Святейший Гермоген, патриарх всея России, 300-летие его кончины

17-го февраля 1912 года исполнилось триста лет с кончины Святейшего Гермогена, Патриарха Всероссийского. V Преемник первого нашего Патриарха Иова, он возвышается, среди всех других наших Патриархов, тем, что в самое тяжкое для Отечества время, – в лихолетье смуты и междуцарствия, – совершил во благо Церкви и для спасения Русского Государства и народа великие и святые подвиги и запечатлел их своею мученическою кончиною.

В маститой старости, свыше восьмидесяти лет, окончил он земную жизнь свою. Но нам неизвестно, как прошли первые 50 лет его: мы не знаем даже, где, в каком именно году и от кого родился этот великий Первосвятитель. Исстари все сословия нашего народа готовы были считать его своим по происхождению: одни говорили, что он был из рода князей Голицыных; другие причисляли его к посадскому, торговому сословию; третьи – к казакам. Но, судя по тому, что в его родстве были и священники, и иноки, можно думать, что он был духовного происхождения. Впрочем, зять его, – муж его дочери или сестры, – был посадским человеком в городе Вятке, где хранится икона, которою благословил, в 1610 году, Святейший Патриарх этого своего зятя, – Корнилия Рязанцева, – посадского, как значится в надписи на ней, человека в этом городе.

Существует предание, что в миру первосвятитель, подписавшийся „Ермогенъ», носил имя „Ермолая»,что подтверждается следующим: будучи уже патриархом, он построил в Москве храм во имя Св. Ермолая и делал в него вклады. Достоверное свидетельство об его, свыше, чем восьмидесятилетнем, возрасте, дает полное основание утверждать, что он по своим летам был сверстником первого Русского Царя Иоанна Васильевича ІYи современником столь именитых Первосвятителей нашей Церкви, какими были Всероссийские митрополиты – составитель „Великих Четьих Миней» Макарий и прославившийся своими подвигами Св. Филипп.

Стало быть, в годы юности и мужского возраста Гермогена, совершались такие великие события нашей Отечественной Истории, как покорение царств Казанского, Астраханского и Сибирского и протекала светлая пора правления Иоанна IV, с венчанием его на Всероссийское царство, с изданием Судебника и созывом первых земских соборов и большого церковного, так называемого, Стоглавого собора.

Пронеслись над его головой и грозы мрачного времени этого государя, ставшего „Грозным», – пора опричнины и мученической кончины Первосвятителя Филиппа, доблестный и непреклонный характер которого как будто запечатлелся в этом его преемнике. Болело его пламеневшее любовью к Отечеству сердце, при виде того, что творила могущественная в то время Польша над Русским народом, в тех исконно русских землях, которые подпали под владычество польское; знал он о тяжком угнетении там и Веры Православной и народности Русской, о гонениях на наше духовенство и о том, как стали хитростью и насилием вводить там церковную унию, – соединение православных с католиками под властью Римских пап.

Без сомнения, он утешался верностью Православию и Русской народности и западнорусских церковных братств и таких борцов за родные начала, как доблестный князь Константин Острожский и другие.

Но Польша не довольствовалась попиранием подвластной ей части Русского народа: она, под предводительством короля Стефана Батория, сделала натиск на Московскую Русь. Война его с Иоанном IV была несчастлива для нас, несмотря на то, что доблестный Псков геройски отбил все приступы Польского короля.

По следам же Польских войск готовились идти к нам гонители всякого иноверия – иезуиты. Прибыл к нашему Царю и первый провозвестник церковной унии для Западной России Антоний Поссевин, но получил от него решительный отпор папским покушениям на Православие...

Под впечатлением таких-то событий готовился к своим подвигам будущий Патриарх всея России и, одушевленный глубокою верою и пламенною ревностью к Православию, он посвятил всю жизнь свою на служение Церкви и положил за нее душу свою.

Господь наградил его высокими дарованиями, сильным умом, красноречием и твердою, как сталь, волею. Но данные ему таланты он преумножил собственным трудом над своим образованием.

Мы не знаем, как и где обучался он, но его творения показывают, что он прилежно изучал Св. Писание, Творения Св. Отцов, Жития Святых, Русские летописи, одним словом все, что знали его лучшие современники.

Удивительно, что такой светильник долгое время таился под спудом. Имя его становится известным лишь за 5-ть лет до смерти Царя Иоанна Васильевича, в 1579 году, при особом сверхъестественном знамении Милости Божией на Средней Волге в Казани.

Через 27 лет после ее покорения первым Русским Царем, прежде столь яркие успехи в распространении и укоренении в Среднем Поволжье Православно-христианской Веры, при просветителях этого края – Свв. Гурии, Варсонофии и Германе, не только остановились, но и начались совращения в ислам новокрещенов; а разные иноземцы обращали в иноверие и природных православных.

В такое-то время страшный пожар истребил большую часть Казани с царским дворцом, Спасским монастырем и многими приходскими церквями...

Во всех этих бедах торжествовавшие враги Православно-христианской Веры увидали признаки ее падения и обратили ее „в притчу и поругание». Но именно в такую-то тяжелую пору Господь и дает свое знамение: на пожарище Казани, на дворе одного царского стрельца является икона Божией Матери и своими чудотворениями поднимает поникший дух православного народа. Именно в эти знаменательные дни впервые выдвигается имя того, кто станет вскоре первосвятителем в Казани, и затем и патриархом всероссийским с именем Гермоген, и который тогда был священником в тамошней церкви Святителя Николая на Гостинном дворе. Никому другому, а именно этому священнослужителю, Бог судил первому, по благословению тогдашнего Казанского Святителя Иеремии,„взять от земли» и внести в храм Св. Николы Тульского, для всенародного чествования образ Заступницы усердныя Земли Свято-Русския. Описывая в своем „Сказании» явление этой иконы и совершавшиеся от нее чудеса, он указывает в ней оплот православия в новопросвещенном Поволжском крае.

Но скоро новоявленная чудотворная икона стала оплотом нашего вероисповедания и во всей России. Святейший Гермоген писал, что Бог даровал православным эту „пресветлую икону, – источник неисчерпаемый, „да не рекут язы́цы, где есть Бог их, в Него же веруют, да заградятся уста их...и да утвердилась бы и просветилася бы Православная Вера“.

Подъятая от земли Чудотворная икона стала путеводительницею священника на высшие ступени служения Церкви и отечеству. „Служителю чудесе“ суждено было привезти в царствующий град Москву и представить царю и всероссийскому митрополиту первое краткое сказание о явлении чудотворной Казанской иконы и первый с нее список.

Вероятно, в другой свой приезд в Москву, уже в царствование Феодора Иоанновича (в 1587 году),Казанский священник, принял иночество с именем Гермогена. Можно думать, что пострижение его было совершено в Чудовом монастыре: ибо он называл эту обитель „обетною“, т. е. такою, где он давал свои обеты. По возвращении в Казань, он был поставлен архимандритом тамошнего Спасо-Преображенского монастыря, который обстроил после недавнего пожара и которым управлял в течении двух лет.

В 1589 году, когда царь Феодор Иоаннович,с согласия Восточных патриархов, учредил в Москве всероссийское патриаршество, Казанская архиепископская кафедра возведена была на степень митрополии и первым – Митрополитом Казанским и Астраханским (всего среднего и нижнего Поволжья) поставлен был Патриархом Иовом архимандрит Гермоген.В этом высоком сане он, в течение17 лет, много потрудился для поднятия значения православной церкви в этом крае. Находясь в сношениях с благочестивым царем и первым патриархом, он, но их указанию, составил свое повествование о явлении Казанской Иконы

Божией Матери и ее чудесах. При постройках в Спасо-Преображенском монастыре были обретены нетленные мощи просветителей этого края – Святителей Гурия (первого архиепископа Казанского) и Варсонофия (епископа Тверского, скончавшегося в Казани на покое). Митрополит Гермоген свидетельствовал эти мощи и открыл их для всенародного чествования и, по царскому и патриаршему приказу, составил жития новопрославленных святителей. Он также участвовал в прославлении и второго архиепископа Казанского Святителя Германа, который скончался и был погребен в Москве. Митрополит встретил принесенный из столицы его гроб, свидетельствовал честные его мощи и поставил его для всенародного чествования в Свияжском Успенском монастыре. Прославляя святых молитвенников за свою паству,ревнитель Православия энергически поднимал в ней православно-государственный дух.

Святитель ревновал о молитвенной памяти русских героев, покоривших ханство Казанское. В 1592 году, он писал патриарху Иову, что в Казани не совершается особого церковного поминовения по всем православным воеводам нашим и воинам, положившим здесь живот свой за Веру, Царя и Отечество и что не вписаны в большой синодик, читаемый в неделю Православия, и остаются без пения вечной памяти три Казанских мученика Иоанн, Стефан и Петр, пострадавшие за Веру от магометан.

Всероссийский первосвятитель дал указ, чтобы по русским воинам совершалось поминовение в первую субботу после Покрова Богородицы, а их имена внести в большой синодик, как и имена названных мучеников; время же поминовения последних назначить самому Митрополиту Гермогену.

Давая отпор влиянию магометан на новокрещенных татар Святитель созывал их в Соборный храм и часто поучал их, убеждая, как подобает веровать и жить православным христианам.Ища поддержки своей архипастырской деятельности, он писал о магометанском натиске на православие царю и патриарху. Усердный к церкви Феодор Иоаннович дал указ новокрещеным, что они крещены по собственной воле и челобитью и все крепко дали обещание жить в Православной Вере и не обращаться к прежней магометанской, а ныне живут вовсе не по-христиански и, не смотря на церковные поучения, держатся татарской веры.

Ввиду этого, царь приказал устроить в Казани для новокрещенов особую слободу и в ней селить с ними только русских; построить здесь церковь и поставить при ней священника с причтом; надзор же за слободой поручить доброму боярскому сыну; ему же накрепко беречь, чтобы новокрещены верно держали Православную Веру, ходили в церковь, носили на груди кресты, имели у себя в домах образа, призывали

к себе отцов духовных, жили по – христиански, по часту ходили к Митрополиту Гермогену и слушали его поучения; а тех, кто не станут держать Христианской Веры и слушать митрополита, смирять разными наказаниями. Вместе с тем было повелено:мечети татарские, которые ставить запрещено было прежними указами и которые стали строить по небрежности воевод, упразднить и впредь не позволять строить; всех русских, живущих у татар и немцев, отобрать; занимающихся торговлей поселить в посадах, а пашенных – в дворцовых селах, чтобы они, живя между русскими, опять стали православными христианами; татарам же и немцам приказать, чтобы они впредь не принимали к себе на жительство и в услужение русских.Так государственная власть поддержала миссионерские труды Митрополита Гермогена.

Ревностный защитник Православия на Востоке России скоро был призван на борьбу за него, в ее средоточии – в Москве престольной.

В 1598 году скончался бездетным царь Феодор Иоаннович и с ним прекратился царствовавший у нас семь веков дом Рюрика. На престол был избран шурин последнего царя, боярин Борис Годунов. Но ему не суждено было утвердить род свой на Русском царствии. В самом начале 17-го века появился дерзкий самозванец, который назвался именем младшего брата царя Феодора – Димитрием-царевичем, который был убит в Угличе злодеями, подосланными Годуновыми. На Руси от этой вести взволновались умы, и народ, в преданности прежнему царскому роду, не подозревая обмана, готов был стать на сторону Лжедимитрия и пойти против Годуновых, обагренных кровию законного престолонаследника. Внезапно умер Борис Годунов, и в Москве воцарился самозванец.

В начале Русские люди не подозревали, что его утверждение на царском престоле грозит страшною опасностью нашей Православной Вере и что Польша, с ее королем, ксендзами и панами, избрали Лжедимитрия орудием для распространения в России католичества и церковной унии (соединения православных с католиками под властью папы), которые хитростью и насилием распространяли поляки в подвластных западнорусских областях. Лжедимитрий тайно принял в Кракове папское вероисповедание, за что и получил сильную поддержку от поляков.

Хотя он привел с собою в Москву и польское войско и католических монахов – иезуитов, но вначале таил свои враждебные православию замыслы и даже притворно ласкал Русское духовенство.

Так, учредив, по польскому образцу, сенат, в который были призваны не только русская знать, но и высшее православное духовенство, Лжедимитрий назначил в число своих сенаторов и Казанского митрополита Гермогена и даже дал ему одно из ближайших к себе мест; но прельстить проницательного ревнителя православия было невозможно. Первый же шаг во вред православию и в пользу католичества тайного врага нашей Церкви вызвал в нашем Святителе мужественный и сильный отпор.

Самозванец заявил в своем новом Сенате, что он желает вступить в брак с полькой Мариной Мнишек, без присоединения ее к православной Церкви, которое тогда совершалось посредством нового крещения, а также хочет допустить в Москве устройство католических костелов. Поставленный вместо Иова, разоблачившего в самозванце расстригу-монаха Григория Отрепьева, в сан патриарха, грек и униат Игнатий вторил самозванцу. Большинство сенаторов молчанием изъявило свое согласие, а другие прямо предоставляли решение этого дела на волю самозванца. Только Гермоген, поддерживаемый Коломенским епископом Иосифом, мужественно заявил: „Непристойно православно-христианскому царю жениться на некрещеной, вводить ее в Святую Церковь и строить римские костелы... Прежде так поступали только немногие нечестивые цари»; и громко заявил, что такой брак будет незаконным. Услышав такие мужественные, проникавшие в тайные замыслы врагов России, слова святителя, самозванец с страшным гневом обрушился на него. „И много ему бысть прещения смертного и жестоких словес от оного расстриги; он же, яко крепкий поборник, никого сего ужаснеся, непрестанно его Божественным Писанием укоряя»... Так доблестный святитель начал свою открытую борьбу с первым же натиском на православную Русь папизма и польщизны.

Святитель был отправлен в заточение в свою епархию, где ему угрожали лишение сана и смерть. Но его мужество дало силу тем людям, которые готовили низложение врагу Церкви и России. Самозванец был убит, а царем был провозглашен тот, кто тайными путями подготовил его низвержение: именно – князь Василий Иоаннович Шуйский!

Одним из первых действий царя было избрание на патриаршество, вместо низложенного Игнатия, доблестного защитника Православия митрополита Гермогена. Его посвящение было совершено русскими святителями 6-го июля 1606 года в Успенском соборе. Гермоген читал „своею рукою написанное исповедание Православной Веры». Первенствовавший при священнослужении митрополит Новгородский Исидор вручил ему посох первосвятителя Петра, а царь подарил новому патриарху панагию, украшенную драгоценными камнями, белый клобук и посох.

Тяжелое положение государства и самого царя требовало от патриарха деятельного участия в делах государственных. Если престарелый и ослабивший царскую власть ограничением ее боярскою думою Василий Иоаннович, 4 года, до 1610 года удерживался на престоле, то этим он больше всего был обязан сильной поддержке патриарха Гермогена.

Соединившиеся с поляками русские смутьяны и изменники, стали, с целью низвержения Василия Иоанновича, тотчас, по его воцарении, распускать зловредную молву, будто во время восстания на самозванца был убит не „названный “ Димитрий, а какой-то иноземец и волновали народ толками, что он скоро придет и отнимет престол у его нового похитителя. Поднялись мятежи в Северской Украйне, в Рязани и Туле, и бунтовские шайки, разбив воевод, под предводительством Болотникова, расположились станом близ Москвы, у села Коломенского.

Тогда патриарх Гермоген разослал по всей России грамоты, от 29 и 30 ноября 1606 года, в которых, подтверждая гибель вора и еретика Лжедимитрия, говорил о перенесении в Москву мощей истинного царевича Димитрия и о воцарени Василия Иоанновича Шуйского, – „царя благочестивого и поборателя по православной Вере“. Ввиду этого патриарх предписывал духовенству, чтобы оно прочитало эти грамоты народу и не “один, а несколько раз, пело во храмах молебны о здравии и спасении Богом венчаннаго государя, о покорении ему всех врагов, об умирении его царства и поучало православных не слушаться воров, злодеев и изменников.

Эти грамоты оказали немаловажное влияние: многие отстали от Болотникова и принесли царю повинную и в их числе Прокопий Ляпунов. Царь послал против Болотникова новых воевод и своего племянника Михаила Скопина-Шуйского, который разбил мятежников, и они ушли вТулу.

Укрепляя москвичей в преданности царю, Гермоген, по его просьбе, вызвал в Москву прежнего, уже ослепшего патриарха Иова и устроил в Успенском соборе всенародное покаяние в прежних изменах. Москвичи со слезами испросили у патриархов прощение и разрешение, которое и было дано первосвятителями, молитвенно взывавшими, „да подаст Господь всем мир и любовь, да устроит в царстве прежнее соединение и да благословит царя победами над врагами”.

В следующем,1608 году, по случаю видения одному благочестивому человеку Самого Христа Спасителя, Который угрожал бедствиями России за то, что в ней умножились грехи и неправда, патриарх Гермоген установил в октябре недельный покаянный пост; предал церковному проклятию Болотникова и его приверженцев и ободрял царя своими советами (Современник говорит, что „добрый пастырь Василия Иоанновича малодушествующа много пользовал от искусства своего»). Государь воспрянул духом, во главе своего войска осадил Тулу, принудил мятежников к сдаче и казнил их предводителя.

Между тем, в Стародубе, наконец, появился,подготовленный в Польше, новый самозванец. Проницательный патриарх советовал не прекращать вооруженной борьбы с врагами государства. Но приближенные люди уговорили Василия Иоанновича „во царствующий град возвратиться во упокоение». Войска были распущены по домам, от чего „врагом тогда рука возвысися“.

Новый обманщик, окруженный изменниками, поляками и иезуитами, получившими наставление осторожнее прежнего подготовлять путь в России унии и католичеству, признанный Мариной Мнишек за своего мужа, двинулся с своими полчищами к самой Москве и расположился в 12 верстах в Тушине.

Смута в самой Москве росла день ото дня. Казалось, все колеблется, все склоняет пред нею голову. „Шатость в умах, и сердцах», была так велика, что во многих семьях одни были приверженцами самозванца, другие еще кое-как держались Василия Иоанновича. Отужинав вместе, одни уходили„к Тушинскому вору», другие оставались в Москве. Образовался даже особый разряд „ перелетов которые, ради наград, с притворным раскаянием, переходили из Тушина в Москву обратно. Подьячий хотел сделаться дьяком, купец дворянином, дворянин боярином. Смуту тайно поджигали и поддерживали поляки. Один из них – гетман пан Жолкевский в своих записках того времени говорил, что он посылал в Москву ко многим лицам, даже к князьям и боярам, письма с универсалами, по нашему прокламациями, а по старорусски – „подметными грамотами», в которых возбуждал в русских людях ненависть к царю и говорил, как все при нем в Московском государстве идет дурно и беспрестанно проливается кровь. Эти подметные грамоты разбрасывались по городу; подготовляя даже заговор – прочесть их всенародно на Красной площади с Лобного места, а самого Василия Иоанновича схватить и выдать полякам.

Многие простодушные, увлекаясь смутой не подозревали, что они были лишь слепыми орудиями польской интриги. Между тем, разруха все росла и ширилась. Города и целые области отпадали от Василия Иоанновича. Москва почти со всех сторон была окружена тушинцами и поляками и от прекращения подвоза в нее хлеба голодала. Поляки, под предводительством панов Сапеги и Рожинского осадили Троицкую Лавру и были уверены, что возьмут ее, не для того только, чтобы овладеть ее сокровищами, но и чтобы доказать, что и Бог, и всегдашний молитвенник за землю Русскую Преподобный Сергий отступились от Царя и Царства. Казалось, уныние и отчаяние охватывает всех, наступает полный развал России, и она быстро сделается добычею напиравших на нее поляков.

Но в эту пору страшного шатания, как крепкий столп, как несокрушимая скала, стоял во главе церкви и духовенства Святейший Патриарх Гермоген. Своим мощным духом он удерживал от измены Царю и Отечеству восток и север России и самую Москву, укрепляя в верности колеблющих. За ним шли архипастыри и пастыри Церкви и многие из них, как Филарет Никитич Романов митрополит Ростовский, Ефрем Казанский, Феоктист архиепископ Тверской, Галактион Суздальский сияли народу своим исповедничеством и даже мученичеством за Веру, Царя и Отечество.

Одним духом со святейшим патриархом дышала Свято-Троицкая Лавра, которую и невидимо и видимо поддерживал ее Святой Основатель Преподобный Сергий. Его иноки с немногими служилыми людьми геройски отбивали от своих стен приступы врагов в течении16 -ти месяцев.

В Москве на Троицком подворье в Кремле, вблизи патриарха, жил энергический келарь Сергиевой обители Авраамий Палицын. Когда Москва терпела голод, он, по слову первосвятителя, открывал монастырские житницы и пускал хлеб в продажу малейшею ценою, подрывая этим торговцев, извлекавших так бессовестно барыши из народной беды. Патриарх Гермоген, с Троицким келарем, побуждал царя подать помощь обители преподобного Сергия, со взятием которой „весь предел Российский до океана-моря погибнет, конечно же и царствующему граду теснота будет». Следствием этого была посылка в лавру от царя ободрительной грамоты, боевых припасов и войскового отряда, правда, небольшого.

Среди общего упадка духа и растерянности, патриарх проявлял великую бодрость и энергию. Он глубоко верил, что „Святая и Богом любимая Русь не погибнет», и говорил своей охватываемой малодушием пастве: „не бойся, малое стадо, яко благоизволил Отец Небесный дати нам царство... Если велики волны и грозна буря, не бойся гибели, ибо на

камне веры и правды стоим. Пусть пенится и беснуется море, оно не может потопить корабля Иисусова». Так отгонял уныние слабых этот, как говорили современники, „добрый кормчий».

Беззащитный, он мужественно восставал против крамольников, уже покушавшихся поднимать бунт в Москве. Так в 1609 году, мятежники вытащили самого патриарха из Успенского собора на Лобное место и, тряся его за ворот, бросая ему песок и сор в лицо, требовали, чтобы он присоединился к ним для низложения Василия Иоанновича с престола, ссылаясь на то, что он, будто, жесток и был избран одною Москвою, без участия других городов, и что из-за него льется кровь многая. Но патриарх вы ставил лживость россказней о жестокости царя и решительно сказал мятежникам: „доселе ни Новгород, ни Псков, ни Тверь, ни Астрахань, ни другие города Москве не указывали, а Москва всем им указывала, а что кровь льется, то – не вина царя». Твердость первосвятителя способствовала тому, что крамольный замысел не удался, заговорщики же убежали в Тушино. Патриарх и туда простер свое влияние: отправил свою грамоту. „Обращаюсь к вам, бывшим православным христианином всякого чина и возраста», писал в своей грамоте патриарх, а ныне не знаем, как и назвать вас: ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от соборной и апостольской Церкви, отступили от Богом и св. елеем помазанного царя; вы забыли обеты Православной Веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались, возрасли; преступили крестное целование и клятву – стоять до смерти за дом Пресвятыя Богородицы и за Московское государство и пристали к Бложно-мнимому царику вашему. Болит моя душа, ноет сердце... я плачу и с рыданием вопию: помилуйте, братие и чада, свои души и своих родителей, отошедших и живых, посмотрите, как отечество расхищается и разоряется чужими, какому поруганию предаются святые иконы и церкви, как проливается кровь неповинных, вопиющая к Богу. Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: не на Бога ли, Сотворившего вас, не на своих ли братьев? Не свое ли отечество разоряете? Заклинаю вас именем Господа Бога, отстаньте от своего начинания, пока есть время, чтобы не погибнуть вам до конца, а мы, по данной нам власти, примем вас кающихся и упросим государя простить вас: он милостив»...

В другой своей грамоте в Тушинский лагерь Гермоген говорил: „Мы чаяли, что вы содрогнетесь,воспрянете, убоитесь Праведнаго Судии, прибегнете к покаянию; а вы упорствуете, разоряете свою веру,ругаетесь св. церквам и образам, проливаете кровь своих родных и хотите окончательно опустошить свою землю. Не ко всем пишем это слово, но к тем, которые, забыв смертный час и страшный суд Христов, и, преступив крестное целование, отъехали и изменили царю-государю, и всей земле, и своим родителям, и своим женам и детям, и всем ближним, а особенно Богу; а которые взяты в плен, как Филарет митрополит и прочие, не своею волею, а нуждою, и на христианский закон не стоят и крови своих православных братий не проливают, таковых мы не порицаем, но молим о них Бога, чтобы Он отвратил от них и от нас праведный гнев Свой. То – мученики Господни, и ради нынешнего страдания они удостоятся небесного царствия»....

Так сильно говорил этот первосвятитель, которого современники называли „Вторым Златоустом». Скоро опасения прозорливого патриарха оправдались: стало ясным, что и второй самозванец был лишь подставной ступенью к прямому покорению России поляками. В ее пределы, именно в Белую Русь, вторгся сам король Сигизмунд III для завоевания нашего передового оплота – Смоленска, а затем и всей России и „для введения в ней католицкой правды», как доносил папе его посол. Король отозвал поляков от самозванца, как уже более ненужного им, вследствие чего и Тушинский лагерь распался, а Лжедимитрий ушел от Москвы в Калугу. К

этому времени в приверженцах самозванца, таких, как Салтыков, князья Масальский, Хворостин, Грамотен и другие, возникла такая склонность к слиянию России с Польшей, что они, никем не уполномоченные, предложили от имени нашего народа русский престол сыну Сигизмунда, королевичу Владиславу.

В эту тяжелую пору, при попытках защитить Василия Иоанновича от изменников, не останавливали Гермогена все чаще и чаще постигавшие царя беды. Они стали очень тяжкими, после недолгого просвета, который наступил в Москве, по освобождении Троицкой лавры от польской осады и распадения Тушинского лагеря. В столицу вступил тогда с русскими войсками и вспомогательными шведскими отрядами доблестный князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, очистивший Север России от приверженцев самозванца. Радостно встречал его народ, желавший видеть в юном князе будущего преемника Царской власти, после бездетного дяди его Василия Иоанновича.

Но царский престол суждено было занять не этому, а другому Михаилу – из рода Романовых; Скопина же Шуйского ждала в Москве преждевременная смерть от отравы, как говорили. Преждевременная кончина Михаила Скопина отягчила трудное положение самого Василия Иоанновича, которого заподозрили в этом темном деле; но и этого было

мало. Царь, вместо умершего Скопина-ІІІуйскаго, назначил воеводой в поход под Смоленск того Димитрия, на котором тяготело столь тяжкое обвинение. И он-то, еще ранее терпевший поражения, был разбит гетманом Жолкевским, у села Клушина.

На Москву двинулись с одной стороны – Жолкевский, с другой (из Калуги) Тушинский вор. Наступила ужасная пора. Тогда враги Шуйского Захар Ляпунов и Хомутов, исполняя польский план, решили низложить царя и вошли в соглашение с приверженцами самозванца, чтобы и те низвергли своего царика, чего они однако не исполнили.

Утром 17-го июля 1610 года поднят был мятеж: руководители его созвали народ на Красную площадь. Здесь они говорили о необходимости отречься от Василия, при котором идет столько смуты, и братья

которого отравили защитники народного – Скопина, а затем всею землею избрать царя, кого Бог пошлет.

Отсюда толпы двинулись к Серпуховским воротам, к Данилову монастырю. Сюда насильно привели опять патриарха Гермогена, и сходка приступила к составлению решений. Здесь раздался только один голос за царя Василия, то был голос Гермогена, который продолжал стоять за него, по присяге, как за государя законного и венчанного Церковью на царство.

Он плакал и заклинал всех удержаться от такого гибельного действия и говорил народу, что там нет спасения, где нет благословения Божия; что измена царю есть страшное злодейство, за которое грозно накажет Бог, и что она не избавит Россию от бедствий, а еще глубже погрузит ее в их бездну.

Но, увы, не было мужества в сторонниках Шуйского, и они не защитили его с должным усердием. Тогда патриарх, не желая выслушивать мятежные постановления, не скрывая удручавшей его глубокой скорби, удалился в Кремль.

Сходка порешила: бить челом Василию, да оставит царство; и он должен был уступить силе...

С 17-го июля 1610 года началось на Руси самое тяжкое безгосударное время, – лихолетье междуцарствия. Верховная власть перешла в руки семи знатнейших лиц боярской думы, в главе которых стоял князь Мстиславский. Настроение народа в Москве было мрачное. Говорили, что пред низложением Василия Иоанновича слышали в полночь в усыпальнице Русских Царей, – Архангельском Соборе, плач великий и чтение 118-го псалма: „Блаженни непорочнии», который читается и поется на Страстной неделе в ночь с великой пятницы на субботу. Слышалось там и пение„вечной памяти».

Каждый по своему, объяснял это предзнаменование. Приверженцы самозванца из черни хотели пустить его в столицу, к которой подходил с войсками победитель Димитрия Шуйского польский гетман Жолкевский, для завоевания под власть Польши самой Москвы, в которой было немало польских приверженцев. Среди усиливающегося малодушия, разлада и измены, твердо и мужественно стоял на высоте положения предстоятель церкви патриарх Гермоген и напрягал все свои силы, чтобы не допустить в Москве ни иноземного, ни самозванческого владычества, как гибельных для России.

Прежде всего, он старался возвратить на престол беззаконно низведенного Василия Иоанновича, молился за него в храмах, как за Государя законного и венчанного и помазанного на царство церковью, и даже открыто уговаривал народ, чтобы снова призвать его нам престол. Но враги его, совершившие государственный переворот, насильственно постригли в иночество его и его жену. Патриарх объявил незаконным такое пострижение и считал монахом того князя Тюфякина, который читал иноческие обеты за Василия Иоанновича, когда его, держа за руки, облачали в монашескую одежду, Первосвятитель говорил о Василии Иоанновиче: „Егда Владыка мой Христос на престоле владычества моего укрепит мя, совлеку от риз и иночества свобожу его“.Указывал также патриарх и другой выход из безгосударного времени: он советовал призвать на царство нового государя, но непременно Русской крови и Православной Веры.

Именно он первым указал при этом на юного Боярина Михаила Феодоровича Романова, сына доброго страдальца за Русскую Землю, митрополита Филарета Никитича, внука первой нашей царицы Анастасии Романовны и племянника царя Феодора Иоанновича. Как на другого кандидата на престол указывал он и на князя Василия Васильевича Голицына. Но его мудрым словам не вняли...

Борец против польских покушений на Россию, при помощи самозванцев, первого и второго, патриарх сильно восставал против призвания на Русское царство польского королевича Владислава, сына короля Сигизмунда ,жестокого гонителя Православия и Русской народности в порабощенной поляками Западной Руси. Он напоминал малодушным боярам, задумавшим этим гибельным путем спасти Россию от смуты, беды, причиненные нам поляками при Гришке Отрепьеве и спрашивал полякующих людей: „а теперь чего ждете? Разве только конечного разорения Царству и Вере Православной?“

Но, увы, тщетными остались и эти увещания великого первосвятителя, вызвав только одни издевательства над ним. Правившая Россией семибоярщина, вопреки патриарху, решила избрать царем Владислава и вошла по этому предмету в переговоры с расположившимся на Девичьем поле с польскими войсками гетманом Жолкевским.

Бессильный помешать такому опасному политическому, государственному шагу боярской думы, патриарх, как первостоятель церкви, от ее имени были установлены ограничения власти будущего царя боярской думой и земским собором. Когда же бояре пришли в Успенский Собор к Патриарху – взять у него благословение на самую присягу, он сказал им знаменательные слова: „Если вы пришли не с лестью и не думаете нарушить Православную Веру, то да будет на вас благословение. От всего вселенского собора и от меня грешного. Иначе, да не будет на вас милость Божия и Пречистыя Богородицы и да будете вы прокляты».

Когда же к патриарху подошел под благословение убийца Феодора Борисовича Годунова и приверженец обоих самозванцев Михайло Молчанов, патриарх велел его с бесчестием вытолкать из собора. Он решительно восставал против того, чтобы польские войска были впущены в Москву, дабы Москва сохранила свою независимость и свободу, как говорил прежде, „всем другим городам указывать».

Но ему сказали, что твое дело, святейший отче, смотреть за церковными делами, а в мирские дела тебе не следует вмешиваться. Близорукие правители, ночью, тайно впустили поляков в столицу, сдав им ключи от крепостных ворот и пушки.

Со слезами на глазах Гермоген просил бояр не выдавать полякам низложенного Василия Иоанновича, предвидя, что поляки будут издеваться над ним и величаться над Россией пленом ее царя. Но мольбы патриарха остались напрасными: и он„много бесчестия приял от изменников и поляков. Несчастный Василий Иоаннович с женою и братьями был выдан своим врагам».

Хитрый Жолкевский принял и подтвердил клятвой все условия, кроме того, что королевич обязан принять православие. Это-де зависит от короля-отца и самого королевича. Необходимо было отправить посольство к королю для окончательных переговоров. Жолкевскому удалось поставить дело так, чтобы отправлены были именно те люди, которые были наиболее опасны для кандидатуры польского королевича, как отец Михаила Феодоровича Романова, Митрополит Филарет Никитич и князь Василий Голицын.

Но условия избрания королевича Владислава были без всякого изменения вручены посольству. Сверх того, патриарх дал Филарету Никитичу „писание, избрав от правил св. апостол и св. отец, на укрепление (послам) и против еретиков, различных многих еретических вер, ответ, чего ради крестити их?“ Давая последнее напутственное благословение послам, он убеждал их „впрям стояти за православную христианскую веру непоколебимо» и взял с них клятву – „не изменять русскому делу и ни на какие льстивые слова не прельщаться».

Патриарх отправил к королю и королевичу две грамоты, в которых господствует прямое требование, чтобы королевич, ранее прибытия в Москву,непременно оставил католичество и принял посредством нового крещения, православие.Мудро, решительно и безповоротно был поставлен вопрос о воцарении в России Владислава. От него требовался ясный и твердый ответ без всяких уверток и сделок: царствовать ли ему у нас по – православному и по-русски, или отказаться от предложенного избрания?

Хитрый и вкрадчивый Жолкевский очаровал своим обращением бояр и многих москвичей и всячески добивался благосклонности и Гермогена, который выжидал, как будут приняты поляками русские – православные требования и что они станут делать. Жолкевский, мутивший прежде москвичей в царствование Василия Шуйского, не дозволял однако теперь полякам обижать их; но он оставался в Москве до той лишь поры, когда стало известно, что король не примет тех обязательств, какие дал он боярам. С получением же этого рода известий, он сдал столицу своему помощнику пану Гонсевскому, несвязанному обещаниями.

При нем стали уже на деле оправдываться опасения прозорливого патриарха Гермогена. Великих послов не допускали к королю, осаждавшему западный оплот России – Смоленск. Затягивавшие переговоры польские паны говорили им, что королевича, по его молодости, нельзя отпустить в Москву, что до его совершеннолетия Россией будет управлять сам Сигизмунд, а чтобы они приказали смоленцам сдать королю город.

В Москву в тоже время прибыл из-под Смоленска изменник Федор Андронов с приказом приготовить москвичей к присяге, в замене – Владиславу: самому королю. Андронов стал отсылать в Польшу знаки царского достоинства Русских Государей: короны, скипетры и державы. Король, как – будто он уже был государем Восточной России: стал присылать к нам свои грамоты и раздавать предавшимся Польше русским людям поместья и другие награды. Боярская дума лишена была Гонсевским всякого значения, которое перешло к таким людям, как Михайло Салтыков, Масальский и другие изменники.

С московским народом поляки перестали чиниться и начали обращаться с москвичами, как с покоренными. Польские шляхтичи не удерживались даже от поругания наших святынь. Так один из них даже стрелял пулями в икону Николая Чудотворца, которая, 200 лет спустя уцелела, при взрыве французами Никольской башни, на воротах которой она стоит доныне.

До поры до времени поляки еще не трогали патриарха Гермогена. Но вот, в конце ноября, является в его палаты Михайло Салтыков и делает первую попытку преклонить его под руку врага Православия и начал хитрые речи о Сигизмунде „все на то приводя,чтобы крест целовати самому королю“. Но напрасна была эта коварная попытка, – „преклонить патриарха к врагам и убедить его – „творить-их волю“. Непреклонный и всегда решительный патриарх властно заставил Салтыкова прекратить эти хитрые речи.

На другой день, изменник явился к первосвятителю уже с боярами правительствующей думы и стал прямо требовать разрешить народу целовать крест польскому королю, отдаваясь в его полную волю, и чтобы первосвятитель Церкви отписал об этом к нему в грамотах.

– „Стану писать к королю грамоты», – сказал мужественно патриарх, – „и духовным властям велю руки приложить, если король даст сына на Московское государство, королевич крестится в Православную Веру нашу, а литовские люди выйдут из Москвы. А что положиться на всю королевскую волю, то видимое дело, что нам крест целовать самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не благословляю Вам писать и проклинаю того, кто писать их будет; а русским людям напишу, что если королевич на Московское государство не будет в Православную Веру крестится и Литвы из Московского государства не выведет, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, итти под Москву и помереть всем за православную веру». Вот решительное и мощное слово о борьбе за то, что всего дороже для нашего народа, за Веру Православную.

Оно привело в ярость руководителя польской партии, понявшего всю силу решительных слов первосвятителя. С наглыми ругательствами наступал на святейшего патриарха Салтыков и даже бросился на него с ножом. Гермоген, подняв руку с крестным знамением, спокойно сказал: „Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа. Будь ты проклят в сем веке и в будущем!»

– „Это – твое начало, господин», обратился патриарх к первосоветнику боярской думы – князю Мстиславскому. „Ты больше всех честию: тебе следует впереди других подвизаться за Православную Веру; а если ты прельстишься, то Бог скоро прекратит жизнь твою, и род твой возьмет от земли живых, и не останется никого из рода твоего в живых».

Такие потрясающие слова патриарха привели в сильное, очевидно, волнение присутствующих, если такой закоренелый изменник, как Салтыков, поспешил испросить у патриарха прощение, извиняя себя тем, что „безумен был и без памяти говорил». Патриарх отпустил бояр, но не успокоился на одних этих объяснениях.

И патриарх и враги России приступили к решительным уже действиям.Первосвятитель разослал по Москве своих людей созвать торговый люд в Успенский собор, а изменники с Салтыковым во главе стали писать грамоту под Смоленск великим послам, чтобы они отдались в полную волю королю Сигизмунду. Но их желания разбились и в Москве и в Смоленске о мощное влияние патриарха Гермогена.

Несмотря на то, что Москву сторожили поляки торговым людям, оповещенным по их городским сотням, удалось в начале декабря собраться в Успенский собор, где патриарх прямо запретил им присягать королю Сигизмунду, и они в той присяге„отказали“ полякам и изменникам.

И под Смоленском изменники не имели успеха. Не видя на их грамотах подписи патриаршей, Филарет Никитич сказал: „Таким грамотам, по совести, повиноваться нельзя; писаны он без воли патриарха, а нас отпускал патриарх“. Князь же Голицын прибавил: „Теперь, по грехом, мы стали безгосударны, и патриарх у нас человек начальный; без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже. Да и в верящих грамотах и в наказе, в начале, писан патриарх у нас, а потому нам без патриарховых грамот, по одним боярским, ничего нельзя делать». По поводу же приказания смольнянам, в нарушение присяги, сдаться полякам, великие послы сказали: „Бог и русские люди никогда не простят нам этого, и земля нас не понесет».

В половине декабря получено было известие из Калуги, что самозванец убит крещеным татарином Урусом, и русские люди освободились от того страха, который толкнул их в руки поляков.

Тогда патриарх своею властною рукою стал поднимать русский народ и по областям уже на вооруженную борьбу с поляками. На Рождестве он начал писать свои первые призывные грамоты, которые были образцом всех последующих грамот этой эпохи. Под их влиянием и поднялись мощные волны народного одушевления и самоотверженных и великих жертв для спасения Веры и Отечества. Исходя, как говорили русские люди, „от первопрестольника апостольской Церкви и поборателя по истинной христианской Православной Вере, второго великого Златоуста», грамоты эти придали вызванному народному движению для освобождения отечества характер, прежде всего, борьбы за Веру, отпечаток войны священной.

В этих грамотах патриарх выставил требования короля польского, как измену клятвенных обязательствам, данным самими поляками. Вследствие этого он разрешил русский народ от данной, в свою очередь, присяги на подданство королевичу Владиславу, что давало право русским людям на изгнание клятвопреступных поляков из России. Вместе с тем, и патриарх за отсутствием государя, при измене русскому народу временного его правительства, в качестве начального человека Земли Русской, счел себя в праве призвать всех к оружию. В своих грамотах он кликнул клич по областям: „всем, не мешкая, по зимнему пути, собрався со всеми городы, идти вооруженными ополчениями к Москве на польских и литовских людей».

Вступив на такой путь, первосвятитель Церкви пошел по стопам своих предшественников, принимавших деятельное участие в делах государственно-народных, и действовал по заветам Церкви, которая, некогда, в лице преподобного Сергия, в годину опасности отечества, вооружила мечами и копьями своих схимонахов и послала их на битву на Куликовом поле... В начале 1611 года гонцы с подорожными от патриарха и с призывными его грамотами скакали по всем областям. Современники высоко ценили начатое патриархом дело.

Находясь в руках врагов, тяжелое дело принимал на себя патриарх. Он видел, что „иному некому помощи погибавшему Отечеству в слове и деле». Но тем выше ставили прямые Русские люди начатый им для спасения своего народа подвиг. Так ярославцы, в своей грамоте, писали в 1611 году: „Если бы патриарх не учинил такого досточудного дела, то никто из боязни польских людей, не смел бы молвить ни одного слова». Один из современников говорит: „В то убо злое время, аще не бы Господь положил на светильнице церковнем таковое светило,то мнози во тме еретичества заблудили». Нижегородцы писали в разные города, что они идут под Москву, „по благословению и по приказу святейшего Патриарха Гермогена”.

Поляки, узнав от людей доброжелательных им об его грамотах, а, может быть, и перехватив одну из них, начали преследовать первосвятителя: чтобы прекратить дальнейшую разсылку от него грамот, „у него дьяки, подьячие и всякие дворовые люди были пойманы, а двор его был весь разграблен».

Такое насилие над чтимым владыкою возмутило Русских людей. Так предводитель Рязанских ополчений Прокопий Ляпунов писал Нижегородцам: „мы, господа, про то подлинно ведаем, что на Москве Святейшему Гермогену, Московскому и всея Руси, и всему освященному Собору от богоотступников, – от бояр и польских и литовских людей – гонение и теснота велия. И мы боярам московским о том писали, что они, прельстяся на славу века сего, Бога отступили и приложилися к западным. А как, господа мы к боярам о патриархе, о мирском гонении и тесноте писали с тех мест патриарху учало быти повольнее, дворовых людей (но не дьяков) немногих ему выдали».

Вероятно, с этого времени должен был патриарх пересылать свои приказы по городам „не письмом, а речью» (чрез сына боярского Романа Пахомова и посадского человека Родиона Мосеева – из Казанской области), потому что, как говорил тот же Ляпунов у него „писать было некому».

Но видно, что полякам показалось мало и этого: они стали держать его, под стражею, „как птицу в клетке», на разграбленном ими его дворе, или на Кремлевском подворье Кириллова монастыря. Но в ту пору, когда он „был един и уединен, „города сами стали, в его духе, пересылаться между собою грамотами.

Вот что писали москвичи: „Вслед за предателями христианства, Михаилом Салтыковым и Феодором Андроновым с товарищами, идут немногие. Святейший же патриарх прям, как Сам Пастырь, душу свою полагает за Веру Христианскую несомненно, а за ним следуют все православные христиане. Будьте с нами обще за одно, против врагов наших и ваших. Помяните одно: если коренье в земле крепко, то и древо неподвижно. Если коренья не будет, к чему прилепиться? Здесь – корень нашего царства, здесь – знамя отечества, – образ Божией Матери, Заступницы христианской, которую евангелист Лука написал. Здесь – великие светильники и хранители Петр, Алексий и Иона чудотворцы. Или вам, православным христианам, то ни во что поставить?...»

Находившиеся под Смоленском в великом посольстве дворяне в своей грамоте говорили, чтобы Русские люди не надеялись на то, что королевич будет царем в Москве; поляки же выведут из России лучших людей, опустошат ее и завладеют ею. „Ради Бога», – продолжали эти эти дворяне, – „положите крепкий совет между собою. Разошлите списки с нашей грамоты и в Новгород, и в Вологду, и в Нежин, и в другие города, чтобы всею землею сообща стать за православную веру, пока мы еще свободны, а не в рабстве и не разведены в плен».

Переродившийся под влиянием патриарха Гермогена Прокопий Ляпунов писал в разные города:„Встанем крепко, двинемся всею землею к Царствующему граду-Москве и со всем православным христианством обдумаем, кому быть на Москве государем. У нас одна дума: или веру нашу православную защитить, или всем до одного помереть». Всюду начали составляться вооруженные ополчения. В Нижегородско-Суздальской области их собирал Димитрий Михайлович Пожарский. Зашевелились в Калуге служилые люди, – а по разным городам казаки, прежде служившие самозванцу. Таким образом, по призыву патриарха Гермогена, составилось стотысячное ополчение служилых людей двадцати пяти городов и большие отряды казаков из Северской земли, под предводительством прежних тушинцев – Трубецкого и Заруцкого.

Сидевшие в Москве поляки и их русские приспешники, узнав обо всем этом, сильно заволновались, а Салтыков, по приказанию Гонсевского, в марте 1611 года, опять явился к Гермогену и угрожающим тоном сказал ему: „Это ты по городам посылал грамоты; ты приказывал всем собираться да идти на Москву! Отпиши им, чтобы не ходили!»

Патриарх мужественно ответил: „Если ты, все изменники и поляки выйдете из Москвы вон, я отпишу к своим, чтобы вернулись. Если же вы останетесь, то всех благословлю помереть за православную веру. Вижу ее поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле латынское пение и не могу терпеть».

Гонсевский сам заговорил: „Ты, Гермоген, главный заводчик сего возмущения. Тебе не пройдет это даром. Не думай, что тебя охранит твой сан». Но запугать готового на мученичество первосвятителя было нельзя. С этого времени уже не довольствовались прежним надзором над ним: его стали держать под стражей, состоявшей из 50 человек и, стерегли так, что, без ведома и позволения начальника польского отряда, никого к нему не допускали,а сам он и за порог не мог переступить.

Видя возрастающее озлобление народа, поляки думали утешать москвичей, суля им„разные свободы», которые даст им Сигизмунд III. При этом они, конечно, выхваляли особенности польского государственного строя, которые выражались в ограничивающих власть короля выборных сейме и сенате, в праве вооруженных восстаний против королевского правительства и проч. Но москвичи отвечали им, что в Польше не настоящая воля, а своеволие: сильный грабит слабых, и по их законам нигде нельзя найти правды. Озлобленные москвичи говорили полякам, чтобы или поскорее приходил в Москву их королевич, или пусть бы они убирались отсюда: Россия – не такая невеста, чтобы ей не найти жениха получше их Владислава. По всем признакам, в Москве готова была разразиться гроза. Сюда тайно прибыл из Суздаля князь Д, М. Пожарский с ополченцами и укрылся в своем дворе у Введения на Лубянке.

Поляки стали готовиться в Моске к обороне.

Великим постом 1611 года, они занялись укреплением Кремля и Китай-города. Подходило Вербное воскресенье. Гонсевский, опасаясь стечения уже раздраженого народа, отменил было обычный крестный ход с шествием патриарха на осляти. Но, убоявшись раздражить народ дал опять распоряжение, чтобы крестный ход состоялся, для чего освободили из-под стражи патриарха. Москвичи совсем не пошли на крестный ход, и свое последнее священное шествие совершил патриарх между рядами польских солдат и наемных немецких отрядов, стоявших с обнаженными саблями.

С понедельника Страстной недели на Красной площади скопилось множество возов с дровами.Поляки сгоняли извощиков втаскивать пушки на Кремлевские стены и били их. Одни не слушались, а другие, кто пошли, сбрасывали орудия на землю. Начались крики, а поляки и немцы стали рубить саблями народ, и чаша терпения переполнилась: с колоколен Москвы зазвучал набат; москвичи, вооружившись, чем попало, стали защищаться. Покрыв Китайгород трупами убитых, поляки вытеснили отсюда русских, но овладеть Белым городом уже не было возможности. Улицы его были загромождены дровами ,бревнами и всякою рухлядью. Москвичи встречали поляков или выстрелами или ударами топоров и палок. Князь Пожарский, поставив пушки у своего дома громил врагов артиллерийскими выстрелами, но скоро был ранен и увезен в Троицкую лавру, а отсюда в свое суздальское поместье. У Яузских ворот бился с поляками Батурлин с своими отрядами, а за Москвой-рекой сражался Колтовской. Поляки, видя, что им не удается утвердиться здесь, отступили, но пред этим в разных концах зажгли Москву. Пример этого подал Салтыков, поджегший свой дом в Белом городе. Сказание о Смутном времени рисует нам мрачную картину этих ужасных дней. Сперва поляки зажгли церкви и дома, затем стали избивать горожан и грабить то, что уцелело от огня. Негоревшие каменные церкви были разграблены, иконы поруганы, все драгоценности в городе повсюду были расхищены. Не пощадили даже раки с мощами Василия Блаженного в Покровском соборе, рассекли ее на части и на том месте, где она стояла, доставили коней и творили беспутства.

Трупы убитых побросали в реку, а взятых в плен женщин подвергли поруганию. Уцелевшие от избиения москвичи бежали из Москвы и „по распутиям мнози от мороза, голода и различных болезней скончавахуся». Всю Страстную неделю страшно горела Москва. Подобный истребительный пожар она испытала через двести лет, в 1812 году.

Во вторник на Святой неделе, по благословению Патриарха, неся как хоругвь, Казанскую Икону Божией Матери, стали подходить главные силы ополчений. Прибыл Ляпунов с рязанцами и приволжскими отрядами; явился Трубецкой с калужанами, а Просовецкий и Заруцкий с казаками. Все они расположились станами на пожарищах Москвы и со всех сторон окружили Кремль и Китай-город, где сидели поляки.

Изменники и поляки снова приступили к патриарху и заговорили: „Прикажи Ляпунову и товарищам, чтобы они ушли назад: иначе ты умрешь злою смертью”. – „Боюсь Единого Живущего на небесах», отвечал непреклонный первосвятитель. „Вы мне сулите злую смерть, а я надеюсь через нее получить венец небесный и давно желаю пострадать за правду». Тогда они объявили его низвергнутым с патриаршества и передали его первосвятительский посох уже давно низложенному приверженцу Лжедимитрия I, униату Игнатию, а самого Гермогена бросили в подземелье Чудова монастыря, куда спускали ему в окно хлеб и воду. „В храмине пусте, яко во гробе затвориша».

К сожалению, не было единодушия и среди осаждавших. Прежние тушинцы – казаки грабили своих и ненавидели удерживавшего их Ляпунова. Гонсевский подбросил в их стан грамоту от имени Рязанского предводителя, где давалось приказание Русским людям истреблять казаков. Обманутые казаки убили неповинного Ляпунова, а служилые люди,лишившись своего надёжи – вождя, разошлись по домам.

Оставшиеся под крепостными стенами Москвы,казаки не сняли осады, но надежда на них была плохая, так как их предводитель Заруцкий желал возвести на престол малолетнего сына Марины Мнишек от Лжедимитрия II.

Патриарх Гермоген крепко был заперт в глубоком подземелье и, казалось, уже некому было призывать народ ко спасению Отечества. Но совершилось нечто невероятное. Снова полетели по Русской земле призывные грамоты: одни шли от Святейшего Патриарха Гермогена из места его заточения; другие от его учеников Преподобного Дионисия и Авраамия Палицына из обители Преподобного Сергия, и спасение России, за которое уже приготовился положить жизнь свою великий и святой Первосвятитель совершилось, наперекор расчетам врагов и всяким человеческим соображением.

Дело было так. 5-го августа 1611 года, в тот день, когда Сапега, мимо ополчений Трубецкого и таборов казачьих, провез провиант и подкрепления полякам в Кремль, вошел туда и упомянутый выше свияженин Родион Мосеев. Тайно пробрался он в заключение к патриарху Гермогену, а тот воспользовался этим, чтобы отправить в Нижний Новгород свою, уже последнюю, предсмертную грамоту. Она гласила следующее: „Благословение архимандритам и игуменам, и протопопам, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру; от патриарха Гермогена Московского и всея России – мир вам и прощение, и разрешение. Да писати бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтобы митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту, да и казацкому войску, чтобы они стояли крепко в вере, и боярам бы и атаманам говорили бесстрашно, чтобы они отнюдь на царство проклятого Маринкина сына... (не брали)... Я не благословляю. И на Вологду ко властем пишите ж; также бы писали в полки; да и к Рязанскому (владыке) пишите тож, чтобы в полки также писал к боярам учительную грамоту, чтобы уняли грабеж, кормчу и разврат, и имели бы чистоту душевную и братство,промышляли бы, как реклись, души свои положити за Пречистые дом, и за чудотворцев, и за веру,так бы и совершили; да и во все города пишите,чтоб из городов писали в полки к боярам и атаманам, что отнюдь Маринкин (сын) ненадобен:проклят от святого собора и от нас. Да те бы

вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний-Новгород, да пересылати в полки к боярам и атаманам; а прислати же прежних, коих есте присылали ко мне с советными челобитными, – свияженина Родиона Мосеева да Романа Пахомова, – а им бы в полках говорити бесстрашно, что проклятый отнюдь не надобен; а хотя буде постраждете, и вас в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы для грамот их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословение и разрешение в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно;а я должен за вас Бога молити“ .

Между тем, Польский король уже взял приступом Смоленск, а шведы, овладевши Псковом, осаждали Новгород. Страшное разорение погибавшей России, как на яркой картине, видно было в Троицкой Лавре: к ней двигалось, можно сказать, погребальное шествие Руси. Разными дорогами шли сюда Русские люди: у одних были руки отсечены, у других глаза были вырваны из глазниц, у третьих на спине ремни из кожи были выкроены... Шли они к Троице не для того, чтобы вылечиться или утолить голод. Нет: русские люди умеют безропотно умирать. Но для них тяжело умирать без церковного напутствия, без покаяния и святого причащения; жутко остаться без христианского погребения... Они шли сюда за могилой и крестом. Этим сотням и тысячам приходивших к стенам обители могли ли ученики преподобного Сергия отказать в пище, одежде и лечении? Они помогали всем, чем только могли, обратив лавру в столовую для голодающих и в лечебницу для больных и раненых, напутствовали Святыми Тайнами умирающих, хоронили скончавших житие. Это не удивительно. Но вот что поразительно: как, видя в ужасающей массе приходивших безысходную гибель отечества, могли еще эти иноки теплить у себя надежду на его спасение?

Во главе троицких иноков стоял ученик и ставленик Святейшего Патриарха Гермогена – архимандрит Дионисий, которого он к себе приблизил еще прежде, и другой его послушник – во дни Василия Иоанновича Шуйского – келарь Авраамий Палицын. Они знали, что великий светильник Церкви угасает во мраке чудовского подземелья; но они от него же зажгли свою свечу светом неугасимым, немеркнущим от бури, светом веры в Православие и Русскую народность. И этот свет озарил и оживил Святую Русь и в тени смертной.

Грамоты, которые писали из Сергиевой обители преподобный Дионисий и Авраамий Палицын, не дали возможности замереть тому народному движению, которое вызвано было призывами патриарха Гермогена. Но, после убиения Прокопия Ляпунова, с распадением ополчений служилых людей, оно могло совершенно прекратиться: ибо оставшиеся под Москвою отряды Трубецкого и казаки Заруцкого не были надежны для спасения отечества. Требовались новые, более чистые силы; такие именно и были вызваны из среды народа... Троицкими грамотами.

Преподобный Дионисий и Авраамий Палицын посадили в келлиях писцов скорых, которые писали одну за другою грамоты, призывавшие народ единодушно восстать против врагов за Святую Веру и отечество. Таких грамот известно ныне три: одна писана в июле 1611 года, другая в том же году 6 октября и третья в апреле 1612 года.

В основных чертах эти грамоты почти дословно сходны между собой и разнятся только в подробностях. Вот что говорилось в них. „Праведным судом Божиим за умножение грехов всего православного христианства, учинилось в Московском государстве междоусобие, не только между народом, но и между близкими родственниками: отец восстал на сына, сын на отца, и пролилась родная кровь». Так начинал свои послания преподобный Дионисий. Далее он указывал на то, что предатели и изменники, как Салтыков, Андронов и другие, приложились к вечным врагам православного христианства, польским и литовским людям, впустили их в Москву, сожгли, вместе с ними, столицу, истребили множество жителей, разорили церкви, низвергли с престола патриарха Гермогена. Ввиду такого страшного разорения, продолжал преподобный, многие православные из разных городов уже подвиглись с своими ратями к Москве, чтобы не до конца погибла православная вера, а потому ревностный ученик патриарха убеждал всех, чтобы они спешили с своею помощью к Москве, для освобождения ее от врагов, „Вспомните, православные, что все мы родились от православных родителей, знаменались одною печатью в святом крещении, – и, Бога ради, покажите свой подвиг: молите своих служилых людей, чтобы всем православным быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов креста Христова, – польских и литовских людей. Сами видите, сколько они погубили христиан во всех городах, которыми завладели, и какое разорение учинили в Московском государстве. Где Божии церкви и святые иконы? Где иноки, сединами цветущие, и инокини, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где вообще народ христианский? Не все ли скончались лютыми и горькими смертями? Где бесчисленное множество рабочих людей в городах и селах? Не все ли пострадали и разведены в плен? Не устыдились и седин многолетних старцев, не пожалели и незлобивых младенцев. – Смилуйтесь пред общею смертною погибелью, чтоб и вас не постигла такая же лютая смерть. Пусть ваши служилые люди, безо всякого мешканья, спешат к Москве – к боярам воеводам и ко всем православным христианам.

Сами знаете, что всякому делу – одно время; безвременное же начинание будет суетно и бесплодно. Если и есть в ваших пределах недовольство между собою, ради Бога, отложите то на время, чтобы всем нам потрудиться единодушно для избавления Православной Веры от врагов, пока к ним помощь не пришла. Смилуйтесь и умилитесь и поспешите на это дело, помогите ратными людьми и казною, чтоб собранное теперь под Москвою воинство от скудости не разошлось. О том много и слезно, всем народом христианским, бьем вам челом»...

Монахи, садясь на-конь, развозили эти грамоты по городам разных областей. Всюду они производили глубокое впечатление. Но особенно могучий подъем народного духа вызвали они в Нижнем Новгород, где для них ранее была подготовлена почва грамотами патриарха Гермогена. Эти именно троицкие грамоты учеников Патриарха Гермогена и вызвали в Нижнем Новгороде то народное движение, во главе которого стал торговый человек Козьма Захарьевич Минин-Сухорук и которое привело к образованию новых народных ополчений, под предводительством доблестного князя Димитрия Михайловича Пожарского.

Чрезвычайно знаменательно, что эти ополчения встретили в Ярославле возвращаемую в Казань ту самую икону, которая, по воле Патриарха Гермогена, сопутствовала ополчениям Ляпунова. Слыша о чудотворениях, которые совершались пред этим изображением Заступницы Усердныя Земли Свято-Русския, князь Д. М. Пожарский взял ее, как священную хоругвь, и в свой поход на освобождение Москвы.

Не мог, конечно, этот доблестный вождь, молясь пред чудотворным изображением, не вспомнить о том великом страдальце за Отечество, который и созвал ратных людей, и который взял от земли Казанскую икону Богоматери.

Было начало памятного 1612 года, и Святейший Гермоген готовился в своем тяжком уединении запечатлеть свои подвиги для спасения Отечества верностию ему даже до смерти. Но враги ускорили ее, возложив на него мученический венец.

Удивительно их ослепление: они думали, что новыми страданиями еще можно поколебать этого несокрушимого старца, твердость которого они так много раз уже испытали. Вот они в феврале 1612 года сходят в подземную темницу великого страдальца и требуют от него, чтобы он церковным проклятием возвратил назад шедшие к Москве народные ополчения. „Он же, великий государь-исповедник», – говорит летопись, „рече им: Да будет над теми, кто идут на очищение Московского государства, милость от Господа Бога, а от нашего смирения благословение; а на окаянных изменников да излиется гнев от Бога, а от нашего смирения да будут прокляты они в сем веке и в будущем». Это – последние слова, которые дошли до нас от великого духом первосвятителя.

Пока он был жив, враги считали его опасным для себя и порешили освободиться от него до прибытия новых ополчений насильственною смертью. Современники согласно между собою говорят, что он окончил жизнь мученическою смертью. Большинство из них утверждают, что его „по многом страдании и тесное уморили гладною смертью».Изстари идет предание, что патриарху поляки, вместо хлеба, стали давать нечеловеческую пищу:„меташа в неделю сноп овса и мало воды». Святейший патриарх свято почил 17-го февраля 1612 года.

„Произволением мученик быв и прияв от Бога неувядаемый венец», этот „новый исповедник» Церкви, самою своею смертию, возвысил одушевление шедших, по его призывам, борцов за Веру и Отечество и укрепил их на подвиги. И если они спасли Россию от разделения ее между поляками и шведами, то она обязана этим Святейшему Патриарху Гермогену более, чем кому -либо из исторических деятелей ХYII века.

Без его подвигов Великой Руси не было бы, а на ее месте были бы только польские и шведские провинции, без русской государственности, с господствующими религиями – католичеством и протестантством, даже может быть, и без самой народности русской. Вот почему Россия издавна так высоко чтит этого „несокрушимого столпа Церкви и Отечества, противу врагов крепкого и непобедимого стоятеля, сильного поборника по православной, истинно-христианской вере, нового ее исповедника», пламеневшего „огненною к ней ревностью».

Преемники его, всероссийские патриархи, с митрополитами и прочими властьми, совершали ежегодно по новом исповеднике» торжественную панихиду и пели „большую вечную память». Имя патриарха Гермогена, как святого, записывалось в святцы.Лик святейшего патриарха издали веков кажется строгим и суровым. Один из современников называет его „очень крутым в словесех и воззрениях».Но врагам страшный, первосвятитель к добрым был милостив. Современные известия отмечают его широкую и сердечную благотворительность бедным и страждущим: „первосвятитель питание всех на трапезе своей часто; наделял нуждающихся одеждой и обувью; много раздавал злата и сребра». Он с такою щедростью творил милостыню, что и сам„в последнюю нищету прииде». По одному современному свидетельству, „в делах и милостях имел ко всем один благосердный прав», не делая различия между чужими и своими, друзьями и врагами и даже иногда ходатайствуя о смягчении наказаний полякам.

Святейший патриарх Гермоген был первоначально погребен не вместе со своими предшественниками, первосвятителями всея Руси, т. е. не в Успенском соборе, а в Пудовом монастыре. Но царь Алексей Михайлович повелел гроб его перенести в первопрестольный храм, в 1653 году, причем оказалось, что тело страстотерпца не подверглось тлению. Поэтому оно и не было опущено в землю, а было положено, сверх соборного помоста, в особой гробниц, обитой фиолетовым бархатом. Через двести лет, в 1812 году, во время владычества Наполеона I в Москве, враги, отыскивая сокровища и в гробах, кощунственно выбросили останки патриарха, но, по уходе неприятельских полчищ, они найдены были целыми на полу, и опять были положены в прежнюю гробницу. Через двести пятьдесят лет по кончине первосвятителя, в 1883 году, когда, перед священным коронованием Императора Александра III, производились работы в Успенском соборе, упавший со стены камень пробил каменное надгробие и самый гроб патриарха, – и при этом останки патриарха опять оказались нетленными...

Знаменательно, что в наши дни гробница Святейшего Патриарха Гермогена, изо дня в день, привлекает множество народа, не только из спасенной им три века тому назад Москвы, но и со всех концов безгранично обязанной ему России. И в Успенском соборе, после каждого Богослужения, по просьбе молящихся, непрерывною очередью, совершаются панихиды, по благоговейно чтимом Первосвятителе, а по его молитвам многие недужные и болящие получают, у его гробницы, исцеления.