К александрийцам^*

Послание написано было во время моровой язвы.

I. Для других людей праздник при настоящих обстоятельствах не мог бы показаться благовременным: ведь теперь для них нет ни такого, ни иного подходящего случая к празднованию, не говорю уже – такого, который относился бы κ числу печальных событий, но даже и такого, который они могли бы счесть за наиболее радостное событие¹. Ныне всё – слезы, все плачут, город стонет от жалобных криков по причине множества умерших и ежедневно умирающих. И как написано ο первенцах египетских², так и ныне настал вопль великий. В городе нет дома, где не было бы умершего. И если бы только это! Ведь много ужасного произошло и раньше. Во-первых, нас изгнали: однако, хотя одних нас только все преследовали и убивали, мы праздновали и тогда. И каждый раз всякое место скорби было для нас местом торжественных собраний, была ли то деревня, пустыня, корабль, гостиница иль темница; самый же светлый из всех праздников проводили, конечно, скончавшиеся мученики, вкусившие после этого блаженство на небесах. Затем наступили война и голод: их переносили мы, конечно, вместе с язычниками, причем на нас одних пали все те бедствия, которым они нас подвергли, а те бедствия, которыми они поражали друг друга и от которых страдали сами, становились вместе и нашим уделом. Потом мы снова были обрадованы миром Христовым, который Он дал нам одним, но после самого краткого отдохновения, полученного и нами и ими, вдруг появилась вот эта болезнь³. Для них это событие было ужаснее всякого ужаса и страшнее всякого бедствия; как сказал один из их писателей, оно одно было для них всех выше всякого ожидания. Но для нас оно было не таким: для нас оно было упражнением и испытанием не менее всякого другого. Правда, болезнь не миновала и нас, но больше она свирепствовала между язычниками⁴.

II. Весьма многие из наших братьев от избытка любви и братолюбия не щадили самих себя и поддерживали друг друга, безбоязненно наблюдали за больными, неутомимо ухаживали за ними и, служа им ради Христа, вместе с ними радостно умирали, исполняясь страданиями других, привлекая на себя болезнь от своих ближних и добровольно принимая на себя их мучения. И многие, ухаживая за больными и подкрепляя других, скончались сами, перенеся на самих себя смерть их. Простонародную поговорку, – по-видимому, всегда служившую выражением одной только учтивости, – они исполняли тогда на самом деле, так как выходили из мира, как всеми попираемый прах⁵. Таким-то образом оставили жизнь лучшие из наших братий, некоторые пресвитеры и диаконы и многие весьма почтенные из числа народа, и этот род смерти, будучи делом великого благочестия и твердой веры, кажется, ничем не ниже мученичества. Они принимали тела святых на распростертые руки и перси, закрывали им глаза, заключали уста, носили их на своих плечах и потом полагали, прижимали их к себе, обнимали, омывали и украшали одеждами, а вскоре и сами сподоблялись того же, потому что оставшиеся в живых всегда следовали по стопам своих предшественников. Совершенно напротив поступали язычники: они прогоняли начавших болеть, убегали от самых дорогих людей, выбрасывали на улицу полумертвых и сваливали трупы без погребения, стараясь отвратить передачу и распространение смерти, хотя при всех усилиях им нелегко было достигнуть этого.