Египетская литература

Египетский народ жил более или менее самостоятельной культурной жизнью и писал на родном языке иероглифами, курсивными шрифтами или коптскими буквами не менее пяти тысячелетий. За это исключительное по своей продолжительности в истории время духовное творчество великой нации должно было выразиться в необычайно большом количестве памятников искусства и литературы, особенно если принять во внимание не только её одарённость, но и всеми признанную особую склонность к искусству, ремёслам и письменности. То, что дошло до нас после многочисленных разгромов и переворотов, пережитых долиной Нила, действительно поражает даже в своём настоящем виде многочисленностью, разнообразием, грандиозностью. Неисчислимые памятники зодчества, пластики, живописи, ремёсел, до сих пор украшающие страну или рассеянные по музеям и коллекциям всего мира, уже не раз делались предметом изучения и систематического рассмотрения в исторической связи и последовательности. История египетского искусства давно уже имеет свою обширную литературу, вызвала несколько солидных трудов общего характера и преподаётся с университетских кафедр.

Совершенно иное мы должны сказать относительно другой ветви духовного творчества египтян – их словесности. Стены храмов, гробниц и египетская почва представили нам для изучения огромное, едва ли обозримое количество памятников письменности; новые археологические изыскания обогащают этот материал, появляются издания, переводы и исследования египетских текстов¹⁴⁷, но до сих пор мы не только не располагаем ни одним обширным строго научным трудом общего характера, посвящённым истории египетской литературы, но даже не имеем пока пособия, которое могло бы служить первой ступенью к такому труду и заключало в себе общее обозрение дошедших до нас памятников, т.е. такой книги, подобные которой уже имеются для вавилоно-ассирийской письменности.

Ближайшая причина этого явления понятна. Историков культуры и исследователей памятников искусств больше, чем египтологов. Произведения египетского художества давно обращали на себя внимание и доступны для изучения большему количеству исследователей, чем памятники письменности, ставшие достоянием науки только после открытия чтения иероглифов и представляющие до сих пор нередко непреодолимые трудности для понимания¹⁴⁸. В то время как вавилонская литература нашла себе собирателя в лице просвещённого Ашшурбанипала, остатки библиотеки которого дошли до нас, до сих пор питают ассириологов и обусловили сравнительную обозримость письменности переднеазиатского двуречья, египетская литература делалась и делается нам доступной постепенно, разбросана по музеям, ещё не вполне упорядочена, издана и описана.

Только в сравнительно недавнее время получили начало большие предприятия, имеющие целью обозреть, издать и сделать доступным весь материал данного собрания или данного рода письменности. К историко-литературному разбору и исследованию приступили пока в весьма скромных размерах и по отношению лишь к некоторым памятникам. Следует также иметь в виду, что вавилонская литература на всём многовековом протяжении своего существования до такой степени мало обнаруживает развитие, что, по выражению недавнего её описателя Вебера, «трудно бывает решить, принадлежит ли данный текст XX или VII веку до н.э.». При таких условиях едва ли может идти речь об истории литературы; задачи сводятся к простому описанию сохранившихся памятников, по родам литературы с указанием в лучшем случае на некоторую эволюцию литературной формы. Египетская литература с этой стороны представляет несколько иную картину. Правда, и здесь древнейшие тексты нередко встречаются в копиях времён Псамметихов, Птолемеев и римлян, и здесь иногда только язык выдаёт происхождение памятника, дошедшего от новых эпох и пользовавшегося распространением спустя много веков после своего возникновения, но наряду с этим замечается эволюция языка, идей, литературных вкусов и приёмов. И Египет знал время литературных подъёмов и спадов, и у него была классическая пора литературы. Мы можем проследить на некоторых родах письменности целую цепь сменявших друг друга произведений, может быть, весьма близких по духу, но всё же, несомненно, отражавших историческую эпоху, в которую они возникли.

Уже тот факт, что египетская литература сохранила нам и отголоски доисторического времени, и следы народной словесности, и имела целый продолжительный и богатый христианский период, делает задачу её исследователя гораздо более интересной, хотя вместе с тем и чрезвычайно сложной. Поэтому то, что мы предложим вниманию, будет лишь первым и, конечно, весьма несовершенным опытом такого обозрения египетской письменности, которое до известной степени приближалось бы к её истории.

Знакомство с этой богатой письменностью имеет большую важность для историка культуры, какая бы отрасль последней ни составляла предмет его научных интересов. Египетская литература по древности и продолжительности занимает бесспорно первое место; она замолкла навсегда уже четыре века тому назад, если не считать более поздних искусственных попыток. Перед нами интересное поле для наблюдений на протяжении пяти тысячелетий выросшего из туземной почвы и сросшегося с нею литературного развития, не оставшегося без влияния на соседей и в свою очередь не уклонившегося от взаимодействия словесности других современных ему народов. В сфере эсхатологических построений, в области сказки и легенды, может быть, гимна и апокалиптики Египет занимает чрезвычайно видное место, и, может быть в нём именно следует искать родину многих из тех так называемых странствующих сюжетов и мотивов, которые обошли не только нашу культурную сферу, но встречаются и за её пределами.

Египтология с самого своего рождения стремится сделать этот необъятный материал доступным для изучения. Уже результаты экспедиции Шампольона и Росселлини, изданные в 1832–1844 гг., дают множество текстов, списанных со стен храмов и гробниц¹⁴⁹. Ещё больше в этом направлении сделал Лепсиус в изданных им, как результаты экспедиции 1842–1845 гг., фолиантах «Denkmäler aus Ägypten und Äthiopien» (Памятники Египта и Эфиопии – ред.), где он воспроизвёл множество надписей, а также папирусы весьма важных литературных памятников, обогативших Берлинский музей. Ему же принадлежит первое издание «Книги мёртвых». Бругш в течение своей жизни успел издать и разработать весьма большое количество текстов самого разнообразного содержания, он пытался уже подбирать египетские надписи по содержанию в томах своего «Thesaurus inscriptuonum Aegyptiacarum». Его современники Чабас и Гудвин начинают читать иератические тексты, а Бирч исследует сокровища Британского музея. Начинают появляться издания музеев, особенно Лейденского, Британского, Туринского.

Экспедиции и поиски в Египте как отдельных учёных (например, Дюмихена, B.C. Голенищева), так и музеев и учёных обществ до сих пор обогащают непрерывно наш материал, в то время как специальные журналы печатают египетские тексты и содержат работы по их истолкованию. Усовершенствованные технические способы воспроизведения памятников сделали возможным появление более точных копий и критических изданий текстов. Так, берлинские египтологи предприняли издание серии исторических текстов по проверенным и критически обработанным спискам, а также новое издание древнеегипетских надписей и папирусов Берлинского музея, последних с переводом и комментарием. B. C. Голенищев подарил науке прекрасное издание папирусов Эрмитажа. Московский музей изобразительных искусств выпускает серию, в которой воспроизводятся и исследуются наиболее важные из его сокровищ, он приступил и к полному их изданию, подобно тому как это делает богатейший Каирский музей в многотомной серии своего каталога. Начинаются попытки обработки отдельных родов древнеегипетской литературы. Масперо посвятил свой выдержавший четыре издания труд египетским сказкам и примыкающим к ним произведениям изящной литературы, В. Макс Мюллер обработал произведения светской, особенно любовной лирики, Шпигельберг – юридические тексты, Брэстед дал прекрасный перевод текстов исторического характера, а также исследование о развитии религиозной мысли. Юнкер в ряде работ изучает памятники религиозной письменности поздних эпох, а Ранке перевёл для издания египетские тексты, иллюстрирующие Библию. Все эти и подобные работы в значительной степени подготавливают общий труд по истории древнеегипетской литературы. Пока у нас имеются только краткие общие обзоры в виде отдельных глав в общих трудах (например, в сборнике Корша, написанные Эд. Мейером, в книге Эрмана; особенно же у Шнейдера, или популярные брошюры.

Итак, материал, подлежащий нашему рассмотрению и изучению, крайне разбросан, разнороден, значительной своей частью даже не приведён в известность и лежит в общественных и частных музеях, иногда даже в виде неразвёрнутых папирусов. Ещё очень далеко то время, когда египтологи будут иметь в своём распоряжении такие же удобно изданные критические и доступные тексты, какие уже давно имеются под руками филологов эллинистов и латинистов. С другой стороны, как увидим ниже, большое количество древнеегипетских текстов дошло до нас в ученических тетрадках, в копиях школьников, нередко механически списывавших для упражнения данный текст и не старавшихся понять его. Не всегда лучше в этом отношении иероглифические тексты на камнях и стенах – их высекали рабочие с курсивных оригиналов, также механически и так же мало понимая, как наши наборщики, причём для исправления их погрешностей не было корректоров¹⁵⁰. Да и рукописи религиозных текстов древнеегипетской литературы, дошедшие до нас из гробниц, далеко не всегда стоят на высоте тщательности и правильности – требовалась исключительная добросовестность для того, чтобы отдать земле и покойнику, т.е. без боязни контроля, рукопись, которая бы выдержала испытание филолога. Всё это, конечно, чрезвычайно затрудняет египтолога, но его не может не воодушевлять сознание того, что он держит в руках текст или памятник, дошедший непосредственно от Древнего Египта, нередко современный эпохе своего возникновения и даже вышедший из-под резца или трости своего автора. Таких памятников немало, к числу их относятся все так называемые исторические надписи, надписи в гробницах и на статуях царей и частных лиц, если они не заупокойного или специально религиозного содержания, и т.п. Конечно, и из Египта дошло много текстов, прошедших через века и обнаруживающих ошибки, объясняемые простым непониманием древнего языка, с ними приходится обращаться так же, как мы привыкли поступать с древними авторами, и иногда наш материал позволяет нам установить более или менее правильный текст.

Как и другие народы классического Востока, древние египтяне все свои культурные приобретения, в том числе письмо и литературу, возводили к небу и считали откровениями богов. «Слово Божие» было у них техническим термином для иероглифического письма и для понятия словесности, письменный прибор сам по себе имел священное значение и считался почему-то «останками Осириса». Изобретателем письма и покровителем литературы и науки был бог мудрости – Тот, «который подаёт словеса и писание», именовавшийся «владыкой (т.е. хозяином) Слова Божия». Он считался автором священных книг, он вёл хронику царей, записывая их имена на листьях священного древа, он был покровителем обыкновенно украшавшихся его изображением библиотек, канцелярий, кабинетов. Писец Эннана, окончив копию известной сказки о двух братьях, произведения, имеющего мало общего с храмами, всё-таки пишет: «Кто будет возражать против этой книги, да будет Тот ему врагом!»¹⁵¹

В поздние времена Египта говорили о сотнях и тысячах «гермесовых книг», т.е. литературе, возводимой к египетскому Гермесу – Тоту. Климент Александрийский, знавший Египет ещё сохранившим древние традиции (во II в.), говорит о 42 «гермесовых» книгах, т.е. о чём-то вроде канона священной древнеегипетской литературы. Число 42 вообще в Египте как бы каноническое (например, 42 судьи за гробом) и идёт от 42 номов. Из этих 42 книг, по словам Климента, «в 36 заключается вся философия древних египтян, их выучивают жрецы. Шесть остальных касаются пастофоров, они медицинского содержания и говорят об устройстве тела, о болезнях, об органах, лекарствах, глазах и, наконец, касаются гинекологии». Выше он перечисляет подробно эти 42 книги, распределяя их по рубрикам, соответственно жреческим степеням: «первый – певец, несущий один из знаков музыки. Он должен знать две книги Гермеса, из которых одна заключает в себе гимны богам, другая – правила жизни царя. За певцом следует ороскоп, держащий в руках знаки своей специальности – орологий и пальмовую ветвь. Он должен всегда иметь на устах четыре книги Гермеса, касающиеся астрономии. Одна содержит в себе «распорядок неподвижных звёзд, другая трактует о конъюнкциях и фазах Солнца и Луны, остальные о восходах. Далее следует иерограммат, имеющий перья на голове, в руках книгу и правило; ему следует знать то, что называется иероглификой – о космографии, географии, положении Солнца и Луны, о пяти планетах, хорографии Египта, описание Нила, описи и утвари храмов и всего необходимого для храмов. За перечисленными следует столист с локтем справедливости и сосудом для возлияний. Он знает относящееся к воспитанию и к клеймению жертвенных животных. Десять книг, касающихся культа их богов и египетского благочестия, т.е. относительно каждений, начатков, песнопений, молитв, процессий, праздников и т.п. За всем этим следует профит, имея ясно на груди сосуд; за ним следуют носящие присланные хлебы. Будучи настоятелем храма, он изучил 10 книг, называемых жреческими, в которых содержится относящееся до законов, богов и всей жреческой науки. Ведь у египтян профит заведует распределением доходов».

Таков первый опыт обзора египетской, поскольку она стояла в связи с храмами. Здесь мы находим только небольшую часть собственно богословского содержания; в канон 42 книг включена и вся учёная и частью юридическая литература, очевидно, также признававшаяся священной.

Насколько прав св. Климент, говоря о каноне, мы не знаем; никаких следов его мы до сих пор не нашли; напротив, в сохранившихся каталогах храмовых библиотек (целиком в Эдфу – 35 книг и часть в Дендере – всего 5 названий) мы не встречаем тождества; все книги относятся к области храмовой дисциплины, магического культа, храмового имущества, отчасти астрономии, также тесно связанной с культом¹⁵². Положим, эти списки несколько древнее Климента; возможно, что канон – явление более новое. Зато сообщение св. Климента о принадлежности научной литературы к священной оправдывается представлениями египтян о чудесном происхождении различных, наиболее известных литературных произведений.

Не довольствуясь возведением своей литературы к Тоту, они рассказывали легенды о «нахождении» в древние времена чудесным образом некоторых излюбленных текстов. Так, об одном медицинском рецепте говорилось, что он «найден начертанным древними письменами в ковчежце под ногами Анубиса в Сехеме (Летополе) при его величестве царе Усафае», про другой – что он найден ночью упавшим в большой зал храма в г. Копте, благодаря таинственному действию богини, руками главного чтеца храма. «Земля тогда была ещё во мраке, и луна осветила своими лучами книгу во всём её объёме. Её принесли как чудо величеству царя Верхнего и Нижнего Египта Хеопсу». Точно так же и 64-я глава «Книги мёртвых» была найдена в Гермополе в храме у ног великого бога Тота, написанной на кирпиче: нечто подобное рассказывалось и о 130-й главе. К северу от Мемфиса упала с неба и книга, заключавшая в себе древний план храма в Эдфу. Эти сказания, свойственные не одному Египту, подчёркивают веру египтян в откровенное происхождение их письменности.

Характерен с этой стороны появляющийся в поздние периоды их истории термин для священной литературы «Ба-Ра» – «душа бога Ра». Какое точное значение этого удивительного названия? По представлению древних египтян, цари и боги имели душу во множественном числе, причём эти «души» обладали особыми свойствами, отличными от обыкновенных. Иностранные народы несут дары перед «Души» царя, они склоняют свои головы перед «душами» его величества. «Ба» здесь как будто значит, равно как и в надписи Пианхи, «умилостивьте Гора дворца – как велика душа его, как могуча победа его», – «сила», «могущество». В известном длинном лейденском гимне Амону поэт восклицает: «Имя твоё могуче, твои «Души» тяжелы; горы не смеют противиться им»; в другом гимне молящийся обращается к богу Ра: «Пришёл я к тебе, владыка мой Ра, восхваляя тебя. Молюсь твоим «Душам», да угодно будет тебе умилостивление каждением». И здесь значение «сила», «величие» вполне подходят; в поздние эпохи, особенно при Птолемеях, наряду с сохранением подобного словоупотребления попадаются нередко «Ба Ра» или (весьма редко) «Ба богов» с определительным знаком книги. Так в надписи Птолемея I, ещё сатрапа, его восхваляют за то, что он, явившись в Египет «принёс изображения богов, которые нашёл внутри Азии, все принадлежности культа, все книги «Ба Ра» храмов юга и севера и возвратил их на места их».

Итак, здесь этим именем названы храмовые книги, разграбленные персами и возвращённые на их прежние места Птолемеем. В таком же значении этот термин употреблён в тайной крипте храма древнеегипетской Дендеры: «священные статуи богини изваяны каждая по верным пропорциям согласно древним книгам, высота изображений – согласно «Душам Ра»; или: «птицы нарисованы по предписанию сообразно «Душам Ра». Здесь, впрочем, наряду с этими книгами упоминаются и другие, но «Ба Ра» названы на первом месте и, по-видимому, служили общим названием для литературы, хранившейся в храмовых библиотеках. Её имеет в виду верховный жрец Файюма, погребённый в саркофаге греческого типа, найденном Питри в Хаваре: «Я положил на сердце своём охрану «Душ Ра», а также автор луврской стелы, хвалящийся тем, что он в состоянии «разрушать все трудности «Душ Ра», или покойник венской стелы 154, выставляющий на вид, что он «всё рассчитал для библиотеки, восполнял то, что нашёл недостающим из «Душ Ра», т.е., другими словами, пополнил храмовое книгохранилище. Почему же священные книги получили такое название? Может быть, нам даст на это ответ странный магический текст, изданный нами и хранящийся в Британском музее. Здесь между прочим описывается магическая чудодейственная страшная книга и говорится, что «писец её – Тот; её нельзя ни видеть, ни слышать, но чистый устами и молчаливый относительно имён избавится от внезапного заклания; к нему не подойдут варвары и не увидят его; будь от него весьма далёк, ибо книги, что в нём – «Души Ра», назначенные для того, чтобы дать жить богу великому (Осирису) среди них и чтобы повергнуть врагов его...» Итак, магическая книга, от которой зависит жизнь и смерть и которая служит талисманом даже для богов, названа «Душами Ра». Если и в данном случае «Души» равносильно понятию силы, могущества, то в приложении к богам эта сила имеет чудодейственный, магический характер; литература у египтян, как и религия, всегда была проникнута магией, в каталогах храмовых библиотек на перечисляются магические книги (так называемые «защиты», «талисманы», «заговоры»); отсюда не будет невероятным, что «Души Ра» означает «книги магической силы бога Ра» или вообще богов. Конечно, под это понятие была подведена вся храмовая литература – мы уже видели, например, что в дендерских надписях руководство скульптуры носит название «Души Ра».

Интересное свидетельство о характере книг, подведённых под этот же термин, даёт нам известный очень поздний текст, названный Бругшем надписью о семи годах голода. Речь идёт о пожаловании фараоном Джосером нубийского 12-милья богу Элефантины Хнуму. В уста древнего фараона влагаются слова: «Я был в моём дворце в великом беспокойстве, ибо Нил не поднимался 7 лет и страна находилась в величайшей нужде. Тогда я собрался с сердцем и спросил совета у премудрого Имхотепа, где находится родина Нила и какой бог там обладает. Имхотеп ответил: «Мне необходимо обратиться к богу... я должен сходить в библиотеку и справиться в «Душах Ра». Он пошёл и вскоре вернулся, и рассказал мне о поднятии Нила и обо всех вещах с этим связанных; он открыл мне чудеса, к которым не был ещё указан путь никому из царей изначально». Далее следует изложение содержания этой речи Имхотепа об области истоков Нила, об Элефантине и т.п. Таким образом, и здесь книга географического содержания представляется как откровение, облекается в таинственную чудодейственную форму и упоминается как часть храмовой библиотеки.

Такому обусловленному общим миросозерцанием взгляду египтян на свою письменность соответствовало и то, что главными её центрами были храмы, а деятелями – жреческие коллегии. Это уже ясно видно из слов Климента Александрийского. Что богословская литература наиболее богатая в Египте, вышла из храмов, это разумеется само собой, но мы видели, что и научные произведения также считались откровенными. И это будет понятно, если иметь в виду ритуальное происхождение календаря, астрологическое – астрономии, магическое – медицины, и связь математики с храмовым хозяйством. Впрочем, математика была необходима не для одних храмов – и государство нуждалось в счетоводах и землемерах.

Равным образом сложная бюрократическая машина и канцелярщина требовали армии секретарей и писцов. Благодаря этому наряду с храмами появляются государственные школы, сначала одна центральная при дворе, потом при дворах номархов и при присутственных местах. Здесь учились сложному искусству египетского письма и счёта будущие чиновники, поступавшие туда или по протекции, или по родству, а то и со стороны, случайно, воспитывавшиеся там в строгости и побоях, но вместе с сыновьями вельмож и имевшие впереди блестящую карьеру, которая давала им возможность «управлять другими» и не испытывать бедствий прочих профессий. Под руководством строгих опытных чиновников упражнялась здесь молодежь над переписыванием и составлением деловых бумаг, отношений, фиктивных или действительных писем большей частью делового характера, похвальных од царям, гимнов богам. Для поучения им часто давали переписывать произведения дидактической литературы, для развлечения – сказки. Школьные тетрадки их, часто с пометками учителей, дошли до нас – ими дорожили и клали с собой в гроб, равно как и высокочтимые письменные приборы. Гробницы сохранили нам эти интересные продукты школьной жизни, и им мы обязаны едва ли не наиболее живыми и интересными страницами истории египетской письменности.

Мы видим из этого факта, как дорожили египтяне произведениями своей литературы – они и после смерти не желали с ними расставаться. Можно было бы подумать, что такое внимание к школьным тетрадкам объясняется трудностью усвоения письма и сознанием большого подвига, а также, что мы имеем дело с умершими в школьном возрасте, с которыми отправляли в могилу их тетрадки, как с детьми – их игрушки. Но против этого будет тот факт, что в гробницах находят и настоящие тщательные рукописи излюбленных литературных произведений. Скорее можно предполагать, что в тех случаях, когда клали в могилу школьные тетради, нередко играло роль желание отделаться этим менее ценным материалом, чтобы приберечь настоящие книги для живых. Книги находят не только в гробницах, но и в развалинах домов, например в Кахуне. Благодаря этой любви писать и читать ни от одного народа не дошло до нас такого количества письменных и рисовальных приборов и произведений письма, которым покрыто всё, что попадалось под руку, начиная от стен грандиозных храмов и папирусных свитков до осколков камня, черепков разбитых горшков и вещей домашнего обихода. Ни один народ, кроме древних египтян, не додумался до обожествления письменного прибора.

Однако все эти исключительные качества сделали египетскую литературу лишь в незначительной степени более индивидуальной, чем другие современные ей. И здесь почти нет авторов в нашем смысле – школьное творчество не знает отдельных писателей и прикрывается именем божества – Тота¹⁵³ и Ра и т.п. Мы замечаем, впрочем, первые шаги в этом направлении – отнесение тех или других произведений, главным образом дидактического характера, к различным великим именам или авторитетам древности (например, как в Библии к Соломону) или рассказ в первом лице, как в «Одиссее», от имени действующего. Впрочем, в некоторых случаях здесь мы имеем дело и с действительными авторами, или по крайней мере действующими лицами рассказа; в других случаях нам даётся имя несомненного автора или мы можем угадать его на основании сторонних указаний. Между тем от Египта дошло несколько интереснейших произведений с ярко выраженным индивидуализмом, напоминающих книгу Иова или Екклесиаст. Но этот индивидуализм замечается только в поэзии и богословии, научная письменность его чужда, здесь всецело господствует практический дух ежедневного обихода и исключается всякое умозрение. Теория и систематика родились не на Востоке, опыт и наблюдения были чужды Египту едва ли не в большей степени, чем другим областям восточного мира, а потому до самого последнего времени здесь переписывались старые медицинские рецепты, неточные арифметические задачи, поверхностные и приблизительные геометрические выкладки.

Египет – не Африка и не Азия; это оазис, частью отвоёванный Нилом у пустыни, частью построенный в море. Непосредственно примыкая к Африке и Азии, лёжа вблизи островов греческого мира, эта страна и населена была смешанной расой. Исторические египтяне были близки и к семитам Азии, и к хамитам Ливии и Судана; на закате истории классического Египта влилась в Нильскую долину и европейская струя. Родство хамитов и семитов в науке признано, египетский язык считается хамитским и занимает в этой группе особое место, он также обнаруживает родство с семитическими языками; в этом убеждают большое количество общих или бывших общими корней, суффиксов, грамматических форм, трёхбуквенность корней и их значений, покоящихся исключительно на согласных; как и в семитических языках, гласные звуки в египетском языке служили для образования от корней производных слов и для морфологии. Несмотря на нашу плохую осведомлённость о египетском вокализме и на значительные изменения в согласных, мы всё ещё можем распознать различные явления фонетики и морфологии как общие с семитическими языками, так и туземного, хамитского происхождения.

История египетского языка, ввиду его происхождения и необычайно продолжительного существования, должна быть особенно поучительна. В настоящее время она ещё не может быть написана – мы ещё слишком плохо знаем сам язык, особенно его словарь. До сих пор ещё приходится угадывать значение многих слов, до сих пор почти каждый новый текст даёт нам слова, раньше не встречавшиеся. Материал, собранный Бругшем в его издававшемся в 1867–1882 гг. семитомном иероглифико-демотическом словаре, теперь оказывается и недостаточным ввиду множества вновь найденных и изданных текстов, и малопригодным, так как совершенно не соответствует состоянию науки и нередко грешит в методологическом отношении. На Парижском конгрессе ориенталистов 1896 г. Эрман выступил с программой задуманного берлинской школой египтологов «Thesaurus linguae Aegyptiacae», который должен обнять весь наличный запас египетской литературы и дать по возможности исчерпывающим образом цитаты для каждого египетского слова. Это предприятие, рассчитанное на десятки лет и на большое количество участников, привлекло к изучению богатый материал надписей и папирусов, рассеянных по музеям, и к февралю 1914 г. были использованы 57 884 цитаты, давших 1 228 700 алфавитных карточек; рукопись будущего словаря была доведена почти до конца восьмой буквы и заключает в себе 5387 слов, что составляет приблизительно треть всего лексического материала. Работа над ним дала возможность Эрману сделать ряд наблюдений над строем и судьбами египетского языка в течение его многовековой жизни; эти наблюдения, сообщённые в нескольких статьях, установили прежде всего, что «египетский язык очень богат; так богат, как только может быть язык культурного народа, в течение своей долгой жизни неоднократно пережившего литературное развитие.

Впервые это было около 3000 г. до н.э. – времени «Текстов пирамид», дающих основной материал, от которого необходимо исходить в вопросах лексики и орфографии. Около 2000 г., в эпоху XII династии процветает классическая светская литература, имевшая большое влияние на последующие эпохи и внесшая в язык много новых слов и значений. Значительное приращение лексического материала наблюдается и в следующий период египетской культуры – так называемое Новое царство (с XVI в.), когда разговорный язык, уже «новоегипетский», получает право литературного и вводит в употребление много слов из обыденного обихода, а также заимствованных из иностранных языков. Эти новые, ранее находившиеся в пренебрежении элементы, заставили писцов выработать для себя особую, так называемую «силлабическую», т.е. вполне фонетическую, орфографию. Таким образом, египетский словарь не оставался единым и неподвижным – он нарастал и видоизменялся. Например, из 106 корней на букву «вав» 59 встречается уже в древний период; Среднее царство прибавило 25, Новое – ещё 18; в числе этих приращений имеются весьма важные и употребительные слова. Наконец, 4 новых глагола обнаружено только в текстах греко-римской эпохи, когда многочисленные и длинные надписи на стенах поздних храмов составлялись на мёртвом языке, в котором смешивались слова разных периодов и который усваивался только путём специальных занятий, так как в ежедневном и даже литературном употреблении был уже ещё более удалившийся от древности язык демотического письма. Материал последнего, к сожалению, привлекается Эрманом ограниченно, но крайне интересны его наблюдения над убылью словаря, над тем, какая часть древнего богатства удержалась в языке египетских христиан, в коптском. Из 33 слов, начинающихся с сочетания «коф» и «алеф» в коптском можно отыскать только четыре, из 35, начинающихся с «шин» и «алеф» – только семь; на 87 слов от h до hn мы можем насчитать только 10 коптских; из указанных 106 корней на «вав» в коптском встречается всего 35. Это отношение ещё несколько изменится в пользу коптского языка, если коптский словарь, до сих пор известный только из Библии и церковной литературы, будет пополнен из папирусов, но сколько бы ни прибавилось разнообразных имён предметов повседневной жизни, в общем картина останется та же: язык жалко обеднел, и часто из целых корней удержал только одно производное. Объяснение этого просто: христиане перевели Библию не на речь языческих образованных классов, а на наречие простого народа. Поэтому погибла традиция 3000-летнего образования, и язык должен был снова начинать свою жизнь.

К этим выводам, важным для истории языка и почерпнутым из наблюдений над словарём, сделанных в самой лаборатории, мы вкратце присоединим и те, которые уже давно сделались общим достоянием и к которым приводит грамматика. Древнеегипетский язык, бывший литературным в эпоху Древнего царства, а затем удержавшийся в качестве искусственного официального и священного языка до последних времён египетской языческой культуры, отличается большой близостью к семитическим (особенно в спряжении, в притяжательных суффиксах). В эпоху Среднего царства литературный язык грамматически ещё довольно близок к древнему, но при Новом царстве язык светских произведений, отчасти и надписей, уже обнаруживает такие особенности, какие до известной степени напоминают замечаемые в романских языках по отношению к латинскому. Язык делается аналитическим. Отпадает окончание женского рода (t), ослабляются или совсем отпадают некоторые, особенно конечные, буквы (особенно r), появляются новые вместо прежних суффиксов и так называемый статус прономиналис¹⁵⁴ имён, новые образования для притяжательных местоимений; спряжение делается описательным, и формы сложные со вспомогательными глаголами оттесняют более простые, вступают в полные права определённый и неопределённый члены, первый, образовывавшийся из указательного местоимения, второй – из числительного «один». Несомненно, были изменения и в фонетике, но они для нас большей частью скрыты, во-первых, отсутствием вокализации, а затем архаизмом правописания. На этом языке написаны произведения светской изящной и деловой литературы Нового царства. Едва ли древнеегипетский язык в это время мог быть понятен без предварительного школьного изучения.

В Эфиопскую и Саисскую эпохи появляется для обыденных целей новый курсивный шрифт, так называемый демотический, и написанные на нём тексты обнаруживают новые грамматические особенности, ещё дальше отодвинувшие язык от его первообраза. Этот язык ещё весьма мало разработан, так как крайне курсивный шрифт, состоящий наполовину из лигатур и сокращений, весьма труден. В настоящее время только двое ученых – Шпигельберг и Гриффис – приобрели достаточную опытность в чтении и знании демотических текстов, и их работы могут считаться надёжными. Не принята в соображение демотическая литература и берлинскими египтологами в их будущем словаре, и это составит существенный пробел в истории языка.

Между тем литература эта была чрезвычайно богата и дошла до нас уже вследствие своего позднего происхождения, в лучшем и более полном виде. Здесь, кроме множества деловых документов разнообразного содержания и нередко огромных размеров, мы имеем значительное количество произведений изящной словесности и поэзии; есть также нечто, приближающееся к нашему понятию политической литературы. Наконец, обращение Египта в христианство создало последний период истории его языка и литературы. Под именем коптского (от арабского искажения имени египтян «кубт», подразумевается язык египтян-христиан, отвергших языческое иероглифическое письмо и принявших греческий алфавит с присоединением к нему для недостающих звуков, туземных букв, вышедших из демотических знаков. Вероятно, в грамматическом отношении этот язык мало чем отличался от демотического – в нём от древнеегипетских форм сохранились только обломки, тогда как к новоегипетскому он значительно ближе. Для египтологов, помимо интереса самой литературы, на нём написанной, этот язык представляет особенную важность ввиду того, что он имеет вокализацию и даёт возможность установить, хотя бы и приблизительно, положение и природу гласных в древнеегипетских, сохранившихся в коптском, словах и некоторых грамматических формах.

Другую услугу оказывает он тем, что, сам обнаруживая не менее четырёх диалектов, он с несомненностью подтверждает одно древнее свидетельство, что и в Древнем Египте диалектические различия были настолько заметны, что в эпоху Нового царства житель области Катаракта с трудом мог понимать речь обитателя Дельты. Кроме грамматических особенностей этого внука древнего языка, он отличается ещё тем, что на нём отразилось значительное влияние греческого языка. Здесь сказалось и вековое влияние эллинизма, и воздействие греческой Библии, отцов церкви и христианского богослужения, долгое время совершавшегося по-гречески и до сих пор удержавшего много греческих элементов. Влияние греческого синтаксиса заметно, что же касается греческих слов, то ими переполнены коптские тексты ещё в большей мере, чем новоегипетские – семитическими; их употребляли совершенно произвольно без всякой последовательности и большей частью даже без надобности.

В значительно меньшей степени коптский язык подвергся после мусульманского завоевания влиянию арабского языка, но зато не был в состоянии выдержать конкуренцию с ним и мало-помалу пришёл в забвение. Ещё в XVI в. встречаются написанные на нём тексты; они большей частью вызваны церковными потребностями и уже обнаруживают искусственность и безграмотность; в XVII в. язык окончательно вымер и удержался только в церковном богослужении, мало понятном для самого духовенства. От этих последних веков у нас есть только несколько искусственных писаний коптских грамотеев и патриотов, желавших пощеголять учёностью. В конце XIX в. таким грамотеем являлся профессор коптской патриаршей школы (нечто вроде духовной академии) Клавдий Лабиб-Бей. Он пытался даже возродить разговорный коптский язык, пропагандируя его среди своих учеников и даже в семьях. Едва ли его благие начинания победят неумолимый закон природы и воскресят умерший четыре века тому назад язык великой нации, древнейший культурный язык человечества, о котором в настоящее время напоминают на берегах Нила, кроме церквей, только две вывески в Каире: над коптской патриаршей школой и над типографией самого Лабиба, этим последним убежищем египетской письменности.

Со времени Климента Александрийского «иероглифы» стали техническим термином для обозначения древнеегипетского письма. У Геродота и в греческой версии Розеттской надписи говорится о γράμματα ιερά – термин этот является переводом египетского стоящего на соответствующем месте в иероглифической части той же надписи, уже известного нам «письма слова Божия». Здесь же другое, употреблявшееся у египтян в это время письмо, названо по-гречески γράμματα έγχώρια, по-египетски – «письмо писем», что вполне соответствует γράμματα έπνδτολογραφικα Климента. Этот шрифт, до крайности курсивный, употреблявшийся для обыденных целей, мы теперь называем вместе с Геродотом демотическим. Климент говорит ещё о третьем, промежуточном письме – иератическом, подразумевая под ним курсивное письмо более древних эпох, бывшее в употреблении для обыденных потребностей до появления демотического. Благодаря этому он для монументального шрифта надписей употребляет не γράμματα ίερά, а γράμματα ιερογλυφικά – высеченные священные письмена, в отличие от ίερατικά, которые были написаны. Несмотря на неточность этой терминологии, в науке она удержалась, как разграничивающая два, действительно резко различающиеся вида египетского курсива.

Все три вида египетского письма с их разновидностями не представляют чего-либо существенно различного и относятся друг к другу приблизительно так же, как наши печатный шрифт, рукописный и стенографический. Родоначальником их было свойственное первобытным народам идеографическое письмо, в котором с изображениями предметов соединяются пока ещё мысли, а не слова или звуки. До недавнего времени такое происхождение египетского письма можно было предполагать только априори и отчасти догадываться о нём по составу знаков или пережиткам – уже при III и IV династиях, с памятников которых египтологи тогда могли проследить египетскую письменность, шрифт имел тот же характер, что и в классическое время Египта. Со времени открытия Амелино, Флиндерсом Питри, Морганом и др. доисторических некрополей наука получила в распоряжение памятники, открывающие доступ к исследованию начал египетского письма.

Раскопки в течение трёх последних лет прошлого столетия в центре Верхне-египетского царства – Иераконполе – обнаружили предметы, которые с полным правом могут быть названы древнейшими историческими памятниками истории, искусства и письменности Египта; это так называемые шиферные пластинки с круглым углублением для растирания краски и с рельефными изображениями. На одной из них изображена охота, на другой – фантастические животные с длинными шеями и разные звери, на обломках третье и – шествие пленных и поверженные тела, четвёртая – поле битвы с телами врагов, пожираемых хищными птицами и львами. Далее следуют обломки с рельефами быка, поражающего поверженного египтянина, здесь же стилизованные в виде рук знамёна с гербами пяти номов держат канат; на обратной стороне опять поражающий бык и зубчатый картуш с изображением льва и сосуды внутри. Целое собрание подобных картушей находится на одной лондонской шиферной пластинке, и здесь над каждым из них ещё помещены сокол и другие животные с мотыгами; обратная сторона этой пластины даёт изображение рядом и животных, и леса. Несомненно, здесь перед нами символические картины, подобные, например, мексиканским и представляющие не столько конкретное изображение события, сколько его описание при помощи доступных тогда средств. Если уже на изображении охоты мы находим зачатки идеографизма¹⁵⁵ – во главе охотников идёт воин со знаменем-гербом, в стороне стоит фантастический двухголовый бык и условное изображение какого-то здания, то на последующих пластинках символизм и идеографизм мало-помалу совершенно вытесняют реальные изображения. Бык изображает царя, знамёна номов, держащие веревку, которой связан враг, – области, бывшие под его начальством или с ним в союзе, зубчатые овалы – стены крепости; животные, сидящие на них с мотыгами, – союзные номы, разрушающие эти крепости. Что же касается изображений внутри этих овалов, то перед нами древнейшие иероглифы, обозначающие имена крепостей.

Таким образом, уже была осознана потребность изобразить собственные имена, и это было стимулом для перехода египетского письма ко второй стадии развития, когда изображения начали передавать не только мысль, но и звук, т.е. рядом с идеографизмом появляется фонетизм. До этой ступени поднялись лишь немногие народы. Но ещё долго фонетизм играл незначительную, подчинённую роль. Его движение вперёд мы замечаем на булавах и пластинке царей времени объединения Египта. На одной каменной булаве из Иераконполя изображено торжество взрыхления земли. Сам царь присутствует с мотыгой в руках, над ним написано фонетически его имя двумя знаками – звездой и скорпионом, выше представлены виселицы с повешенными символами египтян и иностранцев. Но наиболее характерным памятником этого периода является знаменитая иераконпольская пластинка царя, имя которого изображено рыбой и буравом и условно читается Нармер. На этой пластинке символически представлено покорение верхне-египетским царём одной из областей Дельты. На одной стороне царь в короне Верхнего Египта поражает булавой представителя этой области; имя его изображено тут в виде иероглифов гарпуна и озера. Выше сокол – символ бога-покровителя царя и Египта – Гора держит за верёвку голову, торчащую из шести листов лотоса – указание на 6000 поверженных врагов. В самом низу – два поверженных врага с помещёнными около них обозначениями: около первого зубчатый четырёхугольник со знаком внутри – очевидно, имя крепости, которую олицетворяет эта поверженная фигура. На другой стороне пластинки изображён царь в сопровождении визиря с письменным прибором и слуги, несущего сандалии, в короне Дельты идёт по полю победы, впереди него идут четыре знаменосца с гербами подчинённых ему номов; далее – два ряда обезглавленных врагов – вверху иероглифы; ниже изображение двух египтян, связывающих двух фантастических зверей с длинными шеями; в самом низу символизирующий царя бык разрушает крепость, изображённую в виде зубчатого овала со знаком – именем внутри и в виде символизирующего её поверженного египтянина. Итак, у нас уже целая хроника победы, написанная пиктографией, смешанной с фонетическими иероглифами. Здесь уже рядом с собственными именами – царя, крепости, покорённого нома, мы видим и нарицательные слова, написанные иероглифами, например «визирь», «служение», а также числительное 1000.

Совершенно в таком же роде рельеф на булаве того же Нармера, представляющий его коронацию или празднование его юбилея. Здесь опять штандарты номов, опять визирь, опять цифры. Таким образом, ко времени объединения Египта почти сложилось и его письмо, пока употреблявшееся в скромных размерах. На пластинках из слоновой кости, дошедших от времени Мины (Менеса) и изображавших события его царствования, мы уже видим не только символические обозначения и отдельные иероглифические знаки, но и целые строки, написанные фонетически, правда, для нас ещё непонятные, но свидетельствующие, что иероглифическая система была уже в это время готова.

В конце архаического периода появляются письменные памятники и от простых смертных. Древнейшие метки на сосудах обозначают владельцев; это были условные знаки, кажется, не стоящие в связи с развитием иероглифического письма. Зато изображение на цилиндрах-печатях дают нам почти ту же картину, что и царские пластинки. И здесь мы видим сначала какие-то массовые изображения зверей обыкновенных и фантастических, птиц и т.п., затем следуют символические, для нас большей частью непонятные изображения, наконец, всё это переходит в надписи, правда, по своей архаичности весьма трудные, но всё же в конце концов возможные для понимания.

Таким образом, сравнительно скоро и на глазах истории египтяне выработали то письмо, которому суждена была великая, более чем трех тысячелетняя будущность, которое на первый взгляд поражает своей сложностью, заключая в себе не менее 700 знаков, представляющих изображения богов, людей, животных, растений, прочих предметов видимого мира, быта, обихода и т.п. Изображения эти в тщательных надписях – настоящие рисунки, указывающие на то, что художественное чутьё развилось у египтян раньше письма и последнее воспользовалось первым, иероглифическая строчка при известных графических приёмах может быть настоящим орнаментом, и частое употребление письма на обширных плоскостях храмовых стен или на вещах обихода объясняется нередко не литературными или магическими, а именно орнаментальными целями. Несомненно туземное происхождение египетских иероглифов – они передают египетскую природу и египетский быт и приспособлены для туземного языка.

Последнее ближайшим образом видно из того обстоятельства, что развитие египетского письма не прошло стадии силлабизма¹⁵⁶. В семитских и хамитских языках значение корня зависит от согласных, гласные служат для грамматических изменений, поэтому иероглифическое письмо не могло в них от изображения слов перейти к изображению слогов, отвлекая фонетическое значение первых для передачи вторых (например, если бы у нас изображение ужа употреблялось для слога «уж» или рта для слога «рот», как в ребусах). Если мы это замечаем в ассиро-вавилонской клинописи, то перед нами одно из доказательств несемитического происхождения последней. Египетские иероглифы, изображавшие односложные слова, стали алфавитными знаками для согласных (например, рисунок четырёхугольного водоёма « ше » – для буквы « ш », рисунок рта « ро » с алефом в конце – для « р » и т.п.); иероглифы, передававшие многосложные слова, стали изображать группы двух или трёх согласных без отношения к тому, какие гласные между ними находятся (например, рисунок шахматной доски, передающий сочетание «мин», употреблялся и для «мен», и для «мон», и для «мун» и т.п.); совершенно подобно тому, если бы у нас рисунок моста служил обозначением для понятий «месть», «местѝ» и т.п.

Таким образом, египтяне нашли способ изображать не только предметы, но и глаголы и отвлечённые понятия. Они составили полный алфавит согласных и отвлекли от изобретений фонетические значения для передачи множества групп согласных. Но отчего они не оценили всей важности изобретения алфавита и не отбросили всего балласта прочих знаков, перейдя на чисто фонетическое алфавитное письмо? Причин было несколько. Происхождение знаков для одной и нескольких согласных было одно и то же, и они с самого начала стали употребляться безразлично; это употребление удержалось и в силу свойственного египтянам консерватизма, и ввиду того, что оно в значительной степени облегчало чтение. Дело в том, что в египетском языке весьма много корней, имеющих общие согласные; текст, написанный без гласных и без разделения слов, был бы совершенно неудобочитаем, и египтяне должны были удержать историческую орфографию, как это при аналогичных условиях делают англичане, так как орфографическая физиономия у отдельных слов оставалась индивидуальна, а пережиток идеографизма, так называемые детерминативы¹⁵⁷, кроме того, служили и для разделения слов. Эти «детерминативы» по большей части первоначально были знаками, употреблявшимися в своём идеографическом значении (например, рисунок дороги, дерева и т.п.). Им стали предпосылать фонетические знаки, если требовалось указать, какой из синонимов (например, из различных слов, обозначающих «дорога» и «путь») или из различных видов (например, какое дерево имеется в виду).

Впоследствии по аналогии и для удобства египтяне сделали это употребление общим, изобретя «определители» для различных родов понятий или слов (например, для отвлечённых понятий – сверток папируса, для глаголов – вооружённую руку) и помещая их почти после каждого написанного фонетически слова. Кроме шрифта, идущего из глубокой древности и бывшего в обычном употреблении, египтяне иногда, а в поздние эпохи своей культуры и преимущественно, пользовались особенным, так называемым «энигматическим» шрифтом, ещё в большей степени напоминавшим наши ребусы. Здесь старые знаки выступают с иными значениями, появляются новые знаки; их сочетания нередко основаны на сложной игре остроумия, и для чтения требуется также немало усилий и остроумия.

Самым удобным и обычным материалом для письма в Египте был папирус¹⁵⁸, приготовлявшийся из сердцевины исчезнувшего теперь в Египте водяного растения (ег. папиур – «нильский»). Вынутую сердцевину разрезали на узкие продольные ленты, затем приготовляли из двух рядов перекрещивающихся и положенных под прессом друг на друга лент листы бумаги большей частью (16 на 40 см) светло-жёлтого или светло-коричневого цвета. Эти листы склеивали в длину, затем свёртывали, и получался свиток иногда в несколько десятков метров длиной. Писали в эпоху Древнего и Среднего царств вертикальными, потом горизонтальными строками всегда от правой руки к левой. Только от очень поздней, большей частью от христианской эпохи дошли до нас первые попытки заменить свитки более удобной формой наших книг в кожаных переплётах. На папирусе написана едва ли не большая часть произведений египетской письменности, за немногими исключениями почти вся изящная литература, большинство произведений научного и делового характера. Материал этот был хрупкий, что, впрочем, не помешало ему пережить тысячелетия и дойти до нас; ввиду своей хрупкости он иногда заменялся более плотным и, по представлению египтян, более древним и почтенным – кожей, которая в то время ещё не достигала тонкости и изящества пергамента и дошла до нас по меньшей мере не в лучшем виде, чем папирус. Мы знаем, что Тутмос III велел написать свои «Анналы» на коже и передать на хранение в храм, легенды рассказывают о падении с неба кожаных свитков с планами храмов и т. п.

Дошло до нас немного египетских рукописей на коже. Отдельные главы «Книги мёртвых» писали также на погребальных пеленах, холсте. Наконец, дороговизна папируса заставила прибегать к черепкам сосудов, а в Фивах и их окрестностях до Эдфу – к обломкам прекрасного и удобного для письма и рисования известняка, до сих пор валяющимся здесь в изобилии. Эти так называемые остраконы (остраки) имеются в изобилии в различных музеях и исписаны не только счетами, списками, пробами пера, рисунками, но нередко и интересными литературными и религиозными отрывками, будучи в этом отношении совершенно подобны папирусам. Они дошли до нас от всех эпох, начиная с Нового царства до арабской эпохи включительно. Особенно много среди них писем и деловых документов демотических, греческих и коптских. Камень, в виде отдельных плит или стен храмов, был материалом для документальных иероглифических надписей, для увековечения событий или для религиозных текстов.

Иероглифические надписи имеются и на пьедесталах, подставках и даже самих корпусах статуй царей, богов, деятелей и частных лиц. Этим не исчерпывается перечень предметов, на которых писали египтяне, – они покрывали надписями и саркофаги, и скарабеи, и амулеты, и статуэтки, и ткани, и предметы культа и домашнего обихода, вообще всё, что подавало к писанию повод и предоставляло место.

До нас дошло достаточное количество и письменных приборов египетских писцов, клавших их с собой в гроб. Это длинные прямоугольным дощечки с выемкой для тросточек и двумя и более круглыми или овальными углублениями для красок – чёрной и красной. Первой придавала долговечность и блеск примесь гумми¹⁵⁹, вторая, употреблявшаяся в «красных» строках, заключала в себе сурик. Перья, подобные нашим, впервые появляются только в римское время. Для разведения краски писец имел при себе ещё сосудик с водой, из которого считал своим долгом сделать возлияние богам Тоту и Птаху.

Изображения письменных столов с их содержимым, кабинетов, писцов за их работой и т. п. также дошли до нас в достаточном количестве.

Иераконпольские пластинки и абидосские дощечки из дерева и слоновой кости с их изображениями и примитивными подписями заставляют предполагать многовековое предшествующее развитие, во время которого великий народ постепенно приходил к открытию способа выразить в письме то, что пока он мог выражать только грубыми рисунками, или песнью, или ритуальным танцем. Архаические некрополи дали нам значительное количество рисунков этого ритуального танца, особенно на росписях сосудов; имеются и статуэтки музыкантов. На булаве Нармера и одной абидосской пластинке имеется настоящая картина празднества царского юбилея с изображением ритуальной пляски. Как и везде, эта пляска первоначально имела магическое значение и должна была сопровождаться песнью. Несомненно, в эту эпоху подобного же требовал и погребальный культ, несомненно, теперь уже народ оплакивал юного бога, впоследствии Осириса, несомненно, он уже имел большой запас магических заговоров против всего опасного в этой жизни и в будущей. Этот запас народной словесности впоследствии получил литературную обработку в больших заупокойных, ритуальных и магических сборниках.

В эту же эпоху развивались и те поэтические представления о природе, из которых вышло всё богатство мифологии. Солнце – как око бога, тучи, туманы и грозы, ночной мрак – как его враги; оно удаляется, когда небо омрачено, на чужбину, возвращаясь, когда бог света прогонит их; оно само превращается в огнедышащую змею на челе бога и прогоняет их. Бог света, поднимающийся из первобытного хаоса, заключённый в лотос и начинающий собой Мир, бог юный и прекрасный, олицетворяющий силу земной растительности и падающий жертвой враждебных сил, – всё это и многое другое, разнообразное в различных областях и единое по духу, в связи с верой в силу слова, имени и магического действия, выступает перед нами готовым уже на заре египетской истории и в первых крупных памятниках его книжной словесности.

Древнейшим литературным памятником значительного объёма, дошедшим до нас из Египта, являются тексты, начертанные на внутренних стенках в пирамидах царя V династии Унаса и царей VI династии Атоти, Пиопи I, Мернера и Пиопи II в Саккаре. Открытые в 1880 г. Масперо и затем в течение ряда лет им издававшиеся с предварительным переводом, эти тексты стали исходным пунктом для изучения египетского языка, религии и культуры и, вместе с тем, одним из самых важных памятников общечеловеческого значения. Это едва ли не древнейшее произведение религиозной литературы человечества. Содержание их – древний заупокойный ритуал или, вернее, собрание магических формул и изречений, имевших назначением обеспечить усопшему царю бессмертие и благополучие за гробом.

Таким образом, в «Текстах пирамид» было найдено первое звено той непрерывной цепи заупокойных магических памятников, которая тянется на всём протяжении египетской языческой (отчасти и христианской) цивилизации и наиболее известным представителем которой до тех пор был сборник, названный в науке «Книгой мёртвых».

В зависимости от продолжительности царствований, а также вследствие естественных приращений с течением времени в различных пирамидах тексты имеют различный объём. Пирамида Унаса дала 649 строк, Атоти – всего 399, Пиопи I – более 800, Пиопи II – почти 1400. Весьма многие изречения повторяются в двух и более пирамидах; всего насчитывается 712 изречений различной длины – от одной фразы до сравнительно объёмистых текстов. Для тех, кому известны этого рода произведения у других народов, здесь найдутся знакомые черты: заговоры, действенность которых основана на вере в силу слова, в силу знания имён существ, с которыми связано загробное благополучие, ссылки на прецеденты из истории богов, а вследствие этого намёки на мифы, нередко для нас непонятные, употребление храмовых ритуальных текстов в качестве заговоров, иногда с приписками, свидетельствующими силу данного изречения в устах знающего и правильно произносящего его. Таким образом, эта богатая сокровищница заключает в себе возгласы и формулы, сопровождавшие заупокойные обряды, заклинания против демонов, пресмыкающихся и других врагов умершего царя, молитвы и обрывки мифов, служившие тем же магическим целям. Всё это написано архаическим языком и письмом, архаической орфографией, приспособленной для магических целей и избегавшей употребления иероглифов, изображавших живые существа, способные вредить покойному даже со стен надписи. Зелёный цвет иероглифов, цвет воскресения, уже внешним видом свидетельствует, что этот древнейший литературный памятник человечества является вместе с тем и древнейшим словесным протестом против смерти и средством словесной борьбы с нею, – борьбы, явившейся в помощь монументальной борьбе, которая выражалась дотоле в сооружении колоссальных царских гробниц, лишённых каких-либо надписей или изображений.

Было ли появление «Текстов пирамид» только в конце V династии результатом сознания недостаточности одного материального обеспечения умершего, бессмертие которого мыслилось в пределах гробницы, хотя бы и колоссальной пирамиды в Гизе, или начало их распространения в эпоху пирамид Саккары обуславливается окончательным торжеством при V династии гелиопольской доктрины, с которой они тесно связаны, – вопросы, на которые мы затрудняемся ответить. Большинство исследователей считает этот сборник крайне сложным по составу и склоняется к тому, что целый ряд изречений возник в эпоху гораздо более древнюю, чем время первой записи текстов. Не говоря уже об архаизме языка и орфографии, о крайней грубости представлений, не играющих роли решающих критериев, когда речь идёт о религиозных, особенно ритуальных текстах, мы встречаем намёки исторического характера, указывающие на условие эпохи до объединения Египта в одно государство и до присоединения к нему смежной с Нубией области.

Весьма вероятно, что некоторое количество изречений уходит в додинастическую эпоху. Неоднократно в текстах изречений находятся ссылки на магические тексты, не вошедшие в состав сборника и до нас недошедшие, также весьма древние, очевидно, более древние, чем сборник. Но и в пределах времени записи пяти редакций сборника (около полутораста лет) замечается некоторое развитие и в религиозном, и в литературном отношениях. Первая пирамида ещё почти всецело вращается в области религии Ра и солнечно-небесного пребывания усопших; последующие всё больше и больше уходят к Осирису; иногда это замечается не только в новых изречениях, но и в новых редакциях старых; количество текстов разрастается, встречаются намёки на современные исторические события, начинает, хотя и робко, проглядывать нравственный элемент. Кое-где можно усмотреть работу редакторов-жрецов, но в общем эта работа была крайне поверхностна. Она ограничилась прежде всего заменой почти везде местоимений первого лица (первоначально изречения влагались в уста самому покойнику) именем царя и третьим лицом, затем немногими затушёвками и вставками, может быть, тенденциозного характера. Сумбурный характер сборника остался без изменения – тексты нагромождены без системы, случайно и в разных пирамидах расположены в различном порядке, за исключением жертвенного ритуала, выделенного особо.

Внешнему беспорядку соответствует и внутренняя несогласованность – противоречивые представления уживаются бок о бок, и нарисовать по «Текстам пирамид» стройную картину египетских верований о загробном мире было бы неосуществимой задачей. Конечно, причинами этого в значительной мере являются и магический характер сборника, и египетский консерватизм, и египетский способ мышления и выражения. Изречения должны быть в запасе на все случаи, должны предусматривать все мыслимые условия загробного пути и пребывания; мышление образами и неумение выражаться абстрактно способны ввести в заблуждение современного читателя, но всё же остаётся ещё немало того, что указывает на отсутствие у египтян способности к литературной систематизации и даже известного канона их религиозных представлений. Все это в связи с архаическим словарём и языком текстов делает их весьма трудными для понимания, и переводы тех немногих образцов, которые мы даём, мы считаем лишь крайне несовершенными попытками познакомить с характером этого древнейшего памятника. Этот характер с литературной стороны в значительной мере подобен свойственному более поздним памятникам этого рода.

Предназначенные для ритуального произношения тексты должны влиять и словами, и звуковыми эффектами. Отсюда параллелизм членов в звуках и мыслях, аллитерации, употребление магических имён и непонятных сочетаний звуков. Вошедшие в сборник гимны (богу Ра, Осирису, Нилу) ещё слишком кратки и сухи. В некоторых изречениях замечаются зачатки диалогической формы. Во многих встречаются ритуальные повторения.

Счастливый случай сохранил нам обрывки одного древнейшего памятника египетского богословия, указывающего на то, что уже в эпоху пирамид при отсутствии определённого для всего Египта канона египетская религия открывала дверь богословским умозрениям, развивавшимся под сенью храмов в различных центрах религиозной жизни. Уже сами «Тексты пирамид» находятся в несомненной связи с умозрениями гелиопольского жречества, провозгласившего эннеаду¹⁶⁰ солнечного бога Атума-Ра и сопоставившего с нею хтонические божества¹⁶¹. В соседнем большом религиозном центре – Мемфисе, ставшем и политической столицей, происходила аналогичная работа богословской мысли.

Около 720 г. эфиопский фараон Шабака, вероятно, по просьбе жрецов главного мемфисского храма в честь Птаха, повелел начертать на чёрном граните текст, который до тех пор как «произведение предков» хранился написанным на папирусе и не мог избежать разрушительного действия двух тысячелетий: «он был проеден червями, и его не понимали от начала до конца». Жрецы имели основание дорожить этим документом¹⁶² – он был плодом тенденциозного богословствования, доказывавшего верховенство и единство их бога.

Но спасти целиком памятник было уже нельзя – сильно пострадало начало, много пробелов оказалось и в середине, да и язык был настолько архаичен, что иерограмматы храма не нашли возможным последовать непохвальному обыкновению своих не отличавшихся строгостью филологических приёмов современников, и почти не изменили древней орфографии, едва ли сами понимая памятник в его целом. Но с ним случилась новая беда: поздние обитатели Мемфиса сделали из него мельничный жернов, вследствие чего погибла ещё часть иероглифических строк. В таком виде камень попал в Британский музей ещё в 1805 г. и только в конце XIX в., благодаря трудам Брэстеда и Эрмана был оценён по достоинству. Перед нами древнейший памятник богословия, возводящего всё существующее к единому началу – местному богу Птаху. Найдя текст глубочайшей древности, излагавший в драматической форме историю Гора и Сета¹⁶³, и кажется, бывший известным и авторам сборника «Текстов пирамид», мемфисские жрецы дали к нему комментарий, в котором они объявили происшедшими в районе Мемфиса главнейшие эпизоды этой истории и отождествили своего бога с Гором и первобытным «отцов богов» Нуном, из которого произошло восемь других Птахов, в числе которых – родители гелиопольского Атума и «величайший» Птах – «сердце и язык эннеады», обыкновенно в общеегипетской религии именуемые Тотом и Гором. Форма Птаха, «Обладатель сердца и языка» и создала всё существующее от богов до червей и учредила культ. Таким образом, мемфисский богослов едва ли не в середине третьего тысячелетия до н.э. измыслил своеобразную монотеистическую систему и объяснил весь мир как результат мысли и слова божества! «Всё сущее получило бытие сначала в сердце», т.е. в мысли верховного существа, «язык», т.е. слово которого вызвало их к реальной жизни. Мы не удивимся, что этот текст уже использован историками учения о Логосе и исследователями источников герметизма.

Несколько новее «Текстов пирамид», но всё же древнее Фив папирус, приобретённый B.C. Голенищевым случайно в Петрограде и хранящийся в Московском музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. (Разработан и переведён А. Эрманом.) Прекрасно сохранившиеся 20 столбцов тщательного каллиграфического письма эпохи гиксосов содержат десять гимнов, произносившихся в храме бога Себека в файюмском Крокодилополе при возложении на бога его царских диадем. Таким образом, и это –храмовой текст, возвеличивающий местное божество превыше всего и прославляющий его как владыку богов и людей, но не в богословском трактате, а в литургических песнопениях, и притом магического характера. Это тоже магический сборник, подобно «Текстам пирамид», но имеющий объектом бога – он должен сообщить царским диадемам бога магическую силу для власти над вселенной. Священная змея, охраняющая солнце, стоит и на челе его земного подобия – фараона, сжигая пламенем его врагов. Она раздваивается, уподобляясь двум очам Гора и отождествляясь с богинями двух половин Египта и сообщая божественность диадемам, на которых помещена. Божественность вызвала гимны, и они имеют в виду диадемы бога солнца, царские диадемы, затем диадемы других богов-покровителей местных центров, к числу коих относится и Себек, от жреца которого случайно дошёл до нас папирус.

Из десяти входящих в его состав текстов один назван «Изречением при возложении двойной диадемы», остальные – «Утренними словословиями». Что всё это перенесено на Себека из царского коронационного ритуала, ясно из целого ряда мест, где упоминаются земные враги и иностранцы, победы над которыми главным образом интересовали земного царя: в некоторых текстах в подобных местах, не всегда кстати упоминание их заменено упоминанием богов, подчинившихся Себеку. Наконец, у нас есть и прямое указание: один из вельмож царицы Хатшепсут – Хапусенеб в своей надписи использовал один из этих гимнов, обращаясь в нём к богине войны Сехмет с просьбой защитить царицу от тех, кто её ненавидит. Несколько гимнов начинаются весьма частым в египетских текстах утренним приветствием: «Да пробудишься ты в мире, да будет твоё пробуждение в мире!» Оно встречается уже и в «Текстах пирамид» и заимствовано первоначально из гимнов в честь восходящего солнца, а затем из царского дворца, где придворные приветствовали пробуждение земного солнца – фараона. Как эти обращения так и остальной текст обнаруживают признаки того что он произносился нараспев, как и «Тексты пирамид», ритуальным речитативом – строй их не был метрическим стихотворным в нашем смысле, но рассчитан на повышение и понижение голоса. Некоторые из гимнов почти целиком состоят из этих утренних трёхчленных приветствий, в которых каждый раз богиня диадем называется различными именами: из 21-ой строфы третьего гимна 16-ть представляют эти приветствия, и только конец относится к Себеку, заключаясь снова обращением к богине: защити Себека от всякого зла.

Подобные гимны дошли до нас и в ритуалах другим богам, например Амону и Мут фиванским. Ввиду большой близости, почти тождества не только этих ритуалов, но и абидосских можно предположить, что они сложились уже очень давно и что только гимны отличают их друг от друга. Церемониально-магическая часть, состоящая из возгласов жрецов при совершении бесчисленного количества ритуальных действий при ежедневном служении статуе бога, обнаруживает несомненные признаки глубокой древности и стоит в связи с заупокойным ритуалом «Текстов пирамид», восходящим к доисторическому времени и сохранившимся, конечно, в развитии, до конца египетской культуры. (Инструменты церемонии «Отверстия рта» найдены в неолитических гробницах.)

Из царского дворца дошёл до нас ещё один продукт происшедшего при V династии переворота в сторону религии Ра и обожествления фараонов, как его сыновей. На стенах храмов XVIII династии, а затем в Птолемеевскую эпоху встречается галерея изображений, сопровождаемых текстом и представляющих древнюю композицию, составленную, вероятно, для царей V династии и потом в стереотипной форме передававшуюся официально из поколения в поколение. Верховное солнечное божество, сначала Ра, потом Амон, является непосредственным виновником появления на свет царя, который, таким образом, делается его сыном уже не через ряд поколений, а физически. (В длинной надписи Рамсеса II, посвящённой богу Птаху, последний приписывает эту роль себе.)

Представляется совет богов, которому бог солнца докладывает о своём намерении дать жизнь новому царю вселенной, затем он совещается об этом с Тотом, потом является к царице подвидом её супруга и соединяется с ней; беседа его с ней построена так, что из неё может быть вычитано будущее имя зачинаемого. Бог Хнум по просьбе Амона (или Ра) образует младенца и его Ка, богиня творения Хекет осеняет их символами жизни. Тот является к царице и предвещает ей рождение сына, потом описывается само рождение, представление новорождённого богу солнца, совещание последнего с Хатор о вскармливании и само вскармливание младенца, новое совещание Амона с Тотом относительно будущности новорождённого; участие в судьбе последнего Хнума, Анубиса и супруги Тота музы Сефхетабуи. Этой официальной драматической поэмой в ряде картин особенно охотно пользовались те, права которых на престол оспаривались, как, например, Хатшепсут, поместившая её на стенах Дейр-эль-Бахри, причём был изменён в тексте грамматический род, чего не было сделано на изображении: новорождённая представлена мальчиком.

Египетская государственность сложилась уже при первых династиях, для её потребностей должно было развиться письмо уже в архаическую эпоху. Первый крупный памятник исторического характера – иераконпольская пластинка Нармера имеет на себе изображение царского секретаря с письменным прибором, но на ней, как и на довольно многочисленных её преемниках (?) – пластинках из слоновой кости, булавах, цилиндрах, дощечках из эбенового дерева и т.п., дошедших от первых двух династий и изображавших выдающиеся события, фонетический элемент занимает ещё очень скромное место. Развившись в канцеляриях и казначействах для фискальных потребностей (уже при II династии каждые два года обязательно производился ценз), письмо щедро на цифры и обозначение собственных имён и крайне скупо на сам текст; очевидно, для современников этой эпохи писать было так же трудно, как для нас разбирать эти архаические знаки. Письмо не бралось ещё за такие сложные задачи, как помещение на стенах царских гробниц больших текстов или составление исторических надписей и документов. Даже в конце II династии царь Хасехем, увековечивший свои победы над Севером на своих статуях, каменных плитах и сосудах, весьма экономно употребляет знаки письма и не скупится только на цифры убитых и пленённых врагов. Даже в знаменитых храмах бога солнца V династии изображения первенствуют над текстами, которые ещё имеют лишь пояснительный характер. И в надписях от имени царей на Синайских утёсах, и в рудниках Хаммамата, в пустыне Этбай у Эль-Каба, и т.п. мы находим лишь краткие пометки об экспедициях и имена их участников.

Такие пометки, накапливаясь из рода в род в связи с материалом канцелярий, могли послужить для составления текстов, приближающихся к летописям. Возможность получить в распоряжение науки египетскую летопись за продолжительный период времени долго казалась невероятной при том представлении о неспособности египтян к историографии, которое господствует в науке и, несомненно, имеет основание. Что же касается хроники первых династий, то сама мысль о ней ещё лет 20 тому назад была невозможна, хотя в одном из «Текстов пирамид» о покойном Пиопи говорится, что он «помещает свои анналы у людей, любовь свою – у богов». И вот в 1902 г. Шефер признал за обломок таких анналов кусок камня, хранившийся с 1877 г. в музее в Палермо и едва не обмененный на разные шаблонные вещи, предлагавшиеся Каирским музеем. Этот обломок представляет приблизительно большой плиты около сажени длиной и фута в два шириной, выставленной, очевидно, где-либо в общественном месте, может быть, в Гелиопольском храме для справок. Полный текст на обеих сторонах камня заключал в себе перечень лет всех царей первых пяти династий, кончая Ниусерра. Додинастические цари, может быть, начиная с богов и кончая «служителями Гора», были перечислены в самом начале; от них сохранилось только семь имён царей Нижнего Египта.

В шести продольных полосах спереди и пяти сзади каждому году было отведено пространство, заполненное упоминанием о главных событиях его, особенно о том, которое сообщило ему официальное имя, а также о высоте Нила в локтях и их частях. Чем ближе автор подходит к своему времени, тем обильнее его материал, тем живее его интерес; более обстоятельным он становится, начиная с царя Снофру, особенно же полны его сведения о V династии, и места, отведённые текстам, соответствующим каждому году этой династии, раз в 10 больше, чему первых трёх династий, а по стилю эти части напоминают царские надписи; возможно, что последние служили для них источником.

Итак, у египтян, как и у других народов, были летописи, и притом уходившие в глубокую древность. И как отразились на этом древнем памятнике особенности эпох, известные нам из других источников! Несмотря на краткость и даже скудость текста, мы узнаём и воинственное время Снофру, и благочестивую, ушедшую в культ Ра V династию, и смуты в конце IV; слышим о сношениях Египта с Синаем, Ливаном и Пунтом. И здесь более обстоятельные сведения начинаются со времени Снофру, который и для последующих эпох был первым живым образом. Но и более древнее время тогда ещё не было областью легенд и домыслов – сравнительно точные сведения шли даже за пределы объединения Египта, и цари были известны ещё под теми именами, какие теперь прочтены на современных им памятниках, а не в той искажённой форме, какую они получили на списках времён Нового царства и у Манефона. Поучительны выводы хронологического характера, сделанные Эд. Мейером на основании реконструкции камня. Получается полное совпадение с Туринским царским папирусом: в обоих случаях на первые три династии приходится ок. 475–480 лет! Очевидно, Туринский папирус исходил от подобного рода памятников, среди которых дошедший до нас случайно обломок был одним из первых.

С внешней стороны Палермский камень написан уже красивыми обычного типа иероглифами, хотя сохраняет ещё архаичную орфографию и отчасти архаичное размещение знаков.

Параллельно официальным текстам развивались и частные. И здесь прежде всего явилась потребность изобразить фонетически имя на надгробной плите для обеспечения бессмертия. До нас дошло достаточное количество этих предметов с различными степенями попыток применять письмо для надобности египетских вельмож, хоронившихся вокруг гробницы своего повелителя. Ко времени III династии к имени умершего присоединяются его титулы и должности, а затем всё более и более удлинявшийся список приносимых ему жертвенных даров, которые, будучи увековечены на письме, путём магии могли превращаться за гробом в действительные. Появляется так называемая жертвенная формула, или проскинема, делающая возможным пользование этими дарами в тысячах и указывающая на получение их от Анубиса и Осириса через царя, единственного хозяина страны и посредника между богами и людьми. Эта формула «жертвенные дары, которые даёт царь» дожила до христианского времени, конечно, как фикция, и ею нередко начинались большие литературные тексты заупокойного или автобиографического содержания.

Формула эта писалась первоначально на подобии двери, помещавшейся на восточной стене массивной гробницы, где покойный сообщался с миром и где справлялся его культ. Мало-помалу подобие двери расширилось в нишу, а из ниши образовались коридор и залы, и гробница превратилась в поминальный дворец, стены которого покрылись барельефами, переносившими погребённого в его земную обстановку и снабжённые пояснительными надписями. Заупокойная формула иногда расширяется, содержит, кроме просьбы о получении яств и даров, пожелание, чтобы «почтенный своим господином и любимый своим богом» ходил «по прекрасным путям, по которым ходят достойные». Перечни должностей и титулов начинают уже с III династии принимать форму если ещё не биографий, то формулярных списков или перечислений в хронологическом порядке некоторых обстоятельств жизни, если они имели отношение к придворной жизни или карьере, и царских пожалований. Самым древним текстом такого рода является надпись вельможи Метена, хранящаяся в Берлинском музее.

При V династии надписи принимают несколько иной вид. Их литературная форма делается более обработанной, содержание нередко касается одного эпизода из жизни погребённого, особенно царской милости, выразившейся в том, что фараон берёт на себя погребение любимого вельможи и жалует ему за заслуги материал для гробницы. Рассказываются все обстоятельства дела, приводятся подлинные слова царя, иногда даже царские письма, «написанные собственными перстами» (например, в надписи Сноджемиба, архитектора царя Дедкара, к сожалению, текст сильно повреждён; в одном письме говорится об одобренном царём плане искусственного озера), а также ответы на них, высказываются слова благодарности благодетелю. В гробнице Уашптаха, судьи и главного архитектора царя V династии Нефериркара, сохранился, хотя и в сильно повреждённом виде, даже целый драматический рассказ о внезапной смерти этого верного слуги царя в его присутствии, когда он, осматривая постройки, стал хвалить его и заметил, что он уже не слышит похвал... Когда это заметили царевичи и придворные, «величайший страх проник в их сердца». Были поставлены на ноги жрецы и врачи, послали за врачебными писаниями, но всё было напрасно... «Сердце его величества было крайне печально... он удалился в свои покои... молиться богу Ра». Затем он распорядился устроить его похороны за свой счёт и поручил озаботиться этим старшему сыну его Мернутернесути, который и рассказал нам эту историю и, может быть, был автором этого живого повествования, иллюстрированного не менее замечательным в художественном отношении барельефом, изображающим внезапную кончину.

Получение гробницы от царя было не только почётным отличием – оно делало бесспорными права на неё, и вельможи постоянно подчёркивают, что она – их законная собственность, что они не нарушали чужих прав её сооружением и что, в свою очередь, будут преследовать перед великим богом посягающих на их «сень». Один из первых вельмож царя Асесы, главный архитектор его Камтенент, рассказывает в своей, к сожалению, дошедшей в жалких обломках надписи, о своих сухопутных и нильских экспедициях для доставления материала для царских сооружений. Во время одной из таких экспедиций его застигла на реке буря, которая была описана в тексте.

Итак, тексты гробниц египетских вельмож ко времени V династии далеко ушли в литературном отношении. Разнообразие формы в них идёт рука об руку с внешним изяществом и внутренней содержательностью, благородный тон – с нравственным элементом и теплотой религиозного чувства. Но мастабы дают нам иногда и то, чего от них нельзя было ожидать: на их стенах мы встречаем изображение арфистов и певцов, что указывает на существование лирики, а вельможи увековечивали здесь и важные документы, переводя их с хрупкого и до нас не сохранившегося папируса на прочный камень. Мы видели, что Сноджемиб оставил нам текст царских писем. Таким путём и визирь Рашепсес сохранил нам подлинный текст благодарственного письма к нему царя Асесы, который обещает ему исполнить все его желания за то удовольствие, какое доставило ему чтение присланной адресатом рукописи; это первое дошедшее до нас письмо египетского царя. Далее до нас дошло не менее 4-х завещаний, начертанных знатными лицами (между прочим, царевича Некаура, сына Хефрена), «делавшими распоряжения, находясь в живых, на обеих ногах и в здравом уме». Завещания эти свидетельствуют о развитости в это время канцелярских форм и юридических, иногда сложных и запутанных, отношений. Мы уже упоминали о подлинных письмах, приводимых в текстах, а в надписи в гробнице Уашптаха прочли упоминание о врачебных писаниях – несомненное документальное указание на существование в эту эпоху научной литературы, конечно, как и впоследствии, имевшей эмпирический характер. Это было собрание рецептов, происхождение которых нередко возводилось к глубокой древности (например, средство для укрепления волос к царице Шеш VI династии) и которые сохранились, может быть, в более поздних медицинских сборниках, например папирусе Эберса.

Таким образом, даже наш скудный, переживший тысячелетия материал позволяет нам видеть, что уже в эпоху пирамид египетская письменность была вполне развита, что существовала и поэзия, и изящная, и научная, и юридическая литература. Недаром именно эта эпоха дала имена, ставшие классическими для египетских мудрецов, учёных, художников, поэтов: Птаххотеп, Кагемни, Имхотеп, Хардедеф.

Перелом в жизни Египта, первые признаки которого замечаются с конца V династии, выразился в постепенном ослаблении централизации и подъёме местных сил. Царская резиденция пустеет: вокруг пирамид царя строят себе гробницы только придворные да мемфисские жрецы, следующие в своих надписях старым образцам. Остальная многочисленная знать начинает быть тесно связанной с родными областями, которые постепенно превращаются в культурные владения с местными центрами религии, искусства и письменности. Гробницы вельмож появляются на всём протяжении Нильской долины, заключая в себе богатый художественный и литературный материал; надписи и изображения обнаруживают значительный прогресс в смысле изящества и индивидуальности. Уже одна из гробниц V династии в Дешашеу входа в Файюм дала нам первый в гробнице исторический барельеф, изображающий взятие азиатской крепости и сопровождаемый текстом, к сожалению, плохо сохранившимся.

Со времени VI династии надписи автобиографического характера в гробницах вельмож дошли до нас в большом количестве, являясь едва ли не нашим главным источником сведений об этой эпохе. Конечно, это не автобиографии в собственном смысле – едва ли они записывались под диктовку самих своих героев, но они почти всегда редактировались от их имени и уже далеко ушли от формулярных списков древности, обнаруживая развитую литературную форму и перечисляя не только заслуги перед царём и царские пожалования, но и добрые дела по отношению к родному городу и его обитателям.

Особенно богат гробницами Средний Египет; здесь обращают на себя внимание номархи Дейр-эль-Гебрави, Дендера, Эль-Берше (Гермополя), Сиута. Но и на юге богаты текстами гробницы владетелей Асуана и Элефантины, развивших широкие и интенсивные сношения, главным образом торгового характера, с Суданом. Целый ряд автобиографических текстов рисует их видную роль в жизни Египта. Так, один из них, Пиопинахт, после перечисления своих титулов, добрых дел и заслуг относительно земляков рассказывает об исполнении по царскому повелению двух экспедиций в Нубию, о походе на азиатских бедуинов с флотом по Красному морю и т.п. Если эта надпись довольно суха, то длинный текст другого номарха юга – Себни может быть назван обстоятельным литературным рассказом об экспедиции в Нубию его отца Меху, нашедшего там свою смерть (эта часть почти не сохранилась), о путешествии Себни для отыскания его тела, об отправлении ко двору сначала донесения об экспедиции, потом образцов её результатов в виде различных изделий из Нубии. Царь принимает погребение Меху на свой счёт; Себни идёт в Мемфис с новыми образцами нубийских товаров, за что получает благодарность, а затем и участок земли около Эль-Каба для гробницы отца¹⁶⁴, а также поместья на юге и севере. Рассказ оживляется прямыми речами и цитатами, например из письма фараона. Плохая сохранность лишает нас возможности дать полный перевод этого интересного текста, но в своё время мы сообщили в переводе ещё более обстоятельную надпись другого вельможи Южного Египта – Хирхуфа. По стилю и характеру она подобна ей и также не представляет полной автобиографии, а касается экспедиций в Судан, причём приводит в полном виде письмо юного царя Пиопи II.

В 1896 г. в развалинах дома на о. Элефантине были найдены куски папирусов, происходящих, по-видимому, из этого архива местных номархов и, таким образом, параллельных и современных только что указанным надписям. В них встречаются даже те же имена и титулы. Кусочки попали в Берлинский музей, где удалось из них составить, между прочим, два цельных документа. Один из них представляет письмо с жалобой на какую-то несправедливость, воровство и т.п. с извещением о служебных делах, другой – один из актов процесса о наследстве между двумя знатными фамилиями. Таким образом, в наших руках оказались впервые подлинные документы от этой отдалённой эпохи, до сих пор делавшиеся нам известными только в копиях на камне, подобно, например, царским письмам или завещаниям в гробницах вельмож. Эти завещания продолжают доходить и от периода VI династии. Так, некий Иду-Сенени на стенах своей гробницы в Каср-эс-Сайаде отказывает землю в пользу своей жены, «ибо она была весьма чтима в его сердце и ничего не говорила против его сердца» и грозит тем, кто отнимет у неё эту землю, «поймать их как дичь» и т.п.

Кроме египетских гробниц оставил нам богатое литературное наследство Абидос, град Осириса, ставший теперь религиозным центром и привлекавший в себя египтян и при жизни, в качестве богомольцев, и после смерти, как соучастников погребения дорогого для них «Благого» Онуриса. Здесь найдена знаменитая надпись вельможи Уны, государственного мужа VI династии, представляющая как бы его краткие мемуары. Это самый важный исторический текст второй половины Древнего царства; можно сказать, что он заменяет продолжение Палермского камня, непосредственно к нему примыкая в хронологическом отношении, но бесконечно отставая в литературном. Если не считать наивной краткой надписи асуанского Хекаиба, то текст Уны является единственным, который с некоторым правом может быть назван биографией, начинающейся с детства своего героя, обстоятельно рассказывающей о его деяниях и не чуждой элемента поэзии – в ней помещено нечто вроде стихов по поводу успешного похода на жителей Азии; каждый из семи параллельных стихов начинается словами «вернулось это войско благополучно» – приём нередкий в египетской и семитической поэзии, особенно в древнее время – мы ещё встретимся в эпоху Среднего царства с произведениями, в которых строфы составлены подобным же образом.

Не родовитый и не связанный с тем или иным номом, но всю жизнь находившийся при дворе и в центре государственной жизни Уна всё-таки избрал место своего упокоения не вблизи царской пирамиды, а по соседству с богом усопших – явление характерное для эпохи идущей быстрыми шагами децентрализации государства и демократизации религии. Конец Древнего царства и переходная эпоха дают нам картину распада Египта на области, в которых владетельные фамилии чувствуют себя почти независимыми от центра, и это ясно видно из их надписей и из текстов, относящихся к этой эпохе. Довольно многочисленные надписи-граффити на скалах алебастровых копей Хатнуба в Гермопольской области свидетельствуют, что местные номархи усвоили себе царские прерогативы: по годам их княжений ведётся летосчисление, их именами клянутся их служащие, исполняющие их поручения и для этой цели иногда путешествующие по всему Египту. Выше в литературном отношении большая надпись Хнемредиу, министра какой-то южной царицы, в Дендере, но особенно выделяются в этом плане длинные тексты владетелей Сиута, к сожалению, довольно трудные и частью намеренно повреждённые в последующую фиванскую эпоху.

Дело в том, что в борьбе за объединение Египта, окончившейся возвышением Фив и Средним царством, Сиут стоял на стороне противника фиванских царей – Гераклеополя, а потому его владетельная фамилия после победы Фив не удержалась, и тексты, повествующие о борьбе и временных успехах, были местами изглажены. Эти тексты дошли до нас от трёх поколений – от Ахтоя I, Тефиба и Ахтоя II. Первый говорит ещё о мире, которым наслаждался Сиут, о работах по развитию его благосостояния и могущества, о прорытии каналов, о войске, флоте и постройках. Упомянув затем о сооружении себе гробницы, номарх переходит от деловой части к автобиографической и рассказывает о своём детстве, о смерти деда и родстве своей матери. Дальнейшее повреждено, но мы все-таки имеем образец автобиографического текста, в котором деловая часть, обычно состоящая из сухого перечня должностей и эпитетов, развита в стройное литературное повествование. Тефиб в сильно повреждённой надписи после обычной просьбы к проходящим помолиться о нём, рассказывал уже о своём участии в войнах с югом, потом, подобно предшественнику, о своих заботах о благосостоянии области и общественной безопасности; он переносится ко времени, когда будет править его сын: «Город радуется ему и вспоминает бога, ибо князь, делающий добро своему народу и превосходящий добродетелью своего родителя, будет благословен вовеки; его сын пребудет в доме отца своего, память его будет славна в его городе, а статуя чтима и носима его детьми...» Но особенно интересна с литературной стороны надпись Ахтоя II – это своего рода похвальное слово, редактированное во втором лице и с этой стороны представляющее исключительное явление.