявлением своим в смущение кардинала Юлиана Цезарини, председателя Флорентийского собора, и нам теперь нет необходимости отказываться от этого взгляда борца православия – Марка Ефесского³⁶.

Характеризуя личность Никиты Пафлагонянина, автора жизнеописания св. Игнатия, характер и направление его деятельности на основании Vita Euthymii, ed. С. D e B o o r, Berlin 1888, о. протоиерей A. M. Иванцов-Платонов говорит: «Никита... известен был как дерзкий авантюрист, переметчик, пасквилянт и клеветник» (В доказательство цитует: cap. XVI Vit. Euthym., и S. 194–196 приложений к ней D e В о о r’а.). «Предполагать, что здесь говорится о каком-то другом Никите Пафлагонском, а не о том, под именем которого известно жизнеописание Игнатия, не представляется значительных оснований» (Прилож. стр. 11–12). Тождество Никиты Пафлагонянина, как автора жизнеописания св. Игнатия, с «Никитою философом Пафлагонянином», о котором говорится в XVI главе «Жизни Евфимия», изданной Де-Боором, отрицает именно сам Де-Боор, и отрицает на том основании, что в «Жизни Евфимия» Никита философ Пафлагонянин является сторонником патриарха Николая Мистика и учеником кесарийского митрополита Арефы, которые были почитателями патриарха Φοτия, «фотианами»³⁷. Таким образом, о. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов проходит молчанием аргументацию Де-Боора; напротив, ссылкою на его приложения к Vita Euthym. непосредственно после приведенной своей характеристики Никиты Пафлагонянина дает понять читателю, что того же самого мнения об авторе жизнеописания св. Игнатия, как и он, о. прот. Иванцов-Платонов, держится также и Де-Боор, тогда как в действительности последний установляет только факт, что Никита Пафлагонянин по автору Vita Euthym. держался другой партии и иного направления, чем Никита Пафлагонянин, автор жизнеописания св. Игнатия. О. протоиерей Иванцов-Платонов отождествляет обоих этих Пафлагонцев и тотчас же делает вывод, что автор жизнеописания св. Игнатия был переметчик, и пр. Не думаю, чтобы такой критический прием мог найти одобрение, по крайней мере с моей точки зрения он заслуживает решительного осуждения: он бездоказателен, тенденциозен и вводит в заблуждение относительно мнений других ученых. Был ли Никита философ Пафлагонянин, о котором говорится в «Жизни Евфимия», тождествен с Никитою Пафлагонянином, автором жизнеописания св. Игнатия, или нет? – об этом, при наличности тех данных, которые выставляются в «Жизни Евфимия» и жизнеописании св. Игнатия, составленном Никитою, без точного анализа его сочинений, судить с решительностию трудно, даже невозможно. Тем не менее, позволю себе заметить, что основание, приведенное Де-Боором в защиту своей мысли о нетождестве Никиты Пафлагонянина – сторонника патриарха Николая Мистика с автором жизнеописания св. Игнатия, представляется мне малодоказательным. Мне думается, Де-Боор имеет неточные представления о жизни византийского общества и о церковно-религиозных движениях в нем. Патриарх Николай Мистик в споре о четвертом браке императора Льва VI Философа является представителем ригористической партии, именно той, которая особенно деятельною заявила себя в споре Игнатия с Фотием. Патриарх Николай не хотел понимать οικονομίαν в смысле поблажки страстям сильных мира сего, ради которых можно поступаться требованиями церковной дисциплины. Он неуклонно держался того мнения, что церковные каноны обязательны и для царей, и даже, в некотором смысле, для них обязательны гораздо более, чем для простых мирян, так как цари на виду у всех, служат для всех образцом. Οικονομίαν он понимал, по толкованию знаменитых учителей Церкви, в смысле средства поднять падшего, дать ему возможность чрез снисхождение исправиться, а отнюдь не в смысле потворства порочности и разнузданности с утешением себя, что-де с властителями мира сего трудно бороться, ничего с ними не поделаешь. Напрасно было бы думать, что византийские религиозные ригористы были сторонниками того или другого лица; напротив, то или другое лицо было приятно им по мере того, как оно являлось сторонником или борцом защищаемого ими строго-церковного направления. Понятно, что с этой точки зрения Никита Пафлагонянин – сторонник патриарха Николая Мистика – не может стоять в противоречии с Никитою Пафлагонянином – автором жизнеописания св. Игнатия; он – не переметчик, а последовательный, верный себе ригорист. Понятно, что с этой точки зрения пока, вопреки мнению Де-Боора, не имеется оснований считать Никиту Пафлагонянина философа, о котором говорится в Vita Euthymii, за другое лицо, чем Никита Пафлагонянин, автор жизнеописания св. Игнатия. Но, если это мое положение верно, то оно может служить новым доказательством того, что партию Игнатия нельзя назвать папистическою партией на Востоке, в византийской церкви; с папизмом она ничего не имела общего.

К сожалению, достопочтенный автор не твердо держится раз употребленной им терминологии. Так известного тенденциозного католического исследователя Фотиевой истории аббата J a g e r ’ а он первоначально назвал Яжером (Прилож. стр. 13), но потом, на 19-й странице своих «Приложений», именует его: Жаже, и затем это – Жаже остается уже неизменным на всех последующих страницах его исследования. По моему мнению, автор напрасно отказался от первоначального своего наименования тенденциозного аббата. Положим буквы: ja французы произносят: жа; но нам-то для чего коверкать свой язык? Название: Яжер, по моему мнению, будет и благозвучнее по-русски, и правильнее филологически.

Императора Льва VΙ Мудрого (или: Философа) автор почему-то называет Львом IV (Реч. стр. 13). Думаю, что это – не досмотренная опечатка.

Но довольно. Оставляю без замечания отмеченные мною мелочи. Рецензия моя и без того явилась очень обширною. Это и понятно, если принять во внимание, что в истории Фотия почти каждый пункт сделан предметом спора, – таким образом, по возможности, затемнен и запутан. Закончу тем, с чего начал. – Бесспорно, вопрос о Фотии, по сказанным причинам, – один из труднейших вопросов в истории Церкви. Критика источников для истории Φοτия требует великого труда, тщательности, внимательности, научной опытности. 0. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов проявил все это в достаточной мере. Его «исследование»: «К исследованиям о Фотии, патриархе Константинопольском», по справедливости, должно быть отнесено к крупным явлениям в нашей богословской и церковно-исторической литературе. Будущий исследователь истории патриарха Фотия уже не может пройти его молчанием, как мало значащее или мало полезное в ученой разработке Фотиевой истории. Несомненно, что рассматриваемое исследование достопочтенного автора есть плод неоднолетнего кропотливого и настойчивого труда его. Посему я полагаю, что было бы вполне справедливо почтить его половинною премией покойного митрополита московского Макария.