Заметки из истории Чешской живописи
В бытность мою в Праге, в начале нынешнего года, однажды утром зашел за мной Зап, издатель археологического и художественного журнала Паматки (Памятники), чтобы идти в одно ученое заседание, где соберутся все литературные знаменитости Чехии. Мы отправились с ним в Старый город, с площади Св. Вацлава (Вячеслава), где он живет в гостинице эрцгерцога Стефана, против самой статуи Св. Вацлава на коне, знаменитой между прочим тем, что в повстаньи 1848 г. чехи служили перед ней обедню на церковнославянском языке.
Предварительно надобно сказать, что Прага делится на несколько частей, из которых главные: по эту сторону стоит Ратуша и Тынская церковь, со старинными домами, из которых иному лет 500, если не больше, с узенькими преузенькими улицами и с жидовским кварталом, и – Новый город, отделяющийся от Старого Коловратской улицей, особенно известной находящимся на ней знаменитым Чешским музеем и национальным Чешским клубом – Горожанскою Беседою, куда ежедневно по вечерам собирается весь ученый, литературный и мыслящий люд. В старину на месте Нового города было поле, отделявшее Прагу от пресловутого Вышеграда, где некогда имела свою столицу мифическая княжна Любуша и где она судила и рядила, собирая славные сеймы, по эпическим сказаниям чешской старины. На ту стороны Вълтавы, из Старого города, ведет старый мост, каменный, с колоссальными статуями католического характера, а из Нового города – новый мост, цепной, проходящий над островом, засаженным высокими деревьями. Город по ту сторону Вълтавы называется Малой Стороной; над ней круто поднимается гора Петрин, а около, через лощину, возвышается урочище Градчаны с готическим собором Св. Вита, с императорским дворцом, с палатами архиепископа и капитула. Вид с Градчан на расстилающуюся по ту сторону реки Прагу, с ее старинными домами и башнями, и на гору Петрин, поднимающуюся налево, – восхитительный.
Кто не был в Праге и судит о ней только по немецким или французским дорожникам, в которых она обыкновенно отодвигается в разряд третьестепенных городов, или по ученым сочинениям в которых больше вспоминается о Краледворской рукописи, о Гусе, Жижке и других давнопрошедших именах, тот считает Прагу годной только на то, чтобы через нее попасть в Карлсбад или Теплиц; воображает ее стареньким городком, лишенным всякого современного значения, почтенной развалиной, на которой немногие чешские славянофилы свили себе ученое гнездо в каком-то Чешском Музее, вспоминая о прошедшей славе и могуществе своих соотечественников. Но на самом деле это совсем не то. Правда, что этот город богат развалинами и стариной; правда, что чешские ученые первые подняли знамя славянской народности – но все это и многое другое обнимает обширный, богатый город, с числом жителей наполовину Москвы, цветущий торговлей и промышленностью, с магазинами, каких нет в Москве, тянущимися бесконечно по улицам и Старого, и Нового города, как не тянутся они даже в Петербурге. Город, кишащий народом, веселый и деятельный: и все это городские жители, или из окрестностей, купцы, ремесленники и поселяне; и все это неугомонно толпится по сотням улиц и Старого, и Нового города, и по Малой стороне и на Градчанах, и все это – пешком, потому что экипажных аристократов здесь мало. Оживленность и довольство – вот первое впечатление, какое производит на приезжего Прага. Изделия большей частью своего производства и дешевы; также дешевы и иностранные товары, благодаря центральному положению страны. Чехи народ трудолюбивый и промышленный. У немца на фабрике обыкновенно работают чехи. В магазинах торгуют все чехи, а то – евреи, которых иностранцы смешивают с немцами. И по улицам, и в магазинах – везде слышатся славянские звуки, чешский язык. После Москвы, я не знаю лучше Праги ни одного славянского города.
Итак, мы с Запом отправились в заседание. С площади Св. Вацлава, пересекая широкую Коловратскую улицу, тотчас же входишь в узенькие проулки и закоулки. Дорога шла по этим извилинам, пересекаемая рынками, на которых бабы продают яблоки, лук и апельсины вместе, всякую живность. Потом вошли мы в ворота – будто во двор – но двор, весь окруженный лавочками с хлебом, дешевым платьем, старыми книгами и лубочными изданиями католического благочестия; вышли из одних ворот, и опять, через узенький закоулок, попали в другие ворота, и опять такой же двор с продавцами, а над их лавками кругом балконы первого этажа, а там поднимается и второй, и третий, и четвертый этажи, так что эти дворики с лавками кажутся дном колодца. Так прошли мы несколько таких ворот, и, наконец, через узенькую же улицу добрались до трехугольной площадки, упирающейся в дом, самой странной наружности: посреди дома ворота, а над воротами арка, величиной больше ворот, идущая по стене и перерезывающая кровлю. На арке нарисовано Благовещение. Эта площадка называется Вифлеемской, и знаменита потому, что на ней стояла часовня самого Гуса; а этот странный дом с Благовещением принадлежит пивовару и виноделу Напрстку (по нашему Наперстку), как гласит крупная надпись, намалеванная на стене дома, над воротами. В этом-то доме и должно было происходить заседание, у самого хозяина. Г. Напрстек ведет свой род от предков, которые прозывались по-славянски Наперстками, но отец его, ради пущей важности, перевел себя на немецкий язык и величался Фингергут. Что же касается до сына, то, воспитавшись в новых идеях, он воротился к старине и восстановил свое прадедовское славянское прозвище. Этот человек лет 35-ти; в молодости своей, в 1848 г., он отличался на пражских баррикадах, а потом улизнул в Америку, где не терял времени, получил серьезное образование и занялся специально механикой и промышленностью. Он считается в Праге одним из первых специалистов по этой части, и иногда читает публичные лекции. Сверх того, он хороший знаток в искусствах, и в это утро у него собралось заседание по предмету собирания и издания художественных произведений чешской старины, и именно живописи.
Через сказанные ворота вошли мы на маленький двор, загроможденный бочками и дровами, и обдавший нас атмосферой бродящего красного вина. По узенькой грязной лестнице взобрались на длинную галерею, или переходы: на стенах висят десятками ведра из-под вина, в конце галереи, тоже на стене – в полный рост деревянное распятие, и потом – жилище самого хозяина. Там уже собрались все, кому следовало, человек до тридцати. В первой комнате были разложены на столах, частью развешены на веревках снимки, факсимиле и фотографии с живописных произведений. Вторая комната, кабинет хозяина, до самого потолка уставлена полками с книгами. Выставленные копии были изготовлены живописцем Вышком. Пересмотрев их, все уселись. Заседание открыл Ригер, один из первых ораторов в чешском сейме и в Пражской Раднице (ратуше), если не самый лучший; человек лет сорока, смуглый, с черными бакенбардами и усами, плотный, говорит басом, одевается щегольски. В кратких словах он объяснил всю важность произведений чешской школы живописи, особенно в XIV столетии, при Карле IV, когда чехи в этом искусстве стояли выше немцеви даже могли соперничать с самой Италией. Немцы, втягивая все чешское в немецкую область, давно уже предвосхитили живописную славу чехов, ставя чешскую школу живописи в одну группу с кельнской, и, помещая в истории немецкой живописи чешские произведения, например, прекрасные миниатюры знаменитого Пассионаля Кунгуты или Купигунды. Старая чешская школа блистательно заявила себя и в стенной живописи, и на досках, от XII столетия, и особенно в XIV, чему доказательством собранные здесь снимки. Но это только начало того труда, который предстоит совершить. В заключение Ригер предложил присутствующим обсудить это важное национальное дело и решить, как вести его. Затем живописец Вышек представил свои соображения и указал на общество Сватобор, заведывающее пособиями для литераторов, как на такое учреждение, которое может своим влиянием и своими средствами способствовать собиранию и изданию произведений чешской живописи. Это мнение встретило себе возражение со стороны Палацкого, знаменитого историографа Чешской земли, и также отличного оратора, человека, уважаемого во всей Чехии. Он доказывал, что это национальное дело подлежит Чешскому музею, как центру и двигателю всех интересов национальных. В археологическом отделении Музея будет составлена комиссия с художественной целью. Члены комиссии будут заботиться о собирании и издании художественных памятников. Решено приступить к изданию их только тогда, когда будет собрано и приведено в известность все существенно важное, и оценено по достоинству. Говорили о средствах к изданию, и я позволил себе присовокупить, что экземпляров на сто можно рассчитывать и в России, где можно найти интересующихся и славянщиной вообще, и особенно искусством, и в университетах, где по новому уставу открываются кафедры истории искусства, и в академиях наук и художеств, и в археологических обществах. Известный чешский литератор и знаток в искусствах Амброс предложил свои услуги, при пособии музыканта, по фамилии Звонарь, усилить при Чешском музее собирание памятников чешской музыки, то есть певческих книг и нот, и приводить эти материалы в систематический порядок для приготовления обстоятельной истории музыки у чехов. После того говорили и другие из присутствующих, все художники и литераторы, иные довольно молодые, лет 25-ти. Всякий раз раздавался звонок, приглашавший к молчанию, и начиналась речь. Обычай вести дело сообща приучил чехов хорошо излагать свои мысли перед публикой. Уважение к личности каждого и простота в обращении много ободряют говорящих публично, а теплое чувство, с каким ведутся национальные дела, возбуждает красноречие, простое и сердечное, без пустозвонных фраз и ложного пафоса. С первобытной наивностью и свежестью славянской породы чехи соединяют немецкую ученость и самое многостороннее европейское образование, очищенное от односторонности немецкой. По своему добродушию они напоминают болгар и сербов, по образованию – самых образованных европейцев. Я говорю, конечно, только о лучших людях, с которыми мне пришлось сойтись, или о которых я слышал.
Художественное заседание у Напрстка особенно было для меня любопытно, потому что я остановился на несколько времени в Праге с главной целью – познакомиться с чешской школой живописи. Давно уже казались мне подозрительными те страницы в историях немецкой живописи, где чешские произведения выдавались за немецкие, и тем больше произведения XIVвека, такой эпохи, когда Пражский университет был первым во всей Германии рассадником просвещения, когда великий Гус за 200 лет до реформации предвозвестил освобождение мысли от католического деспотизма, и когда еще чешская народность была так свежа, что именно от этого столетия дошел до нас список самых изящных эпическихи лирических произведений чешских, в так называемой Краледворской рукописи; когда образованный чешский рыцарь Фома Щитный на отличном чешском языке писал свои назидательные трактаты, которые с простотой практического взгляда соединяют глубину мысли и поэтическую фантазию, напоминающую Данта. В стране свежей и сильной национальными элементами не могло остаться без самостоятельного развития и искусства, в эпоху, когда процветали науки и когда происходило такое сильное движение идей, приготовлявших реформацию. Известно, что Карл IV, в половине XIV столетия, равно как и пражские епископы того времени усердно покровительствовали наукам и искусствам среди чехов. Известно также, что немцы с уважением отзываются о чешских памятниках искусства того времени, хотя и называют их немецкими. Надобно было на месте проверить это дело, и беглый взгляд на произведения чешской живописи тотчас убедит всякого в туземности и самостоятельности ее развития. Доселе сохранились славянские, чешские имена мастеров, которые украшали своими произведениями рукописи, расписывали храмы, писали образа, особенно в знаменитом Карловом Тыне или Карлы-тейне, ныне переделанном в Карлштейн.
Не имея притязаний решить старинную тяжбу о собственности между чехами и немцами (чего ожидать было бы странно от заметок путешественника), тем не менее для любителей искусства я сообщу здесь несколько замечаний о чешских миниатюрах от древнейших времен до XVI столетия, что удалось мне изучить в Праге, благодаря беспримерной обязательности здешних библиотекарей и ученых. Буду говорить о произведениях несомненно чешского происхождения. Многие из них, как увидите, отмечены в самых рукописях славянскими именами мастеров.
Чешские ученые, Воцел и Зап, с особенным удовольствием ищут следов византийщины в древнейших произведениях чешских, приписывая ей особенное, местное значение, как противодействие немецкому католичеству. Беспристрастно говоря, кажется, следует в чешской живописи до конца XIIвека допустить столько византийского, сколько было его везде, и в Германии, и во Франции, и в Италии. Эта эпоха брожения элементов древнехристианских с античными воспоминаниями, византийских с богословской строгостью и варварских с безобразием формы, но со свежестью и энергией мысли. В XIII веке уже очевидно слагается чешская школа живописи, и в XIVвеке доходит до своего высшего совершенства, держится так до конца XVили началаXVI в., и потом падает под влиянием иноземного стиля возрождения. Вспомнив век процветания этой школы, легко догадаться о религиозном ее содержании и благочестивом характере. Национальные герои, Св. Вацлав (Вячеслав) и Гус, постоянно воодушевляют чешского миниатюриста и чешского живописца. Легендой о Св. Вацлаве начинается история миниатюры в Чехах; сожжение Гуса – сюжет последних миниатюр XVI века, на которые я обращу ваше внимание. Впрочем, я начну свое обозрение не с этой древнейшей легенды, а с рукописи, хотя и позднейшего письма, но удержавшей в своих миниатюрах следы первоначального стиля древнехристианского искусства.
I
Это Лицевая Библия, XIII века, в лист, принадлежащая князю Лобковичу, в Праге. Каждый лист горизонатально разделен надвое, в той и другой части по рисунку; над рисунками подписи текстов. Подписи разных времен, а рисунки древние. Они не раскрашены, только в очерках. Начинаются сотворением мира и идут через весь Ветхий и Новый Завет до Апокалипсиса включительно. На конце легенда Св. Вацлава в лицах. На последней странице нарисована Св. великомученица Екатерина; она стоит с колесом, орудием ее мучений. Перед ней склоняет колена безбородый юноша, молитвенно сложив свои руки. Это сам миниатюрист Велислав, как гласит надпись на свитке (Sáncta Katerina exandi famulum tuum Vellislaum). Рукопись эта ясно показывает, что искусство в Чехах ведет свое начало от ранних преданий древнехристианского стиля, соединившего с христианской символикой античные формы, что явствует, например, из следующих миниатюр:
1.На первом листе, в верхней половине изображена бездна в виде реки, изливающейся из пасти чудовища; над ней носится Дух Божий в виде голубя. Налево от зрителя тьма (tenebrae) – в виде двух юношей, сидящих рядом: они до пояса обнажены; а ниже до ног драпированы в отличном классическом вкусе. Оба закрыли глаза и немного понагнули свои головы, каждый в свою сторону, изящно изгибая фигуру, и каждый поднося одну руку к щеке. Оба они дремлют. По высокой красоте античного стиля (несмотря на некоторую неверность в рисунке) эту группу непременно следовало бы назвать античной, если бы она даже напоминала величавые, задумчивые статуи ночи и сумерек, которым, Микель Анджело обессмертил могилы Медичисов в церкви Св. Лаврентия во Флоренции. Направо, Господь Бог творит свет. Как искусный измеритель, художник, в одной руке держит Он весы, в другой – циркуль. В кругу сотворенный им свет, в виде юноши с факелами.
2. Нижняя миниатюра на первом же листе изображает как Бог творит день и ночь: день в виде античного типа Аполлона, а ночь – Дианы (обе фигуры в кругах).
3. Четыре райские реки в виде четырех женщин, выливающих из урн воду.
4. Особенно любопытен тип Евноха. Дряхлый старик, в коротком кафтане, подпирается костылями, а сзади у него, как у ангела, крылья. Господь Бог своей десницей из облаков касается его головы, чтобы взять его на небо. Быт. Гл. 5.
5. Иосифу во сне поклоняются солнце и луна в античных символах Аполлона и Дианы (обе фигуры в кругах).
6. Фараон изображаемый постоянно безбородым юношей.
7. Успение Богородицы, изображаемое по-византийски; то есть усопшая Богородица лежит на одре, окруженная апостолами. Но позади, душу ее берет не Спаситель (как обыкновенно), а два ангела – каждый за руку.
II
Легенда Св. Вацлава, в 4-ку, оригинал в Вольфенбюттеле, по точной копии с него в Чешском музее. Рукопись писана для чешской герцогини Эммы, в 1006 году, как свидетельствует подпись, по древнему обычаю, бесцеремонно написанная по всему полю первой миниатюры (hunc libellum Hema venerabilis principissa pro remedio animae suae in honorem beati Venceslai martiris fieri jussit a. 1006). Св. Вацлав, с бородой, в коротком полукафтанье (или сукне), а сверху в мантии, обращается к Иисусу Христу, который, показываясь из облаков, надевает на него корону. Эмма, падши ниц, и изогнув спину и колени, как изображаются молящиеся в древнейшей византийской живописи, в усердном молении ухватила Св. Вацлава за левый сапог. Кроме этой, в рукописи еще только две миниатюры. На одной Св. Вацлав стоит с чашей перед сидящим за столом Болеславом и его фамилией, у него на крестинах. И Болеслав, и Вацлав в коротких полукафтаньах. Болеслав с обритой бородой, но с усами; волосы на голове короткие. На другой, убиение Св. Вацлава у дверей храма, византийского стиля. Миниатюры писаны на золотом поле. Особенно любопытны по костюмам.
III
Так называемый Вышеградский кодекс, в лист, содержит Евангелие; уже в 1129 г., вместе с другими драгоценностями дан был вкладом в коллегиальный храм Вышеградский, а писан по крайней мере в X веке. Миниатюры все на золоте, в раннем стиле романском, варварски исказившем изящные формы древнехристианского искусства. Лица обрисованы чернилами. Неестественные складки наложены симметрически и условно, будто завитки букв или заставок. По сюжету любопытны миниатюры:
1. Иисус Христос и Иоанн Предтеча без бород; тоже без бороды и Бог Отец, или, лучше сказать только одна голова, с шеей по плечи, помещенная в облаках. Очевидно подражание скульптурному бюсту. Наверху, рядом с облаками, помещен мальчик, льющий из урны воду. Это Иордан. Над Спасителем Святой Дух в виде голубя.
2. Благовещение: символический голубь своим клювом почти касается кос Девы Марии, сидящей на престоле.
3. Тайная Вечеря: и Христос, и все Апостолы без бород, по стилю античных идеальных типов, за исключением Петра и Павла, которым даны бороды такие же, какие изображаются у них и в наших иконописных подлинниках. Очевидно, что иконописные подобия этих двух Апостолов установились раньше всех прочих. Иоанн Богослов – фигура мальчика – возлежит на коленях самого Иисуса Христа. Против Христа сидит Иуда, и в одно время с ним, правой рукой обмакивает кусок хлеба в солонку, а левой рукой кусок кладет в рот; но в это само время подлетает ко рту красная птица, чтобы вырвать у него этот кусок.
4. Распятый Христос без бороды и соткрытыми глазами.
5. Вместо Воскресения Иисуса Христа, на целом листе изображено восстание мертвых из гробов, в несколько рядов. Таким образом, таинство Воскресения Христова сокрыто от глаз смертных, и событие это является только преобразующим всеобщее воскресение на Страшном суде.
6. На листе 68, в букве D (в слове Dixit), в завитках раннего романского стиля, изображен сидящий на престоле Св. Вацлав, в тунике с фибрием, без бороды, с копьем; на голове красная шапка, спускающаяся на плечи львиными лапами. Над ним благословляющая рука. Возле надпись: Venzezlavus dux. Этаминиатюра, последняя в рукописи, не оставляет сомнения о туземном, чешском происхождении этого великолепного кодекса. Находится в университетской библиотеке, в Праге.
IV
Знаменитая латинская энциклопедия, известная в литературе под именем Mater verborum, с чешскими глоссами, или подстрочным чешским переводом некоторых латинских слов; в лист, находится в Чешском Музее. Писал эту рукопись в 1202 г. Вацерад, а миниатюры делал иллюминатор Мирослав, оба чехи. По обычаю времени, они подписали свои имена так: в букве Р, в кружке ее, изображена Богородица, как наше Знаменье; а под ней две молящиеся фигуры, в монашеских рясах: одна на коленях, другая стоит, и у каждого по свитку; у первой фигуры в свитке писано: моли за писца Вацерада (orap. scre Vacerado), а у второй: моли за иллюминатораМирослава (orap. illre Mirozlao).При последнем означен и сказанный год. В миниатюрах этой рукописи, на основе стиля романского, уже очевиден элемент чешский. Романские изгибы и сплетения змееобразных ремней еще господствуют и иногда опутывают человеческую фигуру; но вместе с тем иллюминатор изыскивает средства дать право первенства изображению человеческому, сообщить фигуре характер и выражение, хотя еще и охотно пишет разных зверей и чудовищ в романском стиле. Живя в эпоху суровую, он смотрит на окружающую его действительность более мрачным взглядом и любит изображать трагические моменты; он не знает еще грации и мягкости благочестивой чешской школы XIV века, и даже мирным, и нежным сценам придает оттенок величия, чуждый всякой женственности, в которую впоследствии впадает чешская живопись. Иллюминатора Мирослава, я назвал бы Эсхилом чешской живописи. В его строгих и величавых фигурах есть какая-то внутренняя связь с теми древнехристианскими гениями тьмы, которые так невольно приводят на память Микель-Анджеловы Ночь и Сумерки. Несмотря на преобладающее еще господство романских форм, чудовищных и звериных, со змеиными извивами и сплетениями, художник, очевидно, хочет от них освободиться. Это особенно заметно в миниатюре, писанной в букве ипселон (Y). Вместо фантастических изгибов романских, Мирослав изобразил эты букву в виде виноградного дерева с ветками. На одну из них упирается ногами легкая и довольно изящная фигура; каштановые ее волосы подобраны ремнем. Она уже не спутывается символическими узлами ременных переплетений, а лезет по веткам, из которых одна проходит между ее ногами. В левой руке держит она корзинку, а правой рвет виноград. Позади ее, тоже взгромоздившись на ветку, обезьяна запихала свою лапу себе в пасть. Как немецкие мастера романской эпохи вносили в свои неуклюжие, но полные мыслей, произведения, свою немецкую мифологию, так и Мирослав, в самом начале рукописи, на целом листе поместил миниатюру из фантастических сплетений, внизу оканчивающуюся изображением лета в виде женщины. Над ней латинская подпись: estas, и чешская – siva, то есть, Жива, богиня, подательница жизни. На ней помещена довольно натурально писаная фигура, играющая на скрипке. В ней много движения и уже некоторой грации, сколько она могла быть доступна строгому стилю этого мастера. Выше, из бесчисленных извитий, выступают то обезьяны, коронующие сову, то человеческая фигура, которую дьявол тянет за волосы. Из миниатюр, характеризующих суровый стиль мастера, укажу на следующие:
1. В букве М, в средней полосе ее, висит предатель Иуда, повешенный будто на виселице. Обезображенное насильственной смертью лицо трупа, с ощерившимися зубами поразительно верностью природе и трагическим выражением, хотя все туловище писано еще крайне детски, без всякого анатомического умения. По обе стороны, два черных ворона, вцепившись своими когтями в плечи повешенного, клюют ему глаза.
2. Целование Девы Марии и Елисаветы, предмет, который даже византийские мастера писали грациозно, послужил Мирославу сюжетом для строгой и величавой сцены. Он изобразил обеих женщин не в профиль, стремительно бросающихся друг другу в объятия, как обыкновенно они пишутся, а величаво стоящими рядом, enface, и налагающими друг на друга руки – будто скульптурная группа, в строгом стиле Микель-Анджело.
3. Распятие. Христос распят не не кресте, а на дереве с двумя искривленными суками, служащими для распятия рук. Самому дереву придан мрачный, отчаянный вид: оно изуродовано и изогнуто, и оба сучка тянутся вверх. Потому и тело Распятого особенно мучительно изогнуто, а руки насильственно вытянуты по сучкам вверх. Здесь взят самый ужасный, самый безотрадный момент распятия, где все носит на себе характер болезни и мрака. Обыкновенно эта сцена смягчается слезами любви и сострадания в лице Богородицы и Иоанна Богослова, стоящих по обе стороны распятия. Мирослав изгнал из своего изображения все успокаивающее и умиляющее. Не любящая мать и верный ученик стоят у него по обе стороны Распятого, а два воина-тирана: один прободает ему копьем бок, а другой в губке подает уксус.
К половине XIII века чешская школа живописи, видимо, чувствует свои силы. Изучение и подражание природе служат ей главным двигателем. Романский стиль нечувствительно приводит ее к мастерскому изображению животных. Она еще не умеет сладить с обнаженными формами человеческого тела, но уже натурально набрасывает складки одеяния, и драпировку изящно подчиняет движениям фигуры. Не умея писать туловище, руки и ноги, она уже отлично отделывает лицо, и стремясь к натуре, старается дать ему характер и выражение. Если размеры фигуры еще не верны, то ее движения уже натуральны и выразительны.
V
Все это с поразительной очевидностью можно заметить в Яромирской (по монастырю), иначе Бржезницкой (по замку) Библии 1259 г., в лист, в Чешском Музее. И писец и миниатюрист были чехи, и изобразили себя между миниатюрами этой рукописи. Имя писца – Збигнев Ратиборский, а миниатюриста – Богуш Лютомирицкий. Последний изображен с бородой, в красном светском одеянии. На пьедестале этой фигуры год написания рукописи. В миниатюрах преобладает рисунок над колоритом. Лицо и все обнаженные части фигуры только в очерках, едва раскрашенных, но в одеянии, зверях, птицах; художник искусно употребляет и краски. Впрочем, главное достоинство его в смелых, твердых и во всех отношениях мастерских очерках, которые позволяют заключать, что блистательное развитие чешской живописи в XIV веке было систематически подготовлено строгой школой рисовальщиков, образовавшей в средние века изящный и правильный рисунок в связи со скульптурным мастерством. Художник, видимо, любил природу, и много наблюдал над характером и нравами не только людей, но и животных, и с особенным удовольствием, и тщательностью делал на полях рукописи свои мелкие этюды, эти разрозненные фигурки, которые потом, уже в XVII столетии, сложились в целые картины у фламандских мастеров.
Эти мастерские фигурки, с необыкновенной оконченностью рисунка, верные природе, оживленные движением и выражением, сверх того, необыкновенно грациозны, и постоянно говорят зрителю, что начертавший их или был человек веселого нрава, или хотел развеселить и позабавить того, кто будет их пересматривать. Точно будто он писал их забавляясь. Он отлично рисовал кроликов, обезьян, собак, но особенно был неистощим в птицах, больших и маленьких, так что по его рисункам, кажется, можно составить весьма полную монографию о местных птицах в Чехии в половине XIII столетия. Изображения его ничего уже не имеют общего со страшилами романского стиля, и если иногда рисует чудовищ, то только для забавы, и всегда старается рисовать их как можно изящнее. То к птице приделает красивую женскую головку, то голову старика насадит на туловище чудовища; иногда приделает к какому-нибудь животному голову прелата, в соответствующей его званию шапке, а то оденет обезьяну в капуцинскую рясу, да еще в руки ей даст книгу, и заставит ее внимательно читать. В митиатюрах Богуша уже ясно чувствуется освобождение художественной идеи из-под гнета безотчетного мистицизма и темных символических форм. Вместе с тем, выступает самостоятельно и личность человека, с его обычной деятельностью, с окружающим его бытом: с его обычаями и привычками. И именно в этом-то отношении особенно дороги миниатюры этой Библии для истории чешской культуры в XIII столетии. Вот, например, женщина прядет пряжу; мальчик с топором; девушка в шапочке, похожей на ночной чепец, подняв несколько подол своего синего платья, идет по воде, грациозно оглядываясь назад; двое борются, как называется – под ножку; мужчина с женщиной пляшут, оба ухватившись рукой за платок, как у нас в хороводах, мужчина высоко поднял одну ногу, а руку подпер в бок; стрелок натягивает лук; девушка пляшет, закинув одну руку на голову, и другую грациозно опустивши вниз, все движения ее верны и грациозны, и мастерски отражаются в падении складок ее одеяния; мужчина идет с граблями и с вилами о двух рогульках. Особенно для истории музыки многое завещал будущим историкам этот неистощимоплодовитый мастер в разных остроумных фигурках, которые играют то на флейте, то на трубе, то на дудке, приделанной к мехам, то на скрипке, то на гитаре, которой выгнутая дугой ручка оканчивается собачьей мордой, то молотками ударяют в висящие колокольчики.
Таким образом, мало помалу слагаются отличительные свойства чешской школы живописи, а именно выразительность, так ярко выступающая уже у Мирослава, потом – подражание природе и стремление к идеальной красоте в лицах, что очевидно в этих сотнях фигурок Богуша. Даже чудовищ рисует он грациозно, и дает им красивые человеческие головки, юные или старческие. Наклонность – изображать старость благообразной и прекрасной, заметная уже в XIII веке, становится, как кажется, принципом для мастеров цветущей эпохи XIV века. Даже в том случае, если описываемый ими портрет не удовлетворяет требованиям красоты, – они дают ему идеальный тон – красотой и мягкостью выражения. Потому-то мягкость и нежность составляют отличительную характеристику лучшей эпохи чешской живописи. И эти свойства тем сильнее действуют на зрителя, что выражаются в самом живом, цветущем,и , вместе с тем, в необыкновенно нежном колорите. Искреннее благочестие эпохи только усиливает эти свойства, придавая лицам задушевность выражения и смягчая религиозный восторг теплотой чувства. Но вместе с тем, подражание природе и наблюдение ее законов в рисунке и колорите спасают фантазию живописца от бесплодного мистицизма, удерживая ее в пределах действительности. Таким образом, цветущую эпоху чешской живописи, в XIV веке, можно сравнить с эпохой Ван-Эйков в Голландии, или Беато Анджелико Фьезолийского и Мазаччио в Италии, то есть с живописью XV века в Италии, Голландии и Германии. Чешская школа не была предварена такими блистательными дарованиями, как Джиотто, Николо Пизано, Орканьи, но уже и в XIV веке достигла того, чем знатоки искусства восхищаются в Мазаччио, в Фьезоле или в Филиппо Липпи.
VI
В историях немецкой живописи особенно прославляется идущий от начала XIV века Пассионалаббатиссы Кунгуты или Кунигунды, в лист, но впоследствии рукопись была обрезана, даже с повреждением миниатюр; находится в библиотеке Пражского университета. По снимкам, знатокам особенно известна из этой рукописи замечательнейшая по красоте и выражению Скорбящая Богоматерь (Mater dolorosa). На мтиниатюре она стоит одна, но я всегда воображаю ее себе стоящей при кресте Распятого, по правую его сторону, чему вполне соответствует положение всей ее фигуры. Трудно где-нибудь в других школах живописи указать нашим живописцам и иконописцам лучший образец для этого сюжета. Как манерны и безжизненны кажутся перед этой Скорбящей Матерью все сентиментально-идеальные попытки, которым Гвидо Рени давал прозвание Скорбящей Богородицы! От великой скорби голова ее не держится на плечах и болезненно склонилась налево, на левую руку, которую она поднесло к плечу, а правую прижимает к сердцу. От сердечной надежды глаза ее широко раскрылись, закатываясь под лоб, а брови конвульсивно жмутся друг к другу, образуя насильственные морщины на нижней части лба; уста ее сомкнуты, будто с тем, чтобы остановить рыдания. Все лицо бледно; потому что горячечный пароксизм плача уже прошел, уже нет красноты в обсыхающих от слез глазах. Скорбь сосредоточилась внутри, побежденная волей, которая дала силу стоять на ногах. Видим, – художник обладал изящным вкусом, потому что самой постановкой фигуры хотел умерить патетическое выражение. Известно, что художники цветущих эпох в самых линиях изображаемых ими фигур хотели быть изящными. Все статуи Праксителя в их общем очертании представляют изящно изгибающуюся линию; также изящна линия болезненно извивающегося торса Лаокоонова. Рафаэль всегда заботился об изяществе линий и в постановке отдельных фигур, и в их группировке. В том же классическом смысле изящно извивающаяся линия и этой Скорбящей Богоматери в Пассионале Кунгуты, в чем всякий может убедиться даже по плохому снимку.Тогда как голова ее падает на левое плечо, с противоположной стороны широко драпируются складки ее нижнего одеяния, выступая направо.
Эту рукопись обыкновенно приписывают монаху Кольде и писцу Григорию, 1312 г. Но, по тщательном изучении рукописи, библиотекарь университетской библиотеки Гануш пришел к тому заключению, что подпись, на которой основывали происхождение рукописи, позднейшая, и притом как письмо, так и миниатюры в ней не одной эпохи и разного достоинства. Одни миниатюры прекрасны, как упомянутая Скорбящая Богоматерь; другие значительно хуже. Сверх того, встречается дважды один и тот же сюжет: оригинал и несомненная копия с него или позднейшая переделка. Это именно лист с изображениями орудий страстей Господних, писанными кругом Распятого, то есть терновый венец, копье, гвозди и т. п. В древнейшей оригинальной миниатюре, между прочим, изображен убрус круглой формы с ликом Спасителя, и в подписи назван Вероника. Так еще и у Данта в божественной комедии убрус называется Вероникой (т. е. veraicon), истинным изображением, а потом уже в католических легендах составилось предание о женщине Веронике.
Сказания о страстях Господних и соответсвующие им миниатюры в этой рукописи присовокуплены к притче, или параболе, с которой она и начинается. Один жених обручился с невестой, которую вскоре потом соблазнил предатель, называемый в миниатюрах разбойником (latro). Соблазнивши, он посадил ее в темницу. Но жених поразил разбойника, освободил невесту из темницы и короновал ее. Вся эта парабола изображена в миниатюрах. Сначала жених и невеста обручаются, оба в венцах. Потом разбойник, безобразная фигура, со взъерошенными волосами, становясь на одно колено, подает яблоко невесте, сидящей и имеющей еще на своей голове венец. Далее, он гонит ее в темницу, завязав ей глаза, и на голове ее уже нет венца; затем, жених на коне, со щитом, прокалывает в шею бегущего разбойника; освобождает невесту, и, наконец, налагает на нее вновь корону, которой она было лишилась. Невеста эта не только христианство, но и вообще человеческий род; жених – Христос, разбойник – дьявол. Эта тема дает повод от сотворения первых человеков пройти через евангльскиие сказания. В миниатюре, изображающей сотворение Евы, Адам спит; Господь Бог правой рукой благословляет его, а в левой руке держит голову Евы, с красивым лицом и открытыми глазами. Эта голова будто выросла на ребре, которое исходит из бока Адамова. Таким образом, по понятиям миниатюриста, сотворение Евы началось ее прекрасной головкой, которая, будто цветок, выросла на ребре Адама. Заточению невесты в темнице соответствует изгнание Адама и Евы из рая и заточение их во аде: у них также глаза завязаны, когда их гонит туда дьявол. Затем идет Благовещение и другие новозаветные сюжеты. Изведение Адама и Евы из ада соответствует освобождению невесты из темницы, а коронование Богородицы – возложение на невесту венца, которого она на время лишилась.
VII
Блистательный образец цветущей школы чешской живописи в XIV веке представляет в своих миниатюрах рукопись, называемая Liber viaticus, епископа Лютомышльского Иоанна, содержащая в себе псалмы и чтения из книг Ветхого и Нового Завета, с присовокуплением святцев и похвалы разным святым, в лист; находится в Чешском Музее. Все, кому только случилось видеть эти миниатюры, приходят от них в восторг; А чехи убеждены, что он, по времени, самое изящнейшее явление в истории искусства всей Европы. Хотя миниатюры эти малого размера, писаны в буквах или в завитках арабесок по полям, но они производят такое полное впечатление и так сильно заинтересовывают своей невыразимой красотой, что, перелистывая эту рукопись, будто гуляешь по галерее или осматриваешь католический храм, украшенный образами благочестивой школы Фьезоле с присовокуплением более материального элемента братьев Ван-Эйков. Самая миниатюрность рисунков внушает еще больше удивления своей микроскопической оконченностью, давшей средства художнику действовать на зрителя миниатюрами, будто стенной живописью или алтарными образами большого размера.
Хотя миниатюрист пишет только религиозные, и преимущественно евангельские сцены, но никогда не забывает природы, любит ее и старается, сколько можно, точнее передать ее черты; обращает внимание на перспективу, утварь, одеяния, особенно на животных, которых рисует не только анатомически верно, но и умеет дать им характер и выражение. И еще более того и другого в его человеческих фигурах, из которых каждую он умеет осмыслить и отлично сгруппировать с другими. Религиозное воодушевление возводит его до представления идеальной крастоы; потому у него все лица прекасны, и юные, и старческие; особенно удается ему красота женская. Красоту он всегда соединяет с мыслью о довольстве и здоровье. Потому все святые у него не только прекрасны, но и свежи, и румяны лицом. Он не любит идеалов туманных и не понимает красоты условной, с увядающими силами и с поблекшим цветом лица. Дле него нет красоты выражения без красоты форм и без живости, и свежести колорита. Идеал святости он видит в красоте и юношеской свежести, как античный грек лучшей эпохи процветания художеств. Мадонна всегда у него прекрасна; юная ли, в Благовещеньи, или в зрелых летах, в событии Сошествия Св. Духа, даже в Успении – она еще свежа и прекрасна, будто легко заснула, грациозно лежит на своем смертном одре. Это религиозное стремление изображать Богородицу в идеале красоты чешский миниатюрист разделяет с Беато-Анджелико Фьезолийским. Христос-младенец у него идеал прелестного, цветущего здоровьем ребенка; Христос в полном цвете лет – идеал прекрасного молодого человека. Но костюмы Богородицы и Христа – древние, по древнехристианскому и византийскому преданию. Богородица, которую он изображает белокурой, у него постоянно в синем верхнем платье. На русые волосы ее, он изящно налагает золотую с синим корону. Миниатюрист, очевидно, вышел из школы, в которой живопись развивалась сообща с ваянием. Миниатюристы этой рукописи, как сказкно, писаны внутри заглавных букв. Самая буква, всегда с довольно толстыми обводами, представляется как бы архитектурным целым: это будто здание, которого колонны и своды наполнены скульптурными фигурами, между тем как внутренность святилища предоставлена изображениям живописным. Поместив живописное изображение, например, Благовещения, Рождества или Успения, внутри буквы, миниатюрист покрывает обводы и столбики самых букв какой-нибудь одной краской, – розовой, синеватой, зеленоватой, всегда жидкой и светлой, и на ней, будто скульптуру, наводит фигуры, соответствующие барельефам и статуям на готических порталах. Эти одноцветные, скульптурные изображения всегда находятся в связи с живописной миниатюрой, которую окружают. Это – или ангелы, в молитвенном благоговении присутствующие при таинстве Обрезания Господня, или ветхозаветный пророк с одной стороны, и евангелист с другой, торжественно созерцающие Благовещение, о котором первый пророчествовал, а другой повествовал. Сверх того, вся буква, с миниатюрой и со скульптурными фигурами в ее обводах, полагается на разукрашенном фоне, будто на ковре, и потом линиями, ветвями и другими арабесками соединяется она с рисунками на полях рукописи, по сторонам и внизу. По сторонам – это ярко разрисованные разными красками, по пояс, пророки и апостолы, царь Давид, Соломон, помещенные, будто цветки, на цветочных чашечках, на ветках и между листьями. На поле, обыкновенно внизу, иногда помещается, по пояс, с молитвенным выражением, и сам епископ Иоанн, для которого была писана эта рукопись. Внизу же находится иногда дополнение евангельской сцены, главный момент которой помещен внутри буквы. Таким образом, изображено, например, в букве Рождество Спасителя; в обводах самой буквы, на синем фоне, будто в небе, одноцветные, синие же ангелы, будто барельеф; потом буква красивыми арабесками соединяется с нижним полем рукописи, где миниатюрист дополняет свою мысль сценой, как ангел из облаков является пастухам. В этой нижней миниатюре особенно много чувства природы в изображении животных. Тут стадо и две собаки; под пригорком козел с бараном бодаются рогами, на пригорке коза щиплет кустарник. Подобным образом поклонение волхвов, писанное в букве, дополняется внизу листа сценой, как они собираются ехать на поклонение. Один из них с собачкой, другой – энергическая фигура, в смелой постановке, с напряжением держит за узду заартачившегося коня, поднимая его на ноги (чешский миниатюрист как будто изучал квиринальские колоссы), другой конь скромно щиплет траву; третий, между ними в середине, послушно стоит, уже готовый принять на себя всадника.
Описывать каждую миниатюру в отдельности невозможно, по невыразимой их красоте. Есть надежда, что фотографические снимки как с этих, так и с других чешских миниатюр будут выставлены в Москве для публики, так как библиотекари – Вртятко и Гануш имеют намерение по экземпляру этих фотографий прислать в Москву и Петербург. Во всяком случае позволяю себе коснуться некоторых миниатюр этой рукописи, не с тем, чтобы исчерпать их эстетическое достоинство, но чтобы частью объяснить характер чешской живописи, частью указать образцы нашим иконописцам.
1) Перед сидящим Царем Давидом стоят несколько певчих, отлично сгруппированные, и поют, разинув рты, и каждый, для своего тона, как будто различно открывает рот. Миниатюра сполне напоминает знаменитый образ Ван-Эйков в Берлинском Музее.
2) В Благовещенни, Господь Бог, показываясь из облаков, держит в руках младенца Христа, или его душу, от которой нисходит сияние на деву Марию.
3) Для наших иконописцев особенно могут быть полезны миниатюры, изображающие Благовещение, Рождество, Обрезание, Сошествие Св. Духа, но особенно Успение Богородицы. Композиция их вполне согласуется с нашими иконописными преданиями, за самыми незначительными исключениями. Но сколько природы, выражения и красоты! Как разнообразны характеры собравшихся около усопшей Богородицы апостолов, как выразительны каждого из них печаль, скорбь, сетование! Все оплакивают усопшую, даже скульптурное изображение пророка на обводе буквы печально скрестило свои руки и склонило голову; сетуют и пророк, и апостол, по пояс изображенные на поле рукописи в завитках арабески.
4) Для характеристики нежной и выразительной чешской школы замечательна миниатюра с мироносицами, пришедшими к опустелому уже гробу Господню. На краю гроба сидит ангел и объясняет им чудесное событие Воскресения; и каждая из них по своему выражает свои ощущения. Одна удивлена и поражена, будто слышит невероятное; другая с вдохновением внимает; третья умиленно склоняет голову; все три составляют мастерскую группу, и все три замечательно прекрасны.
5) Еще характеристичнее для чешской школы миниатюра, соответствующая тексту Песни Песней о любовном целовании. Известно, что в средние века мистическое богословие и светская поэзия проповедывали обоготворение любви, богословие – небесной, при посредстве любви земной или человеколюбия, поэзия – любви земной, но очищенной от похоти, при посредстве стремления к любви идеальной, небесной. Чешский миниатюрист для этой, господствующей в его время идеи о любви, не умел найти более точного выражения, как в любви материнской, которую изобразил в следующей группе, необыкновенно грациозной и наивной. Сидит величавая и прекрасная Анна, мать Богородицы; на руках у нее сидит сама Богородица – девочка лет семи: прелестное, цветущее создание! А у нее на коленях стоит младенец Христос, одной рукой обнимая ее, и другой лаская ее личико.
Има мастера этих превосходных миниатюр в рукописи не означено. Но историки чешского искусства, Воцел и Зап называют его Збыжек из Тротина, на следующем основании. В Пражском Музее есть рукопись в четвертку, под названием Missale ecclesiae Progensis, то есть молитвенник, тоже XIV века. В ней только две миниатюры, но большего размера, во всю страницу рукописи. На одной изображено Благовещение, и в свитке у архангела означено имя живописца (hoc Sbisco de Trotina p., то есть pinxit), а другая – Обрезание или Принесение Христа младенца в храм, во всем сходная с миниатюрой того же сюжета в знаменитой рукописи, Liber Viaticus, только что мною разобранной. Потому-то и эту последнюю приписывали Збыжку. Но при внимательном рассмотрении, миниатюры ее несравненно выше работы Збыжка, которого я позволяю себе назвать только учеником того великого мастера, который рисовал для Лютомышльского епископа Иоанна. Гораздо правдоподобнее мнение Запа, который сближает LiberViaticusс великолепным Миссалем архиепископа Очко (+ 1380), находящемся в ризнице Пражского Капитула, хотя и напрасно ту и другую рукописи приписывает Збыжку. В Миссале архиепископа Очко та же благочестивая красота, соединенная с верным натурализмом. Как, например, много выражения в головах этого быка и этого лошака, которые, стоя над яслями, дружелюбно ласкают новорожденного Христа, лежащего в яслях. Бык осторожно прикасается своим рылом к плечу новорожденного, а лошак усердно лижет его ножку. Иосиф с благочестивым вниманием смотрит на эту необычайную сцену. Еще очевиднее сродство этих обоих рукописей между собой в изображении упомянутой мной группы из Анны, Богородицы-девочки и Христа-младенца, которой с самыми незначительными изменениями украшен и Миссал архиепископа Очко.
VIII
К XIV столетию относится рукопись Фомы Щитного, содержащая в себе его нравственно-религиозные трактаты, в четвертку, в университетской библиотеке. Миниатюры ее носят на себе тот же характер цветущего периода чешской школы, то есть натурализм, красоту, грацию и искреннее благочестие. Упомяну еще о Понтификале, писанном для архиепископа Штернберга, в 1376 г. Имя миниатюриста – Годик. Рукопись находится в библиотеке Строгановского монастыря в Праге. Между миниатюрами замечательна изображающая обнаженного Христа, со следами ран на теле, явившегося стоящим на коленях архиепископу Штернбергу и самому Карлу IV. На миниатюре современные портреты.
IX
В Чешском Музее есть пергаменный лист, вероятно, из какой-нибудь рукописи. На нем изображено сожжение Гуса, миниатюра конца XV или начала XVI века. Гус, в длинной белой рубашке, с обнаженной грудью, железными цепями прикован к столбу. Палачи, с обеих сторон, вилами подгребают под костер головни, усиливая пламя, из которого выступает мученическая, величавая фигура Гуса. На лице его физическая боль умеряется душевным страданием и терпеливым упованием мученика. Позади его и кругом многочисленное собрание свидетелей казни и зрителей. Монахи разных орденов рядами стоят, будто солдаты воинствующей католической церкви, напрасно приведенные на битву теперь уже с безвредным еретиком. Эти солдаты, упитанные и жирные, как то тупо и бессмысленно смотрят на бесчеловечную казнь. Но их начальники гораздо смышленее: суетятся и хлопочут, вступают между собой в одушевленный разговор, все впопыхах, даже и те, которым от тучности телесной приличнее было бы сидеть за сытным обедом. Но есть и натуры симпатические, только все они из граждан, в разнообразной толпе которых миниатюрист отлично умел перепробовать все струны человеческой симпатии и сострадания, начиная от равнодушия и пустого любопытства до слабонервного плача и глубокой печали, и тоски. Далее, позади этой многочисленной группы, окружающей казнь, едут на конях и воины, и кардиналы. Там же виднеется на коне и император Сигизмунд, сопровождаемый венгерскими гусарами. Еще далее – пригорки с рощами и город, и, наконец, на последнем плане, горы. Этот сюжет неоднократно повторяется в миниатюрах, украшающих жития святых и нотные книги или канционалы XVI века: но нигде он не трактуется с такой глубиной мысли и с таким поразительным натурализмом, как в этой миниатюре Чешского Музея, которую нашим иконописцам можно взять за совершеннейший образец для представления страданий мучеников. Миниатюрист, очевидно, глубоко уважал Гуса, и с религиозным благоговением писал его мучение. Но он не ограничился идеей невинно пострадавшего. Чтобы изображение мучения было осязательно, он вызвал всю страшную действительность, окружающую сожжение, и в той же действительности искал себе утешения в сострадательных личностях, помещенных среди жестокой и равнодушной толпы.