Философ преображенного Эроса

Когда в октябре 1954 г. в Женеве умер Борис Петрович Вышеславцев, мало кто из современников понимал, что с его смертью подошла к своему концу и многовековая традиция в истории русской религиозной мысли. Конечно, в истории, как говорил Ф. М. Достоевский, ничто никогда не кончается и ничто не начинается с самого начала. И все же с той долей условности, с какой можно говорить о начале русской религиозной философии, можно говорить и о ее конце, точнее, о конце того ее направления, которое восходит к «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона и завершается «Этикой преображенного Эроса» и «Вечным в русской философии» Вышеславцева. Какой-то, пусть предварительный, итог почти тысячелетнему развитию русской религиозно-философской мысли в этих работах подведен, и хотя подведен он, увы, вдали от родины, к счастью, настало время и нам познакомиться с ним...

Б. П. Вышеславцев родился в 1877 г. в Москве в семье присяжного поверенного. Учился он в Третьей московской гимназии, по окончании которой в 1895 г. поступил на юридический факультет Московского университета, который закончил с отличием в 1899 г. Занявшись адвокатурой, Вышеславцев, однако, вскоре обнаружил, что душа его влечется совсем к другому. В его натуре было заложено, по-видимому, столь мощное эстетическое и философское начало, что «скучной» адвокатской практикой он никак не мог удовлетвориться. «Адвокатура процветает, – пишет он в своем дневнике в 1902 г., – но я читаю Канта»... «Я все более занимаюсь философией, адвокатуру совсем забросил».¹

Через своего университетского товарища В. А. Савальского (впоследствии проф. Варшавского университета) Вышеславцев в 1902 г. вошел в кружок, формировавшийся около П. И. Новгородцева, который и оставил его при университете для подготовки к профессорскому званию со стипендией в 50 рублей в месяц. H. Н. Алексеев, ближайший друг и родственник (Вышеславцев был женат на его младшей сестре), в своих воспоминаниях об университетских годах жизни приводит характерные записи из дневника Бориса Петровича, рисующие ту атмосферу, в которую был погружен тогда начинающий ученый: «Читаю всех старых кантианцев вплоть до Фихте и увлекаюсь истреблением «вещи в себе»... Моя работа написана с большой страстностью, как сказал профессор Новгородцев... Я читаю работу H. Н. Алексеева, он мою, происходят страстные дебаты и весьма враждебная полемика с ним, – впоследствии моим другом в самые лучшие годы странствий».

Сдав магистерские экзамены, Вышеславцев был направлен в двухгодичную научную командировку за границу. Он побывал во многих университетских городах Германии, посетил Рим и Париж. Окончательно его выбор остановился на Марбурге, где в свое время учились Д. Бруно и M. В. Ломоносов. Здесь он посещал семинары П. Наторпа и Г. Когена, но наибольшее влияние оказало на него, пожалуй, общение с молодым в то время Николаем Гартманом. Вот еще одна запись из дневника Вышеславцева: «Зима, снег... Иду к Гартману. Он живет наверху у готической церкви, в старом германском домике, где мог бы жить молодой Вертер или Фихте в молодые годы... Комната натоплена хорошо, Гартман всегда дает крепкий кофе, который сам делает. Мы ведем философский диалог... Чудное, тихое время созерцания и мысли».

Вернувшись в Россию, Вышеславцев вскоре стал одним из самых известных лекторов. В Московском университете он читал курс истории политических учений, который до него вел П. И. Новгородцев, выбывший из числа профессоров в 1906 г. после подписания им «Выборгского воззвания» с протестом против разгона I Государственной думы. Кроме того, читал лекции по истории философии в московском Коммерческом институте и Народном университете Шанявского. «Одним из самых блестящих дискуссионных ораторов среди московских философов, – вспоминал впоследствии Ф. А. Степун, – был Борис Петрович Вышеславцев, приват-доцент Московского университета... Юрист и философ по образованию, артист-эпикуреец по утонченному чувству жизни и один из тех широких европейцев, что рождались и вырастали только в России, Борис Петрович развивал свою философскую мысль с тем радостным ощущением ее самодовлеющей жизни, с тем смакованием логических деталей, которые свойственны скорее латинскому, чем русскому, уму. Говоря, он держал свою мысль, словно некий диалектический цветок, в высоко поднятой руке и, сбрасывая лепесток за лепестком, тезис за тезисом, то и дело в восторге восклицал: «Поймите!.. оцените!..» Широкая московская публика недостаточно ценила Вышеславцева. Горячая и жадная до истины, отзывчивая на проповедь и обличение, она была мало чутка к диалектическому искусству Платона, на котором был воспитан Вышеславцев».²

Сказанное Ф. А. Степуном о Вышеславцеве-лекторе вполне приложимо и к Вышеславцеву-писателю. «Читая Вышеславцева – отмечает C. А. Левицкий, – испытываешь ту чистую радость диалектического развития мысли, которая составляет одно из главных достоинств и очарований его стиля мышления. Вышеславцев был прирожденным диалектиком, разумеется, в платоновско-гегелевском, а не в марксистском смысле этого слова».³

В 1914 г. Вышеславцев защитил и опубликовал свою магистерскую диссертацию «Этика Фихте. Основы права и нравственности в системе трансцендентальной философии». О своих впечатлениях от этой защиты, длившейся четыре часа, рассказал впоследствии Б. К. Зайцев, присутствовавший на ней.⁴ Этот серьезный научный труд, создавший Вышеславцеву «солидную научную репутацию в философских кругах», интересен (помимо всего прочего) тем, что в нем Вышеславцев, опираясь на Фихте, впервые касается проблемы «иррационального» – проблемы, которой отныне было суждено стать постоянным «лейтмотивом» его философского творчества. «Он подчеркивает моменты «трансцендентального иррационализма» в системе этого, казалось бы, в высшей степени рационального мыслителя. Вышеславцев убедительно показывает, что понятие «трансцендентального», введенное Кантом, получив свое дальнейшее развитие у Фихте, приобрело значение Абсолюта, к которому становятся неприменимы рациональные категории».⁵ Если воспользоваться удачной формулой C. А. Левицкого, Вышеславцев в своей работе «Этика Фихте» обнаружил «безумие рационализма»; здесь же он сделал первый набросок тех идей, которые позднее блестяще развил в своем, может быть, самом выдающемся философском произведении «Этика преображенного Эроса». Но от «Этики Фихте» до «Этики преображенного Эроса» пролегла полоса времени протяженностью в двадцать лет, и в эти годы уместилась и первая мировая война, и русская революция, и изгнание с родины.

В январе 1917 г. Вышеславцев был избран экстраординарным профессором юридического факультета, но утверждение «инстанциями» не состоялось из-за революционных событий; после же Октябрьской революции, отмечает H. Н. Алексеев, «все стали называться профессорами без всяких высших санкций».

Чем была отмечена его деятельность в революции, неизвестно. Но, очевидно, она пришлась не по нраву новым властям, и в 1922 г. он вместе с большой группой ученых был выслан из страны. H. Н. Алексеев вспоминает слова, сказанные ему Вышеславцевым при их первой встрече за границей: «Философия должна быть теперь не изложением малодоступных для людей теоретических проблем, но учительницей жизни».

Здесь сами собой приходят на память слова, произнесенные князем Мышкиным (в уста которого, считает Вышеславцев, Достоевский вкладывает «все лучшие пророческие свои идеи»:⁶ «Я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать...»

Эти слова уместно вспомнить здесь хотя бы по той причине, что именно на Западе произошло становление Вышеславцева как русского мыслителя, и в этом, пожалуй, заключается своего рода «парадокс» его творчества и судьбы. В России Вышеславцев не принимал непосредственного участия в той конфронтации, которую вели так называемые неославянофилы и неозападники, однако по основным «интенциям» творчества его, конечно, следовало бы отнести к «неозападникам» (пусть даже и при наличии тех многочисленных оговорок, которые всегда неизбежны, когда возникает необходимость подвести яркую творческую личность под ту или иную «рубрику»). Никакой существенной мировоззренческой переориентации у Вышеславцева, когда он очутился на Западе, не произошло. Но резко изменился набор излюбленных тем, существенно сместились акценты, увеличился «заряд публицистичности», значительно возросли интерес и тяга к религиозной проблематике, хотя· богословская догматика навсегда осталась ему чуждой, даже вопреки тому, что он был профессором Православной Богословской академии в Париже.

Б. П. Вышеславцев саму эту антиномию «славянофильства» и «западничества» по-своему преодолевает. В этой «старинной распре» философ занимает четкую позицию. Во введении к своей книге «Вечное в русской философии» он пишет: «Не существует никакой специально русской философии. Но существует русский подход к мировым проблемам, русский способ их переживания и обсуждения... Национализм в философии невозможен, как и в науке; но возможен преимущественный интерес к различным мировым традициям мысли у различных наций».

«Преимущественный интерес» самого Вышеславцева был сосредоточен теперь на таких типично «русских» темах, как: «Есть ли Бог, или Абсолют, или это всего лишь «иллюзия» человечества», «Сердце в христианской и индийской мистике», «Интуиция и вдохновение», «Тайна детства», «Совершенная любовь» и т. п. Значительно возрос в его творчестве и удельный вес социальной проблематики.

В 1922–1924 гг. Вышеславцев жил в Берлине, читал лекции в основанной здесь Религиозно-философской академии. Вместе с академией он переехал в Париж, где был приглашен на должность редактора в издательство ИМКА-Пресс, в котором долго и весьма плодотворно работал. В 1925 г. вместе с H. А. Бердяевым, с которым сблизился еще в Москве, участвуя в работе Академии дѵховной культуры, основал журнал «Путь». В 20–30-е гг. философ нередко разъезжал с лекциями по разным странам, где имелись крупные колонии русских эмигрантов. По-видимому, в середине 20-х гг. произошло у Вышеславцева и знакомство со швейцарским психоаналитиком Κ. Г. Юнгом, о чем необходимо рассказать более подробно, так как оно сыграло, несомненно, значительную роль в создании «Этики преображенного Эроса».

Знакомство с психоанализом вообще было необходимо любому русскому мыслителю XX в., так как это была одна из самых серьезных попыток нашего времени осмыслить феномен «иррационального», которое, наподобие адских вод Ахеронта, широким потоком захлестнуло весь мир и оказало большое влияние на ход социальных процессов в XX столетии. Однако психоанализ в том его варианте, который развивал З. Фрейд, был неприемлем для Вышеславцева. Гораздо больше его устраивала психоаналитика К. Юнга с ее «коллективным бессознательным» и серьезным отношением к проблеме Бога и вообще религии.

В 30-х гг. Б. П. Вышеславцев (сначала вместе с Э. К. Метнером, а после его смерти в 1936 г. один) предпринял четырехтомное издание сочинений швейцарского ученого в русском переводе. От той поры сохранились два письма Вышеславцева к Э. К. Метнеру; в одном из них (от 11 февраля 1936 г.) он писал: «...есть у меня кое-что соединяющее с Юнгом за пределами психологии, т. е. в чистой философии (диалектике) и в пределах психологии и антропологии. Мне нигде не хотелось бы это обнародовать, не посоветовавшись с Юнгом...» «Вообще, – замечает он в том же письме, – наша эмоциональная культура выше западной, что характерно для всего Востока, – тогда как интеллектуально-техническая выше на Западе. Теперь в России эмоциональная культура временно в загоне и сделана ставка на техницизм и рационализацию, – но это временная необходимость... Замечательно и то, что Юнг сказал о Вас: «Психология немца 18 столетия и русского модерна и вместе с тем русская архаичность психологии». Это лучший комплимент русской психологии, ибо великая ценность сохранить «архаизм» и приобрести «модерн». Ведь это всевременность души! И какая ценность для искусства, ибо оно непременно как-то должно сохранить «архаизм» в своей «анима».⁷

Замечательный образец такого гармоничного сочетания «архаизма» и «модерна» представляет книга Вышеславцева «Этика преображенного Эроса». Нет нужды, разумеется, пересказывать содержание книги, которую читатель держит в руках. Напомним лишь ее основной тезис, который можно сформулировать следующим образом: подлинная сублимация возможна лишь при наличии Абсолюта. Поэтому системы, в которых Абсолют отрицается, заменяют сублимацию «профанацией», т. е. не телесно-физическое возвышают до духовного, а, наоборот, духовное низводят до низшего материального или даже физиологического уровня: «человек есть то, что он ест».

Будучи по самой своей сути «светским» мыслителем, Вышеславцев, по-видимому, преднамеренно не поднимает вопрос о том, как концепция его «преображенного Эроса» сочетается с религиозной христианской догматикой (в частности, православной). Единственная его попытка вмешаться в богословский спор закончилась «печально».⁸ В 1935 г. в Религиозно-философской академии был организован диспут по поводу «софиологии» C. Н. Булгакова (симпатии Вышеславцева в этом вопросе, по-видимому, были не столько на стороне отца Сергия, сколько просто на стороне «свободы мысли»). Сложный богословский вопрос Вышеславцев попытался разрешить, если воспользоваться удачной остротой А. И. Герцена, «отчасти по-барски, отчасти по-татарски» (в чем, может быть, сказался «архаизм» его славянской души): в состоянии крайнего возбуждения, потеряв самообладание, он избил другого участника диспута – М. Ковалевского.⁹

Во время второй мировой войны Вышеславцев жил в Германии. После войны сблизился с Народно-трудовым союзом (НТС); итогом этого сближения была третья по счету его книга «Философская нищета марксизма», изданная в 1952 г. издательством «Посев» (под псевдонимом «Б. Петров»). В конце 40-х гг. философ переехал в Женеву.

Последние годы жизни Вышеславцева были отмечены необычайным всплеском творческой энергии: в 1953 г. в Нью-Йорке вышло наиболее значительное его исследование, посвященное проблемам социальной философии, – «Кризис индустриальной культуры», в котором дана острая критика, как социализма, так и капитализма. Посмертно была издана одна из самых проникновенных его книг – «Вечное в русской философии», где в популярной (но не в ущерб научности) форме изложены идеи, которые мыслитель разрабатывал в течение всей своей жизни, в том числе и в «больших» своих книгах.

Умер Вышеславцев от туберкулеза. Последние слова его были: «Возвращаюсь к истокам бытия... Все понял... Как это просто...»¹⁰

Современники, знавшие Вышеславцева, единодушно отмечают в его облике черты утонченного эпикуреизма: «Он предпочитал более блистать в лекционных залах, чем упорно трудиться над новыми произведениями».¹¹ Поэтому он написал за свою жизнь сравнительно немного, а главное его произведение – «Этика преображенного Эроса» – осталось незаконченным. Тем не менее, философская критика разных направлений почти единодушна в своей высокой оценке этого «философа Божией милостью». «По тонкости его мысли, по богатству ее оттенков, – отмечает C. А. Левицкий, – Вышеславцева можно назвать Рахманиновым русской философии. Без его яркой фигуры созвездие мыслителей русского религиозно-философского Ренессанса было бы неполным». ¹²

Очень высоко оценивает Вышеславцева В. В. Зеньковский (вообще не склонный раздавать «патенты на гениальность»), Он писал: «...философские построения Вышеславцева сохраняют свою значительность и даже больше: в них есть семена, могущие дать обильный рост. Изящество слога, ясность мысли, четкость анализов – все это должно быть отнесено к бесспорным достоинствам Вышеславцева».¹³

Примеров того, какой «обильный рост» могут дать «семена», посеянные Вышеславцевым, можно привести множество. Хотелось бы особо обратить внимание читателя на те его мысли, которые окажутся, может быть, наиболее «перспективными» в плане их дальнейшего развития и осмысления. Он был одним из немногих мыслителей XX в. (наряду с В. Зомбартом и X. Ортегой-и-Гасетом), отмечавших такой факт. В отличие от всех предыдущих веков писанной истории XX век ознаменовался чрезвычайно быстрым, «катастрофическим» ростом народонаселения планеты и столь же ошеломляющим ростом количества и номенклатуры новых вещей. Это привело к тому, что старые социальные и просветительские учреждения и институты не успевают теперь «справляться» с такой массой людей, «социализировать» и окультурить их в должной мере. Отсюда – такое чрезмерное в наше время количество едва социализированных полулюдей, не способных к созидательному творчеству, но весьма способных и склонных к разрушению культуры, а также к взаимо- и самоистреблению. В свою очередь, гигантские успехи науки и техники наполнили мир огромным количеством новых, может быть, полезных, но бездушных, холодных. железных, жестоких вещей. Вещей, не согретых поэзией. Если приблизительно до середины XIX в. мир, хотя и небезоговорочно, можно было рассматривать как «предмет поэзии», то теперь мир превратился в apeнy всевозможных бесчеловечных социальных экспериментов. «Много званых, а мало избранных», – сказано в Св. Писании. «Вещей много – поэтов мало» – так можно перефразировать эту мысль применительно к «кризису нашего времени».

О возможных путях выхода из кризиса гуманизма применительно к России много и, как кажется, плодотворно размышлял Вышеславцев. Этим объясняется и особый интерес мыслителя (вообще не проводившего принципиального различия между художественным и философским творчеством) к наследию A. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского. Поэзия Пушкина, по его мнению, есть «поэзия свободы», знак и доказательство того, что потенциально русский человек свободнее западного. Но «русская стихия», так глубоко освещенная и осмысленная Достоевским, не дает этой свободе вылиться в социально приемлемые формы. «Русский человек боится сам себя», – заметил Вышеславцев. Вывод, к которому он приходит, может показаться на первый взгляд парадоксальным: «Спасти Россию может лишь трезвый практицизм и реализм, порожденный русской стихией».¹⁴ На самом деле для мыслителя, стремившегося преодолеть крайности славянофильства и западничества, в таком выводе нет ничего удивительного.

В. Canoв