Воззвание к католическим епископам о.Гиацинта (Иакинфа)
Недавно и именно с берегов Англии, послышалось довольно сильное воззвание к католическим епископам известного кармелита и знаменитого парижского проповедника-апологета о. Иакинфа (Huacinthi) и по выражению клерикальных и не клерикальных газет, произвело сильное впечатление. Не излишним считаем познакомить с этим посланием и православных читателей.
Rome, absent de corps, présent d’esprit
День P. X. 1870
Когда внезапно открылась война, подобно молнии, разразившейся над Ватиканом в ответ на объявленное им нечестивое учение, я тотчас же поспешил сделать небольшой протест и, исполнив этот долг, наложил на себя молчание. Между тем, не переставал бдительно следить, как исчезали предо мной, подобно соломинкам, уносимым порывами ветра, те два абсолютизма, то в союзе, то во вражде жившие между собой, которые так тяжело подавляли и церковь и мир, я разумею империю Наполеонов и мирскую власть пап! Защитники папской непогрешимости не поняли того благоговейного молчания, на которое обрекли себя тогда столь многие души и которое больше, чем кто-либо, они сами должны бы были хранить; преследуя дерзкую свою политику, которая в одно и тоже время, причинила им и торжество, и погибель, они гласно и шумно позволяют себе рассчитывать и на скромность (réserve), более или менее благоразумную, со стороны одних, и на уступчивость, более или менее вынужденную, со стороны других. Такое, – больше чем, – недоразумение не может продолжаться; тяжкая вина пала бы на тех, которые не восстали бы против того, что со временем могло бы сделаться обязательной для всех ложью (préscription du mensonge).
Политическая катастрофа, которая, в особенности для Французов, могла бы с первого взгляда, требовать молчания, теперь, в настоящем ее виде, поставляет нас в необходимость и говорить, и действовать. Я не обинуясь скажу: вопрос, важность которого, даже в настоящую минуту, выше всех прочих вопросов для Франции, есть вопрос религиозный. Франция не может обойтись без христианства; но не может же она и принять его в тех тяжело-стеснительных и искаженных формах, в которые его теперь облекли. Вот почему она больше, чем все остальные латинские племена, невольно остается без религии и, следовательно, без нравственного ограждения, – остается между ультрамонтанизмом и неверием, – этими двумя врагами, от которых она не довольно оберегалась и с которыми надлежало бы, по крайней мере, столько бороться, как и с врагами, вторгшимися в ее землю.
Да будет же позволено мне, ввиду несчастий моего отечества и несчастий церкви, обратиться к католическим епископам всего христианского мира, и в особенности к тем из них, которые смотрят на ее положение одинаково со мной, а число их, я знаю, велико. Сам я по себе ничто и, следовательно, не имею права обращаться к ним так дерзновенно; но, что отважился сказать знаменитый Gerson? Не сказал ли он, что во времена кризиса «il appartient à la plus humble femme de conuoquer le concile œcuménique», для спасения вселенской церкви? И вот, этим-то правом и я пользуюсь, эту то обязанность и я исполняю, и таким образом, умоляю епископов пресечь существование той прикровенной схизмы, которая тем страшнее и тем глубже нас разделяет, чем менее она заметна нам.
Прежде всего, пусть они нам скажут, обязательны или не обязательны для нашей веры определения последнего Ватиканского собора? Как известно, в собрании которого первыми условиями должны быть, – полная свобода в деле рассуждений и нравственное единодушнее в подаче голосов, епископы досточтимые, – и по численности своей, и по учености своей, и по личным свойствам своим, – гласно, громко и многократно жаловались на всякого рода стеснения их свободы, и окончательно отказались от принятия участия в подаче голосов. Возможно ли ж теперь предположить, чтобы по возвращении их на их епархии, как бы с пробуждением от долгого сна, могла у них родиться уверенность относительно прежних дней, будто они, действительно, пользовались нравственной независимостью, которой в то время не сознавали? Такое предположение просто обидно, оскорбительно. Дело идет здесь не о каком-либо таинстве, превышающем наше разумение, но просто о факте, подлежащем личному опыту; переменить мнение в подобном случае значило бы не ум свой подчинить авторитету, а принести в жертву свою совесть.
Если же так, то в нашей воле и после собора, как до собора, отвергать непогрешимость папы, как учение неизвестное христианской церковной древности и опирающееся только на апокрифические документы, над которыми критика произнесла свой окончательный приговор, без всякой дальнейшей апелляции.
В нашей воле громко и законно говорить, что мы не принимаем последних окружных посланий и «Syllabus», которых самые разумные защитники их не могут истолковать, не противореча их прямому смыслу и хорошо известному намерению их составителя, и следствием которых, если бы стали разбирать эти документы как следует, была бы радикальная их несовместимость между долгом верного католика и долгом беспристрастного ученого, и свободного гражданина. Таковы наиболее выдающиеся пункты, которые породили схизму. Всякий католик, желающий охранять целость и достоинство своей веры, всякий священник, любящий честно проходить свои служения, имеет право вопрошать епископов относительно сих пунктов и епископ имеет долг отвечать им без утайки и без оговорки. Эти-то утайки и оговорки, и погубили нас; и вот, теперь настало время восстановить в нашей церкви древнюю искренность по делам религии, которая так много у нас ослабела. При сем, должно иметь в виду, что факты и учения, на которые я указываю, держатся на обширной системе; и так, чтобы приняться за них, как за части, нужно взяться, с тем или другим врачевством, за все целое. Вопрос становится больше и больше, именно вследствие крайних уклонений ультрамонтанизма и отныне, открывается следующая задача; если шестнадцатый век имел свою протестантскую реформацию; то почему бы и девятнадцатому веку не иметь своей католической реформации?
О, епископы! Посмотрите: невеста Христова, которая есть и ваша невеста, – святая церковь прободена, как и Сам Христос, пятью язвами!
Первая язва, язва в десную руку, в руку, которая носит свет; это омрачение слова Божия. Священный свиток открыт миру для освещения и для оплодотворения его; почему же он заключен во мраке мертвых языков и содержится под печатью самых строгих запрещений? Хлеб учения и жизни уготован Богом равно для всех, для младенцев также, как и для мудрых; почему же он отъемлется от них? Напрасно указывать, как на предлог, на злоупотребления ереси и неверия. Поставим библию в ее истинное отношение к науке при помощи разумной экзегетики, – и библия, и наука не будут страшиться одна другой; поставим библию в ее истинное отношение к народу, при посредстве религиозного воспитания, достойного и той, и другого, – и она сделается самым верным вождем в жизни
народа, и трезвенно будет вдохновлять его в деле Богочтения.
Язва в другую руку, – это угнетение ума и совести, причиняемое злоупотреблением власти иерархической. Так, Христос Спаситель сказал своим апостолам: «идите и учите все народы»; но Он же сказал: «цари господствуют над народами: вы же не тако»! – Преемники апостолов, поспешите снять с наших плеч то бремя, которого ни мы не можем, ни отцы наши не могли носить и возвратите вам то благое и легкое иго, к которому воззывает нас любовь Искупителя!
А что сказано о ране в сердце? Я называю ее прямо по имени, потому что те, которые всего больше страдают от нее, всего меньше смеют говорить о ней: это безбрачие духовных. Я не говорю здесь о добровольном безбрачии, тем более приятном Богу, чем более оно свободно и радостно, как и та любовь, которая внушает его; это удел немногих душ, призванных к сему состоянию и охраняемых особенной благодатью. Нет; но когда это безбрачие без различия простирается на природы совершенно противоположные и всего менее к нему подготовленные, когда оно, как вечная клятва, налагается на их неопытность и на их энтузиазм, тогда оно делается учреждением жестокосердным и часто, часто безнравственным. Народы, которые думают находить в нем исключительный идеал совершенства, не знают святости супружеской жизни и унижая семейство в пользу иночества, делают из безбрачного состояния приют для душ самых обыкновенных, или, по крайней мере, земных (terrestres). Домашние очаги перестают тогда быть жертвенниками Божьими.
Есть еще и другие раны церкви, – раны в ногах ее, причиняемые ей той самой опорой, которой она ищет на земле; я хочу говорить о ее светской политике и о ее суеверии в деле благочестия. Церковь, конечно, должна иметь свою политику, потому что она необходимо должна иметь сношение с властями сего мира, но наиполнейшее ее выражение заключается в словах Господа: «Аще Аз вознесен буду от земли, вся привлеку к Себе». Откуда же теперь эта политика мирской власти и светской державы, которая на обладание несколькими провинциями в Италии и некоторыми привилегиями в Европе, смотрит, как на существенное условие для обладания душами и как на вершину всего духовного здания? Такая политика столь же бедственна для церкви, как и для мира! Она бедственна, как революция, которая вызывается ей и вызывается самой борьбой с ней! И эту-то политику, с ее бессильным и слепым упорством, пытаются возвести на высоту догмата! Между тем, нельзя сказать, что в католицизме наших дней нет более духовной силы; он считает тысячами число преданных ему душ и он видит, что в недрах его процветают самые дивные добродетели и самые дивные подвиги. Зачем же это благочестие, столь трогательное и истинное, слишком часто предается обольщениям мистицизма, не имеющего глубины, и аскетизма, лишенного нравственной строгости, – мистицизма и аскетизма, вовсе непохожих на тот мистицизм и аскетизм, которые составляют величие древних христианских веков? Внешняя практика, скажу больше, – материальная практика безмерно размножается; чествование святых и в особенности, чествование Святой Девы, выходят из законных, положенных церковью пределов, и к тому еще усвояют себе характер, чуждый истинному кафолическому чувству; а то поклонение Отцу духом и истиной, которое Христос Господь соделал душой Своей религии, заметно все больше и больше между ними уменьшается!
Вот до чего довели тело Христово на земле грехи народа и еще более грехи служителей церкви! О, предстоятели церкви! Ужели вы останетесь при сем зрелище без жалости? Ужели вы не принесете себе благопотребное врачество! «Или ритины (бальзам) несть в Галааде? Или врача несть тамо?»
Я останавливаюсь здесь: сердцу слишком тяжело продолжать далее. Не знаю, что выйдет из моих слабых слов среди борьбы империй и среди гласов крови, вопиющих на полях истинной сечи. Знаю только, что если они бессильны для ускорения исполнения намерений Божьих, то с другой стороны, по крайней мере, истинны и истинно возвещаются ими суды Божии.
Знаю еще, что я не отделяюсь ни от святой кафолической веры, ни от церкви моего крещения, и моего священнаго служения. Если досточтимые представители церкви почтут вниманием своим мое смиренное воззвание, то я снова приму с послушанием и должной покорностью то служение, которое было единственной страстью моей юности, единственным любочестием моей жизни, и от которого одна совесть, вопреки моей воли, заставила меня уклониться, и уклониться с скорбью сердца. Если же, напортив, они ответят мне только укоризной или молчанием, то и тут я не поколеблюсь в любви моей к церкви, которая больше, чем ее правители, и сильнее, чем ее защитники, и удержав достояние, завещанное мне моими отцами, которого не могут восхитить у меня, никакие неправедные и, следовательно, недействительные отлучения, я изнесу, для уготовления царства Божия на земле, тот личный, свободный труд, который по праву принадлежит всем истинным христианам».
Hyacinthe.
Пер. Прот. Е. Попов