Перевод двух сцен из «Фауста» Гёте

Опыт перевода двух отрывков из «Фауста» и предисловие к нему.

Читано в заседании Неофилологического Общества 20 марта 1900 г.

Прежде чем приступить к чтению моего перевода, я должен просить извинения у собрания за то, что решаюсь выступить перед ним с таким, в сущности, пустяком, как этот мой перевод. Занятый совсем другою специальностью, я мог заниматься «Фаустом» не иначе, как урывками, между делом; все, что я имею пока сообщить – два отрывка, объемом в 320 стихов. Далее я почти вовсе незнаком с экзегетической п критической литературой о «Фаусте» и даже многочисленные его русские переводы (свыше 15 числом) знаю далеко не полностию. Я переводил в силу внутренней потребности, как любитель и поклонник, а отнюдь не как ученый знаток, – по мере личного своего понимания н вкуса.

«Фауст» произведение на редкость многостороннее, и чтобы получился вполне удовлетворяющий читателя, цельный его перевод, надо, чтобы переводчик сам был, – если не столь великим художником, как Гёте, – то столь же многосторонним человеком. Под пером обыкновенных средних переводчиков или все роли и сцены равномерно бледнеют, или на сером фоне целого выдаются отдельные роли и сцены, особенно захватившие переводчика, оказавшиеся особенно сродными его мировоззрению и таланту. Так Губеру удалась лучше всех Маргарита, Вронченке – Мефистофель. Мне кажется даже, что в настоящее время лучшим переводом «Фауста» был бы сборный, несмотря на неизбежную при этом пестроту стиля.

Меня к первой части «Фауста» приковывал прежде всего образ самого героя, картина внутренней жизни высокоразвитого, чрезвычайно многостороннего духа, который все. что вообще доступно человеку, может и хочет передумать, пережить, перечувствовать; но которого даже это все не удовлетворяет, который томится в рамках, определенных самым его существом, и силится или раздвинуть их или погибнуть. Высшее напряжение этой жажды духа перерости самого себя Гёте изобразил в несравненной первой сцене трагедии, именно в двух монологах ее и в сцене явления Фаусту духа Земли; поэтому я и выбрал для перевода имепно эти отрывки.

О Фаусте, каким он является здесь, можно повторить то, что Владимир Соловьёв сказал о Достоевском: он чувствует свои мысли. Читая стремительные стихи Гёте, писанные сердечной кровью, вы убеждаетесь, что созерцания Фауста, при всей их поразительной глубине, до того ему привычны, до того тесно срослись со всем его существом, что почти перестали быть мыслями: в полночной беседе с самим собою, он отнюдь не трудится над философской их формулировкой, а говорит о них вскользь, намеками, слишком хорошо самому ему понятными, и изливает главным образом то настроение, в которое они привели его.

Между тем известные мне русские переводы этой сцены, желая, вероятно, возможно точнее передать идейное содержание монологов, впадают, в большей или меньшей степени, в рассудочный резонерствующий тон, превращают вопли сердца в рифмованный учебник по теории познания. Удалось ли мне избежать этого недостатка – судить не мне; но я больше всего, – после верности смыслу подлинника, – стремился именно к этому. В этих видах я решил соблюсти, между прочим, следующие три правила: 1) обходиться без философских терминов – только один раз я допустил слово «явление», один раз «сознание»; 2) Сохранить сжатость Гётевских стихов, т. е. старался сохранить их число, и уж ни в каком случае его не увеличивать. В одном месте я даже рискнул сделать обратное: в конце второго отрывка, – там, где Фауст говорит о своего рода величии такого самоубийства, как задуманное им, – у меня на 8 стихов подлинника приходится шесть. 3) Возможно близко держаться поэтической формы подлинника, так как все ее кажущиеся капризы необыкновенно точно отвечают содержанию и усиливают впечатление. В двух-трех местах мне не удалось соблюсти этого правила; и рифмы (односложные и двусложные) распределены у меня несколько иначе, чем в подлиннике. В исполнимости и целесообразности последнего приема у меня не было сомнений, покуда подлинник выдержан в тоническом размере, но я колебался и колеблюсь насчёт мест, где Гёте переходит на так называемые Knittelverse. Составить стихи, по чередованию слогов тождественные с немецкими, оказалось делом ие особенно трудным, но эти русские Knittelverse на собственное мое ухо звучат как-то странно. Поэтому, не полагаясь здесь на одного себя, я оставил в этих местах варианты в переводе. Напротив, мне показалось необходимым не отступать от подлинника в 4 стихах, Ich fühle Mut mich in die Welt zu wagen, с их четвероякойі двусложной рифмой и двойной аллитерацией (ш и р) в стихе Und in des Schiffsbruchsknirschen nicht zu jagen, где рисуется шипенье водоворота над обломками тонущего корабля. Последний пассаж «Nun komm herab, krystallenreine Schale», в 17 стихов составляет одну цельную строфу с проходящей насквозь ее рифмой на ...acht gedacht, Nacht, Pracht, gebracht и т. д.). Это тоже соблюдено в моем переводе.

Кое-где, в двух-трех местах, я допустил архаизмы, которые показались мне не совсем не уместны в устах средневекового алхимика или его видений.

Один из них прямо-таки прельстил меня. Дух Земли говорит Фаусту: «Du gleichst dem Geist, den du begreifst – nicht mir» Begreifen здесь – понимать, постигать, а вместе – обнимать, заключать в себе; и ему самым точным образом соответствует тут славяно-русское вмещать, которое и стоит в одном моем варианте, тем более, что оно дало возможность перевести ближе к подлиннику и предшествующую реплику Фауста. Pluralis от дух я склоняю духов, духам и т. д,, чтобы предупредить смешное двусмыслие, хотя у Лермонтова («Ангел») стоит духов (Он пел о блаженстве беcсмертных духов). Если этот архаизм покажется жесток, можно взять имеющиеся у меня варианты с обычным ударением. Не знаю, наконец, верно ли я понял метафору в стихах без des Geistes Flutstrom ebbet nach und nach и т. д. По моему переводу, Фауст сравнивает свой дух, утихающий перед лицом смерти, с рекой, которая у устья начинает течь медленнее, становится шире и мельче. Но Ebbe не мель и не обмеление, а отлив; и, судя по этому, метафора здесь какая-то другая.

Наконец, слово «Фауст» я трактую повсюду, как односложное. В русском языке нет дифтонга ау; но раз мы в том же Фаусте говорим о погребе Ауэрбаха, то упорствовать на застарелой ошибке «Фа-у-ст? нет никакой разумной причины.

СЦЕНА I.

Ночь. Высокая, сводчатая, тесная комната в готическом стиле. Фауст в кресле у стола для занятий, в сильном волнении.

ФАУСТ .

Увы! Исчерпана до дна

Людской науки глубина:

Я врач, юрист, и философ,

И, к сожаленью, богослов...

И вот, смотрите на глупца –

Как был, остался до конца;

Магистр и доктор я; никак

Учеников десятый год

Вожу я за-нос – взад, вперед,

Туда, сюда, и так и сяк

И вижу, что знать ничего мы не можем!

Горит мое сердце и ноет... Положим,

Я, точно, умнее всех этих глупцов,

Магистров, писак, докторов и попов:

Сомненья и совесть давно замолчали,

До ада и черта мне мало печали –

Но всякой отрады лишился зато я:

Я знаю, что все мои знанья – пустое,

Я знаю, что мне никого не направить

На истинный путь, и на ум не наставить.

Хоть деньги-б, богатства – так нет н того:

Ни славы ни роскоши мира сего;

С собакой – так впору судьбой поменяться!..¹²

И вот – чернокнижьем я вздумал заняться:

Авось откроет Тайный Дух

Для недр вселенной мой взор и слух;

Чтоб долее в ноте лица не твердить,

Чего сам я не знаю; поймать эту нить,

Которой связаны явленья;

Чтобы жизни мировой теченье

Постичь вполне, с первооснов,

А не тонуть в пучине слов!

О, если б ты, мой скорбный друг,

Луна, в последний раз была

Моих свидетельницей мук!..

На этих книгах, у стола,

Я созерцал уж столько раз

Твой свет в бессонный, поздний час!

Ченя манит теперь твой луч

Бродить среди стремнин и круч,

У гротов с духами кружиться,

Над лугом в облачке носиться¹³,

Забыть о лживых знаний чаде

И нсцелеть в твоей прохладе!..

Еще ли не пришла пора?!

О, ненавистная нора,

Где тускнет даже свет дневной

Из-за оконницы цветной!

Завален грудой книг, бумаг,

Червем изъеденных, в пыли;

От самых сводов до земли –

Все копоть, сор и полумрак;

Реторты, капсюли кругом,

Машин, приборов полон дом,

Набитых (ый?) хламом праотцов –

И вот – твой мир, о философ!

И ты не знаешь, почему

Так тесно сердцу твоему?

Что за тоска тебя гнетет,

Ни жить, ни думать не дает?

Господь, для радостей земли,

Для жизни – создал нас, людей;

А ты сидишь в углу, в пыли,

Средь мертвечины и костей!

Вперед! на волю, на простор

От этих душных стен беги!

Пусть Нострадамус с этих пор

Руководит твои шаги:

По вещей книге – звездный ход,

Судьбы вселенной и пути

Познав, душа язык найдет,

Как духом к/духу речь вести.

Понять не в силах ум сухой

Значенье символов святых;

Но духи сами здесь с тобой –

Лишь вопрошай и слушай их!

(Раскрывает книгу и видит знак макрокосма).

О!.. Замирает дух, едва взгляну сюда,

И пламенной волной по сердцу радость льется:

Святое счастье – жить, как в юные года,

Опять по мне течет и в каждой жилке бьется!..

Иль этот знак начертан божеством?

Как на душе спокойно, тихо стало!

Больное сердце вновь узнало

Восторг, и, будто волшебством,

Откинуто с природы покрывало.

Иль сам я – бог? Рассвет, заря!...

Здесь в безупречном очертаньи,

Воочью предо мной вся тайна мирозданья.

Так вот что разумел вещатель, говоря:

«Нам мир не недоступен горний:

«Лишь сам ты духом мертв не будь:

«Учись бодрей, купай упорней

«В лучах зари земную грудь!»

(Рассматривает знак).

Как цельно, связно все! Одно

Живет, другим оживлено.

Повсюду сонмы вышних сил,

Благословенья вея с крыл,

Проносят стройной чередой

Златой фиал с живой водой –

И, от небес до преисподней,

Звенит весь мир хвалой Господней!

Какое зрелище!.. Но зрелище, увы!

И только!.. Для меня недостижимы вы,

Природы-Матери питающие груди!

Как? К вам все твари льнут, все люди,

И всех поит ваш ключ живой –

Лишь я забыт с моей тоской!?

(Почти злобно перелистывает книгу и останавливается на знаке Духа Земли).

Вот этот символ мне иное говорит!

То Дух Земли; душа в нем чувствует родного;

Он силы жить ей дарит снова,

Как доброе вино, бодрит и веселит.

Прочь робость! я хочу земным судьбам отдаться,

Как истый сын земли, страдать и наслаждаться,

Лицом к лицу с грозой сражаться

И слыша треск крушенья, не бояться!..¹⁴

... Над головой моей

Склубились тучи... свет луны померк...

Лампада гаснет! Багровые лучи змеятся

Сквозь дым... повеял хладом свод –

Ты здесь, о Дух!

Молённый, прошенный! явись же мне, приди,

Открой свой лик!

Га!.. Рвется сердце из груди,

Полно стремленьем

К речам неслыханным, к невиданным виденьям!

Тебя зову – о, как душа томится! –,

Ты будешь здесь! хоть жизнью поплатиться!

(Берет книгу и таинственно произносит заклинание Духа Земли. Вспыхивает красноватое пламя; в нем является Дух).

ДУХ 3ЕМЛИ.

Кто здесь взывал?

ФАУСТ (отворачиваясь)

Куда от ужаса уйти?!

ДУХ 3ЕМЛИ.

Меня привлек ты, Фауст; ты смело

Рвался душой в мои пределы; И вот...

ФАУСТ.

Твой взор мне не снести!

ДУХ 3ЕМЛИ.

Томясь, тоскуя, пожелал ты

Мой голос слышать, видеть лик;

Твой властный зов ко мне проник;

Я здесь – и что ж?.. Ты трусишь, жалкий

Сверхчеловек! Где мощный твой порыв?

Где грудь, которая, в себе мир целый сотворив,

В себе [Тот мир? его?] лелеяла?

Так радостно и смело

Вздымаясь, равною нам, духам, стать хотела?..

Ты-ль это, Фауст? Я твой ли слышал зов?

Ты ли рвался ко мне из бренности оков?

И что ж? Едва вблизи мое дыханье веет,

Уж он дрожит и цепенеет –

Испугом скрюченный червяк!

ФАУСТ.

Исчадье пламени, тебя ли мне бояться?

Я Фауст, я звал тебя; тебе могу равняться!

ДУХ ЗЕМЛИ.

В пучине жизни,

В волнах бытия

Мятусь я всегда

Туда и сюда;

И движима мной

Волна за волной –

Извечная смена

Рожденья н тлена;

Жужжит под рукой моей прялка времен,

Живой Божества созидая хитон.

ФАУСТ.

О деятельный Дух, весь мир ты облетаешь

В одно мгновенье, – о, как я на тебя похож!

ДУХ 3ЕМЛИ.

Подобен духу ты, которого вмещаешь –

Не мне! (Исчезает!)

ФАУСТ (потрясенный!)

Как? не тебе!!?

Кому ж?

Я – божие подобье

И даже не тебе?

(Слышен стук в дверь.)

О! лучше-б смерть сейчас – мой famulus идет!

Прощайте, дивные виденья!

Разгонит вас в одно мгновенье

Душой изсохший буквоед!

(Входит Вагнер в халате и ночном колпаке, с лампой).

ВАГНЕР.

Я с головой ушел в ученые занятья

И много уж узнал, но всё хотел бы знать я...

СЦЕНА II.

(Вагнер уходит).

ФАУСТ.

Как только ум людской с надеждой не простится?!

С пустою шелухою век осужден возиться,

Он роет, жадно роет клад –

И клада не найдя... червям навозным рад!!

И смеет здесь такая речь звучать,

Вослед речам таинственных видений?

Но как на этот раз спасибо не сказать

Тебе, жалчайшее из всех земных творений?!

Ты во-время пришел: еще единый миг –

И я с отчаянья в уме бы помутился;

Что я – пигмей, я вдруг постиг,

Когда мне исполин явился.

Я, божий образ и подобье, я

Мир истины мечтал увидеть отраженным

В моем сознаньи, отрешенном

От уз земного бытия;

Я, чуть не херувим, себя могучим мнил

Душою в плоть и кровь вселенной перелиться,

Творить и творчеством, как боги, насладиться, –

Как горько должен я за гордость поплатиться!

Один громовый звук меня... сразил.

Не должен я дерзать с тобой равняться.

Ты зову моему не мог сопротивляться,

Но удержать тебя – во мне не стало сил.

Блаженный миг! взнестись высоко –

И пасть пред вечной красотой!..

Но ты толкнул меня жестоко

Назад на скользкий путь земной...

Что делать? Кто меня наставит?

Идти-ль, куда мечты зовут?

Ах, злее, чем судьба, свои дела нас давят

И жить по воле не дают.

На высшее, что дух хранит, ложится

Земная грязь гнетущею корой;

Чуть удалось хорошего добиться,

Как лучшее уж мы зовем мечтой –

И животворные прекрасные стремленья

Мертвеют средь житейского волненья.

Фантазия, пока надеждами смела,

До граней вечности наш дух лететь торопит;

Ее из тесного не выманишь угла,

Когда поток времен за счастьем счастье топит.

А в глубине души забота уж гнездится,

Невидимо растет, тревожно копошится,

И точит, лютая, довольство и покой;

Являясь всякий день под маскою другой,

Она – твоя семья, имущество и хата,

Огонь, потоп, кинжал и яд;

Отвсюду ждет беды твой боязливый взгляд,

И вечно плачешь ты, хоть не терпел утраты,

О, нет! какой я бог! Глубоко сознаю:

В пыли живущему подобен я червю,

Что пылью кормится, и в той же пыли он

Ногой прохожего убит и схоронен!..

Не прах ли этот свод, и тысяча шкапов,

Набитых книгами? не тлен, не прах он, что ли,

Весь этот хлам, что тучей пустяков

Меня теснит? все это царство моли?

Сюда ль пойду с моей тоской? Зачем?

Чтобы читать в несчетный раз сначала,

Как всюду мучился злосчастный род людской,

А изредка судьба счастливцев баловала?

Чему смеешься, череп?

Или ты Когда-то сам, как я теперь, терзаясь,

Напрасно выхода искал из темноты,

Надеясь, путаясь и жалко спотыкаясь?

Ваш ясен мне насмешливый язык,

Мудреные ключи, отмычки и подковы:

Я у ворот стоял, но дальше не проник,

Хоть вы хитры на вид, да не по вас засовы!

Средь бела дня чудес полна¹⁵,

Природа не дает отдернуть покрывала;

Когда ж не хочет их открыть сама она,

Отмычки, рычаги помогут очень мало.

И я отцовские ученые пожитки

Храню, хоть уж они негодны никуда;

И лампа тусклая несчётные года

Коптит истлевшие заброшенные свитки...

Наследье бедное! О, лучше бы давно

Я промотал его! Что взял своим корпеньем?

Коль от отцов тебе именье вручено,

Умей владеть своим именьем!

В чем пользы нет, то злая тягость, но –

Лишь то мгновенью в прок, что создано мгновеньем.

Но что туда мой взор неодолимо тянет?

Иль эта сткляночка – для глаз моих магнит?

Взгляну и – на душе ясней, отрадней станет.

Как будто ночь, и лес – и, вдруг, рассвет манит!

Привет тебе, единственное зелье,

В тебе моя надежда и веселье, –

Я чту в тебе цвет мудрости людской.

Податель снов безгрёзных, благодатных,

Ты, сок, исполненный смертей тысячекратных.

Я изобрел тебя – пошли мне твой покой!

Я зрю тебя – и муки затихают;

Держу тебя – стремленья замирают;

Река души мелеющей волной

Лениво катится, передо мною – море.

Зеркальное¹⁶, сверкает на просторе,

И новый день манит на брег иной!

Огнекрылатая несется колесница,

Летит навстречу мне! По вольным небесам

Готов я в путь неведомый пуститься.

Где нет преград ни мыслям, ни делам.

О, счастье! о, восторг! Блаженнее ли бога?

Тебе-ль, червю, такою жизнью жить?

Да! лишь решись, без боли и тревоги,

К земному солнцу тыл оборотить!

Перед тобою дверь... – трусливый фантазер

Сулит себе за ней мученья без исхода;

Всяк мимо рад скользнуть, поднять не смея взор,

И ад беснуется вкруг тесного прохода;

Дерзни – и распахни ее перед собой,

Как бог, невозмутим пред темною судьбой!

Последний, страшный шаг ступи душой незыбкой,

И если суждено, в ничто сойди с улыбкой!..

Теперь – пора, о дедовская чара

Хрустальная, из ветхого футляра

Тебя достать чрез много, много лет.

Тобою встарь красна была попойка,

Нахмуренных гостей ты тешила – и бойко

Твой раздавался звон средь дружеских бесед.

Полночные пиры далеких юных лет

Напомнил мне твоих картинных инкрустаций

Причудливый узор! – под блеск импровизаций

Соседу по столу вручал тебя сосед.

Сегодня никому не передам я чашу¹⁷,

Находчивым стихом пирушки не украшу¹⁸ –

Тяжел твой хмель – мне не очнуться, нет...

Последний кубок мой, чтоб с ним покинуть свет,

Я налил до краев коричневою¹⁹ влагой

И приношу его, с надеждой и отвагой,

Тебе, о юный день, в торжественный привет!

(Готовится выпить яд).