Пушкин перед судом современников и потомства: главнейшие моменты в истории истолкования и оценки произведений Пушкина

(Главнейшие моменты в истории истолкования и оценки произведений Пушкина)

Читано на Литературн. вечере в память Пушкина в СПБ. дух. акад. 27 мая 1899 г.

«О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует». (В.О. Ключевский)¹.

Восьмого января 1815 года в Царскосельском лицее шли публичные экзамены... Между воспитанниками царило лихорадочное возбуждение: в числе разных высоких гостей ждали Державина... Приехал маститый поэт. Экзамен очень утомил его: он сидел, подперши голову рукою; лицо его было бессмысленно, глаза – мутны, губы – отвислы... Творец «Водопада» дремал до тех пор, пока не начался экзамен русской словесности. Тут он весь преобразился: глаза заблестели, лицо просветлело и оживилось... Разумеется, читали его стихи, разбирали и поминутно хвалили. Он слушал с необыкновенной живостью... Дошла очередь до Пушкина. «Я, – пишет он в своих «Заметках» (1833 г.), – прочел мои «Воспоминания о Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я копнил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел меня обнять. Меня искали, но не нашли» ²...

«Успех нас первый окрылил;

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил»...

(«Евг. Онег.» VIII)

В тот же день, после экзамена, у гр. А.К. Разумовского был званый обед, на котором присутствовал и отец юного поэта – Сергей Львович. Обращаясь к нему, министр, между прочим, сказал: «Я бы желал однако ж образовать сына вашего в прозе».

«Ваше сиятельство», – с удивительным жаром возразил Державин, – «оставьте его поэтом»³. Немного спустя, при первом свидании с С. Аксаковым, певец Фелицы вспоминает даровитого юношу – лицеиста: «Мое время прошло, теперь ваше время... Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который еще в лицее перещеголял всех писателей» ⁴.

Трогательная сцена на лицейском экзамене как то невольно напоминает мне нашу старинную быль о Святогоре – богатыре и Карачаровском крестьянине Илье Муромце: задыхавшийся в гробу «большой братец» дохнул на «меньшого» из маленькой щелочки своим «богатырским духом»:

«Будешь ты, Илья, великий богатырь,

И смерть тебе на бою не написана»...

Принято думать, что современники совсем не поняли и не оценили Пушкина; что критика того времени – сплошное ребяческое понимание поэта. Такое пренебрежительное отношение к современной Пушкину критике – по меньшей мере – не справедливо. Не будем спорить, что современники поэта не могли вполне уяснить глубокое и необычайное значение его поэзии, не могли обнять своим взором всю широту его творчества, не могли вглядеться в те далекие перспективы, которые открывал перед ними его гений ⁵; но они чрезвычайно внимательно следят за каждым новым шагом его деятельности, чувствуют всю необычайность и грандиозность совершающегося у них на глазах литературного переворота и приветствуют его самыми восторженными симпатиями, видя в нем славное и будущее и гордость родного слова.

Конечно, как всегда и везде, и во времена Пушкина было не мало нелепейших критиков, наравне с нелепыми писателями, но их замечания (чаще всего – пасквили), то несправедливые, то неприличные, иные не заслуживали никакого внимания, а на другие «издали отвечать было невозможно», как выразился Пушкин в письме к издателю «Сына Отечества» (апр. 1824 г.).

С первых литературных шагов начинающий Пушкин примыкает к старшему поколению современных писателей, но держит себя в высшей степени независимо, как равный с равными. Болезненное самолюбие Батюшкова верно подсказало ему, что в лице Пушкина нарождается новая поэтическая сила, с которой невозможно соперничать.

Рассказывают, что Батюшков, прочитав «Послание к Юрьеву» (1818 г.), судорожно сжал в руках листок бумаги, па котором оно было написано, и проговорил: «О, как стал писать этот злодей!»⁶ В том же 1818 году кн. Вяземский пишет Жуковскому: «Стихи чертенка – племянника (при этом племяннике подразумевался дядюшка – стихотворец В. Л. Пушкин) чудесно хороши. Этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших». Помещая стихотворение «Воспоминание в Царском Селе», первое с полной подписью автора: Александр Пушкин, – редакция «Российского Музеума» (1815 г., №4) находит возможным сделать такого рода примечание: «За доставление сего подарка благодарим искренно родственников молодого поэта, которого талант так много обещает».

Решающим моментом в истории литературного развития Пушкина является 1820 год, год выхода в свет «Руслана и Людмилы». «Очень немногим гениальным творениям, – преувеличивает несколько Белинский, – удавалось наделать столько шуму, сколько произвела эта детская и нисколько не гениальная поэма»... Новизна и свежесть, как в предмете, так и в самом способе изложения, полное отсутствие всякой чопорности и высокопарности, а также плаксивого сантиментализма или туманной мечтательности романтиков–всех очаровали. По частям поэма читалась на литературных вечерах у Жуковского, и когда Пушкин прочел последнюю главу, Жуковский подарил ему свой портрет с надписью: «ученику от побежденного учителя» ⁷.

Критик «Сына Отечества» находит в поэме совершенство слога, правильность чертежа, занимательность эпизода, приличный выбор чудесного и выдержанные от начала до конца характеры существ сверх естественных, разнообразность и ровность в характерах действующих героев и выдержанность каждого из них в особенности, прелестные картины на самом узком холсте, разборчивый вкус, тонкую веселую шутку...

«В слоге юного поэта, уже теперь занимающего почтенное место между первоклассными отечественными нашими писателями, видна верная рука, водимая вкусом... Стихи, пленяющие легкостью, свежестью, простотою и сладостью, кажется, что они не стоили никакой работы, а сами собой скатывались с лебединого пера нашего поэта» ⁸...

«Сочинение сие, – соглашается критик «Рецензента» и "Благонамеренного», – может по справедливости назваться прекрасным цветком Русского Парнаса», – «прекрасным феноменом в нашей словесности»... ⁹ «Кавказский Пленник», по словам самого Пушкина, – был принят лучше всего, что он ни писал («Критическ. Заметки. 1830–1 г.).

Плетнев, кн. Вяземский и М.П.(огодин?) – единодушно заявили, что хотя характер пленника и черкешенки вполне удачны – на что впервые указал сам же поэт ¹⁰, но описания поэмы, так же как и стихосложение – превосходны, и «венок из кавказских цветов у Пушкина неотъемлем». «Критика», – писал Плетнев, « не может и не должна говорить хладнокровно о подобных произведениях, потому что они питают образованный вкус; они одним своим появлением уничтожают ложно-прекрасное, очищают поле словесности и разрешают шумные толки невежества и пристрастия» ¹¹.

При появлении «Бахчисарайского фонтана» (1824) все критики рассыпались в самых лестных для поэта сравнениях, похвалах и благодарностях за прелестный подарок.

«Это, – читаем, напр., в «Дамском Журнале», – фонтан, бьющий розовою водою, которая разливает благоухание в чистейшей атмосфере прелестного Востока, и утоляет пламенную жажду чувства и воображения» ¹².

Будущий переводчик Илиады, Н.И. Гнедич, давно уже лишившийся одного глаза, когда прочитал стихи «Бахчисарайск. фонт.»: «Твои пленительные очи яснее дня, чернее ночи», – шутя заметил, что он готов за них отдать и последнее свое око ¹³.

Заговорили и о влиянии на Пушкина Байрона, но очень умеренно: «Байрон служил образцом для нашего поэта; но Пушкин подражал, как обыкновенно подражают великие художники: его поэзия самопримерна»¹⁴.

Отмечая первую главу «Евгения Онегина» (1825 г.), Полевой – в «Московск. Телеграфе» – спешит поделиться с своими читателями радостью «о новом счастливом событии на Парнасе нашем – о появлении нового поэтического произведения любимца всех русских читателей».

Свободная, пламенная муза, вдохновительница Пушкина, приводит в отчаяние диктаторов нашего Парнаса и оседлых критиков нашей словесности. Бедные! Только что успеют они уверить своих клиентов, что в силу такого то или такого параграфа Пиитики, изданной в таком то году, поэма Пушкина не поэма, и что можно доказать это по всем правилам полемики; – новыми рукоплесканиями заглушается охриплый шепот их и всеобщий восторг заботит их снова приискивать доказательств на истертых листочках реченной Пиитики!» ¹⁵.

Поэма «Цыганы», вышедшая отдельным изданием в 1827 году, встречена критикой более чем одобрительно.

«Весело и поучительно, – находим в том же «Московском Телеграфе», – следовать за ходом таланта, постепенно подвигающегося вперед... В поэме «Цыганы» узнаем творца «Кавказск. Плен.», «Бахчисар. Фонт.», но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности... Пушкин совершил многое, но совершить может еще более... Он, конечно, далеко за собою оставил берега и сверстников своих; но все еще предстоят ему новые испытания сил своих; он может еще плыть далее в глубь и полноводие»¹⁶.

Уже в ранних произведениях Пушкинской музы заметны элементы национально-русской поэзии, но пока критике недостает еще прочных данных, на коих она могла бы основать свои выводы. С появлением «Полтавы» (1829 г.) критика окончательно удостоверяется, что ее догадки правильны: в новой поэме, при всех других достоинствах, видим новое – это народность. «В «Полтаве», с начала до конца, везде русская душа, русский ум»...

В 1828 году в «Московском Вестнике» находим первую попытку подвести итоги литературной деятельности Пушкина: «Нечто о характере поэзии Пушкина». Статья эта, подписанная цифрами; 9 и 11, принадлежит, кажется ¹⁷, перу московского профессора Шевырева. В художественно-поэтической деятельности Пушкина критик намечает три периода. Первый период, обнимающий «Руслана и Людмилу» и некоторые из мелких стихотворений, он называет «периодом школы итальянско-французской»; второй – это отголосок лиры лорда Байрона, сюда относятся: «Кавказск. Плен.», «Бахчисар. Фонт.», «Братья разбойн.» и «Цыганы».

Наконец, третий период – можно назвать «периодом русско – пушкинской поэзии». Отличительные черты последнего периода – это: живописность, какая-то беспечность, какая-то особенная задумчивость и, наконец, что-то невыразимое, понятное лишь русскому сердцу. «Утешительно, – говорит Шевырев в заключение своей критической статьи, – утешительно в постепенном развитии поэта замечать беспрестанное усовершенствование; но еще утешительнее видеть сильное влияние, которое поэт имеет на своих соотечественников. Немногим, избранным судьбою, досталось в удел еще при жизни наслаждаться их любовью. Пушкин принадлежит к их числу, и это открывает нам еще одно важное качество в характере его поэзии: соответственность с своим временем»¹⁸. Странная участь постигла «Бориса Годунова».

Вызванный Государем в Москву в конце 1826 года Пушкин читал свою драму у Соболевского и Веневитинова, где его слушателями были, между прочим, Баратынский, Мицкевич, Хомяков, Киреевские, Погодин и Шевырев. Московские литераторы пришли в восторг: «кого бросало в жар, кого в озноб, волосы поднимались дыбом» ¹⁹.

Мицкевич, прослушав трагедию, торжественно воскликнул: Tu Shakespeare eris, si fata sinant!» ²⁰. Император Николай, разрешая печатать нашу драму, велел гр. Бенкендорфу передать Пушкину, что «чтение сего изящного пиитического творения доставило ему великое удовольствие» ²¹. Однако, сам Пушкин не без тревожных волнений издает в свет свое любимое детище²², – и опасения ею оказываются вполне основательными.

Все ждали шума, толков, споров – и что же? Ни того, ни другого, ни третьего... Даже заговорили об упадке Пушкинского таланта:

«И Пушкин стал нам скучен,

И Пушкин надоел,

И стих его не звучен,

И гений охладел"…

«Борис Годунов» зарезал его, как Димитрия Царевича ²³...

Но более серьезная и беспристрастная критика, напр., Полевой, Надеждин и Киреевский – видят в «Бор. Годун.» «великое явление нашей словесности, как шаг к настоящей романтической драме»: это произведение «должно почесть окончательным творением Пушкина..., в нем соединены все его достоинства и все его недостатки, весь Пушкин и вся его поэзия» ²⁴... После выхода в свет «Бориса Годунова» начинается заметное охлаждение интереса к Пушкину не только со стороны журнальной критики, но и со стороны читающей публики вообще.

Это подмечено и самим Пушкиным: «Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и новизны литературного имени» ²⁵.

«Было время, читаем в «Телескопе», когда каждый стих Пушкина считался драгоценным приобретением, новым перлом нашей литературы... Можно было по всей справедливости применить к юному поэту горделивое изречение Цезаря: пришел, увидел, победил! Все преклонились пред ним до земли: все единогласно поднесли ему венец поэтического бессмертия... Но теперь какая удивительная перемена! Произведения Пушкина являются и проходят почти неприметно» ²⁶... На причинах такого охлаждения к поэту со стороны критики и публики мы останавливаться не можем, так как это заставило бы нас далеко выйти за пределы нашей ближайшей задачи ²⁷. Интересно то, что один из самых злостных критиков, пресловутый Фаддей Булгарин, взявши для своей статьи эпиграфом слова Молитвы Господней: «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим», – откровенно сознается, что «говорить, будто Пушкин дурной поэт, есть то же, что написать себе на лбу адским камнем (lapis infernalis): я дурак» ²⁸.

В 1832 г. Гоголь смело и патетически приветствует в лице Пушкина «чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа», поэта вполне национального, в котором «русская природа, русская душа, русский язык отразились в такой же очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности стекла», – поэта вполне национального даже и тогда, когда он описывает совершенно сторонний мир «глазами своей национальной стихии»...

Взгляд Гоголя нашел свое дальнейшее развитие в статье немецкого критика Фарнгаген-фон-Энзе ²⁹: Пушкин «есть выражение всей полноты русской жизни и потому он национален в высшем смысле этого слова».

29 янв. 1837 года в 2 ч. 45 м. пополудни Пушкин скончался... Известие об исходе дуэли и затем о смерти поэта подняло на ноги весь Петербург.

В городе, по воспоминаниям одного современника (И.И. Панаева), – началось необыкновенное движение. На Мойке у Певческого моста не было ни прохода ни проезда.

Толпы народа и экипажи с утра до ночи осаждали дом; извозчиков нанимали просто говоря «к Пушкину» – и те везли прямо, куда надо. Все классы петербургского народонаселения, даже люди безграмотные, считали как бы своим долгом поклониться телу поэта.

Это было похоже на народную манифестацию, на очнувшееся вдруг общественное мнение. Университетская и литературная молодежь решила нести гроб на руках до церкви; стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми.

В № 5-м «Литературы прибавлений» к «Русскому Инвалиду», издаваемых А. А. Краевским,– появилось такое известие, обведенное черной каемкой:

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!..

Неужели, в самом деле, нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 час. 45 мин. пополудни».

Питомцы московского университета рассказывают, что известный историк, профессор Погодин, раньше других получивший известие о смерти Пушкина, явился в аудиторию, взошел на кафедру и... заплакал. Студенты были крайне изумлены таким необыкновенным началом.

«Пушкин умер!» – сказал сквозь слезы Погодин.

«Пушкин умер!.. Я не могу больше ни о чем беседовать с вами сегодня», прибавил он – и вышел из аудитории. Слушатели были поражены и на несколько минут оцепенели ³⁰.

Пушкина не стало, но споры о нем ведутся со всею страстностью и продолжают делить критику на два враждебных лагеря, отражая самые различные степени литературного и общественного понимания.

Общие вопросы искусства, народность и направление в художественном творчестве, утилитарные требования, вопрос об искусстве для искусства – все это обсуждается по поводу сочинений Пушкина и комментируется его произведениями ³¹.

Первая попытка критически разобрать весь круг поэтической и литературной деятельности Пушкина принадлежит Белинскому. Это – его статьи в «Отечественных Записк.» с 1843 по 1846 год, составившие впоследствии классический восьмой том, лучший из памятников, воздвигнутых великому поэту.

По взгляду Белинского, Пушкин стоит на той грани, которая отделяет старый, подготовительный период русской литературы от ее нового периода: Пушкин закончил эпоху, когда наша литература – под разными европейскими влияниями – усваивала новые поэтические формы с тем содержанием, какое давала европейская образованность, – и открыл новую эпоху – самостоятельной деятельности, когда русская поэзия впервые становится самобытным выражением русской жизни, впервые овладевает богатством народного языка и впервые рисует оригинальные картины родного быта.

«Писать о Пушкине, – заявляет Белинский, – значит писать о целой русской литературе, ибо как прежние писатели русские объясняют Пушкина, так Пушкин объясняет последовавших за ним писателей».

Пушкин был призван быть первым поэтом–художником Руси, дать ей поэзию, как искусство, как художество, а не только как прекрасный язык чувства. В Пушкине, прежде всего, увидите художника, вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства, как искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически – прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему.

Отсюда все достоинства, все недостатки его поэзии.

Его назначение было завоевать, усвоить навсегда русской земле поэзию, как искусство.

До Пушкина были у нас поэты, но не было ни одного поэта-художника.

Поэзия Пушкина удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу, или русские характеры: на этом основании общий голос нарек его русским, национальным, народным поэтом. Соглашаясь с Гоголем, что поэт может быть и тогда национальным, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами своего народа, – Белинский замечает: «Если хотите, с этой точки зрения, Пушкин более национально-русский поэт, нежели кто-либо из его предшественников; но дело в том, что нельзя определить, в чем же состоит эта национальность.

В том, что Пушкин (по словам Гоголя) чувствовал и писал так, что его соотечественникам казалось, будто это чувствуют и говорят они сами? Прекрасно! Но как же чувствуют и говорят они? Чем отличается их способность чувствовать и говорить от способа других наций? Вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия, по преимуществу, страна будущего»...

Обращаясь к Пушкину, – продолжает критик, – мы скажем, по поводу вопроса о его национальности, что он не мог не отразить в себе географически и физиологически народной жизни, ибо был не только русский, но при том русский, наделенный от природы гениальными силами; однако ж в том, что называют народностью или национальностью его поэзии, мы больше видим его необыкновенно великий художнический такт. Он в высшей степени обладает этим тактом действительности, который составляет одну из главных сторон художника.

Белинский раскрыл все художественные достоинства Пушкинской поэзии, но, в конце концов, должен был сознаться, что Пушкин-поэт гораздо выше Пушкина-мыслителя.

Пушкин не знал мук и блаженства, какие бывают следствием страстно деятельного (а не только созерцательного) увлечения живою могучею мыслью, в жертву которой приносится и жизнь, и талант... Он ничего не отрицает, ничего не проклинает, на все смотрит с любовью и благословением. Пушкин, как поэт, велик там, где он просто воплощает в живые прекрасные явления свои поэтические созерцания, но не там, где хочет быть мыслителем и решителем вопросов. Как бы то ни было, но, по своему воззрению, Пушкин принадлежит к той школе искусства, которой пора уже миновала совершенно в Европе, и которая даже у нас не может произвести ни одного великого поэта.

Кто поет про себя и для себя, презирая толпу, тот рискует быть единственным читателем своих произведений...

Общество движется, идет постоянно вперед.

В России все растет по годам, а по часам, и каждый новый день, каждый новый факт в жизни русского общества должны изменять воззрения на Пушкина... Но «придет время, когда он будет в России поэтом классическим, по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство»...

Белинского обвиняют теперь в односторонности. Он, – говорят, – взглянул на Пушкина с узкой и ложной точки зрения. Восторгаться поэтическими описаниями Пушкина, на тысячу ладов изображать _ красоту его стиха, изливаться лирическими тирадами по поводу отдельных художественных эпитетов – не значит оценивать такого писателя, как Пушкин. В Пушкине надо было открыть основные качества русской народности... Только такая критика имеет смысл по отношению к Пушкину. Только такая критика могла бы проникнуть в эту великую душу, чрез которую, как через всякую великую душу, пронеслись умственные и нравственные веяния не одного, а многих веков.

Белинский чересчур сузил свою задачу ³².

Вне чисто-поэтической заслуги, роль Пушкина, как общественного деятеля, осталась невыясненной ³³. В увлечении туманной эстетикой Гегельянской школы, к тому же недостаточно усвоенной, и в пылу собственного личного восхищения Пушкиным, Белинский усмотрел у него и наговорил о нем много такого, что последующим критикам давало право не соглашаться и даже отвергать основную точку зрения критической оценки Белинским Пушкинской поэзии ³⁴.

Нападки на Белинского в значительной мере не справедливы. Забывают, что наш критик не только не мог знать о жизни и деятельности Пушкина все то, что мы теперь знаем, но и не мои сказать всего того, что он знал ³⁵...

С другой стороны, что Пушкин, прежде всего и сильнее всего, действовал именно как художник – это не может подлежать никакому сомнению.

«Прелесть стихов» он считает одним из главных своих прав на бессмертие:

«И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит»...

«Прелесть стихов» была и той могущественной силой, которая очаровала первых поклонников поэта:

«Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты», пишет Дельвиг Пушкину в Михайловское.

Для подавляющего большинства читателей Пушкин является, прежде всего и больше всего, – поэтом, который поражает фантазию и чувство богатством своих картин, возвышенностью поэтического настроения, и красотою образов, задушевностью чувства, остроумием и изяществом.

Пушкин «это – не запечатленный ключ поэзии, – священный для поклонника искусств», как выразился Полонский. «Конечно, – писал Белинский, заключая ряд своих статей о Пушкине, – придет время, когда потомство воздвигнет ему вековечный памятник; но тем страннее для его современников, что они не имеют еще порядочного издания его сочинений...

Скоро десять лет минет после трагической кончины нашего великого поэта, а мы не имеем даже сносного собрания его творений!.. Пора подумать об этом».

Но Белинскому не суждено было дожить до того знаменательного момента, когда это «нетерпеливое ожидание, настоятельная потребность» русской публики была наконец удовлетворена. Я имею в виду Анненковское издание 1855 года, лучшее для того времени: достоинства его – огромны, а недостатки неизбежны.

Как и следовало ожидать, новое издание вызвало целый ряд ценных критических статей: Чернышевского – в «Современнике» (1855 г. т. 49, 50 и 52), Аполлона Григорьева – в «Москвитянине» (1855 г. № 13–14), «Русск. Слове» (1859 г. № 2 и 3) и др., Каткова – в «Русск. Вести.» (1856 г. т. I–II) и Дружинина – в «Библиот. для чтения» (1855 г. т. 130).

Критик «Современника» настаивает, что Пушкин был «по преимуществу поэт формы», для которого художественное составляет не одну оболочку, а зерно и оболочку вместе; но в то же время никто не удовлетворял в одинаковой с ним степени глубокой потребности русского общества того времени – потребности литературных и гуманных интересов вообще. Он первый возвел у нас литературу в достоинство национального дела, даже мало того: вся возможность дальнейшего развития русской литературы была приготовлена и отчасти еще приготовляется именно им. «Каждая страница его кипит умом и жизнью образованной мысли»...

Художнический гений Пушкина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха безусловного удовлетворения чистой формой для нас миновалась, мы доселе не можем не увлекаться дивной художественной красотой его созданий. Он истинный отец нашей поэзии, он воспитатель эстетического чувства и любви к благородным эстетическим наслаждениям в русской публике, масса которой значительно увеличилась, благодаря ему, – вот его права на вечную славу в русской литературе. Критик кончает свою вторую статью призывом читать и перечитывать Пушкина: «И да будет, – говорит он, – бессмертна память людей, служивших Музам и Разуму, как служил Пушкин ³⁶»!

Аполлон Григорьев находит, что вся прежняя литература о Пушкине обличает лишь «крайнее бессилие критики».

Над Пушкиным надобно работать, надобно начать на нем перевоспитываться морально и эстетически, если воспитывались не на нем, а на Некрасове, Щербине и иных. Пушкин был чистым, возвышенным и гармоничным эхом всего, все, претворяя в красоту и гармонию.

Пушкин–это наше все: представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с другими мирами...

Не только в мире художественном, но и в мире всех общественных и нравственных наших сочувствий Пушкин есть первый полный представитель нашей физиономии. Все наши жилы бились в натуре Пушкина и литература наша развивает только его задачи, в особенности же тип и взгляды Белкина: Белкин Пушкинский есть простой здравый толк и здоровое чувство, кроткое и смиренное, вопиющее законно против злоупотребления нами нашей широкой способности понимать и чувствовать...

«Я не знаю, да и знать не хочу, какие принципы и какое учение сознавал Пушкин, а знаю, что для нашей русской натуры он все более и более будет становиться меркою принципов» ³⁷.

А. Григорьеву справедливо ставят на вид то, что все его статьи представляют собою не больше, как только «введение» к критическим разборам, что дальше пространных введений и набросков критик не идет в своих широких замыслах, хотя охотно обещает продолжение с окончаниями. Сплошная эскизность отличает и критические статьи о Пушкине Замечание, что Пушкин – «наше все» осталось простой фразой. Сущность «народности» поэта выяснена не больше, чем у Белинского. Ратуя против исключительного поклонения Пушкину, как жрецу чистого искусства, Ап. Григорьев в то же время соглашается, что Пушкин «прежде всего художник, т. е. великая, на половину сознательная, на половину бессознательная сила жизни, герой в карлейлевском значении героизма»; в изображениях народа его спасала от крайностей и ошибок, в какие впадали другие писатели, «художественная добросовестность», «высоко-артистическое чувство правды». Но разве это не повторение Белинского, которому принадлежит и самый термин «художническая добросовестность»?

Добролюбов, приветствуя (в 1858 г.) появление седьмого тома Анненковского издания, называет Пушкина честью родины и одним из вождей ее просвещения, хотя со многими взглядами великого писателя критик не согласен и – в общем, не сочувственно относится к чистой художественности ³⁸.

Чтобы не слишком злоупотреблять вашим вниманием, я оставлю в стороне критические статьи Каткова и Дружинина, сделаю несколько замечаний о критике Писарева и за тем перейдем к Пушкинскому празднику 1880 года.

В основе критических взглядов Писарева лежит, как известно, принцип общественной пользы. Эта идея, «омрачившая столько умов», носилась в тогдашнем воздухе и насквозь проникала ту атмосферу, в которой жил и дышал Писарев и другие «идеалисты земли», как называл Шелгунов людей 60-х годов.

От литературы требуют, чтобы она, оставив высоты теорий и отвлеченности, спустилась на землю и принялась за просвещение публики общепонятным языком и на фактических данных.

«Мы вовсе не говорим поэту: «шей сапоги» или историку: «пеки кулебяки», но мы требуем непременно, чтобы поэт, как поэт, и историк, как историк, приносили – каждый в своей специальности – действительную пользу...

Поэт – или титан, потрясающий горы, или же козявка, копающаяся в цветочной пыли. И это – не фраза, а строгая психологическая истина».

Эстетические критики пустили в ход разные нелепые слухи о Пушкине, прославив его, как величайшего поэта, а между тем Пушкин только великий стилист – и больше ничего. Не он, а Гоголь основал новейшую литературу. Пушкину мы обязаны только нашими милыми лириками. Кульминационной точки отрицательная критика достигает в статьях «Пушкин и Белинский» – в «Русск. Слове» за 1865 год.

Что такое Пушкин, спрашивает Писарев. «Пушкин – художник?! Вот тебе и раз! Это что за рекомендация?.. Пушкин – художник и больше ничего! Это значит, что он пользуется своею художественною виртуозностью, как средством посвятить всю читающую Россию в печальные тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственного бессилия...

Серьезно толковать об его значении для русской литературы – напрасный труд; в настоящее время он может иметь только историческое значение для тех, кто интересуется прошлыми судьбами русского стиля... Место Пушкина не на письменном столе современного реалиста, а в пыльном кабинете антиквария, рядом с заржавленными латами и изломанными аркебузами» ³⁹...

Таким образом Пушкин «упраздняется» из литературы, точно также, как в 1837 году он был «упразднен» из жизни, – за ненадобностью... Критика Писарева осталась, как известно, одинокою.

Конечно, не только в «суде глупца» и «смехе толпы холодной» кроются причины такого отношения к поэту; их надо искать глубже–в историческом развитии общества, в условиях, при которых зарождалась новая жизнь, вступившая из литературной эпохи в политическую... Возникли совершенно неожиданные, но вполне законные стремления, небывалые, но неотразимые потребности; явились вопросы, на которые нельзя было не дать ответа. Не до поэзии, – говорит Тургенев, – не до художества стало тогда. «Из беломраморного храма, где поэт являлся жрецом, где, правда, горел огонь... но на алтаре – и сожигал... один фимиам, – люди пошли на шумные торжища, где именно нужна метла... и метла нашлась»... Искусство, завоевавшее творениями Пушкина право гражданства, несомненность своего существования, язык, им созданный, – и стали служить иным богам ⁴⁰.

Но вот «Годов пронесся ряд,

Час миновал урочного отлива,

[%И, как на глас знакомого призыва,

В обратный бег, раскаянья полна,

Вновь понеслась народная волна!

Красы, добра и правды идеалы

Блеснули вновь, как утра чистый свет,

И помянул народ – в борьбе усталый,

Заблудший в тьме и духом обнищалый –

Что у него великий есть поэт»... ⁴¹.

Открытие памятника Пушкину в Москве (в 1880 г.), этот «светлый праздник русской поэзии и русского слова», – принявший такие неожиданные, небывалые размеры, превысившие все первоначальные программы, – воочию, всевластно объявил действительное, доселе, может быть, многим еще неясное значение Пушкина для русской земли. «Медная хвала» порешила разноречивые толки. Со всей Руси великой, от всех концов ее, с верховных, высот власти и со всех общественных ступеней стекаются в Москву послы и представители всенародного мнения, чтобы – пред лицом всего мира – всей Россией поклониться великому, воистину русскому поэту. Говорят, что никогда и нигде, ни до, ни после, – у нас не было такого блестящего, исторически – знаменитого собрания литературных звезд первой величины. Здесь были на лицо чуть не все авторы, составляющие хрестоматию новой и новейшей русской литературы. Здесь были корифеи и могикане литературной производительности пятидесятых и шестидесятых годов, создатели и проводники новых идеалов, новых течений, новых гуманитарных и художественных требований, новой манеры письма, новых красок, нового языка; здесь были лучшие общественные люди, наиболее заслуженные писатели, имена которых сияли в литературе и произносились в обществе как магические слова ⁴². Впрочем, и не удивительно: на их ведь улице был праздник, как остроумно заметил Островский ⁴³. «Мы чествуем, – говорил митропол. Макарий после панихиды в Страстном монастыре, – мы чествуем не только величайшего нашего поэта, но и поэта нашего народного, каким явился он если не во всех, то в лучших своих произведениях... Мы воздвигли памятник нашему великому народному поэту, потому что еще прежде он сам воздвиг себе «памятник нерукотворный» в своих бессмертных созданиях, и в этом памятнике воздвиг памятник и для нас, для всей России, который никогда не потеряет для нее своей цены и к которому, потому, «не зарастет народная тропа». К нему придут и отдаленные потомки, как приходим мы и как приходили современники»....

Многочисленные, полные энтузиазма речи, произнесенные на университетском акте (проф. Тихонравов, Ключевский и Стороженко), в собрании Общества любителей русск. словесн. (Юрьев, проф. Луи Лежэ, депутат французской республики, акад. Сухомлинов, Тургенев, Полонский, Писемский, Достоевский, Аксаков, Анненков), на городском и литературном обедах (преосв. Амвросий, И. С. Аксаков, Катков, Островский, Ап. Майков и др., – все эти блестящие речи прекрасно выяснили историческое значение Пушкина и тот великий переворот, какой был совершен им в целом нашем литературном развитии, обрисовали благороднейшую натуру поэта, определили национальный смысл его поэтического творчества и его отношение к корифеям западной литературы, напомнили многочисленные художественные перлы и, наконец, подчеркнули свойство самого торжества, как первого – со времен Рюрика – чисто общественно-литературного праздника, и по своему поводу, и по исполнению.

Устами ораторов говорит восторженное чувство глубокого преклонения пред мировым гением. Сказано было, кажется, все... Своего рода апофеозом является речь Достоевского. Пушкин – не только чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, как говорил Гоголь, но вместе с тем и «бесспорно пророческое». Положительно можно сказать: не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов. По крайней мере, не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью. Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силою (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов... Словом, поэзия Пушкина – прообразование будущего величия России, когда русский народ возвестит истину всему человечеству. «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и – бесспорно – унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

Речь Достоевского была моментом высшего напряжения общественного энтузиазма. По рассказам очевидцев, то, что произошло в наэлектризованной публике, трудно описать. Все вскочили с мест. Писатели, окружив лектора, лобызались с ним. Публика со всех сторон неудержимо рвалась к оратору. Дамы, в состоянии близком к истерике и экстазу, плакали, хватали Федора Михайловича за руки, целовали их...

Один юноша, когда добрался до Достоевского, упал в обморок. Слушательницы женских курсов принесли огромный лавровый венок – и тут же на эстраде, при громе аплодисментов, увенчали вдохновенного оратора.

Аксаков, которому надо было говорить вслед за Достоевским, прямо заявил, что он не может говорить после речи Ф. М.: «все, что я написал, есть только слабая вариация на некоторые темы этой гениальной речи... Я считаю, – продолжал он, – речь Ф. М. Достоевского событием в нашей литературе. Вчера еще можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин, или нет; сегодня этот вопрос упразднен; истинное значение Пушкина доказано – и нечего больше толковать»!.. 1887-ой год снова оживил интерес к Пушкину: с 29 января сочинения его стали общественным достоянием. Правда, «историко-литературная жатва» этого года не была так обильна, как семь лет тому назад, но в нескольких отдельных эпизодических исследованиях и общих оценках были высказаны новые точки зрения и понимания, с которыми приходится считаться дальнейшим исследователям Пушкина. Особенное внимание обращают на себя – известная беседа Никанора, архиеп. херсонского, при поминовении раба Божия Александра, и речь проф. В. В. Никольского, произнесенная с той самой кафедры, на которой имею честь стоять и я.

Преосв. Никанор, воспользовавшись случаем, что поминовение раба Божия Александра (поэта Пушкина) совпало с неделей блудного сына, – проводит параллель между Пушкиным и евангельским блудным сыном.

Можно сказать, что с удалением из дома отеческого, для дальнейшего образования в лицее, он удалился и из дому Отца Небесного, и с тех пор стал расточать свои великие прирожденные дары, дары Отца Небесного, живый блудно... Зашумела Пушкинская поэзия соловьиными песнями в честь известной богини Киприды и ее культа. Любимейший сын неба, высоко – одаренный поэт не только нечисто мыслил и чувствовал, но и поступал, и не только поступал, мыслил и чувствовал, но и высказывал свои мысли и чувства, стремления и поступки прелестными стихами.

Все изумились этой прелести и извинили, а, извинив, и пристрастились к ней... Выходит, что наш поэт все свои помыслы и чувства, все силы и дарования, слишком много их, – выражаясь глубоко-знаменательным церковно – славянск. языком, посвятил на служение похоти, похоти очес и гордости житейской...

Акад. Пыпин, разбирая в свое время «Беседу» преосв. Никанора, справедливо заметил, что с абсолютной нравственно-христианской точки зрения взгляд на личность и деятельность Пушкина не мог быть иным; но исторические соображения, напоминая, что нет человека без греха, открывают такие достоинства, о которых легко может совсем забыть абсолютный моралист, и заставляют значительно смягчить суровое осуждение ⁴⁴. Я думаю, что к историческим соображениям, позволяющим смягчать строгий приговор, надо отнести еще и некоторые биографические подробности о Пушкине, ставшие достоянием литературы в последнее время. Сошлюсь па «Записки» А. О. Смирновой, где приводятся чрезвычайно интересные беседы Пушкина с Хомяковым, кн. Вяземским, Ал. Тургеневым и др. – на чисто богословские темы, напр. об атеизме, о Библии вообще, об Евангелии, о злых духах и т. п. Известно, что один из присутствовавших при споре Пушкина с кн. Вяземским об аристократизме Евангелия, Барант – не мог скрыть своего крайнего изумления: «Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием; для меня это чистое откровение ⁴⁵»... На замечание Ал. Тургенева, что у нашего поэта «самые правоверные воззрения насчет лукавого» – Пушкин вполне серьезно возражает: «А кто же тебе сказал, что я неправоверный ⁴⁶»?..

Как бы то ни было, но важно то, что преосв. Никанор нисколько не сомневается, что «Пушкин принадлежит к числу величайших людей российской истории», что оп, действительно, памятник воздвиг себе нерукотворенный, вечный насколько вечно что-либо в подлунной–памятник, который вознесся главой непокорной выше александрийского столпа... Пушкин – «величайшая слава нашего отечества, настоящее и будущее всемирное влияние русского гения и русского духа»... Согласен преосв. Никанор и с тем, что если Пушкин жил полу – христианином и полу-язычником, то умер– полным христианином, примиренным со Христом и Церковию...

Покойный профес. Никольский – в своей актовой речи «Идеалы Пушкина», вышедшей уже третьим изданием,– останавливает наше внимание на религиозных, нравственных и политико-общественных идеях поэта. Оратору ясны все те уклонения Пушкина с истинного пути, которые навлекли на него упоминаемый суровый суд; но, обнимая всю деятельность Пушкина, Влад. Басил, видит в его заблуждениях только временное уклонение и, напротив, настоящий смысл Пушкинской деятельности находит именно в глубоком и строгом понимании нравственного долга, в полном преклонении пред существующим порядком, в искреннем религиозном чувстве... Ранние увлечения – неизбежная дань времени и обществу, среди которого жил поэт, а более возвышенное направление мысли и слова его личное дело, его собственная великая нравственная заслуга... ⁴⁷.

Вчера исполнилось 100 лет со дня рождения нашего поэта. «Память Пушкина, – напомню слова Добролюбова,– как будто еще раз повеяла жизнью и свежестью на нашу литературу, точно окропила нас живой водой и привела в движение паши окостеневавшие от бездействия члены»...

В настоящую минуту мы лишены еще возможности подвести итоги вчерашним торжествам, но и теперь едва ли кто станет спорить, что и этот, третий уже по счету, «светлый праздник русской поэзии и русского слова» – прекрасная иллюстрация и вместе с тем новое подтверждение сказанного Белинским: «Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества.

Каждая эпоха произносит о них свое суждение и как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит следующий за нею эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и пи одна и никогда не выскажет всего»... ⁴⁸.