Кровь брата

(Культура и жестокость. Библейская параллель. Быт.4:10).

Казалось бы, что около крови человека – место одной только смерти. Но уже первоистория народов закрепила в сознании человечества мысль, что жизнь есть начало смерти, а смерть есть начало жизни¹, что могут быть живые среди мертвецов и мертвые среди живых. Так, в Авеле мы видим первого умершего человека; но он же первый навсегда и вышел из среды мертвецов.

Выделяя Авеля, в числе немногих, из среды допотопного человечества, апостол Павел удивительно выразительными словами вводит его в семью вечно живых. Своею «верою, – замечает он, – Авель и по смерти говорит еще»... (Евр.11:4)

Не грешник, а праведник быль первым умершим и первым мучеником за праведность – и кровь его навсегда стала безмолвною, но слышною и доселе проповедью для тех, которые думают, что смерть есть мрачный утес, замыкавший выход из долины жизни. У подножия этого утеса есть надежная тропа, ведущая к вечной жизни. И практическая ценность этой знаменательной проповеди в истории допотопного человечества устанавливается не теориею, а фактом. Это – проповедь, запечатленная кровью!

И если мы видим в среде допотопного человечества не одни только «безводные облака» и не одни только «бесплодные», «исторгнутые» деревья, не одни только «пенящиеся своими срамотами волны», как характеризует апостол Иуда (Иуд.1:11–13) нечестивцев, вместе с допотопными каинитами, то это значит, что кровь Авеля не сокрылась в его могильном холме, но вышла из него и дошла до неба (Быт.4:10). Светлая жизнь Авеля оставила, таким образом, чрез кровь, вечно блещущую полосу света, озарившего основание небесного града, заложенного Богом в душе человека для обитания в нем Богочеловека.

По одному, довольно распространенному, суеверному представлению кровь невинноубитого остается несмываемым темным пятном на предметах, на которые излилась она. Мы думаем, что суеверие питается в данном случае на счет определенного исторического факта. Начиная со дней Авеля ни одной капли праведной крови не кануло бесследно (Мф.23:35) для миpa. В ней навсегда произнесен суд над нечестием. Город человеческий мог строиться и шириться, но он не страшен был для града Божия, потому что изначала человеческой истории установлено было, что пролитая кровь не есть признак смерти, что вера может одинаково знаменоваться и подвигами живых и смертью праведных.

Одно талмудическое сказание передает, что звери и птицы первые откликнулись на великую скорбь прародителей, так естественную при виде убитого сына. Они зарыли, будто бы, в землю прах Авеля². В этом сказании верно, несомненно, одно. Не Каин погребал своего убитого брата. Братоубийца же «пошел от лица Господня и поселился в землю Нод... и построил город» (Быт.4:16–17). Первый город человеческий был построен, таким образом, как бы на крови брата. Такова, по Библии, начальная история материальной культуры.

Блаженный Августин, внимательно отмечающий в своем сочинении «О граде Божием» отдельные моменты исторического развития градов Божия и человеческого и указывающий в Каине первого основателя «земного града», «убившего гражданина града вечного»³, говорит, что материальная культура нередко и после Каина пятналась злодеянием, совершенным когда-то Каином. Так, он цитирует слова одного поэта, который говорит, что при основании Рима, когда Ромул убил Рема, «первые стены его были обагрены братскою кровью». Известны и другие древние сказания об основании городов, а иногда просто об устроении мелочного личного благополучия на крови братьев⁴. Быть может и нельзя считать твердо установленною связь всех древних легендарных сказаний о братоубийцах с библейским повествованием об убийстве Каином Авеля. Но без всяких пояснений и доказательств можно признать, что за дверями рая, у преддверия материальной культуры, еще в доисторические времена, встали жестокость и братоненавистничество. И если бы блаж. Августин жил в наши дни, то ему пришлось бы только сказать, что поразительные успехи материальной культуры XIX-го и начавшегося ХХ-го века нисколько не сдвинули строителей града человеческого с кровавого пути Каина – и что жестокость, процветавшая в начале истории человечества, не отошла от этой культуры.

Каин крепкими цепями злобы приковал первую культуру к городу, который он построил в целях самоограждения после братоубийства, хотя, можно думать, и не тотчас после него.

Умер первый строитель первого города. Но воскресали и воскресали новые Каины, которые с огнем и мечем, вплоть до наших дней, искали и ищут братской крови.

Нас не могут удивлять кровавые походы гуннов, монголов... На кровавый пир приводила их дикость. Но мы не можем не вспомнить Каина, когда станем говорить о тевтонах, слышавших в проповеди Христовой голос Божий и проявляющих утонченную жестокость, выросшую под широко развевающимся знаменем материальной культуры.

Вера давно знает, что изначальная история материальной культуры и каинитов, как первых представителей ее, есть подлинная история о том, что «больше всего хотелось знать людям – о детстве человеческого рода и о его первых шагах». Сомнение же, граничащее с неверием, хотя и хочет видеть в библейском повествовании о начальной истории человечества примесь легенды⁵, однако и оно готово признать, что в первых главах кн. Бытия сохранилась историческая правда относительно первых шагов по пути материального культурного прогресса. Поэтому показания Библии относительно жестокости в изначальной культуре могут быть составною частью общечеловеческой истории.

И вот какими чертами рисует бытописание Моисея общий рост материальной культуры в допотопный период. На греховной настроенности Каина стала самоутверждаться греховная плоть. Характеризуя каинитов, Иосиф Флавий говорит, что «еще при жизни Адама потомки Каина были крайне преступны, так что, следуя друг за другом и подражая один другому, они становились хуже и хуже, вели беспрерывные войны и постоянно отправлялись на грабежи. Вообще же если тот или другой из них не особенно охотно предавался убийствам, то выделялся безумною наглостью, своеволием и корыстолюбием».⁶ Эта характеристика каинитов, данная Иудейским историком, не расходится с показаниями Библии.

В семействе не слишком отдаленного потомка Каина – Ламеха мы видим первых представителей более утонченной культуры. Каин только построил город, принудив, таким образом, по Иосифу Флавию, «близких своих жить в одном определенном месте»⁷. Дети же Ламеха крепко привязали земной город «к земным радостям»⁸ и житейским удобствам. Еще и до Ламеха Авель занимался скотоводством, но сын Ламеха – Иавал сумел внести и в кочевую жизнь номада некоторые удобства. Он завел шатры, укрывавшее номада от зноя и непогоды⁹. Другой сын Ламеха – Иувал, как бы повысил требования на жизнь: он изобрел музыкальные инструменты. И разумеется, не для похвалы изобретателя упоминает Бытописатель об этом новом изобретении¹⁰. Третий сын Ламеха – Тувалкаин также «переступил за пределы необходимого»¹¹: он стал ковать разные орудия не только из железа, но и из меди (Быт.4:20–22). Быть может самым характерным признаком общей религиозно нравственной настроенности семьи Ламеха является наименование дочери этого допотопного, уже до известной степени «культурного», каинита. Она была названа Ноемою (חמעכ, LXX – Noεμά), то есть, миловидною, грациозною, прелестною.

Св. Иоанн Златоуст обращает особое внимание на упоминание Бытописателя о дочери Ламеха. «Что это за странность и новость?!» – спрашивает он – и продолжает: «вот теперь Писание первый раз упоминает отдельно о женщине. Не просто и не без причины поступил так божественный пророк»¹²... Действительно, упоминание Бытописателя о Ноеме имеет определенный исторический смысл. При этом можно не ставить вопроса о том, когда дочь Ламеха подучила свое имя – при рождении, или уже по достижении возраста зрелости. Вероятно, это имя было дано ей при рождении – подобно тому, как Ева дала при рождении имя своему первенцу – Каину (Быт.4:1). Следовательно, уже сами родители Ноемы взглянули на свое дитя – девочку с точки зрения вкусов сладострастных каинитов, каковые вкусы привиты были позднее и сифитам (Быт.6:2).

Кажется, что прелестная Ноема исторически может быть названа первою женщиною, соблазнившею мужчин своею физическою красотою. И некоторые¹³ не без основания предполагают, что разврат плоти и мысли блогочестивых некогда сифитов начался с плотской связи какого-либо потомка Сива с этою представительницею женской красоты из потомства Каина.

Так, ко времени Ламеха выросло многоветвистое дерево материальной культуры. В ней, в определенных зачатках, было дано все содержание и всей позднейшей культуре. Железо и бронза как бы узаконили насилие. Красота женщины произрастила похоть и сделала ее незавидной привилегией сынов века сего... Допотопный Ламех мог торжествовать над миром, уже опираясь на плоды культуры. И он торжествовал. Об этом говорит следующая песнь Ламеха, обращенная к женам его:

«Ада и Цилла! –

Послушайте голоса моего;

Жены Ламеховы! –

Внимайте словам моим:

Я убил мужа в язву мне

И отрока в рану мне

Если за Каина отомстится всемеро,

То за Ламеха в семьдесят раз всемеро» (Быт.4:23–24).

Эта песнь Ламеха, с своеобразно-восторженным излиянием быстро сменяющихся чувств, с соблюденным в ней ритмом, с стройным повышением и понижением отдельных частей и параллелизмами, указывает на бесспорную и неоспариваемую древность¹⁴ ее, а вместе с тем она доносит до нас голос допотопного гордеца – Ламеха, оставившего потомству кровавую песнь мечу и мести. Таких горделивых заявлений сравнительно немного в истории. Но не будет преувеличением, если мы скажем, что и многие, современные нам, тевтоны говорят в тон с допотопным Ламехом, когда выражают желание, чтобы «кровь их врагов лилась как дождь и головы их сыпались, как снег»¹⁵. Это голос подлинных детей Каина и Ламеха.

Экзегеты уже давно анализируют содержание песни Ламеха и долго еще будут делать это. Общая конструкция его речи дает возможность придавать ей различные оттенки. Некоторые понимают песнь Ламеха как признание его в совершенном убийстве мужа и отрока и даже находят в ней элемент покаянного настроения и именно в том, что он сам рассказывает о своем преступлении, как бы каясь в нем¹⁶. Но горделивое самовозвышение Ламеха во второй половине песни, где он ценит жизнь свою в семидесяти раз всемеро дороже жизни Каина, лишает такое истолкование психологической обоснованности. Это – раскаяние без смирения. Подавляющее большинство экзегетов признают Ламеха, на основании его песни, первым полигамистом многоженцем, самодовольно хвастающимся пред своими женами физической силой. Открытия Тувалкаина в области металлургии, быть может, придали песне Ламеха тот своеобразный колорит, за который Ленорман справедливо считает ее проникнутой духом первобытной жестокости, так что ее удобно можно вложить и в уста дикаря каменного века, танцующего около трупа своей жертвы¹⁷. Вопрос только в том, чем хвалится Ламех пред своими женами – совершенным ли убийством или только намерением убить всякого, кто станет на пути его стремлений к удовлетворению личных житейских потребностей. Очевидно, что такое или иное pешение этого вопроса не меняет существа дела. Совершающий человекоубийство и угрожающий им – одинаково преступны, хотя и в различной степени наказуемы. Впрочем, судя по общему наклону предпотопного человечества в сторону чувственности, можно признать, что Ламех хвалится уже совершенным убийством, которое завершило, может быть, кровавую схватку семьи Ламеха с каким-либо враждебным ему родом¹⁸. Блаженный Августин, замечающий, что человеческий град допотопного миpa был «охарактеризован» чрез «представителей», каковыми были «два убийцa – Каин и Ламех»¹⁹, решительно признает Ламеха человекоубийцей.

И открытое признание Ламеха его женам в совершенном им человекоубийстве будет вполне понятно, если мы обратим внимание на имена его жен. В них, как и во многих библейских именах, мы имеем своего рода закрытые страницы общечеловеческой истории, так как в именах, даваемых рождающимся, нередко таятся пожелания самих имядателей. Ада (הדע от הךע гл. украшаться) – значит украшение ²⁰, и Цилла ( הפצ от בצ ) – тень, точнее сень, прохлада.²¹ Эти имена, как и имя дочери Ламеха, показывают, что вкусы каинитов при оценке женщины очень часто вращались в области чувственных пожеланий. Такая женщина, понимающая настроение ценителей их красоты и дорожащая этой оценкой, не остановит, конечно, руку убийцы, мстящего врагу за целость и честь своего рода и не откажет в сочувствии торжествующему над врагом мужу – убийце, каковым и был, надо полагать, допотопный Ламех.

Таким образом и в допотопной истории человечества мы видим то же самое, что позднее наблюдалось в жизни других народов, у которых имена женщин не только выражали настроение мужчин, но и предопределяли, так сказать, и поведение женщин. Так, мы знаем, например, что распущенность нравов египтян, более чем за тысячелетие до Р. Христова, свидетельствовалась такими эпитетами женщин: «прекрасная», «красавица», «сикомора», «любимица», «моя повелительница», «маленькая кошечка»²².

В истории Каинитов открывается и внутренняя природа материальной культуры. В начале она является полезною союзницею человека в его борьбе с силами природы, а потом, выводя человека за пределы нужды, приучает его к излишествам и, культивируя физическую силу, учит насилию и жестокости. Такова, по крайней мере, была культура допотопного человечества, от ее начала и до конца. На последней ступени ее было торжество силы и грубой чувственности.

«Когда люди начали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божии, т.е. потомки Сифа²³, увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены... В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, когда сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные, точнее (согласно значению слова בש) известные, выдвинувшиеся из общей среды²⁴, люди. И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время» (Быт.6:1–2, 4–5). Таков был итог жизнедеятельности худшей половины человеческого рода в допотопный период. Человек стал «плотью» (Быт.6:3). Он был таковым и всегда по своей физической природе. Но теперь он стал таковым и по своей этической природе.

Восторжествовала плоть – размножились, вместе с тем, и всегда бывшие на земле исполины, которые, очевидно, при господстве силы, стали поглощать общее вниманиe проявлением ее. Эти исполины (LXX γίαυτες: масор. בילפנה) были тиранами²⁵. Мысль их не расходилась с делами. Они родились, жили и умирали только для себя ²⁶). История знает о гигантах вообще: они были всегда. Так. блаж. Августин говорит, что в Риме пред опустошением его готами была женщина – гигант, которую приходили смотреть толпы народа, тогда как, родители этой женщины не были гигантами²⁷. Библия также упоминает об исполинах. Их видели, например, в земле Ханаанской посланные Моисеем соглядатаи, которым показалось даже, что они, посланцы, были саранчею в сравнении с исполинами Ханаана (Чис.13:34). Мы знаем о рефаимах, один из которых – Ог, царь Вассанский, имел железный одр длиною «в девять локтей, а шириной четыре мужских локтя» (Втор.3:11). Голиаф был шести локтей с пядью (1Цар.17:4). Но все эти исполины выделяли только некоторые племена из среды других, или же были единичными личностями, мало влиявшими на общий ход человеческой истории²⁸. Но в допотопный период они создали, по-видимому, общее настроение и прекратили долготерпение Божие²⁹, если Библия говорит о размножении их.

Мрачная эпоха господства тиранов в изначальной истории человеческого рода оставила неизгладимый след в сознании народов. Предания почти всех народов древнего миpa знают о какой-то исключительной эпохе господства великанов на земле. И, быть может, самое замечательное во всех этих преданиях о великанах то, что происхождение их часто ставится в связь с братоубийством, являющимся первым грехом, пришедшим в мир³⁰.

Человечество забыло или перепутало отдельные исторические имена, но оно хорошо удержало в памяти факт исторической борьбы зла с добром, факт насилия злых над добрыми. В халдейских сказаниях не затерялось даже общее библейское определение исполинов. Последние носят здесь название «gabru» или «gibbor», то есть, тождественное с библейским «gibborim»³¹. В этих же халдейских сказаниях, сохранившихся у Абидена³² и Бероза³³. говорится, что «первые люди, сверх меры возгордившиеся своей силой и гигантским ростом, стали презирать богов и считать себя выше их». И это предание о первобытных великанах и об их жестокости и восстании против неба обще арийцам, семитам и кушитам³⁴.

Иногда эти изначальные предания о начальной истории человечества перемешиваются и сливаются с натуралистическими мифами, изображающими борьбу сил природы. Так, например, в некоторых мифологических сказаниях о борьбе титанов с богами³⁵ увековечены, может быть, какиe-либо катастрофы, происшедшие от действия вулканов. А одна из таких катастроф имела, действительно, место в очень древние времена, когда, начиная от Франции до берегов Сирии, произошли страшные превращения на поверхности земли, появились новые острова из кипящих вод Эгейского моря, открылись новые кратеры вулканов – и человечеству могло показаться тогда, что в этой борьбе стихий и как бы в конвульсивных содроганиях природы принимают участие исполины и боги³⁶. Но и в эти натуралистические и космогонические представления вошел исторический элемент, доносящий человеку из глубочайшей древности предания о самом же человеке, потому что во всех этих мифах вложена определенная изначальная идея божественного наказания людей за проявление ими насилия и жестокости. Не говорим уже о том, что проницательные мифологи³⁷ с решительностью указывают и в натуралистических мифах кроме общей идеи определенные частные элементы, которые, в свою очередь, показывают. что космогонические антропоморфные представления³⁸ вплетались в действительную историю человеческого рода. И не удивительно, что иудейский историк Иосиф Флавий, говоря о допотопных исполинах, вспоминает гигантов греческой мифологии³⁹. На фоне общих представлений о нечестии допотопных людей с определенностью вырисовываются в народных преданиях и отдельные исторические лица, в которых можно угадать библейских Каина, Авеля, Тувалкаина⁴⁰. Так у вавилонян, персов, финикийцев, египтян, индийцев, китайцев, народов Европы, Америки и островитян говорится о двух сыновьях первых людей, – о злом и добром. Имя Тувалкаина созвучно с Вулканом римлян. Знают, по-видимому, предания народов и Еноха⁴¹ – эту яркую звезду допотопной патриархальной истории. У вавилонского жреца Бероза в числе первых царей вавилонских упоминается Едоранх⁴². Этот царь, из числа допотопных царей, угождал богам и находился в общении с ними, почему ассириологи и сопоставляют его с библейским Енохом.

Так, народам древности хорошо памятны первые плоды материальной культуры, убившей в человеке дух. Знают, как видно, эти предания и о том, что на общем, мрачном фоне, доисторической жизни были и отрадные просветы, о чем так выразительно говорит Библия, сохранившая нам имя первого мученика Авеля и имя первого праведника Еноха, который хождением пред Богом (Быт.5:22) расторгнул узы смерти и показал личным бессмертием, что смерть для мужа веры (Евр.11:5) не может разорвать единства земной и небесной жизни⁴³.

Человечество и в наши дни не перестает идти вперед по пути культурного прогресса и, несмотря на внушительные уроки прошлого, желает крепкими цепями культуры приковать себя только к земле, как во дни Каинитов. Кровь брата не страшит его...

Римский историк Тацит сохранил для нас одну интересную подробность.

Римские легионы в дни Тиверия вели борьбу с германцами. Германцы были разбиты. Обходя место битвы, побеители нашли на месте недавнего сражения цепи, которые враги принесли для того, чтобы заковать в них римлян⁴⁴.

И снова те же германцы несут своим врагам цепи. Но они выкованы теперь уже не молотом, а культурою, в которой снова проснулась жестокость допотопных насильников. Интересна также характеристика германцев, данная римским полководцем Германиком. Собрав воинов пред самою битвою с последними, он сказал: «в счастье германцы не помнят ни о божественном, ни о человеческом праве»⁴⁵. И тот же Германик, сказал после поражения германцев: «только в истреблении этого народа конец войны»⁴⁶.

И снова, ввиду переживаемых событий, невольно вспоминаются нам допотопные библейские исполины и жесткие, быть может, но так внушительные слова Германика о германцах. Германцы сами подводят себя под беспристрастный суд истории.

Много жертв приносит Русский народ вместе со своими союзниками, много гибнет и врагов. Но если первых двигает к смерти жажда жизни и после смерти, то большинство вторых идет на смерть ради желания господствовать над миром, хотя бы и ценою крови брата. Но кровь неповинного брата не исчезает, как не исчезла и кровь Авеля.

История, как беспристрастный судья, запишет все деяния человека, всех проливших кровь свою, но только крови брата не забудет она никогда, как не забыла она и крови Авеля.