О книге Премудрости Соломоновой

(Опыт историко-библиографического исследования)

В нашей Библии кроме книг богодухновенных, имеющих божественное происхождение, находятся, как известно, и такие, кои, при всем глубоком уважении к ним христианской Церкви, не полагаются ею в числе Божественных Писаний, в строгом смысле этого слова понимаемых, (каковы например: книги Маккавейские, 3я книга Ездры, книга премудрости Иисуса сына Сирахова, Товита и проч.). Святые отцы и писатели первенствующей Церкви называли их обыкновенно книгами добрыми, полезными, назидательными, церковными¹; но, выражая таким образом высокое уважение свое к сим книгам, они в то же время этими самыми наименованиями строго отличили их, по внутреннему значению и достоинству, от книг Священного Писания богодухновенных или канонических, называя последние памятниками Божественного откровения, содержащими в себе выражение положительной воли Божией, а первые – памятниками веры и религиозного созерцания благочестивых мужей, выражающими внутреннее состояние и жизнь ветхозаветной Церкви в различные эпохи ее исторического существования. Как произведения писателей небогодухновенных, и следовательно не обладавших всей полнотой и чистотой разумения божественной истины, как плоды благочестивых размышлений и духовной опытности людей, при всей искренности религиозного настроения, никогда не свободных от свойственной человеческому духу ограниченности и односторонности, книги сии, по этому самому, конечно, не имеют и не могут иметь той божественной важности и значения, какие свойственны священным книгам Ветхого Завета, написанным под непосредственным и сверхъестественным действием Духа Божия. Но так как они проникнуты и одушевлены тем же духом истинной веры и благочестия, чистейшим и полнейшим выражением которого служат канонические писания Ветхого Завета, то весьма справедливо они уважаются Церковью, как писания служащие в некотором отношении как бы продолжением и дальнейшим раскрытием духа ветхозаветного откровения, содержащегося в священных книгах канонических, и, в силу этого уважения, прилагаются к канону священных книг, как его дополнения (и в этом смысле, как отделенные от всех других писаний для особенного религиозного назначения, вместе с другими книгами Священного Писания, именуются священными). Написанные большей частью непосредственно после того времени как, с прекращением пророчества, канон священных книг иудейской церкви заключен был в известные, однажды навсегда определенные и неизменные, пределы, – в ту знаменательную эпоху истории иудейской церкви, когда, на основании Божественного откровения, заключавшегося в каноне священных книг, начало мало-помалу образоваться и развиваться иудейское богословие, в последовательном развитии своем принявшее различные и своеобразные направления, – они таким образом представляют собой те немногие, но драгоценные письменные памятники религиозного созерцания лучших представителей иудейской церкви, в которых дух ветхозаветного откровения выражается с надлежащей полнотой и жизненностью своего содержания, в большей или меньшей мере свободной от тех односторонних и исключительных направлений, которые впоследствии времени резко обозначились в нем и образовали различные школы иудейского вероучения и нравоучения. Рассматриваемые с этой точки зрения, неканонические книги Ветхого Завета, как по времени происхождения своего, так и по внутреннему своему характеру и направлению, можно сказать, имеют такое же значение в истории священноцерковной иудейской письменности, сравнительно с богодухновенными писаниями Ветхого Завета, какое в истории христианской, священноцерковной литературы имеют достоуважаемые творения мужей апостольских, в отношении их к богодухновенным писаниям апостолов². И если, для полного и всестороннего уразумения духа и содержания христианской веры, справедливо считается необходимым изучать не только те основные священные письменные памятники христианского откровения, в которых сам Дух Святый, через апостолов, заключил божественную истину Христову, но и те богомудрые творения отеческие, в которых просвещенные представители и святые отцы христианской Церкви, воспитанные под непосредственным и живым влиянием самих апостолов и их ближайших преемников, выразили не столько свое личное, сколько общее всей христианской Церкви живое и полное истины понимание духа и содержания христианской религии: то по той же самой причине, и в такой же степени, и для надлежащего уразумения духа и характера ветхозаветной иудейской веры, необходимо изучать не только канонические писания Ветхого Завета, содержащие в себе положительное откровение Божие, но и те письменные памятники иудейского правоверия и благочестия, в которых дух и характер ветхозаветного откровения, как он отражался в сознании ветхозаветной церкви, в лице лучших представителей и отцев иудейской церкви, сохранивших в себе живое предание духа пророческого, выразился, по общему суду самой иудейской церкви, в наибольшей чистоте и верности. Для богослова, желающего изучить дух ветхозаветного откровения, особенно в том виде, как он выражался в сознании и жизни самой ветхозаветной церкви, и самый дух этой церкви, в ее историческом движении к своему, Богом указанному, назначению, эти последние памятники церковной письменности иудеев, служат наилучшими пособиями и руководствами, имеющими тем большую научную важность и значение, что и общим голосом самой иудейской церкви, как мы заметили уже, они признаны были в свое время совершенно согласными с духом Божественного откровения, как его понимали в свое время просвещеннейшие представители и носители церковного духа.

К числу книг Священного Писания Ветхого Завета, не имеющих канонического достоинства, по суду Вселенской Церкви, относится и так называемая в нашей Библии книга Премудрости Соломоновой. Написанная по всей вероятности еще задолго до времен христианства и, быть может, тогда же, вследствие глубокого уважения современной иудейской церкви к ее высоконравственному и религиозному содержанию, присоединенная к каноническим писаниям, в переводе 70-ти толковников, она по тому самому и в христианской Церкви известна была с самых первых времен христианства и пользовалась в ней высоким уважением, наследственно перешедшим из церкви иудейской. Доказательство этого уважения христианской древности в книге Премудрости Соломоновой мы находим в писаниях самых древних и достоуважаемых отцев и писателей первенствующей христианской Церкви³, которые, приводя различные изречения из сей книги в подтверждение своих мыслей, свидетельство ее поставляли выше собственного своего мнения и писателя ее именовали то древним священным мудрецом, то даже пророком⁴. Как высоко ценимо было святыми отцами первенствующей христианской Церкви излагаемое в сей священной книге учение, видно между прочим и из тех наименований, под коими она известна была в христианской древности: называя ее то многознаменательным именем Панарета, (Παναρετος), то книгой Премудрости по преимуществу⁵, Отцы первенствующей Церкви этими многозначительными наименованиями, очевидно, выражали ту мысль, что в этой священной книге, по их мнению, содержится учение, руководящее ко всякой правде и добродетели, – что в ней заключена так сказать, вся истинная мудрость. Не ограничиваясь наконец одной областью мысли и слова, уважение первенствующей христианской Церкви к этой священной книге выражалось и в самых постановлениях и жизни церковной. «Церковь Иисуса Христа, – как свидетельствует блаженный Августин, – издревле признала ее достойною быть публично и торжественно читанною в собрании верующих, – и по тому самому все христиане от епископов до самых простых из верующих, кающихся и оглашенных слушали и читали ее с благоговением, подобающим книге священной»⁶. Это свидетельство блаженного Августина о значении книги Премудрости Соломоновой в первенствующей христианской Церкви имеет для нас тем большую важность, что постановление церковное, относящееся к употреблению ее в церкви, на которое оно указывает, получившее начало свое во времена гонений и мученичества, по непрерывному преданию, соблюдается Православной Церковью и доселе, когда она, в общем собрании верующих, во дни, посвященные памяти мучеников, предлагает из сей книги нарочитые, к прославлению мучеников и назиданию слушающих приспособляемые, чтения.

Но как ни высоко ценима была иудейско-христианской древностью эта священная книга, достоверно известно однако ж, что ни иудейская, ни христианская Церковь, при всем глубоком уважении к ней, не решились признать ее книгой богодухновенной или канонической. Знаменитый историк иудейской церкви, Иосиф Флавий, которому, конечно, нельзя отказать в знании священных книг ветхозаветной церкви, положительно говорит, что иудейской церковью в числе писаний, имеющих каноническое достоинство, поставляемы были только те священные книги, которые написаны до времен Артарксеркса или до заключения канона священных книг ветхозаветной церкви Ездрой и Неемией, – и таких священных книг, признаваемых иудейской церковью каноническими, насчитывает двадцать две книги. Но в числе этих книг вовсе нет книги Премудрости Соломоновой⁷. Поскольку же отцы и учители первенствующей христианской Церкви относительно Писаний ветхозаветных, поставляли для себя правилом считать бесспорно каноническими только те книги, которые признавались таковыми иудейской церковью, а по отношению ко всем другим письменным памятникам церковно-богословской литературы иудеев, так много распространившимся между христианами в первые времена христианства, как бы назидательно ни было их содержание, считали долгом благоразумия, удерживаться от решительного суждения о их божественном происхождении и каноническом значении: то нет ничего удивительного, если книга Премудрости Соломоновой и в христианской Церкви, при всем глубоком уважении ее к ней, (сколько можем судить об этом по дошедшим до нашего времени каталогам священных книг Ветхого Завета, признаваемых христианской Церковью каноническими), не полагалась в числе канонических или Божественных Писаний. Самым древним из сохранившихся до нашего времени каталогов священных книг Ветхого Завета, признаваемых древней христианской Церковью каноническими, считается каталог Мелитона епископа Сардийского, писателя II века. Но перечисляя все священные книги Ветхого Завета, признаваемые христианской Церковью за божественные, он вовсе не упоминает о книге Премудрости Соломоновой⁸. Принимая во внимание, что каталог этот составлен епископом одной местной церкви и притом в такое время, когда, по недостатку полного общения между различными церквами христианскими, и в употреблявшихся в них списках священных книг не было еще надлежащей полноты, можно бы, пожалуй, подумать, что перечисляя священные книги Ветхого Завета, Мелитон какнибудь ненамеренно, или по неведению опустил книгу Премудрости Соломоновой, быть может в его местной церкви почему-либо в то время еще неизвестную, точно также, как в каталоге своем, почти совершенно согласном с каноном ветхозаветных книг иудейской церкви, он почемуто не упомянул и о другой книге, несомненно считавшейся у иудеев канонической, именно о книге Эсфирь. Но вот мы имеем и другой каталог священных книг христианской Церкви, составленный уже во второй половине IV века и притом не одним лицом, а целым собором епископов, которому, конечно, никто не осмелится отказать в знании канонических книг христианской Церкви. Мы разумеем канон Священного Писания, рассмотренный и утвержденный на соборе Лаодикийском, в 365 году. А между тем и в каноне сего собора между каноническими книгами Священного Писания, как и в каталоге Мелитона, нет книги Премудрости Соломоновой⁹. Наконец до нашего времени дошли еще два каталога Священного Писания, составленные в конце IV века ученейшими мужами своего времени, Епифанием Саламинским (умершим в 403 году) и Руфином Аквилейским (умершим в 410 году). Но и в них книга Премудрости Соломоновой не только не упоминается в числе канонических книг Ветхого Завета, но и положительно исключается из числа их. Перечисливши все канонические книги Ветхого Завета, по канону иудейскому, Епифаний прибавляет между прочим «что же касается до двух книг, из коих одна называется Премудростию Соломона, или Панаретом, а другая книгою Иисуса сына Сирахова, то, хотя они полезны и назидательны, однако же нет обыкновения полагать их в числе божественных писаний¹⁰. Почти в таких же словах выражается о неканоническом достоинстве книги Премудрости Соломоновой и Руфин Аквилейский. Исчислив священные книги Ветхого Завета, он говорит в заключение: «вот книги, которые отцами нашими заключены в каноне писания; но надобно знать, что есть еще и другие книги, неканонические, кои древние называли церковными; таковы: книга, именуемая Премудростью Соломона, и другая именуемая Премудростью Иисуса сына Сирахова, или Екклезиастиком¹¹.

Нам кажется, что приведенные свидетельства так ясно и решительно выставляют на вид суждение древней христианской Церкви о неканоническом достоинстве книги Премудрости Соломоновой, что в этом отношении не допускают никаких дальнейших объяснений. Но справедливость требует однако ж заметить, что такие точные и решительные суждения о значении сей книги, имели и выражали далеко не все отцы и писатели христианской древности. А именно – в некоторых писаниях святых отцев и даже в определениях Соборов, преимущественно (а быть может и исключительно) западной христианской церкви, можно находить иногда такие смешанные и неточные выражения о достоинстве и значении рассматриваемой нами книги, которые, нисколько впрочем не проясняя этого вопроса, могут только на время удерживать от решительного суждения о сем предмете, и подавать повод к бесполезным спорам. – Так напр. в одном из определений Поместного Карфагенского Собора, бывшего в конце IV века (в 397 г.), мы к удивлению находим, что вместе с другими подлинными произведениями Соломона, в числе канонических книг Ветхого Завета, поставляется и книга Премудрости Соломоновой¹². И около этого же времени в некоторых творениях знаменитого архипастыря Карфагенской церкви, блаженного Августина, видим даже нарочитое и усиленное стремление доказать каноническое ее достоинство¹³. Как бы кто ни объяснял себе смысл этих и подобных им мест, и какое бы поэтому значение ни придавал им по отношению к занимающему нас вопросу, но, оставаясь верными преданиям Вселенской Церкви, мы не без основания можем полагать, что отцы Карфагенского Собора, равно как и блаженный Августин, когда называли книгу Премудрости Соломоновой канонической, по всей вероятности, имели смешанное и неточное понятие или о значении самого слова «канонический», прилагая его ко всем вообще книгам церковным, определенными канонами церкви для назидания верующих¹⁴, или об историческом происхождении самой книги Премудрости Соломоновой, считая ее, по общепринятому издревле обычаю именовать ее Соломоновой, действительным и подлинным произведением Соломона¹⁵. Как бы то ни было впрочем, но мы отнюдь не согласны считать их верными и точными выражениями суждения не только Вселенской, но даже и западной христианской церкви, доколе она оставалась верной хранительницей преданий Вселенской Церкви. Нам достоверно известно, что древнее церковное предание не только восточной, но и западной христианской Церкви не поставляло книгу Премудрости Соломоновой в числе священных книг, имеющих каноническое значение¹⁶, и что поэтому-то даже современные Августину ученейшие мужи западной церкви, по роду умственных занятий своих, имевшие возможность приобрести точнейшее и основательнейшее познание о преданиях церкви, относящихся к данному случаю, согласно с общим церковным преданием, имели и выражали совсем иное понятие о достоинстве и значении рассматриваемой нами книги. Итак, если позднейшие богословы западной церкви, усиливаясь доказать каноническое достоинство книги Премудрости Соломоновой, с особенной силой настаивают на смешанное определение упомянутого Карфагенского Собора, в особенности же на шаткое и неустойчивое мнение блаженного Августина, не придавая в то же время почти никакого весу и значения ясным и определенным преданиям Вселенской Церкви, то в этом, как и во многих других случаях, мы вправе видеть не более, как одно обычное им стремление католиков поставлять свои местные и одинокие предания в разлад со всеобщими и постоянными преданиями Вселенской Церкви.

Сказанного нами, полагаем, достаточно для того, чтобы видеть, какое значение и достоинство, по суду Вселенской Церкви, принадлежит книге Премудрости Соломоновой в составе Священного Писания. Мы не без намерения впрочем настояли на определении этого достоинства, потому что им, по нашему мнению, определяется не только общий основной взгляд христианской науки на сию книгу и значение ее для христианского богословия, но отчасти и самый метод научного исследования о ней. И в самом деле, если книга Премудрости Соломоновой, и по мнению ветхозаветной иудейской церкви, и по суду новозаветной христианской, не принадлежит к числу книг Св. Писания, имеющих несомненное Божественное происхождение и каноническое достоинство, то и христианская наука, по самому понятию или идее своей долженствующая быть верным и точным выражением религиозного сознания, живущего в христианской церкви, очевидно, должна понимать и изучать ее, не как памятник Божественного откровения, а как один из тех немногих памятников церковно-богословской литературы иудеев, которые, быв написаны учеными и благочестивыми мужами древней иудейской церкви, более или менее глубоко усвоившими силу и дух ветхозаветного откровения, выражают не только личное настроение нравственно-религиозного сознания их писателей, но и внутреннее состояние и жизнь самой иудейской церкви, им современной, в лице образованных и лучших ее членов. Но с этой точки зрения рассматриваемая, она бесспорно достойна самого глубокого уважения и самого тщательного изучения, и притом не только в нравственно-религиозном, но и учено-богословском отношении. Все сказанное нами в начале этого сочинения о достоинстве и значении неканонических книг Ветхого Завета, по отношению к христианской науке, имеет полное и ближайшее приложение и к книге Премудрости Соломоновой. Потому что между книгами Ветхого Завета неканоническими она бесспорно занимает самое видное место, как по возвышенности, ясности и чистоте нравственно-религиозных представлений, составляющих ее содержание, так и по замечательной логической связности и последовательности их расположения, равно как и по нарочито тщательной отделке словесного их выражения.

По содержанию своему книга Премудрости Соломоновой относится к числу тех священных книг Ветхого Завета, которые в христианской древности известны были под употреблявшимся нередко названием книг мудрости (libri sapientiæ), а впоследствии времени стали называться более общим именем книг учительных. Основная идея этой книги, как и других однородных с ней книг Священного Писания, (каковы например книга Притчей Соломоновых, книга Премудрости Иисуса сына Сирахова, Екклезиаст), есть идея мудрости. Различные представления, относящиеся к этой идее, и получившие место в этой книге, существенно не отличаются от представлений, данных в других священных книгах Ветхого Завета, и ближайшим образом сходны с теми представлениями, которые излагаются в книге Притчей Соломоновых. Но под искусным и своеобразным способом мышления и выражения их автором книги Премудрости Соломоновой, они получают однако же такое развитие и освещение, что как целостное миросозерцание, лежащее в основе этой книги, так и различные частные элементы, из коих оно составляется, отмечены особенным, своеобразным характером.

Но чтобы уразуметь истинную силу и смысл различных представлений, получивших место в рассматриваемой нами книге, и определить настоящее значение их в историческом развитии нравственно-религиозного сознания древней иудейской церкви, недостаточно приложения этих отвлеченных приемов обыкновенной герменевтики, но необходимо самое тщательное и всестороннее изучение текста этого замечательного памятника церковно-богословской литературы иудеев. Изучение, основанное на полных содержания и жизни началах сравнительно-исторической критики, которая одна может дать средства усматривать характеристические разности и особенности в понимании представлений, по формальному выражению своему сходных, но по внутреннему своему содержанию имеющих далеко не один и тот же смысл у писателей различных исторических эпох. К сожалению однако ж, мы должны признаться в этом откровенно, и научные средства наши, и опытность в подобного рода исследованиях, так ограничены, что мы никак не решаемся принять на себя обязанности подобной работы. Нет... Задача настоящего нашего исследования о книге Премудрости Соломоновой гораздо проще и скромнее... и относится к числу работ по этому делу предварительных. А именно: мы предположили себе на первый раз заняться первее всего исследованием исторического происхождения этой книги, т.е. когда, кем, при каких исторических обстоятельствах и под какими влияниями она написана. А потом, если этих исторических сведений об ее происхождении окажется достаточно, при пособии их попытаться определить внутренний характер и значение этой книги и представить, хотя сжатый, но связный очерк существенного ее содержания. В заключение же, сделать несколько историко-критических заметок о достоинстве и значении некоторых наиболее замечательных и характеристических понятий, находящихся в этой книге в отношении их как к предшествующему развитию нравственно-религиозного сознания в иудейской церкви, так и к последующему – в христианстве.

Задача, по-видимому, не так обширная и многосложная. Но и при решении этой задачи нам приходилось иногда встречаться с такими трудностями, которых, при всем желании своем, мы никак не могли победить совершенно. И потому-то по отношению к некоторым вопросам, сюда относящимся, не успев достигнуть точных и положительных результатов, по необходимости должны были ограничиться одними только вероятными предположениями, а иногда и такими выводами и положениями, которые имеют характер чисто отрицательный. Полагая однако же, что не только те положительные выводы, которые нам удалось получить, но и самые вероятные предположения и соображения, нам представлявшиеся, окажутся, быть может, небесполезными в каком-либо отношении для будущих, более обширных и глубоких исследований в этой области знания, и во всяком случае, при ощутительном недостатке в богословской литературе нашей подобного рода исследований, будут не излишни, мы решились поделиться и этими небогатыми плодами наших размышлений с теми из читателей, кои почему-либо находят интерес в исследованиях этого рода.

Историческое происхождение книги Премудрости Соломоновой

I. При исследовании исторического происхождения книги Премудрости Соломоновой первый представляющийся уму вопрос, решение которого, по нашему мнению, должно предшествовать всем другим, сюда относящимся, есть вопрос о единстве состава и происхождения этой книги.

Тем из читателей, кои, при более или менее внимательном чтении рассматриваемой нами священной книги, не могли не замечать в ней так наглядно выдающегося единства основной мысли, которая, проникая все частные представления, излагающиеся в этой книге, связует их в одно стройное и неразрывное целое, и в то же время развивается в них с замечательной логической последовательностью и правильностью, быть может, этот вопрос покажется совершенно излишним, положенным а priori, ради одной формы. Признаться, и наше собственное мнение о научной важности и значимости этого вопроса, по отношению к книге Премудрости Соломоновой, не многим разнится от их мнения. Но так как некоторые ученые исследователи Священного Писания, имевшие случай подвергать рассматриваемую нами книгу строгому, научному анализу с этой стороны, приходили иногда к мыслям, далеко не благоприятствующим мнению о единстве ее состава и происхождения, и даже решительно утверждали, что она отнюдь не есть какое-либо цельное произведение одного и того же писателя, то уже из одного чувства уважения к этим, во многих отношениях почтенным, деятелям богословской науки, мы считаем себя не вправе обойти этот, поднятый ими во имя науки, вопрос.

Мысль, что книга Премудрости Соломоновой в том виде, в каком она существует теперь в составе Священного Писания Ветхого Завета, отнюдь не есть единичное и цельное произведение, принадлежащее одному лицу и времени, но есть не более, как сборник различных отрывков, по внутреннему своему содержанию и характеру имеющих далеко не одинаковое достоинство, а по происхождению своему относящихся к различным писателям разных исторических эпох, – эта мысль, сколько нам известно, в первый раз высказана была в качестве решительного мнения, облеченного в форму научного вывода, ученым католическим богословом – Губиганом (Houbigant), в одном полемическом сочинении его, направленном против известного трактата (Praefatio in librum sapientiae) еще более известного Кальмета¹⁷. Желая, во чтобы то ни стало, отстоять издревле существовавшее в христианской, и особенно западной церкви популярное мнение, считавшее книгу Премудрости Соломоновой подлинным произведением Соломона, но в то же время чувствуя всю силу направленных против этого мнения доводов Кальмета, в вышеозначенном его сочинении, этот не в меру ревностный католический богослов вздумал употребить в дело стратегический маневр такого рода: не надеясь отстоять защищаемого им мнения по отношению к книге Премудрости Соломоновой, взятой во всей ее данной целости, он разрывает ее на две отдельные и самостоятельные части, и одну из них, по его мнению слабейшую, которая совершенной своей несостоятельностью против атак противника только препятствовала успешной обороне защищаемого им мнения, отдает, так сказать, в жертву своему противнику, предоставляя ему полное право трактовать ее, как ему будет угодно. Но взамен того тем крепче опирается и настаивает на другой ее части, которая и по внутреннему своему содержанию и характеру, и по внешней форме слововыражения, казалось ему, представляла собой довольно крепкую позицию для защиты принятого им на себя дела. Приём, употребленный Губиганом, конечно, не новый и в летописях полемической тактики не редкий! Но развиваемый в приложении к данному случаю с жаром и увлечением, он, быть может, незаметно и для самого тактика, увлек его к представлению о составе и происхождении книги Премудрости Соломоновой действительно новому, и доселе не слыханному, которое Губиган и высказывает в форме решительного мнения, с видом полной уверенности в его истинности. «Когда рассуждают о происхождении книги Премудрости Соломоновой, говорит он, то думают обыкновенно, что она вся в целости есть произведение одного и того же писателя; но думать таким образом, значит не иметь в себе никакой критической проницательности. Напротив, гораздо вернее полагать, что первая часть ее (от 1й до 9й главы включительно), содержащая в себе пророчества и мысли совершенно сходные с изречениями Притчей Соломоновых, есть подлинное произведение самого Соломона; а вторая часть ее (от 9й гл. и до конца) принадлежит перу какого-либо другого писателя, гораздо позже времен Соломоновых, быть может даже того самого, который перевел первую часть этой книги с еврейского языка на греческий, а потом вздумал присоединить к ней и свои собственные благочестивые размышления, порожденные в нем чтением и переводом этой части». В подтверждение этого нового своего взгляда на состав и историческое происхождение книги Премудрости Соломоновой, он приводит следующие основания: а) недостаток, или лучше сказать, отсутствие как внутренней, так и внешней связи между указанными частями этой книги; б) несходство, или лучше, совершенное различие в свойствах самого слога, коим они написаны, и наконец в) различие в суждениях о достоинстве этих частей книги Премудрости Соломоновой святых Отцев и учителей первенствующей христианской Церкви.

Мы не можем отказать в некоторой доле сочувствия той задушевной мысли или первоначальному нравственному мотиву, который вызвал Губигана на полемическое состязание с Кальметом. Но тактический приём, употребленный им, в этой борьбе за мнения, для успешнейшего достижения предположенной им цели, не может вызвать в нас одобрения, ни нравственно-субъективной своей стороной, ни тем более научно-объективной. Доказательства, коими Губиган старается оправдать объективное или научное значение его, при всем их неоспоримом формальном или диалектическом достоинстве, рассматриваемые с реальной стороны своей, оказываются так слабыми и несостоятельными, что не выдерживают и самой легкой критики... Разберем эти доказательства в том самом порядке, как они представлены самим Губиганом.

1) Первое, и притом самое наглядное, доказательство не одновременного происхождения и разнохарактерного состава книги Премудрости Соломоновой, по мнению Губигана, есть, как мы сказали уже выше, недостаток или отсутствие связи между двумя главными частями этой книги. Начавши свою речь с общего положения, что все священные книги, содержащие в себе пророчества, носят на себе имена известных пророков, и нет ни одной книги пророческой, имя писателя которой было бы совершенно неизвестно, а потому и в книге Премудрости Соломоновой, поколику она заключает в себе несомненные пророчества, должно быть непременно, с большей или меньшей ясностью, обозначено лицо ее писателя, и переходя затем к развитию и доказательству мысли своей о ее составе и историческом происхождении, Губиган продолжает таким образом: «что касается до первых 9-ти глав книги Премудрости, то легко доказать посредством самого простого наведения из них же самых, что они суть произведения одного и того же писателя (и именно Соломона), – и вот каким образом: никто, конечно, не будет оспаривать, что писатель, который в 1-м стихе 7-й главы говорит о себе в первом лице: и я такой же смертный человек, как и все люди, – а потом, в 5-м стихе той же главы, намекая на свое царское достоинство, что ни один царь не имел иного начала рождения, – и наконец, в 17, 18, 19, 20 и 21 стихах, – что он по силе богодарованного духа премудрости, приобрел истинное познание о вещах, уразумел состав мира и действие стихий, начало, конец и средину времен.... естество животных... силу ветров... разности растений и силу кореньев... и проч., – есть одно и то же лицо, и именно Соломон, царь иудейский. Как верно то, что все указанные места этой главы соединены между собой самой тесной и неразрывной связью, следуя одно за другим в непрерывной последовательности, так не менее верно с другой стороны и то, что все сказанное в них о себе писателем в целости своей приличествует одному Премудрому Соломону, о котором в 3-й книге Царств говорится, что он изучил свойство всех произведений земли, от кедра, растущего на горе Ливан, до иссопа. Но очевидно также, что и в 8-й главе книги Премудрости, где в 11 и 12 стихах писатель этой книги говорит о себе в первом же лице: и явлюся я в суждениях проницательным, так что лица сильных, при виде моем, выразят удивление;... если я замолчу, то они будут ждать от меня слов; если заговорю, то со вниманием будут посматривать на меня; если же распространюся в своих речах, то руку положат на свои уста…, – потом в 14 и 15 стихах: и управлю народы и покорю язычников; самые страшные тираны лишь только заслышат обо мне, ужаснутся; я покажу им, что я столько же благ к своему народу, сколько и храбр на войне... и проч., – говорит о себе не кто иной, как тот же самый писатель – Соломон. Но то же самое должно сказать наконец и о 9-й главе книги Премудрости, где писатель ее, обращаясь к Богу с молитвой о ниспослании ему премудрости, в молитве своей произносит между прочим следующие слова к Богу: «Ты избрал меня царем для народа Твоего и судьею для сынов и дочерей Твоих; и повелел мне построить храм на святой горе Твоей и алтарь во граде местопребывания Твоего, по образцу той святой скинии, которую Ты предначертал от начала мира» (Прем.9:7–8). Итак, все эти три главы книги Премудрости, в которых более или менее ясными и определенными чертами обрисовывается личность ее писателя, очевидно, суть произведения одного и того же писателя – Соломона. Но то же самое должно думать и о всех предыдущих главах книги Премудрости, потому что они соединены с тремя последними главами ее и одна с другой самой тесной и неразрывной связью. Так 7-я глава книги Премудрости, начинающаяся словами: и я такой же смертный человек (Прем.7:1), – самыми соединительными частицами первого стиха своего, – и также – (και и μεν), очевидно указывает на тесную свою связь с предыдущей, 6-й главой. А эта глава, начинаясь словами: итак, послушайте, цари и уразумейте (Прем.6:1), – заключительной частицей – итак, или вот почему, которой она начинается, опять показывает, что она есть продолжение сказанного выше в главе 5-й, которая начинаясь словами: тогда восстанет праведник с великим дерзновением, – посредством начального своего слова – тогда (τοqε), в свою очередь также неразрывно соединена с предыдущей, 4-й главой и следовательно, есть произведение того же самого писателя, как и 4-я. Но такая же точно связь соединяет между собой и остающиеся затем первые три главы книги Премудрости. Так, четвертая глава ее начинается словами, выражающими мысль о бессмертии бесчадия, соединенного с добродетелью; но эта мысль, как видно и из самого образа ее выражения (лучше безчадие с добродетелью), составляет прямой антитез с тем, что говорится в конце 3-й главы, о жалкой участи нечестивых людей, имеющих много детей и доживающих до глубокой старости. Но таким же точно образом и третья глава книги Премудрости, начинаясь словами: но души праведных находятся в руке Божией, – в этих начальных словах своих, и по мысли их и по грамматическому слововыражению (но, δε), опять указывает на противоположность сказанному выше, в главе 2-й, где излагаются мысли нечестивых людей, отрицающих всякую награду добродетели в жизни будущей. Наконец и вторая глава книги Премудрости, начинающаяся словами: ибо они сказали в самих себе, заблуждаясь в своих мыслях, – самым первым словом своим – ибо (γαρ) указывает на очевидную связь свою с главой первой. Итак, если верно, что в 7-й, 8-й и 9-й главах книги Премудрости говорит о себе не кто иной, как Соломон, то необходимо должно признать, что и во всех предыдущих шести главах ее говорит он же, и стало быть все эти девять глав книги Премудрости суть произведения одного и того же писателя – Соломона. Это наведение кажется нам столь очевидным, что после этого, мы думаем, отнюдь нельзя осуждать ни древних греков, кои озаглавили эту книгу Премудростию Соломона, ни древних отцов церкви, кои приписывали ее Соломону, хотя они и не обладали критической проницательностью настолько, чтобы видеть, что другая часть этой книги есть произведение совсем иного писателя. А между тем и это последнее должно признать также верным, как и первое, потому что последние десять глав этой книги, составляющие вторую часть ее, вовсе не имеют такой тесной и неразрывной связи с первыми девятью главами ее, чтобы нужно было признать и их произведением одного и того же писателя. Правда, последний стих 9-й главы, который в латинской вульгате читается так: ибо премудростью спаслись все благоугодившие Тебе, Господи, от начала, – последними своими словами: все благоугодившие от начала (quicunque placuerunt а principio), указывает, по-видимому, на связь этой главы с последующими главами, в которых действительно исчисляются многоразличные благодеяния Премудрости Божией благоугождавшим Богу праведникам. Но этих последних слов 9-й главы вовсе нет в греческой Библии, с которой сделан был латинский перевод книги Премудрости. Значит они прибавлены были к тексту этой книги же после, и быть может самим же переводчиком, с целью восполнить замеченный им недостаток связи между 9-й и 10-й главами книги Премудрости. По содержанию своему, эти последние десять глав книги Премудрости состоят из ряда благочестивых размышлений о судьбах Промысла Божия, явленных в истории рода человеческого. Размышлений, составляющих, по-видимому продолжение молитвенного возношения Соломона к Богу, которое служит содержанием девятой главы книги Премудрости. Но так как молитва Соломона к Богу, начинающаяся с девятой главы, в этой главе представляется совершенно законченным целым, то весь дальнейший ряд молитвенных размышлений, растянутый на целые десять глав книги, очевидно, есть позднейшая пристройка, самой растянутостью обличающая свое позднейшее происхождение. Подобно всем приделкам этого ряда она оказывается так мало приспособленной к своему целому, что совершенно портит гармоническую стройность и античную простоту первоначального плана книги Премудрости»¹⁸.

Это доказательство у Губигана возбуждает в нас два совершенно противоположные чувства. Что касается до первой половины его, то мы не можем не выразить более или менее полного удовольствия при виде того ловкого и простого логического приема, которым он так наглядно выставляет на вид тесную и неразрывную связь первых девяти глав книги Премудрости между собой, свидетельствующую о происхождении их от одного и того же писателя. Мысль, что этот писатель есть не кто иной, как Соломон, мы оставляем пока в стороне и обсудим после. Но переходя затем ко второй половине его, мы не можем уже довольно надивиться, каким это образом сталось, что такой тонкий и проницательный критик, как Губиган, мог не досмотреть, что и остальные десять глав книги Премудрости Соломоновой соединены такой же тесной и неразрывной связью с первыми девятью главами ее и сами с собою. Потому что и здесь присутствие этой связи не менее ощутительно, и чтобы показать это с наглядной очевидностью, стоит только употребить в дело то же самое наведение, образчик которого представлен нам самим Губиганом¹⁹. То же самое наведение, которое, по мнению Губигана, доказывает внутреннюю связь, соединяющую первые девять глав ее, с такой же очевидностью доказывает тесную и неразрывную связь, соединяющую и последние десять глав ее между собой и с первыми девятью главами ее. И если тесная и неразрывная связь первых девяти глав книги Премудрости между собой, по справедливому суждению Губигана, служит наглядным доказательством единства исторического их происхождения, то на этом же самом основании его мы имеем полное право утверждать против него, что не первые только девять глав книги Премудрости Соломоновой, но все девятнадцать глав, поколику они соединены одна с другой в одно неразрывное целое, суть произведения одного и того же писателя.

Итак, Губигану стоило бы только, употребленный им для доказательства своеобразного своего мнения о составе и происхождении книги Премудрости Соломоновой, логический прием правильно и последовательно приложить ко всей этой книге, не ограничивая произвольно приложения его первыми девятью главами ее, – и он сам, по силе логической необходимости этого приема, должен бы прийти к совершенно противоположному мнению о ее составе и происхождении. Если же он почему-то воздержался от дальнейшего развития и приложения его и так неуместно ограничил сферу приложимости его только первыми девятью главами ее, то мы вправе думать, что его удержала от этого отнюдь не любовь к истине и знанию, а какой-то совершенно посторонний для знания интерес (интерес предзанятого мнения).

Но не одна только внешняя, логически-грамматическая связь соединяет последние десять глав книги Премудрости Соломоновой с девятью первыми главами ее. Есть между ними связь гораздо более глубокая и существенная, основывающаяся на единстве основной идеи, в них развивающейся. Рассматриваемые с этой точки зрения, молитвенные размышления о судьбах Промысла Божия, открывающихся в жизни людей праведных и нечестивых, – размышления, составляющие содержание последних десяти глав книги Премудрости Соломоновой, не только не составляют чего-либо излишнего по отношению к основной идее этой книги, но напротив (как это покажем после, при подробном анализе содержания этой книги) развивают одну из существенных сторон ее, входящих в цельное ее определение. Если же в этот раз идея в развитии своем принимает такую словесную форму, которая по своему громадному объему, несоразмеренному с целым планом сочинения, оказывается несоответствующей эстетическим требованиям строгого вкуса, то этот недостаток художественности в построении книги Премудрости, нам кажется, еще вовсе не заключает в себе ничего такого, что давало бы право, не обращая должного внимания на единство и связь всех частей ее, разрывать ее на две отдельные и самостоятельные целые, и ту часть ее, которая в художественном отношении оказывается менее совершенной, считать позднейшей пристройкой. Тем более, что книга Премудрости Соломоновой, и по самой идее своей, отнюдь не есть какое-либо художественное произведение, в отношении к которому эстетические требования меры и симметрии могли бы иметь полное приложение, а сочинение нравственно-религиозное, написанное с целью умственного и нравственного назидания. Молитвенный монолог, развивающийся на пространстве целых одиннадцати глав, составляющих большую половину всей книги, для строгого эстетического вкуса нашего времени, конечно, представляется значительным недостатком. Но поражал ли этот недостаток также неприятно эстетический вкус и древних современников писателя этой книги, об этом положительно мы ничего не знаем. Говоря таким образом, мы отнюдь не думаем впрочем отрицать в Губигане всякую критическую проницательность. Напротив, и мы совершенно согласны с ним, что этот обширный молитвенный монолог, начинающийся в 9-й главе книги Премудрости перифразом известной молитвы Соломона, помещенной в 3-й книге Царств (3Цар.3:6–10), и по содержанию своему и по образу изложения, и по достоинствам и по недостаткам, никак не может быть признан подлинным произведением Соломона. Но так как он состоит в то же время в самой тесной и неразрывной связи со всеми предыдущими главами книги Премудрости, то из этого, по нашему мнению, естественнее и ближе всего было бы прийти к той мысли, что и вся книга Премудрости Соломоновой, быть может, не есть подлинное произведение Соломона. Если же Губиган, видя ясные признаки позднейшего происхождения книги Премудрости Соломоновой во всей второй половине ее, без дальнейших соображений и оговорок прямо и решительно заключил отсюда, что эта вторая половина ее (и только она одна) написана гораздо позже времен Соломоновых, а первая все-таки есть произведение Соломона, то в этом последнем выводе им из данного факта такого, а не иного заключения мы опять усматриваем предупредительное участие вышеупомянутого, ненаучного интереса.

Таким образом, это первое доказательство, приводимое Губиганом в оправдание своего мнения о разновременном происхождении и составе книги Премудрости Соломоновой, оказывается вообще очень слабым и несостоятельным. Впрочем и сам Губиган, кажется, не придавал ему особенной силы. И если мы, при разборе его, придали ему значение, быть может, несколько большее того, какое придавал ему сам автор, то это сделано нами единственно потому, что мы нашли здесь удобный случай, сообщив этому доказательству более правильное и естественное логическое направление, представить несколько положительных соображений в пользу общепринятого мнения о единовременном составе и происхождении книги Премудрости Соломоновой.

2) Гораздо большую силу и значение придает Губиган второму доказательству своему, основанному на различии слога, коим написаны первая и вторая половина книги Премудрости. «Всякий, сколько-нибудь проницательный критик, – говорит он, – не может не видеть, что слог, коим написаны первые девять глав книги Премудрости, существенно отличен от слога последних десяти глав ее. И именно: первая половина этой книги написана таким слогом, который даже и в переводе ее на греческий язык, сохраняет на себе ясные следы той ясности и безыскусственной простоты, которая так свойственна древнему еврейскому языку. Слог ее так близко подходит к слогу Притчей Соломоновых и Екклесиаст, что в этом отношении мы не чувствуем никакого затруднения признать и ее, вместе с ними, произведением одного и того же писателя. Совсем не такова, в стилистическом отношении, вторая половина книги Премудрости, в ней действительно, как это заметил и Кальмет, встречается множество выражений и оборотов речи, свойственных только греческому, а не еврейскому языку. Да и вообще – слог ее во многих местах, до того искусствен и лишен простоты, темен и высокопарен, что трудно не заметить в нем очевидных следов греческого витийства. Это различие в слоге первой и второй части книги Премудрости, – говорит Губиган, – так разительно и вместе с тем так глубоко, что нужно не иметь в себе никакой критической проницательности, чтобы отнести происхождение их к одному и тому же писателю». Образ выражения, употребляемый Губиганом при развитии этого доказательства, как видно, очень силен и энергичен. По всему видно, что он чувствовал себя здесь стоящим на почве действительности. И действительно – основная мысль, на которую опирается это доказательство, – что характер и склад речи первых девяти глав книги Премудрости Соломоновой значительно отличается от характера и склада речи последних десяти глав ее, – не может быть совершенно оспариваема. Основательная критика уже давно признала это различие, в известных пределах, несомненным.

Но если, таким образом из уважения к началам филологической критики, мы не решаемся оспаривать совершенно верности самой основной мысли этого доказательства, то тем не менее однако ж, по чувству еще более глубокого уважения к законам логики, считаем себя вправе оспаривать основательность выводимого из нее Губиганом заключения, потому что между основоположением и заключением мы вовсе не находим логическинеобходимой связи. Мы думаем, что различие слога в частях какого-либо сочинения, если и может иногда приводить к более или менее основательному сомнению в единстве исторического происхождения его, то разве только тогда, когда, при видимом недостатке логической связи между частями его, и филологико-стилистическое различие между ними так резко и глубоко, что не представляется никакого другого достаточного средства изъяснить его, как приписать происхождение различных частей этого сочинения различным, отдаленным один от другого по времени писателям. Но этогото важного и непременного условия, при котором заключение от разности слога в частях какого-либо сочинения к разности писателей, могло бы иметь некоторую основательность, и недостает в данном случае. Потому что, не говоря уже о внутренней и внешней солидарности всех частей рассматриваемой нами книги, и различие слога, замечаемое в частях ее, вовсе не так разительно и глубоко, как это с намерением выставляет Губиган. Оно, несомненно, есть, но делается заметным не вдруг, при самом переходе от одной части ее к другой, а только постепенно, да и в этом случае вовсе не так решительно и цельно, чтобы не допускало уже никаких более или менее важных ограничений и исключений, словом, – есть различие только относительное, частичное и степенное²⁰. Но признаваемое в этом смысле, оно не заключает в себе ничего странного и несообразного с понятием о единстве ее писателя, и без всяких дальнейших соображений, просто-напросто может быть объяснено различием самого предмета речи. Примеры подобного различия в слоге сочинений, принадлежащих одному и тому же писателю, – различия, зависящего от свойств самих предметов и отношения их к умственному и нравственному настроению писателя, так многочисленны, что могут быть отысканы почти у каждого плодовитого писателя. Между прочим, довольно близко подходящий к рассматриваемому нами случаю пример подобного различия в слоге представляется нам в произведениях самого же Соломона. Ибо «всякий сколько-нибудь проницательный» критик согласится, что книга Притчей Соломоновых с одной стороны, а Екклесиаст и особенно Песнь Песней с другой – написаны далеко не одинаковым слогом, что в Притчах Соломоновых и отдельные фразы и целые обороты и весь склад речи, отличаясь особенной силой и выразительностью, дышат какой-то первобытной простотой и ясностью целостного (конкретного) созерцания. Но в книге Екклесиаста и особенно Песни Песней заметны уже некоторая искусственность, парение воображения, напряженная витиеватость. Но кто же, опираясь единственно на указанном различии в слоге этих произведений, будет считать себя вправе, пренебрегая всеми преданиями, относить их происхождение не к одному, а ко многим различным писателям? По крайней мере сам Губиган, как и всякий другой подобно ему уважающий предание критик едва ли бы решился и в этом случае придать этому стилистическому различию такой же вес и значение, какой он придал ему по отношению к книге Премудрости Соломоновой, хотя в этом последнем случае (так как дело идет не о двух отдельных произведениях, а о частях одного и того же сочинения) приложение указанного основания, естественно, могло бы иметь гораздо меньшее право, чем в первом. Итак, и это второе доказательство, приведенное Губиганом в подтверждение своего мнения о разновременном происхождении книги Премудрости Соломоновой, далеко не имеет той логической силы, какую думает придавать ему сам Губиган.

3) Но вот – в заключение своего трактата о составе и происхождении книги Премудрости Соломоновой, Губиган приводит еще, в подтверждение своего мнения, одно замечание, имеющее вид какого-то исторического доказательства. «Весьма замечательно, – говорит он, – что все места из книги Премудрости Соломоновой, приводимые священными писателями Нового Завета и святыми Отцами первенствующей христианской Церкви в их творениях, находятся только в первых девяти главах этой книги: мне кажется, что этим фактом писатели Нового Завета и святые Отцы Церкви ясно показали нам, что и по их мнению первая часть этой книги принадлежит совсем иному писателю, нежели вторая. Очень может статься, что и в иудейской церкви эта первая половина книги Премудрости Соломоновой, как написанная самим Соломоном на еврейском языке, пользовалась гораздо большим уважением, чем вторая». Что сказать об этом замечании? Побуждение, внушившее Губигану мысль закончить свое исследование о происхождении и составе книги Премудрости Соломоновой этим замечанием, понятно само собой. Но разве только тяготеющей силой этого побуждения и можно объяснить себе отчасти ту крайнюю слабость духа, с какой он позволил себе увлечься этим замечанием и придать ему значение какого-то quasi-исторического доказательства. Что в священных книгах Нового Завета и творениях св. Отцов приводятся различные изречения только из первой половины книги Премудрости Соломоновой, – это, быть может, и верно. Но что же отсюда следует? Может быть, что-нибудь и следует, но уж конечно отнюдь не следует то заключение, которое думает выводить отсюда Губиган. Какой же сколько-нибудь рассудительный и непредубежденный мыслитель из того только, что известный писатель, ссылаясь на сочинение другого писателя, приводит свидетельство из одной только части этого сочинения, решится заключить, что этот писатель тем самым ясно показывает, что другие части того же самого сочинения, из которых он не приводит ни одного места, он считает произведением другого писателя? Разве это не очевидная и самая простая вещь, что всякий писатель цитует из сочинений других писателей только то, что относится к предмету его сочинения, и что он почему-либо считает нужным или приличным поцитовать? Конечно, если бы Губиган доказал нам наперед, что и в древней иудейской, и в первенствующей христианской Церкви первая и вторая половина книги Премудрости Соломоновой еще не составляли одного целого сочинения, носящего одно заглавие, а обращались в виде двух отдельных отрывков, которые уже впоследствии времени сплочены были в одно целое, то, пожалуй, и это заключение его имело бы еще некоторую силу. Но так как и Губигану, конечно, не менее нас известно, что доказать этого нет никакой возможности, потому что книга Премудрости Соломоновой, как во всех древних греческих рукописных списках, сохранившихся до нашего времени (александрийском, ватиканском, комплютенском), так и во всех древних переводах ее на другие языки, сделанных в самые первые времена христианства (в латинском, сирском, арабском), имеет такой самый вид и состав, как и теперь, – а чтобы этот вид и состав ее не были первоначальные, на это нигде нет ни малейших следов и указаний: то вышеприведенное заключение Губигана, за отсутствием в нем всякой логической силы и значения, замечательно разве только в психическом отношении, как одно из наглядных доказательств вредного влияния предзанятых мнений на логические процессы мысли.

Мы рассмотрели таким образом по порядку все доказательства, приводимые Губиганом в подтверждение своего мнения о разновременном происхождении и составе книги Премудрости Соломоновой. Что ж оказывается в результате? Мы думаем, что всякий непредубежденный и беспристрастный читатель согласится с нами, если мы скажем, что все эти доказательства сами по себе не имеют силы и настолько, чтобы подать повод к более или менее серьезному сомнению в единстве исторического происхождения рассматриваемой нами книги, что самый вопрос об этом предмете, поднятый Губиганом, как возник в голове его первоначально вовсе не из-за них, так и решен был окончательно вовсе не на их основании (они придуманы были Губиганом уже после того, как образовалось в нем решительное мнение), а совсем по другим побуждениям, имеющим значение, впрочем, для одного только Губигана.

Совсем другого рода соображениями руководился известный критик Гроций, когда он, не отрицая совершенно, подобно Губигану, одновременного происхождения книги Премудрости Соломоновой в первоначальном ее виде, тем не менее однако ж полагал, что настоящий текст этой книги, как мы имеем ее на греческом языке, и в переводах с этого языка на другие, в целом составе своем обязан происхождением не одному лицу и времени. Проницательный ум этого критика не мог не видеть, что все части этой книги построены и расположены по одному строго задуманному и точно определенному плану и, соединенные одна с другой самой тесной и непрерывной, логически-грамматической связью, составляют одно стройное и неразрывное целое. Что все мысли и представления, заключающиеся в этой книге, отмечены одним общим, своеобразным характером, проникнуты и оживлены одним духом, вылились, так сказать, из одного духовного источника, из одного живого и целостного миросозерцания, – что, наконец, и самый слог или способ выражения мыслей в слове, несмотря на некоторые логические и грамматические разности в построении периодов и предложений, замечаемые в первых и последних главах этой книги, во всех ее частях и отделах, носит на себе заметную печать одного духовного настроения и склада умственных способностей. И потому он, согласно с общим мнением, утверждал, что эта священная книга, носящая на себе столько очевидных следов единства своего происхождения и состава, без всякого сомнения, есть произведение одного лица, а отнюдь не сборник различных отрывков, принадлежащих различным временам и лицам. И именно, по его соображениям, есть произведение какого-либо ученого и благочестивого иудея, написанное после Ездры (но прежде первосвященства Симона праведного) на еврейском языке, а потом кем-либо из греческих христиан, знающим еврейский язык, переведенное на греческий, и в переводе своем на этот всемирный язык получившее всеобщую известность в христианской Церкви. Но так как в греческом тексте этой книги, во многих местах, высказываются и излагаются мысли и представления о таких предметах, которые, по мнению Гроция о духе и характере нравственно-религиозного сознания ветхозаветной иудейской церкви, едва ли могли быть доступны сознанию иудея (наприм. о всеобщем суде по смерти; о блаженстве праведников и мучении грешников в будущей жизни; о слове Божием, как посреднике между Богом и миром; о мучении и поносной смерти Праведника и торжестве Его над грешниками по смерти и проч.), – и притом с такой ясностью и чистотой разумения, какой мы не находим ни в одном памятнике древней священноцерковной и богословской письменности иудеев; то, на этом основании, Гроций полагал, что христианский переводчик книги Премудрости Соломоновой, при составлении своего перевода с еврейского на греческий язык, не только не придерживался буквы подлинника, но переводил ее с возможно большей свободой, повсюду, где только возможно было, вносил в состав ее целые тирады своего собственного сочинения, проникнутые мыслями и понятиями христианскими, чем, по его мнению, и объясняется вполне происхождение тех высоких мыслей и представлений, которые, по крайней мере в той степени ясности и чистоты, с какой они выражены в рассматриваемой нами св. книге, могли возникнуть только в уме, проникнутом духом христианства²¹. Таким образом, по теории Гроция, выходит, что, хотя эта книга первоначально написана была и одним лицом, но в том виде, как мы имеем ее теперь в греческом тексте и различных переводах, она все-таки есть произведение, обязанное своим происхождением и составом деятельности различных лиц и времен, оставивших на ее тексте свои неизгладимые следы.

Что сказать теперь об этой теории? Имеет ли она какую-либо научную цену и достоинство? Вышеизложенная нами теория Гроция о происхождении книги Премудрости Соломоновой не представляет в оправдание свое никаких научных доказательств и, как ни кажется по виду остроумной, в существе дела однако же оказывается сплетенной из одних чисто произвольных, и ни на чем положительно не основанных предположений. И во-первых, самое основное положение этой теории, что книга Премудрости Соломоновой написана была первоначально каким-либо ученым иудеем на еврейском языке, а потом кем-либо из христиан первого века переведена на греческий язык, – относится к числу таких положений, которые не только ничем положительно известным не могут быть доказаны, но скорее всего могут быть отвергнуты. Потому что ни о существовании первоначального еврейского подлинника этой книги, ни о предполагаемом переводе ее с еврейского языка на греческий, совершенном, будто бы, в первые времена христианства, мы не имеем решительно никаких свидетельств. Напротив, греческий текст этой книги, на котором она впервые стала быть известной в христианской Церкви, и с которого сделаны были потом все другие известные переводы ее – латинский, сирский, арабский – носит на себе столько очевидных признаков чисто эллинского духа и так мало заключает в себе гебраизмов, что, по всем соображениям и вероятностям, должен быть признан первоначальным, а не переводным текстом ее. Если же (как это мы постараемся раскрыть в дальнейших своих исследованиях с большей подробностью) греческий текст книги Премудрости Соломоновой есть именно тот самый, на котором она была и написана первоначально, то, конечно, после этого возникает еще дальнейший вопрос: когда же и кем именно она написана была на этом языке? Присутствие в этой книге многих по-видимому чисто христианских понятий побудило Гроция предположить, что в составлении текста этой книги, как мы имеем ее на греческом языке, принимали деятельное участие мысль и сознание христианское. Ну так что ж?.. и в добрый час. Но если содержание книги Премудрости Соломоновой действительно таково, что происхождение его не иначе можно изъяснить, как из духа христианского, то почему бы на этом основании, за отсутствием точных положительных сведений о ее происхождении, не признать, что она и действительно написана была кем-либо из христиан первого века? Нам кажется, что это заключение, во всяком случае, было бы довольно логично, и если основание его прочно, то могло бы быть и верно. Однако же Гроций почему-то не только воздерживается от этого заключения, но и положительно утверждает, что книга Премудрости Соломоновой, несмотря на очевидные следы присутствия в ней христианских понятий, написана первоначально совсем не христианином, а иудеем, жившим задолго до времен христианства, и приблизительно определяет даже время первоначального ее состава. Значит у него имелись в виду при этом суждении какие-то другие основания, которые и по его собственному сознанию имели гораздо более веса и значения, чем означенные следы христианских понятий. Но если теперь действительно есть такие сильные и решительные причины относить первоначальное происхождение книги Премудрости Соломоновой ко временам дохристианским, то, придавая им тот вес и значение, какого они по своему научному достоинству заслуживают, почему бы опять на этих сильнейших основаниях не признать, что книга Премудрости Соломоновой действительно, и притом в том самом виде, как мы имеем ее на греческом языке, есть произведение какого-либо ученого иудея, подобно напр. Филону, знавшего и писавшего по-гречески? Что же попрепятствовало Гроцию принять такое предположение? Следы христианских мыслей и чувств в этой книге? Конечно. Но в таком случае прежде, чем идти на сделку с этими данными, делать в пользу их значительные ограничения и уступки, и наконец вымышлять новые, ни на чем не основанные, предположения, следовало бы наперед тщательно исследовать касательно этих христианских понятий, находящихся в книге Премудрости Соломоновой: действительно ли они суть понятия чисто христианские? Т.е. действительно ли в нравственно-религиозном сознании иудейской церкви не было никаких элементов и зародышей, из коих они могли бы развиться? Действительно ли они решительно и безусловно превышали область сознания ветхозаветной церкви и могли возникнуть только из духа христианства? Свободное и беспристрастное исследование этого предмета, быть может, показало бы, что и в древней иудейской церкви все эти понятия уже были в сознании лучших представителей ее и высказывались ими неоднократно в их писаниях. И действительно, было время, когда на иудейскую религию смотрели, как на одну чисто внешнюю, временную и местную форму теократии, как на совокупность одних внешних обрядов и форм жизни, и не хотели признать присутствия в ней под этими формами ничего духовного, никаких чисто нравственных идей, составляющих истинную основу религии. При таком понятии об иудействе, конечно, было бы несообразно с началами исторической критики признать произведением чисто иудейским такую книгу, как книга Премудрости Соломоновой. Но, благодаря более глубоким и добросовестным исследованиям, этот уничижительный взгляд на иудейство давно уже признан совершенно неосновательным. И именно – эти исследования неопровержимо доказали, что и в основании иудейской веры положены были Богом животворные семена и зародыши тех же нравственно-религиозных начал, которые потом вошли и в содержание христианства, что в христианстве эти семена истинной веры, заключавшиеся прежде как бы под покровом внешней формы и обрядов, под влиянием Животворящего Духа Христова, так сказать, разорвали свою внешнюю оболочку и явились в подлинном духовном своем виде, в форме чистых и светлых понятий. Что наконец и в самом народе иудейском, особенно во времена ближайшие к христианству, духовное сознание лучших представителей иудейской церкви видимо начало перерастать те внешние формы и пелены, коими оно было обвито в своем детстве, и выражаться такими духовными стремлениями и чаяниями, которые весьма близко подходили к светлым и чистым упованиям христианской веры. Таким-то образом оказалось, что напр. и вера в будущую загробную жизнь, блаженную для праведников и мучительную для грешников, и вера во всеобщий Суд Божий, имеющий последовать при конце времен, и в окончательное торжество истинного Богопознания над нечестием и Царства Божия над царством идолов, и понятие о Слове Божием, как посреднике между Богом и миром, – кратко сказать – все те возвышенные и духовные понятия, которые находятся в книге Премудрости Соломоновой и, по мнению Гроция, могли быть занесены в нее только из христианства, еще гораздо прежде времен христианства, с большей или меньшей ясностью представления, но несомненно были сознаваемы и выражаемы различными иудейскими писателями в их сочинениях. Если же в книге Премудрости Соломоновой эти представления выражаются, быть может, несколько яснее, в более светлых и прозрачных образах, чем мы видим это в других, канонических и апокрифических писаниях Ветхого Завета, то эта относительная ясность сознания и выражения их (во всяком случае, впрочем, как нам кажется, еще далеко отстоящая от светлого и живого убеждения чисто христианской веры) показывает, быть может только то, что книга Премудрости Соломоновой написана была именно в тот позднейший период жизни народа иудейского, когда под влиянием различных исторических обстоятельств, сознание этих истин в народе иудейском, в лице лучших представителей его, возбуждено было гораздо сильнее, чем прежде, а потому и выражалось гораздо живее и яснее, – как это мы видим между прочим и в некоторых других писаниях, дошедших до нас от этого времени (напр. во 2-й и 4-й книге Маккавейской, в сочинениях Филона, и в некоторых других апокрифах иудейских). К чему же после этого, по поводу присутствия этих представлений в книге Премудрости Соломоновой, если она есть произведение иудейское, предполагать еще непременное участие в составлении ее текста какого-либо христианина, а потом выдумывать еще по этому случаю и небывалый перевод этой книги с небывалого еврейского подлинника на греческий язык? Составлять такие и подобные им предположения, конечно, не стоит большого труда (и было когда-то в моде), но зато уже доказать их истинность или даже вероятность нет никакой научной возможности.

Мы не знаем, были ли кем-либо из ученых выставляемы еще какие-либо иные возражения против одновременного происхождения и состава книги Премудрости, кроме рассмотренных нами. Но что все изложенные и рассмотренные нами доселе возражения оказываются совершенно неосновательными, в этом, надеемся, беспристрастный читатель без труда согласится с нами. Итак, мы считаем себя вправе оставаться в согласии с древним и почти общим убеждением, что книга Премудрости Соломоновой, не только в общем составе, но и во всех частях и подробностях настоящего текста ее, есть произведение одного лица и времени, – и во всех дальнейших исследованиях своих об ее историческом происхождении будем выходить из этого, предварительно приобретенного нами, убеждения.

* * *

II. В предыдущей статье о книге Премудрости Соломоновой мы показали, что нет никакого достаточного основания считать ее произведением различных лиц и времен. Но если несомненно, что эта свящ. книга, и притом во всей ее целости, есть произведение одного писателя, то спрашивается далее: когда же и кем именно она написана? За решением этого вопроса, естественно, следовало бы прежде всего обратиться к преданиям истории. Но к сожалению история не сохранила ясных, точных и подробных воспоминаний о происхождении этой книги. Между различными, более или менее темными, отрывочными и неопределенными воспоминаниями, до нас дошедшими, более всех других преданий заслуживает внимания, как по относительной своей ясности, так и по наибольшей общности, то древнее предание, которое признает ее подлинным произведением самого Соломона. Но и это предание, первоначальный источник которого нам совершенно неизвестен, после строгого критического разбора, оказывается далеко не так достоверным, как оно представляется некоторым с первого взгляда. То правда, что книга Премудрости Соломоновой с самой глубокой древности известна была в христианской Церкви под именем Премудрости Соломона (Σωφία Σωλομών или Σωλομώντος), и с этим наименованием вошла в состав греческой Библии²². Но это древнее и общеупотребительное наименование ее – Премудростью Соломона, отнюдь не означает того, будто бы в древней христианской Церкви существовало всеобщее и решительное убеждение, что она действительно есть произведение Соломона. Правда, многие св. Отцы и писатели древней христианской Церкви, в дошедших до нас писаниях своих, приводят из этой книги различные изречения от имени Соломона²³, следуя в этом случае общепринятому обычаю именовать ее Соломоновою, однако ж почти никто из них и нигде не говорит решительно о самой книге, чтобы она была произведением Соломона. Напротив, когда приходилось им нарочито исчислять содержимые церковью писания Соломона, то в числе подлинных и несомненных произведений его, они всегда полагали только три книги: Притчей, Екклезиаста и Песни Песней²⁴, а книгу Премудрости Соломоновой, при всем глубоком уважении к ней, не включали в число подлинных книг Соломоновых, конечно потому, что подлинное происхождение ее от Соломона, не было для них несомненно.

Так еще в сирском переводе Священного Писания Ветхого Завета, который сделан был, по всей вероятности, во II веке по Рождестве Христовом, она носит такое заглавие, из которого видно, что и в то время ученые мужи христианской Церкви, занимавшиеся историко-критическим исследованием Св. Писания, приходили к сомнению, чтобы она была произведением Соломона, а думали, что она написана кем-либо из ученых иудеев, выдавшим ее от имени Соломона²⁵. Следы этого сомнения можно находить во многих писаниях св. Отцов и писателей Церкви II, III и IV века (особенно греческих, напр. Климента, Оригена, Евсевия, Афанасия и пр.), во всех тех местах, где, говоря о книге Премудрости Соломоновой, они хотя по общему обычаю и называют ее Соломоновой, но в тоже время, в выражение своего сомнения о подлинном происхождении ее от Соломона, прибавляют обыкновенно выражение – так называемая книга Премудрости Соломоновой. Только в западной христианской Церкви, где господствовал положительно практический дух римлян, в течение первых трех веков, мнение о подлинном происхождении этой книги от Соломона имело, кажется, действительную силу. Но и здесь однако же, при первом возникновении ученой критики, это наивное и безотчетное убеждение начало значительно ослабевать, а заступившее место его сомнение приобретать все бо́льшую и бо́льшую силу, так что в начале пятого века блаженный Августин замечает уже о своем времени, что хотя по заведенному издревле обычаю (obtinuit consvetudo) она и называется Соломоновой, но ученейшие мужи нисколько не сомневаются в том, что она не есть произведение Соломона²⁶. Кто были эти ученейшие мужи, с мнением которых, после многих колебаний, соглашается и сам Августин, из приведенного места не видно. Но нам известно, что один из ученейших мужей того времени, а именно блаженный Иероним, в предисловии к книгам Соломона наименование рассматриваемой нами книги – Премудрость Соломона называл прямо подложным²⁷. Мнение такого ученого и проницательного критика, как видно из слов блаженного Августина, конечно, разделяли в то время и многие другие, занимавшиеся исследованием священных книг. Такое решительное сомнение ученейших мужей своего времени в подлинном происхождении книги Премудрости Соломоновой от Соломона, приобретая с течением времени наибольшую силу, не могло наконец не оказать более или менее сильного влияния и на самое общественное мнение церкви. Таким образом мы видим, что и в самой западной христианской Церкви, где обычай полагать книгу Премудрости Соломоновой в числе произведений Соломона был особенно крепок и формально входил в древний церковный образ выражения, эта свящ. книга, со времен папы Геласия, и на церковном языке стала мало-помалу отделяться от книг собственно Соломоновых²⁸, и наконец, вследствие особых папских декретов, во всех последующих изданиях латинской Библии, вместо бывшего прежде заглавия liber Sapientiae Solomonic, стала называться просто liber Sapientiae.

Если теперь от этих древних времен христианства, когда полагались только первые основания исторической критики Священного Писания, мы перейдем ко временам новейшим, когда эта наука получила обширнейшее развитие, и будем следить за развитием в ней мнения об историческом происхождении рассматриваемого нами письменного памятника, то и здесь увидим повторение почти того самого умственного процесса, который совершился во времена древней христианской Церкви, только в обширнейших размерах. При самом начале возрождения в Европе исторической критики Св. Писания, во мнениях исследователей, касательно происхождения книги Премудрости от Соломона, еще заметно какое-то колебание, нерешительность суждения и непримиренное разногласие: одни из них, основываясь на древнем обыкновении именовать и считать ее Соломоновой, усиливаются доказывать ее действительное и подлинное происхождение от Соломона; а другие, основываясь на началах исторической критики, вслед за древними учеными мужами, выражают более или менее решительное сомнение в этом. Но чем далее развивалась и усовершенствовалась в своих началах и методах исследования историческая критика, тем голоса защитников происхождения этой книги от Соломона, стали слышаться все реже и реже, а голос сомнения напротив высказывался сильнее и тверже. В настоящее время, когда этот вопрос можно считать окончательно решенным, едва ли уже кто-нибудь решится утверждать, что книга Премудрости Соломоновой в каком бы то ни было смысле, может быть признана произведением Соломона.

Были и есть, конечно, немаловажные причины, по которым св. книгу, от самой глубокой древности известную в хр. Церкви под именем Соломоновой, при всем глубоком уважении к ней, как книге священноцерковной, ученые мужи хр. древности, занимавшиеся историко-критическим исследованием книг Св. Писания, а вслед за ними и большинство новейших критиков не решались и не решаются признать произведением Соломона.

Первой и притом самой главной причиной такого убеждения было и есть – отсутствие ее в каноне св. книг иудейской церкви и совершенная неизвестность первоначального существования ее на еврейском языке. И в самом деле, если бы она действительно была произведением Соломона, и следовательно написана была первоначально на еврейском языке, и в таком виде, вместе с другими священными книгами Соломона, сохранилась в сборнике священных книг ветхозаветной церкви до самых времен перевода сих книг на греческий язык 70 толковниками, то, без всякого сомнения, собиратели священных книг Ветхого Завета, составлявшие и определявшие канон их, не только не пренебрегли бы ей в это время, но, как произведение писателя богодухновенного, вместе с тремя другими произведениями его, внесли бы и ее в канон священных книг. Но между тем ее не только нет в свящ. каноне иудейской церкви, но и никто – ни из иудейских, ни из христианских древних писателей, знакомых с священноцерковной и богословской литературой иудеев, не говорит, чтобы она когда-либо существовала у иудеев на еврейском языке. Ни Иосиф Флавий, ни Филон, ни Ориген, ни Евсевий ничего не знают о существовании еврейского ее подлинника. Все самые древние переводы ее на языки – латинский, сирский (2 века), арабский, составлены были с греческого текста, а чтобы этот текст ее был не оригинальный, а переводный, – не из чего не видно. При виде такого полного и решительного отсутствия всяких следов первоначального существования этой книги на еврейском языке, естественно заключить, что она написана первоначально на греческом языке, после того времени, как канон священных книг ветхозаветной церкви заключен был в известные пределы при Ездре и Неемии. К такому заключению пришел действительно блаженный Иероним: не нашедши ее в каноне свящ. книг иудейской церкви, и после долгих и самых тщательных разысканий, не открывши никаких следов первоначального существования ее на еврейском языке, он прямо и решительно заключил отсюда, что ее никогда не было у евреев на еврейском языке²⁹.

Основательность и законность этого заключения в известной степени³⁰ единогласно признана была потом и всеми почти новейшими исследователями Св. Писания.

Но когда таким образом отсутствие книги Премудрости Соломоновой в каноне св. книг иудейской церкви и совершенная неизвестность первоначального существования ее на еврейском языке привели исследователей Св. Писания к более или менее решительному сомнению в подлинном происхождении ее от Соломона, то внимательное изучение и сравнительный анализ греческого текста ее, на котором она впервые стала быть известной в христианской Церкви, еще более усилили в них это сомнение. Потому что настоящий текст ее носит на себе все признаки первоначального, оригинального (а не переводного) текста. И в самом деле, если бы книга Премудрости Соломоновой написана была первоначально не на греческом, а на еврейском языке (Соломоном), и уже впоследствии времени кем-либо из иудеев или христиан переведена на греческий язык, то, судя по глубокому различию в гении этих двух языков, трудно или почти невозможно представить, чтобы предполагаемый переводчик ее (и притом в такое время, когда искусство переводить вообще находилось еще в самом несовершенном, младенческом состоянии) так успешно мог препобедить все трудности этого перевода и настолько сумел выдержать в своем переводе смысл еврейского подлинника и характер и гений греческого языка, чтобы в греческом переводе его не сохранилось каких-либо более или менее заметных следов еврейского подлинника. Но между тем настоящий греческий текст этой св. книги действительно не заключает в себе ничего такого, что бы давало право заключать, что он есть не что иное, как перевод с еврейского подлинника. Греческий язык ее, после всех филологических исследований оказывается настолько правилен, чист, а во многих местах даже и изящен, насколько всего этого можно ожидать от какого-либо ученого иудея, или христианина (первого века) эллиниста. Если же для взыскательного вкуса какого-нибудь пуриста некоторые обороты речи представляются свойственными более еврейскому, чем греческому языку, то и этих малозначительных гебраизмов, оказывается однако ж так мало, как только это может быть в произведении иудейского писателя, пишущего на неродном ему языке.³¹.

Напротив, гелленизмы встречаются так часто и в таком обилии, что почти в каждой главе книги можно находить то отдельные выражения, то целые фразы и обороты речи, то игру слов, которым нет ничего соответствующего на еврейском языке и которые всецело и исключительно свойственны только гению греческого языка³².

Наконец самое построение периодов (обыкновенно состоящих из нескольких вводных предложений) и предложений (состоящих из множества сказуемых), способ выражения мыслей (рядом предложений, одно другое поясняющих и дополняющих), метод раскрытия и изложения (последовательноразвивающий, аналитический и даже систематический), словом то, что называется вообще манерой писать или слогом сочинения, носит на себе такую ясную печать греческого витийства, что только незнакомый с характером древнееврейской литературы вообще, и произведений Соломона в частности, может признать ее произведением древнееврейского гения. Напротив, еще древние критики, хорошо знакомые с еврейским языком и древней литературой его, как напр. блаженный Иероним, ясно видели, что слог рассматриваемой нами книги сильно отзывается совсем не еврейским, а греческим красноречием³³. А новейшие критики, основательно изучавшие характер древнееврейской и греческой письменности и отличительный гений их писателей, как напр. Кальмет, Боссюэт, еще решительнее утверждают, что «эта книга не только отзывается греческим красноречием, как это замечал еще и Иероним, но можно сказать и написана во вкусе греческих риторов, по правилам и приемам греческой риторики, хотя этот риторский вкус, столь заметно просвечивающийся в обилующем эпитетами, многословном и витиеватом слоге этой книги, довольно умерен, сдержан в пределах мудрости»³⁴. Пределы журнальной статьи не позволяют нам развить этих положений с той подробностью, какой они, быть может, и заслуживают. Заметим только, что присутствия разного рода гелленизмов в греческом тексте книги Премудрости Соломоновой не отрицают и самые защитники гипотезы о первоначальном сочинении ее на еврейском языке (напр. Губиган, Гроций); и чтобы объяснить их происхождение, согласно со своей гипотезой, предполагают обыкновенно, что переводчик оригинального еврейского текста этой книги на греческий язык переводил ее с возможно большей свободой и самостоятельностью. Но это предположение их решительно ни на чём положительном не основывается, да и в логическом отношении оказывается совершенно неустойчивым от внутренних противоречий, в нем заключающихся, потому что какое бы высокое искусство и самостоятельность мы ни предположили в мнимом переводчике ее, все же, однако ж, если он действительно переводил на греческий язык древнее сочинение, написанное первоначально на еврейском языке, а не сочинял своего собственного на греческом языке, то непременно должен бы удержать в своем переводе, по крайней мере, общую манеру писать, свойственную древним еврейским писателям, сохранить их метод изложения и способ выражения, а между тем в настоящем греческом тексте ее почти вовсе незаметно следов еврейского гения, а напротив повсюду видны следы умственного настроения и склада мыслей, свойственного гению греческому. Для объяснения всякого рода гелленизмов, в таком обилии встречающихся в греческом тексте рассматриваемой нами св. книги, при совершенной неизвестности первоначального существования ее на еврейском языке, гораздо естественнее и логичнее предположить, что этот греческий текст ее, носящий на себе видимую печать эллинского гения и витийства, есть текст первоначальный, оригинальный, а не переводный. Другими словами: что настоящий греческий язык, на котором она впервые стала быть известной в христианской Церкви, и с которого, впоследствии времени, переведена была на другие языки, есть именно тот самый язык, на котором она первоначальна была и написана.

В самом содержании книги Премудрости Соломоновой исследователи Св. Писания первых веков христианства, кажется, не находили ничего такого, что стояло бы в каком-либо противоречии с их понятиями о лице и мудрости Соломона, как писателя. Напротив, как самое заглавие этой книги – Премудрость Соломона, так и те места книги, где писатель ее, по-видимому, отождествляет свою личность с личностью Соломона, и наконец значительное сходство самых основных представлений, содержащихся в этой св. книге, с теми понятиями, какие излагаются в других, подлинных произведениях Соломона, – все это, могло служить для них, в течение известного времени, весьма немаловажным основанием считать эту св. книгу произведением Соломона. При неразвитом состоянии тогдашней критики и господстве непосредственных воззрений, нужно было иметь значительную силу критической проницательности и немаловажный запас силы воли и мужественной твердости в убеждениях, чтобы, несмотря на все эти наглядные признаки, указывающие, по-видимому, на происхождение этой книги от Соломона, решительно усомниться в происхождении ее от Соломона. Но если однако ж, при более глубоком размышлении об этом предмете, оказываются на лицо достаточно сильные основания полагать, что эта книга никак не может быть признана произведением Соломона и по времени написания своего относится ко временам гораздо позднейшим, то при этой мысли трудно удержаться от представления, чтобы позднейший писатель ее, написавший ее от лица Соломона, при всем своем старании быть верным духу и характеру Соломоновой мудрости, так верно и точно успел воспроизвести в своем сочинении умственный характер и взгляд этого св. писателя, со всеми характеристическими оттенками отражающегося на ней современного ему духа и состояния ветхозаветной церкви, а вместе с этим так полно и всецело отрешиться от своего личного духовного настроения и духа своего времени, чтобы в таком обширном и глубокомысленном произведении, какова книга Премудрости Соломоновой, не проронить, так сказать, ни одного слова, которое бы звучало не в такт известному тону мудрой речи Соломоновой, – не высказать ни одной мысли, ни одного понятия, которое носило бы на себе печать его собственного субъективного настроения духа, по внутреннему своему характеру отличного от миросозерцания Соломонова, и наконец, не обнаружить ни одной черты из современной ему исторической действительности. Если бы дело шло о каком-либо художественном произведении, написанном во времена новейшие, когда историческая критика предоставила в распоряжение даровитых писателей обширные научные пособия к объективному воспроизведению времен прошедших, то и тогда трудно было бы представить возможность литературного произведения с таким всецело объективным характером; но древность, особенно иудейская, едва ли имела и теоретическое понятие о такой исторической объективности. И действительно, зоркий и проницательный взгляд новейших критиков, руководимый этой мыслью, успел подметить и в самом содержании рассматриваемой нами св. книги несколько более или менее значительных признаков, показывающих, что она написана совсем не Соломоном, а каким-то другим лицом, жившим во времена позднейшие; так например:

а) Уже тот самый факт, что писатель этой св. книги, излагая в ней различные уроки мудрости, имеет в виду дать наставление преимущественно каким-то сильным и могущественным царям – язычникам (Прем.6:9), под властью коих находятся многие народы (Прем.6:2), а в числе их, по-видимому, и иудеи (Прем.6:21), – взятый во всей его целости, едва ли может быть соглашен с тем, что нам известно положительного о лице Соломона, как царя и писателя, и времени его царствования.

б) Далее – в этом наставлении своем, он проводит иногда такие мысли и понятия, которые, по крайней мере в той форме, в какой они излагаются, по замечанию критиков, носят на себе печать миросозерцания, свойственного временам, гораздо позднейшим времен Соломона. Так, например, не без основания можно заметить, что как учение неверия, изложенное во 2-й главе книги Премудрости, представляется развитым в форму такой ученой и научноопределенной материалистической теории, которая, предполагая долговременное развитие ума в этом направлении, едва ли могла сложиться у евреев времен Соломоновых, так и противополагаемое этому учению самим писателем книги Премудрости, учение веры, изложенное в следующих затем трех главах, представляется, в свою очередь, развитым в такую полную и отчетливо обработанную теодицею, которая, по основному характеру проводимых в ней воззрений на жизнь, судя по обыкновенному, естественному ходу исторического развития, как-то не совсем гармонирует с тем реальнопрактическим строем жизни, какой мы имеем основание полагать господствовавшим в счастливые и мирные времена Соломоновы. Таким образом, хоть бы эта глубокомысленная и возвышенная теория отношения добродетели к счастью, в силу которой награда верному Израилю из мира внешнего переносится сперва во внутренний мир сознания, а потом, окончательно, в другую жизнь будущую, загробную, – и основанная на этой теории светлая уверенность в будущей жизни, где все противоречия несовершенного нравственного порядка вещей в настоящей земной жизни, так болезненно поражающие совесть и смущающие веру, разрешатся в полную гармонию, – добродетель и вера, на земле гонимые и преследуемые, облекутся в силу и славу, а порок и нечестие, нередко торжествующие, покроются бесславием и сокрушатся. И наконец тесно соединенный с этими воззрениями взгляд на отношения земной жизни, в котором довольно ясно выступают аскетические стремления, так, по-видимому, несогласные с духом древнего иудейства. И все эти и подобные им черты миросозерцания, лежащего в основании этой теодицеи, ведут к мысли, что она сложилась в сознании иудейского народа далеко не в те счастливые времена его, когда кийждо, живя под смоковницей и виноградом своим, имел полное право и основание, в силу обетований закона, верить в земное счастье и всем сердцем привязываться к земному своему отечеству, – а во времена позднейшие, когда сила великих, общественных бедствий мало-помалу отрешила дух этого народа, в лице лучших представителей его, от земного и временного, разрушила в нем чувство гармонии внутреннего и внешнего и устремила взор его к будущему, духовному. Как бы то ни было впрочем, но то, по крайней мере, верно, что миросозерцания с таким решительным стремлением к духовному, и отрешением от земного, какое так ясно выражается в книге Премудрости Соломоновой, мы не находим ни в одном памятнике древней св. литературы иудеев.

И нам кажется, что в этом смысле понимаемые замечания некоторых критиков прежнего времени, что в книге Премудрости Соломоновой, во многих местах выражаются и развиваются такие чувства и воззрения, которые по своей возвышенности и чистоте гораздо ближе подходят к духовному миросозерцанию христианскому, чем к чувственно-духовному образу представления, свойственному древнему иудейству, не лишены некоторой доли правды. Но конечно гораздо большую логическую силу и значение имеют, в этом отношении, замечания тех критиков, которые в различных местах рассматриваемой нами св. книги довольно основательно указывают на более или менее ясные, но во всяком случае не подлежащие сомнению следы знакомства ее писателя с философскими теориями греков, которые и у самых греков возникли в период времени, гораздо позднейший времен Соломоновых. В этом последнем случае признаки, обличающие в авторе книги Премудрости Соломоновой писателя, жившего гораздо позднее времен Соломоновых, выступают с такой ясностью и силой, что и одни они сами по себе могли бы послужить достаточно сильным основанием для сомнения в происхождении ее от Соломона³⁵.

в) Наконец не без основания замечали и замечают, что многие мысли и понятия, содержащиеся в книге Премудрости Соломоновой, выражены в такой словесной форме, которая показывает, что писателю ее, по-видимому, знакомы были многие книги Св. Писания, написанные гораздо позднее времен Соломона. Так напр. изображая враждебные чувства, питаемые нечестивыми людьми к праведнику, он выражает их почти теми же самыми словами, в каких они выражаются и в книге пророка Исаии (Прем.2:18; Ис.3:10) и, что особенно замечательно, выражаются не в еврейском тексте этой книги, а в переводе ее 70-ти толковниками. Таким же образом, говоря о блаженной, по воле Божией, кончине праведника и суде Божием на нечестивых, он опять выражает свои мысли словами, по-видимому, заимствованными из той же книги (Прем.3:1–3, 4:11, 14–15. Срав. Ис.57:1–2. Прем.5:18–19. Срав. Ис.59:17. Прем.1:16. Ср. Ис.28:15). То же самое, может быть, придется сказать и о том замечательном месте книги Премудрости Соломоновой, где писатель ее, возвышаясь над господствовавшим в народе иудейском мнением о достоинстве и значении брачной жизни с ее естественными благословениями, превозносит девство, обещая ему в будущем царстве Божием высокую честь и славу (Прем.3:13–14. Ср. Ис.56:4–5). Наконец почти все, что говорится в книге Премудрости Соломоновой о происхождении, суетности и безумии идолопоклонства, в 13 и 14 главах ее, так сходно с тем, что говорится об этом же предмете в книгах пророков Исаии (Ис.44) и Иеремии (Иер.10), что мысль о знакомстве писателя книги Премудрости Соломоновой с этими свящ. книгами приходит сама собой, – и если верность этой мысли, на основании одного этого замечаемого в мыслях и выражениях сходства, и не доказывается еще со всей строгостью логического вывода, то и не опровергается никакими другими соображениями. (Сн. особ. Ис.44:12–21 и Иер.10:13–16 с Прем.13:10–13; Иер.46:25 с Прем.14:11 и проч.).

Таковы, по крайней мере, главные основания, по которым еще древние исследователи Свящ. Писания, а вслед за ними и новейшие критики, почти все единогласно утверждают, что книга Премудрости Соломоновой не принадлежит Соломону³⁶.

Рассматриваемые порознь, со внутренней, логической стороны своей, они, конечно, имеют далеко не одинаковую силу и достоинство. Но, тем не менее, однако ж, общая мысль, вытекающая из всей сложности их, что книга Премудрости Соломона не есть произведение Соломона, не может не быть признана вполне основательной. И мы тем с большей благонадежностью можем усвоить себе это положение, что находим его вполне согласным и с суждением Вселенской Церкви о неканоническом достоинстве рассматриваемой нами книги, так как и в существе дела оно представляется нам только дальнейшим логическим выводом из этого суждения, выражающим его в другой, более решительной форме.

Но если таким образом несомненно, что книга Премудрости Соломоновой не может быть признана произведением Соломона, то, когда же и кем именно она написана? Для решения подобных библиографических вопросов есть только два средства: внешнее свидетельство исторического предания и внутреннее свидетельство самой книги. Но мы сказали уже прежде, что исторические предания о происхождении книги Премудрости Соломоновой, до нас дошедшие, далеко не имеют такой ясности, такого согласия и такой достоверности, чтобы на основании их одних можно было достигнуть точного и достоверного решения этого вопроса. А потом критическим разбором одного из этих преданий наиболее достойного внимания, показали, как мало и это предание заслуживает доверия.

Итак, за недостатком положительных и точных преданий об историческом происхождении книги Премудрости Соломоновой, для решения этого вопроса, нам следовало бы теперь обратиться к внутреннему свидетельству самой этой книги, так как, по общему закону произведений человеческих, она должна носить на себе более или менее ясные следы своего века, народа и современных ей исторических обстоятельств, равно как и личных качеств писавшего ее. Но и это само по себе верное и во многих случаях совершенно достаточное для определения исторического происхождения какого-нибудь сочинения средство, в приложении к данному случаю, оказывается, однако ж, далеко недостаточным, потому что писатель книги Премудрости Соломоновой, выдавая ее от имени Соломона, естественно должен был и писать ее так, как по его понятиям, писал бы ее сам Соломон и, таким образом подражая во всем характеру и тону речи Соломоновой, естественно должен был скрыть свою личность настолько, насколько это было доступно его средствам, – так что поэтому, если образ личности действительного писателя этой книги все еще продолжает отражаться в ее содержании, то в чертах далеко не так точных и определенных. Таким образом, при исследовании вопроса об историческом происхождении книги Премудрости Соломоновой, мы встречаемся с такими трудностями, которые едва ли могут быть побеждены совершенно. Неудивительно поэтому, если в суждениях критиков о времени написания этой книги и личности ее писателя мы находим совершенное и непримиримое разногласие. Мы отнюдь не намерены впрочем входить в историко-критическое рассмотрение всех тех предположений, к которым в разные времена прибегали разные критики, считая это и утомительным для читателей и мало полезным для существа самого дела. Нет, мы считаем за лучшее, вместо этого, указать и точнее определить тот метод, которому должно следовать при решении этого вопроса, и для этой цели изложить сначала те общие начала, которые, по нашему мнению, могут и должны служить основаниями для суждения об этом предмете, а потом, на основании этих начал, попытаться точнее определить время ее написания и предположительно указать личность ее писателя.

Итак, вот несколько данных, которые, по нашему мнению, должны служить основаниями для вероятного заключения о лице писателя этой книги и времени ее написания:

Книга Премудрости Соломоновой, хотя ее и не было никогда в каноне книг ветхозаветной церкви, сколько нам известно, с самых первых времен христианства, единогласно признаваема была за книгу, относящуюся к писаниям ветхозаветным, и впоследствии времени, когда составлен и определен был окончательно канон свящ. книг, причислена церковью к книгам Ветхого Завета. Это древнее и всеобщее предание христианской Церкви о происхождении книги Премудрости не может не быть уважено критикой. Итак, принимая его за основание своих исследований об историческом происхождении этой книги, мы должны признать, что писателем ее был кто-либо из иудеев, живших до времен христианства, а не христиан. Так думали об этом в христианской Церкви еще во II веке, как это видно из приведенного выше заглавия книги Премудрости Соломоновой в сирском переводе Свящ. Писания; так думали об этом и во все последующие времена, и притом решительно все занимавшиеся исследованием вопроса об историческом происхождении этой свящ. книги, несмотря на значительное различие своих мнений о личности ее писателя и времени написания.

И в самом содержании этой св. книги мы не находим ничего такого, что стояло бы в каком-либо важном и существенном противоречии с этим мнением; потому что писатель ее, при всей неоспоримой чистоте нравственных воззрений своих, видимо стоит еще на точке зрения иудейской веры и народности, все миросозерцание его, рассматриваемое в целости, отпечатлено духом и характером ветхозаветным и, можно сказать, ни в одном пункте не переступает того предела, за которым начинается светлая область нового откровения Божия во Христе Иисусе. Правда, некоторые нравственно-религиозные представления, развиваемые в этой священной книге носят на себе отпечаток такой духовной чистоты и ясности созерцания, что при известном, поверхностном взгляде на характер и содержание ветхозаветной иудейской веры, и при недостаточном знакомстве особенно с тем развитием, какое она получила в последние, ближайшие к христианству времена, легко может показаться, что эти представления, по-видимому, превышающие область нравственно-религиозного сознания, свойственного ветхозаветной церкви, могли быть занесены в эту книгу только кем-либо из христиан. И мы видели уже прежде, что на этом-то самом основании некоторые из критиков действительно полагали, что книга Премудрости Соломоновой, если не вся в целости написана, то во многих местах дополнена, и исправлена кем-либо из христиан I века. Таким образом, как на ясные следы присутствия в ней христианских понятий они указывают особенно на довольно определенное учение о Мудрости и Слове Божием, как некоей особенной Силе божественной, посредствующей между Богом и миром, на ясное учение о будущей, загробной жизни, где праведников ожидает блаженная жизнь, а грешников мучение, и наконец на присутствие в этой книге аскетических воззрений на жизнь. Однако ж более глубокое и основательное исследование этих quasi-христианских представлений, основанное на началах исторической критики, показывает не только то, что все эти понятия были в сознании иудейского народа гораздо прежде времен христианства, и в христианстве получили только гораздо высшее освещение, более полное и совершенное развитие и окончательное определение, но что в книге Премудрости Соломоновой они представлены именно в той самой форме, в какой они сознаваемы и высказываемы были многими иудейскими писателями до времен христианства. Так напр. учение книги Премудрости Соломоновой о мудрости, – как Силе божественной, исходящей из Первосущного Творца, управляющей и спасающей, – в основании своем так сходно с изображением Премудрости, находящимся в притчах Соломоновых (Притч.8:21–31), что бесспорно представляет только дальнейшую, более развитую форму этого древнего понятия. И если изображение Премудрости, находящееся в притчах Соломоновых, по мнению более свободной и независимой от церковных преданий критики, есть не что иное, как только образное представление понятия об одном из свойств Божиих (т.е. премудрости), то и учение книги Премудрости Соломоновой, понимаемое с этой точки зрения, представляет только высшую степень олицетворения того же самого понятия, стоящую на переходе к высшему и существеннейшему учению христианства об ипостасной божественной мудрости, т.е. ту самую степень в развитии этого понятия, на которой мы находим его в сочинениях многих иудейских богословов в эпоху, ближайшую ко временам христианства. Что в книге Премудрости Соломоновой, во многих местах ее, для выражения этого понятия употребляется, по-видимому, христианское наименование слова (λόγος), – это также не может служить доказательством христианского происхождения этой книги, потому, что еще и в древних священных книгах Ветхого Завета мы находим точно такой же образ выражения (напр. Пс.32:6, 9; Ис.40:8; Пс.147:4, 7–8, 18:8–9 и проч.), а в позднейшие времена, ближайшие ко временам христианства, иудейские богословы употребляли его также часто, как и древнее выражение – мудрость³⁷, – понятие, соединяемое ими с этим наименованием, довольно близко подходило к христианскому учению о Сыне Божием; поэтому весьма естественно, что и христианское сознание, для выражения своего понятия, воспользовалось этой готовой формой выражения, как оно воспользовалось и многими другими, выработанными прежде его, формами иудейского сознания, сообщив ей высший, более существенный смысл и значение. Но такое ли же точно понятие соединялось с этим словом и в уме писателя книги Премудрости Соломоновой, какое соединило с ним учение христианское? Понимал ли и он это слово Божие, как истинное и действительное существо божественное, обладающее личным самосознанием и волей, словом, как истинную божественную Ипостась? Это еще сомнительно. Напротив, судя по точному смыслу различных мест книги Премудрости, где употребляется им это выражение (напр. Прем.9:1, 16:26, 16:12, 18:15), гораздо с большей вероятностью можно полагать, что и в его сознании оно имело еще все такой же общий и отвлеченный смысл, в каком оно употреблялось еще и древними священными поэтами еврейского народа (Пс.32:6, 9, 147:4, 7–8 и проч.), а потом, в значении более определенном и научном, многими еврейскими богословами, как палестинскими, так и египетско-александрийскими, напр. Сирахом, Онкелосом, Ионафаном, Аристовулом и Филоном, – т.е. как одно из наиболее характерных и энергических выражений общего понятия о творческой и промыслительной деятельности Божества в отношении к миру.

Но такой же точно вывод получится, если мы внимательно разберем и другое замечательное учение книги Премудрости Соломоновой – о будущей, загробной жизни, в котором некоторые думают видеть несомненную печать христианской мысли и чувства. Основные элементы этого учения коренятся в самой сущности духа человеческого, – и на известной степени развития его сознания, при известных обстоятельствах жизни как бы по некоей психической необходимости возбуждают в нем предчувствие будущей жизни, которое потом и формируется в такое, или иное умственное представление. Поэтому-то мысль о будущей загробной жизни, в таком или ином виде, мы находим в роде человеческом во все времена и у всех народов, имеющих какую-нибудь, хотя бы и самую грубую, цивилизацию. Без всякого сомнения, темно, или ясно сознаваемая, сильно, или слабо чувствуемая, но она была всегда и в народе еврейском, по крайней мере у лучших представителей его нравственно-религиозного сознания. Хотя и не совсем ясные, но несомненные следы существования ее в народе еврейском мы видим уже в самых древних св. памятниках его литературы (напр. Иов.19:25–26; Еккл.12:14 и проч.). Но если в древние времена, вследствие известного чувственно реального строя исторической жизни народа еврейского, эта мысль не имела еще надлежащего развития ни в его сознании, ни в практической жизни, и была более темным чувством, лежавшим в непроясненной и невозбужденной глубине его нравственно-религиозного сознания, то в позднейшие времена исторической его жизни (после плена вавилонского), когда сила величайших народных бедствий, посланных на него Промыслом Божиим, потрясла весь прежний строй его народного самочувствия, все прежние стремления и наклонности, и вызвала из глубины его духа все лучшие нравственно-религиозные элементы, таившиеся в нем, – когда и религиозное и нравственное чувство его, искушенные в горниле несчастья, приобрели гораздо большую чистоту и крепость, – она становится действительной духовной силой народа, живым и крепким общественным убеждением, в котором люди благочестивые находят для себя опору в мужественной борьбе с насилием и утешение среди ужасов самой смерти (2Мак.6:7). Поэтому, когда еврейские ученые богословы этого времени начали разъяснять, определять и приводить в форму догматического учения содержание божественного откровения, данного в канонических книгах Ветхого Завета и живом народном сознании, то они не могли оставить без внимания и этого глубокого верования народного и, понимая великое и благотворное действие его на нравственно-религиозную и общественную жизнь народа, внесли его в число догматов веры. Таким образом, особенно в последний, ближайший ко временам христианства период жизни народа еврейского, мы находим у писателей его целые, довольно развитые и научноопределенные теории будущей, загробной жизни. Из этих теорий одна (теория раввинов палестинских) признавала ее следствием имеющего последовать во времена Мессии воскресения мертвых и в представление о ней вносила много элементов из настоящей, чувственной жизни, так что представляла ее под формой обыкновенной же земной жизни, только улучшенной, счастливой, исполненной всех чувственных благ, а другая (теория ученых евреев египетско-александрийских) выводила истину ее из самой бессмертной природы духа человеческого, в силу нравственного своего назначения, предопределенного к такой же вечной жизни, как вечна и бессмертна самая правда, – и потому старалась понимать ее, как жизнь чисто духовную, отрешенную из всех условий чувственно-телесного бытия, – как жизнь чисто созерцательную. Христианское сознание не преминуло воспользоваться и этими учениями, выработанными историческим развитием нравственно-религиозного сознания еврейского народа и, препобедив в себе то, что было в них одностороннего и неправильного, сообщало им высший, более полный и существенный смысл. Но в таком ли же полном, духовном свете представляется понятие о будущей, загробной жизни человека и писателем книги Премудрости Соломоновой, каким оно освещено в сознании христианском? Мысль наша совершенно чужда и тени желания уменьшать внутреннее достоинство его представлений; но зная, однако ж, что одни и те же представления в сознании писателей различных исторических эпох имели далеко не одинаковое внутреннее содержание и смысл, мы не желали бы, по чувству исторической правды, переносить на его сознание таких понятий, которые в настоящем свете своем раскрылись для человеческого сознания только во времена позднейшие. Относясь таким образом к учению о будущей жизни, изложенному в книге Премудрости Соломоновой, совершенно свободно, и с полным беспристрастием вникая во внутренний смысл содержащихся в нем представлений, насколько это позволяет нам точный смысл и энергия словесных выражений, мы все-таки приходим и в настоящем случае к тому мнению, что и в этом пункте миросозерцания духовное сознание писателя этой книги существенно не возвышалось над тем горизонтом зрения, который простирался пред сознанием ветхозаветного человечества, – что и его умственный взор прозревал в эту невидимую, доступную только религиозной вере область бытия и жизни человеческой с тех же самых точек зрения, с каких усматривали ее и многие другие ветхозаветные мужи, а по тому самому и представлял ее существенно в тех же самых формах и образах, под какими она представляема и изображаема была и многими другими еврейскими богословами, особенно времен ближайших к христианству³⁸, а относительно большая ясность, с какой учение о ней представлено в книге Премудрости Соломоновой, сравнительно с другими св. книгами Ветхого Завета, в существе вещи, происходит не столько от действительного увеличения самого света, притоком новых лучей, сколько от яркости и разнообразия его отражений, – не от новых каких-либо понятий, привнесенных им в область ветхозаветного сознания, а только от большей картинности и образности в изложении тех же самых понятий, какие были в сознании ветхозаветной церкви.

Но то же самое надобно сказать наконец и о тех аскетических воззрениях писателя книги Премудрости Соломоновой, в которых некоторые критики прежнего времени думали видеть доказательство участия в ее составе христианской мысли и чувства. Первоначальные семена аскетизма, как бы ни казалось это положение наше противным некоторым довольно распространенным взглядам на характер иудейства, внесены были в сознание и жизнь народа еврейского еще самым законодательством Моисея, напр. в постановлениях касательно обетов назорейских, и, как видно из некоторых отрывочных фактов, напр. из обета Евфая, приносили уже некоторый плод и в самые древние времена жизни еврейского народа. В эти отдаленные, сравнительно более мирные и патриархальные времена, сложившееся под влиянием различных причин, настроение общественной жизни его, говоря вообще, очень мало благоприятствовало их развитию. Семейная жизнь, с ее естественными благословениями многочадия, долгоденствия и благоденствия, была для него высшим идеалом истинно счастливой жизни, на котором сосредоточивались самые живые и жизненные стремления народного чувства. Но во времена позднейшие, когда состояние политической и общественной жизни его далеко не благоприятствовало осуществлению этих земных стремлений его, – когда все внешние обстоятельства и условия жизни так располагались, что волей или неволей надобно было приучать свою мысль и чувство отвлекаться от пристрастия к чувственным благам земной жизни и сосредоточивать их преимущественно на нравственном и духовном, – лучшие люди еврейского народа начали видимо охладевать к прежнему, исторически сложившемуся идеалу жизни, и приходить к воззрениям на жизнь совсем другого характера, при которых и девственная жизнь вне союза брачного, и бесплодие самой брачной жизни, и одинокая жизнь вдовцов могли иметь свою цену, а при известных обстоятельствах, даже и преимущество перед жизнью брачной, отягощенной избытком естественных плодов ее. Следы этих воззрений можно находить уже и в книге пророка Исаии (Ис.56:4–5) и еще яснее в книге Премудрости Сираха (Сир.16:1–5). Наконец, кто хотя несколько знаком с теми настроениями общественного сознания и жизни, которые развились в народе еврейском в позднейший период его жизни, ближайший ко временам христианства, тот конечно знает, что в это время, под влиянием различных причин, глубоко лежавший под внешними формами жизни, дух аскетизма начал развиваться и в сознании и жизни его с такой силой, что из среды общей народной жизни его выделились со своими особенными нравственными стремлениями и правилами жизни целые многочисленные общества, в основании которых лежали начала жизни аскетические, каковы у евреев палестинских – общество ессеев, а у евреев египетских – общество терапевтов. Что ж удивительного после этого, если и у иудейского писателя книги Премудрости Соломоновой мы находим некоторые проблески воззрений на жизнь аскетических? Разве их нет и в книге Премудрости Иисуса сына Сирахова, а сочинения Филона разве не проникнуты взглядами и стремлениями самого сильного, систематического аскетизма? Полагать, будто аскетические воззрения на жизнь впервые проникли в сознание и жизнь человечества только с христианством, значит не знать ни природы сердца человеческого, ни положительных фактов истории, ни истинного духа самого христианства. Нет, когда явилось в мире христианство, то не только в иудейском, но и языческом мире аскетические стремления были уже в значительной степени развиты повсюду и проявлялись то в тех, то в других формах жизни. В основе этих стремлений лежали большей частью нравственно-религиозные потребности духа человеческого и они вызываемы были к жизни ходом самой же жизни, могущественным влиянием повсюдных общественных, бедствий Христова, верное духу божественного своего Основателя – не отрицавшего ни одной формы жизни, созданной силами и интересами жизни, если только она не противоречила началам нравственности и религии, христианство не только не отринуло их но и приняло под свое особенное покровительство, почтило особенным уважением, не возводя их однако же на степень основных начал жизни, всеобщих и неизменных законов христианского общежития. Итак, если мы видим, что писатель книги Премудрости Соломоновой энергически выражает свое сочувствие девству, называя его блаженным и наиболее угодным Богу образом жизни, то в этом сочувствии его еще нет ничего такого, чтобы свойственно было исключительно и одному только христианскому настроению духа. Выражение этого сочувствия для нас совершенно понятно было бы и в устах еврейского писателя, особенно времен позднейших.

Мы рассмотрели таким образом почти все³⁹ замечательнейшие места книги Премудрости Соломоновой, в которых некоторые критики думали находить следы чисто христианских мыслей и чувства, и непредубежденное исследование этих мест не указало нам в них ничего такого, что стояло бы в каком-либо существенном противоречии с тем древним преданием христианской Церкви и основанным на нем почти общим мнением критиков, по которому книга Премудрости Соломоновой относится к числу памятников не христианской, а еврейской письменности. Но если таким образом, изучая книгу Премудрости Соломоновой совершенно свободно и без всяких предзанятых понятий, мы не находим в ней решительно ни одного представления, которое свойственно было бы исключительно одному только христианскому сознанию и служило доказательством ее христианского происхождения, то напротив – в некоторых местах этой книги находим выражение таких мыслей и чувств, которые, по крайней мере в той резкой форме, как они выражаются в книге Премудрости, свойственно питать и выражать только еврейскому писателю. Так напр. писатель ее постоянно и всюду высказывает к народу иудейскому такое высокое уважение и искреннюю любовь, какие может питать только иудей, приверженный к своей вере и народности. Говоря об иудеях, он постоянно называет их, то людьми преподобными и избранными Божиими (Прем.3:9), то сынами Божиими (Прем.12:21) и семенем святым и непорочным, в котором Бог положил залоги спасения всего мира (Прем.12:21, 10:15) и, называя их такими высокими именами, постоянно противополагает их высокое значение в судьбах мира жалкой и ничтожной участи всех других народов, не исповедующих иудейской веры, как людей окаянных и безумных (Прем.13:10), которых божественный Промысл постоянно поражает тяжкими наказаниями для научения и назидания народа иудейского (Прем.12:22). Питать и выражать такое исключительное предпочтение народу иудейскому пред всеми другими народами, очевидно свойственно только еврею, приверженному к своей вере и народности⁴⁰. Правда, такое высокое понятие о народе еврейском писатель книги Премудрости Соломоновой основывает не на каком-либо внешнем, чисто натуральном достоинстве его племенной крови, но на внутреннем достоинстве хранимого в недрах его истинного богопознания, – не на плотском происхождении его от Авраама, как думала об этом большая часть евреев во времена Иисуса Христа, но на духовном наследии его веры. По его мнению не только способность к этому богопознанию положена Богом в самой, общей всем людям, разумной природе, но и все существенно необходимые, предлежательные средства и условия для достижения этой высочайшей цели человеческой жизни охотно и с любовью подаются всепросвещающей премудростью Божией всем людям без исключения. На этом основании, он полагает далее, что и все другие народы легко могли бы приобрести такую же любовь и благоволение Божие, как и народ еврейский, если бы, последуя внушениям Божественной Премудрости, оставили свои языческие заблуждения и из мрака идолослужения обратились к свету истинной веры в единого Бога, Творца и Промыслителя мира. Наконец простирая взор свой в будущее, он выражает решительную надежду, что рано или поздно действием премудрости Божией, облегающей человеческое сознание, мрак многобожия и идолопоклонства рассеется, и во всех людях воссияет чистый свет единого истинного богопознания. И тогда все народы, как чада одной божественной мудрости, составят одно семейство, чуждое всякой вражды и разделения, поклоняющееся единому Отцу всех – Богу. Но это показывает только то, что иудейский писатель книги Премудрости, проникнутый истинным духом Ветхого Завета, не был заражен тем слепым чувством национальной гордости, которое в последние времена ослепило умы большей части палестинских евреев, но от которого однако ж лучшие люди того времени, и из числа самих палестинских евреев, оставшиеся верными истинному духу пророческому, умели более или менее уберечь себя, и проникнутые духом эллинской образованности евреи египетско-александрийские были еще свободнее, может быть.

Итак, мы имеем, кажется, достаточные основания для того, чтобы книгу Премудрости Соломоновой, согласно с преданиями христианской Церкви, считать произведением иудейской церкви.

* * *

При суждении о писателе и времени написания книги Премудрости Соломоновой имеет важность то обстоятельство, что язык, на котором эта священная книга впервые стала быть известной в христианской Церкви, был греческий, а не еврейский, да и самый слог ее, по мнению древних и новых филологов, несомненно доказывает, что она первоначально написана была на греческом языке. Мы должны заключить отсюда, что иудейский писатель этой книги жил никак не ранее того времени, когда иудеи, вошедши в близкое общение с греками, настолько успели познакомиться с их языком и полюбить изящную речь их, насколько это необходимо для того, чтобы ученые их, оставляя свое отечественное слово, стали писать на греческом языке, то есть никак не прежде времен Александра Македонского. Предыдущие исследования и замечания наши о характере некоторых замечательнейших представлений, данных в книге Премудрости Соломоновой, служат немаловажным тому подтверждением. Ибо действительно, вникая пристально в содержание и форму этой книги, и сравнивая ее с другими книгами Ветхого Завета, нельзя не заметить, что как слог ее отзывается сильным влиянием на ее писателя образцов греческого витийства, так и на самых характеристических представлениях ее лежит печать миросозерцания, развившегося в иудейской церкви только в последние три века перед христианством. Но так как еврейская церковно-богословская литература этого периода развивалась в двух различных пунктах – в Палестине и Египте, и в каждом из этих средоточий еврейского просвещения имела свой особенный характер и направление, то здесь возникает вопрос, решение которого имеет величайшую важность по отношению ко всем дальнейшим исследованиям нашим: к какой же именно отрасли еврейской литературы этого периода относится книга Премудрости Соломоновой? Есть ли она произведение какого-либо ученого богослова из евреев палестинских, или же – она есть памятник церковно-богословской литературной деятельности какого-либо благочестивого еврея египетско-александрийского? Но тот же самый факт, на основании которого мы позволили себе сделать решительное заключение, что книга Премудрости Соломоновой могла быть написана никак не ранее третьего века до Р. Хр., если рассматривать его в связи с другими фактами, характеризующими внутренний ход и направление истории еврейского образования в этом периоде, может пролить некоторый свет и на этот вопрос. И в самом деле: книга Премудрости Соломоновой, как мы сказали, написана была первоначально на греческом языке, и стало быть в такое время, когда у еврейских писателей не было недостатка ни в знании греческого языка, ни в расположении писать на нем сочинения. Но история свидетельствует, что близкое знакомство евреев с греками и их языком началось только после времен Александра Македонского, при его преемниках в Сирии и Египте, и ревностное изучение учеными их греческой литературы, равно как и обычай писать свои сочинения на греческом языке, распространены были преимущественно (а быть может и исключительно) между евреями, жившими в Египте, которые, быв совершенно отделены от средоточия своей народности и поставлены в постоянные, самые близкие и разнообразные сношения с господствовавшим в Александрии греческим народонаселением, особенно после того, как и самые священные книги их, при Птоломее Филадельфе, переведены были c еврейского языка на греческий и вошли во всеобщее употребление, мало-помалу совершенно оставили свой отечественный язык и стали говорить и писать одним общеупотребительным в тогдашней Александрии языком греческим. Итак, основываясь на этом историческом факте, не должны ли мы с вероятностью заключить, что еврейский писатель книги Премудрости Соломоновой, живший несомненно после времен Александра Македонского, по всей вероятности, принадлежал к отрасли евреев египетско-александрийских, а не палестинских? Палестинские ученые евреи этого времени, сколько мы можем судить об этом на основании различных преданий, до нас дошедших, кажется, вовсе не имели обычая писать своих сочинений не на отечественном языке. Правда, в начале своего знакомства с греками, некоторые и из палестинских евреев, прельщенные блеском греческой образованности, обнаружили было живое стремление подражать греческим правам и изучать греческий язык с его литературой. Но происшедший от этого упадок духа веры и народности и последовавшее затем насильственное вторжение языческих верований и обычаев, превратившееся наконец в открытое преследование всех элементов иудейской национальности (при Антиохе Епифане), скоро возбудили в ревнителях иудейского закона и национальности такую сильную реакцию, перешедшую наконец в непримиримую ненависть ко всему иноземному и иноверному, особенно к греческому, что с этого времени (т.е. со времен Маккавейских) пред судом общественного мнения всякое, без особенной настоятельной нужды и уважительной причины предпринимаемое, изучение греческого языка и его литературы, казалось чем-то не только просто подозрительным, но и прямо изменническим и нечестивым⁴¹. А при таком порядке вещей, такое нравственно-религиозное произведение, как книга Премудрости Соломоновой, написанное на греческом языке, разумеется, было бы уже таким исключительным явлением в истории церковно-богословской литературы евреев палестинских, что возможность его могла бы быть понятной для нас только при стечении каких-либо особенных и исключительных обстоятельств, о каких, впрочем, за неимением подобных фактов, мы не только положительно ничего не знаем, но и затрудняемся составить даже предположительное гадание.

Что книга Премудрости Соломоновой действительно есть памятник церковно-богословской литературы евреев египетско-александрийских, а не палестинских, некоторые признаки этого можно усматривать и в самой этой книге. Потому что, не говоря уже о слоге этой книги, который, по замечанию критиков, сильно отзывается греческим витийством, в том именно виде, как оно развивалось и процветало в Александрии⁴², можно бы сказать, что и самый строй мышления, характер и направление всего миросозерцания, лежащего в основании этой книги, носит на себе печать того именно направления иудейского богословия, которое, под влиянием греческой философии развилось у иудеев александрийских. Существенный характер этого богословия состоит в постоянно развивавшемся и усиливавшемся стремлении – все разнообразные факты исторически данного откровения возводить к единству понятия, в положительном открывать разумное, в букве писания – сокрытый в ней духовный смысл, в фактах истории – идею, в частных и разрозненных предписаниях закона – присущее им общее нравственное начало. Развиваясь в этом направлении все далее и далее и в последовательном развитии своем все более и более проникаясь духом философского умозрения, под влиянием начал греческой философии, оно естественно, на последней степени своего развития, должно было принять вид и характер некоей умозрительно-философской, религиозной теории, которая к положительно данному в св. книгах Ветхого Завета божественному откровению поставила себя почти в такое же отношение, в каком, впоследствии времени, философия неоплатоническая стала к греческому мифологическому политеизму. Полное раскрытие духа этой отрасли иудейского богословия мы находим в сочинениях знаменитого александрийско-иудейского богослова-философа Филона, но первоначальные элементы, из коих сложилась эта богословско-философская теория, положены были еще гораздо прежде. И присутствие их, в известной степени, можно находить почти во всех известных памятниках богословской литературы египетско-александрийских иудеев. Совсем в ином направлении и с другим характером развивалась в это время богословская наука у раввинов палестинских. Исходным пунктом ее и главной задачей было изъяснение закона; но исходя из этого пункта, общего ей с богословием александрийским, она в дальнейшем развитии своем пошла совершенно в другую сторону и выработала совсем иное, можно бы сказать, даже противоположное настроение. Тогда как иудейско-александрийские богословы, проникнутые духом философского исследования, под влиянием начал и идей греческой философии, стремились под внешней формой закона открывать высший духовный смысл, и в этом стремлении своем все более и более обобщали и идеализировали его, освобождая таким образом умы и совести от умственного и нравственного рабства преданию и букве закона, ученые раввины палестинские, в которых чувство приверженности к отеческим преданиям натурально было гораздо живее и крепче, чем у соплеменных им переселенцев египетских, старались только о том, чтобы, оставаясь верными букве закона, применить его к новым условиям и обстоятельствам политической и общественной своей жизни, и из постановлений его, и без того частных и примененных к известным временным и местным условиям и обстоятельствам жизни народа еврейского, с помощью утонченных приемов буквальной герменевтики и устных преданий старцев, извлечь еще более частные и подробные правила жизни, примененные ко всем самым мелочным случаям и обстоятельствам жизни. При господстве этого чисто практического, опирающегося на внешнее предание и утонченную, буквальную герменевтику, направления богословской науки, на последней степени своего развития превратившейся в чисто внешнюю, формальную казуистику, ни в дошедших до нас памятниках церковно-богословской литературы палестинских евреев этого периода, ни в преданиях о разных вопросах, занимавших в это время умы палестинских богословов, незаметно почти никаких сколько-нибудь значительных следов того созерцательно-философского духа исследования, который так сильно развивался у их единоплеменников евреев египетско-александрийских. Если теперь с этими понятиями о характере этих двух, столь различных по направлению и духу своему, отраслей богословской литературы евреев этого периода, мы будем изучать книгу Премудрости Соломоновой, то легко заметим, что она имеет гораздо более внутреннего сродства с богословием евреев александрийских. И что это сродство обнаруживается с одной стороны в общем характере и направлении мышления ее писателя, – в том именно, что ум его постоянно устремляется на высоту общего миросозерцания, и как в понимании Св. Писания не останавливается на одной букве его, но постоянно старается проникать в высший таинственный смысл его (Прем.16:20–28, 18:24, 16:12 и пр.), так и при изъяснении различных событий исторических постоянно устремляется мыслью своей к созерцанию таинственных путей единой, высочайшей премудрости Божией, управляющей всем по законам высочайшей правды и благости (см. гл. 11, 12, 14, 17, 18, 19) и наконец, быть может вследствие некоей однородности в складе своего ума с гением философии, выражает довольно заметное, как увидим после, сочувствие к идеям греческой философии; с другой в характере некоторых частных представлений, составляющих, в известном смысле, отличительные, характеристические признаки этой книги, каково напр. учение о мудрости и еще более учение о будущей, загробной жизни⁴³. Кроме этого внутреннего, духовного родства книги Премудрости Соломоновой с памятниками церковно-богословской литературы иудеев александрийских, по указанию новейшей критики, можно бы отыскать в ней и некоторые другие, более внешние признаки, свидетельствующие об александрийском ее происхождении, которые для людей известного настроения ума, может быть, покажутся более наглядными и убедительными. Так напр., судя по некоторым местам книги Премудрости Соломоновой, где приводятся изречения из других св. книг Ветхого Завета, не без основания полагают, что писатель этой книги читал Св. Писание не на подлинном еврейском языке, а в переводе 70-ти толковников⁴⁴. Но этот перевод Св. Писания, особенно с того времени, как египетские иудеи построили себе особенный храм и учредили при нем свою, независимую от иерусалимской, иерархию и таким образом, как совершенно отделившиеся от иудеев палестинских, считались последними за раскольников, – был во всеобщем употреблении и уважении только у евреев, живших в Египте, и эллинском рассеянии, а палестинскими книжниками, хотя они и знали о нем, кажется, вовсе не уважался⁴⁵. Не без силы также указывают в этом отношении и на те обличительные места книги Премудрости Соломоновой, которые направлены преимущественно против египтян. Так напр. обличая нелепость и безнравственность языческого многобожия и идолопоклонства вообще, писатель книги Премудрости Соломоновой преимущественно однако ж вооружается против грубого многобожия и идолопоклонства египтян, обожавших животных, даже самых низких и презренных (Прем.11:16, 15:18, 16:1) и питавших религиозное почтение к телам умерших (Прем.14:15). Далее, рассуждая по этому случаю о первоначальном происхождении и распространении идолопоклонства, он замечает между прочим, что идолы первоначально были не что иное, как образы умерших людей (преимущественно царей) сделанные скорбящими о их смерти для памяти, но потом, то из высокомерного тщеславия повелителей, то из низкого ласкательства подданных, стали уважаться, как боги (Прем.14:13–20). Это замечание его, по мнению критиков, опять имеет особенную силу, преимущественно по отношению к египетскому идолопоклонству, как потому, что только египтяне питали чрезвычайное почтение к мертвым, а особенно царям, так и потому, что первое божество их – Озирис, по мнению многих древних мифологов, имевшему в ученой Александрии значительную силу, был один из царей египетских, которого по смерти его скорбящая супруга его Изида велела подданным своим обоготворять, воздавая ему божеские почести. Можно бы указать в книге Премудрости Соломоновой в этом роде и несколько других черт (см. Praef. in librum Sapientiae Cornelij а lapide – и Calmet’a) – которые в совокупности своей ведут к мысли, что иудейский писатель этой книги, по всей вероятности, жил в среде египетского идолопоклонства и стало быть принадлежал к отрасли иудеев египетско-александрийских.

Если, наконец, основываясь на словах блаженного Иеронима, мы прибавим к сказанному, что у палестинских евреев книги Премудрости Соломоновой вовсе не было в употреблении, и если о существовании ее они и знали из перевода ее на сирский язык, то получим ряд доказательств, совершенно достаточный, как нам кажется, для того, чтобы иметь право, согласно с мнением большинства современных нам критиков, считать книгу Премудрости Соломоновой одним из памятников церковно-богословской литературы евреев египетско-александрийских, который для них, быть может, имел такое же значение, какое книга Премудрости Иисуса сына Сирахова имела для евреев палестинских.

Что же касается наконец до самой личности египетско-александрийского писателя этой книги, насколько она отразилась в этом памятнике церковно-богословской литературной деятельности его, то об этом можно сказать положительно очень немногое, и именно:

Из книги Премудрости Соломоновой видно, вопервых, что писатель ее был муж, при глубоко нравственном и истинно благочестивом настроении духа, обладавший умом созерцательно-поэтическим, который по своей созерцательности постоянно стремится в область общих умозрительных представлений, а по влечению поэтической натуры своей любит выражать их в живых образах и картинах. Это внутреннее единство умозрительного и поэтического элемента, составляющее основу истинно ораторского таланта, видно, можно сказать, на каждой странице рассматриваемой нами книги.

Далее, внимательно изучая содержание и форму книги Премудрости Соломоновой, нельзя не заметить, что писатель ее с глубоким знанием Св. Писания соединял в себе и довольно значительное, по-видимому, внешнее образование, не только литературное, но и философское. Единство основной мысли и строгое логически последовательное развитие ее по наперед задуманному и определенному плану, правильность в расположении мыслей и нарочитая тщательность выражения их, – словом вся внешняя, литературная сторона книги Премудрости Соломоновой показывает в писателе ее человека, которого литературный вкус образовался в школах греческих риторов, или под влиянием образцов греческого красноречия. А внутренняя сторона ее, т.е. самые мысли и представления, составляющие содержание ее, показывают в нем человека, которого умственное миросозерцание сложилось из элементов, данных в откровении, но не без влияния однако ж и идей греческой философии, – человека, не только просто знакомого внешним историческим образом с греческой философией, но отчасти и проникнутого некоторыми философскими понятиями, которые казались ему согласными с духом и истиной Св. Писания. В книге Премудрости Соломона можно находить не только простое исторически верное изложение учения некоторых философских школ Греции (каково напр. находящееся во 2й главе от 1–12 ст. изложение материалистического учения о природе души человеческой и значении ее в настоящей жизни, в котором нельзя не узнать с замечательной точностью представленного учения Эпикурейцев)⁴⁶, но и такие мысли и понятия, которые по крайней мере, в той форме, в какой они выражаются, видимо заимствованы им из греческой философии, но предлагаются однако же от лица самого писателя, как его собственные понятия. Так, напр., нельзя же считать одним случайным совпадением, что писатель книги Премудрости Соломоновой, говоря о плодах Премудрости, в нравственном отношении, в числе коренных ее добродетелей, согласно с общим учением греческой философии, полагает только четыре добродетели и называет их точно такими именами, код которыми они известны были только в греческой философии (σωφροσύνη, φρόνησις, δικαιοσύνη, καὶ ἀνδρία) (Прем.8:7). Но какой именно философской системе Греции он наиболее сочувствовал, и как далеко простиралось это сочувствие, равно как и вообще знакомство его с греческой философией, с точностью определить это, на основании одного содержания книги Премудрости Соломоновой, довольно трудно. Судя по нравственно-религиозному настроению его духа и созерцательно-поэтическому складу ума, можно бы, кажется, не опасаясь больших погрешностей, полагать, что из всех систем греческой философии особенное сочувствие его должна была привлекать к себе преимущественно та философская теория, в которой нравственно-религиозные элементы, лежащие в глубине человеческого сознания, получили наибольшее развитие, и которая поэтическим образом выражения своих идей, яркостью картин и фигуральным языком наиболее должна была нравиться и приходиться по духу гению восточных народов вообще, мы разумеем философию Платона. И действительно, некоторые представления, излагающиеся в книге Премудрости Соломоновой, по крайней мере, по образу выражения своего, по замечанию новейших критиков, носят на себе несомненные следы идей Платонических. Так напр., писатель этой книги, изображая природу и свойства Премудрости, как силы Божественной, посредствующей между Богом и миром, говорит, что она есть дыхание силы Божественной, светоносное излияние Всемогущества Божия (Прем.7:24–25), вечный, духовный свет, исходящий из первосущего (Прем.7:26), который, будучи по существу своему единичен и прост (Прем.7:22, 27), в то же время, как полнота всех идей есть свет многообразный и многочастный (Прем.7:22), – что пребывая постоянно в самом себе (Прем.7:27), он в то же время светоносными лучами своих идей проникает всюду (Прем.7:24) и всему дает новый вид, сообразный с своими идеями (Прем.7:27); но сам ничем не проникается и не изменяется, (Прем.7:25) и наконец, как всеобщий чистейший свет ведения, проходит сквозь все духовные существа (Прем.7:23), и, отражаясь в их сознании, сообщает им высшее, чисто мысленное и созерцательное ведение вечных истин мира духовного – Божественного. В этом изображении его, не без основания указывают следы влияния на него Платоновских идей о логосе и душе мира. Таким же образом, когда писатель рассматриваемой нами книги, говоря о немощи ума человеческого в познании истин божественных, главную причину ее поставляет в том, что дух человеческий, в настоящем его состоянии на земле, отягощен тленным телом, вследствие чего умная сила его постоянно обременена и развлечена несвойственными ей заботами и попечениями об удовлетворении потребностей телесной жизни (Прем.9:13–19); то и в этом взгляде его на тело человеческое, как главное препятствие к развитию умственных и нравственных сил духа человеческого и к познанию истин духовных в особенности, не неосновательно видят наклонность его к идеалистическим воззрениям Платона. Наконец, когда писатель книги Премудрости, во многих местах этой книги развивает мысль, что истинная правда и добродетель возможны только при истинном богопознании, которое составляет не только внешнее условие правды, но и самое внутреннее, существенное основание ее, и наконец, выражая эту внутреннюю и существенную связь их между собой в одном месте книги Премудрости, говорит, что истинная и совершенная правда и состоит именно в богопознании (Прем.15:3), а неведение истинного Бога есть самая коренная неправда, источник и корень всех нравственных зол (Прем.14:12, 27): то и в этом учении его об отношении добродетели к богопознанию, может быть, не неосновательно думают видеть следы Платоновского учения о тождестве знания с добродетелью. Может быть, при более сильном и искусном давлении на слова, можно бы открыть в книге Премудрости Соломоновой другие, более возможные и глубокие следы увлечения писателя ее идеями платоническими, но мы охотно представляем однако же делать подобные открытия людям, более нас искусившимся в этом деле. Вот напр. что говорит об этом предмете один из новейших писателей, представляя в этом случае как бы результат поконченных исследований: «Может быть этот факт покажется удивительным, но всетаки это факт положительный, что рациональная часть платоновской теории, – та самая, которая содержит в себе наиболее высоких истинно философских понятий, (напр. глубокие идеи о знании довольно скоро пришли в забвение, а все внимание последующих поколений сосредоточено было на тех поэтических образах и мифах, под которыми он представлял свои более предчувствуемые, чем ясно сознаваемые идеи. Эта темная сторона платонизма производила особенно живое впечатление на людей восточных; она соответствовала их природному гению, любящему более яркие цветы, чем тонкие оттенки, более блеск ослепляющий, чем ту умеренную ясность, которая позволяет подмечать различия; она изложена была языком фигуральным, довольно сходным с их собственным образом выражения своих мыслей. Эта-то поэзия платоновская, составившая впоследствии времени основы неоплатонизма, должна была обольстить и евреев александрийских; и ею-то, по-видимому наиболее прельстились и Аристовул и Филон. И писатель книги Премудрости Соломоновой не уберегся совершенно от увлечения ею; в книге его остались довольно заметные следы этого увлечения. Так напр. и он, вместе с Платоном допускает предсуществование душ. «А был я, говорит он в одном месте своей книги о себе самом от лица Соломона, отрок благорожденный и получил от Бога добрую душу, или лучше сказать, будучи добр, пришел в тело неоскверненное» (Прем.8:19, 20). Та же мысль скрывается, по-видимому, и в другом месте книги: «тело мое, говорит он, образовалось во чреве матери; а душа? спрашивается; очевидно, что душа, нужно подразумевать, вошла в тело со вне. Как бы то ни было, впрочем, но и он, вместе с Платоном решительно утверждает поэтому, что тленное тело отягощает душу, и земное жилище обременяет ум ее (Прем.9:15). Наконец в некоторых местах книги Премудрости Соломоновой не без основания указывают на следы другого характеристического учения Платоновского, что мир не сотворен в строгом смысле, а только образован Богом, из предсуществовавшего безобразного вещества (Прем.11:18, 21). Конечно на писателя книги Премудрости нельзя смотреть как на строгого и точного мыслителя, который в выражениях своих мыслей дает себе полный отчет; очень может статься, что в настоящем случае он и не понимал еще вполне того глубокого различия, какое находится между идеей образования мира и идеей творения его, и только выражал чисто религиозное представление свое о происхождении мира от Бога языком современной и наиболее уважаемой в то время философской мудрости. Как бы то ни было впрочем, но то, по крайней мере, несомненно, что и в этом случае он обнаруживает довольно сильную наклонность мыслить по-гречески и выражать свои мысли языком известной греческой философии. И эта наклонность его, конечно, не могла же пройти для него совершенно даром, не оставив по себе никаких следов на его миросозерцании. И действительно, он часто оставляет точку зрения чисто еврейскую. В книге его там и сям можно находить, хоть и неясные следы влияния на него воззрений платоновских. Они видны уже и в приведенном нами месте (Прем.11:18, 21), и в просвечивающемся в некоторых местах книги стремлении к аскетизму. Не решаясь сказать, что материя есть источник зла, он все же однако считает ее препятствием для развития духа и бременем для души, соединенной с ней. Может быть, не без влияния этого воззрения, он изменяет и древним, наиболее укоренившимся началам гебраизма, и превозносит девство»⁴⁷.

Насколько верны эти замечания, решительное суждение об этом мы предоставляем доброй совести и знанию людей, более нас опытных в этом деле. А с своей стороны считаем неизлишним присовокупить только следующие ограничительные замечания. Что в книге Премудрости Соломоновой действительно есть более или менее ясные, более или менее глубокие следы идей платонической философии, это едва ли можно отрицать совершенно. Но из этого однако ж никак не следует еще заключать, чтобы иудейский писатель этой книги усвоил себе эти идеи вследствие глубокого и отчетливого изучения платонической философии, после строгой оценки внутреннего достоинства ее воззрений, и ясного понятия о ее согласии с нравственно-религиозными учениями иудейской веры, и еще менее – чтобы он внес эти философские воззрения в свою книгу с ясно сознаваемою целью – провести их путем литературы в общественное сознание своего народа и таким образом содействовать постоянному сближению и объединению его с греческой цивилизацией, – как это несомненно имели в виду некоторые египетско-александрийские ученые богословы-философы. Уже самая неопределенность тех выражений книги Премудрости, в которых думают видеть несомненные следы влияния на ее писателя идей Платоновой философии, дающая возможность изъяснять их и не в смысле учения Платонова, приводит к мысли, что это влияние платонизма на образ мыслей писателя книги Премудрости Соломоновой было результатом не столько отчетливого и нарочитого изучения им Платоновой философии, сколько естественным последствием той исторической необходимости, в силу которой всякий образованный человек сознательно или бессознательно, волей или неволей, в большей или меньшей степени испытывает на себе влияние господствующих в окружающей его духовной атмосфере понятий. И в этом отношении мы совершенно согласны с мнением вышеуказанного писателя, что на автора книги Премудрости, когда он выражается языком известной греческой философии, нельзя смотреть, как на мыслителя строгого и точного в своих выражениях, – что в нем виден скорее не столько верный и сознательный последователь какой-либо философской системы, дающий себе строгий отчет в ее началах и выводах, сколько просто образованный человек пассивно и безотчетно подчиняющийся влиянию известной, современной ему философии, которая своими нравственно-религиозными стремлениями и спиритуалистическими воззрениями возбуждает его сочувствие и по-видимому довольно легко мирится с его собственными верованиями. Но если таким образом все-таки остается верным и несомненным, что в писателе книги Премудрости Соломоновой нельзя отрицать, по крайней мере, довольно заметного сочувствия к некоторым воззрениям Платоновой философии и наклонности выражаться языком Платона, то из этого однако ж никак не следует заключать – будто из всех философских учений Греции это сочувствие его ограничивалось исключительно только этой одной философией, так чтобы он был исключительным последователем только ее воззрений. В тот период времени, на который, по всем соображениям, падает время его жизни, и самые официальные последователи Платона были уже далеко не верны началам главы и основателя своей школы и, то изнемогая под тяжестью задач, разъяснение коих приходилось на их долю, впадали в систематическое отчаяние и скептицизм, то, воодушевляясь нравственными стремлениями, в видах противодействия быстро распространявшимся в разлагающемся обществе началам эпикуреизма, соединялись под одним знаменем с последователями Зенона и Пифагора, – а прочие образованные люди, не принимавшие непосредственного и деятельного участия в развитии философии, как это всегда бывает, оставаясь совершенно равнодушными к домашним спорам различных философских школ об относительном достоинстве принимаемых ими начал и методов исследования и доказательства, ценили только самые результаты их исследований. И если они были люди нравственно-религиозного настроения духа, то все свое сочувствие сосредоточивали на таких учениях, кои носили на себе отпечаток нравственно-религиозного миросозерцания, к какой бы впрочем философской школе ни принадлежали их проповедники. В таких же, или еще более свободных, отношениях к различным школам греческой философии, по всей вероятности, находился и неизвестный нам доколе иудейский писатель книги Премудрости Соломоновой. И если тонкий, критический анализ этой книги показывает, что писатель ее во многих местах обнаруживает довольно заметное сочувствие, преимущественно к некоторым воззрениям Платона, то в основании этого сочувственного отношения его к Платоновой философии лежало отнюдь не обаятельное влияние на него славного имени Платона, но более или менее ясное чувство некоторого согласия его воззрений с его собственными нравственно-религиозными представлениями, или, лучше сказать, с учением божественного откровения, как оно отражалось в сознании иудейского писателя этой книги, так как оно одно было для него таким авторитетом, которому он всецело верил. Но на этом широком основании, сочувствуя идеям платонической философии, он в то же время нисколько не стесняя духовной свободы своего чувства и самостоятельности своего сознания, конечно так же свободно и легко мог переносить свое сочувствие и на учения других философских школ Греции, которые казались ему согласными с его нравственно-религиозными убеждениями⁴⁸.

По всему этому нам кажется, что мы гораздо вернее выразим отношение писателя книги Премудрости Соломоновой к греческой философии, если скажем, что при общем сочувственном отношении своем к ней, он не прилеплялся однако же ни к той, ни другой философской системе ее с исключительностью, свойственной раболепному ученику и верному последователю. Таково же в сущности, хотя и в различных степенях, было отношение к греческой философии и всех почти известных нам, как иудейских, так впоследствии времени и христианских богословов – египетско-александрийских. Судя по тому, каким философским теориям, по первоначальному ли то своему образованию, или по особенностям личного настроения своего ума, они наиболее сочувствовали, их называют часто – то платониками, то перипатетиками, то стоиками. Но сами они, в глубине своего самосознания, никогда не признавали себя последователями ни Платонов, ни Аристотелей, ни Зенонов, а учениками только самой Божественной Истины, самого вечного Слова Божия, благоволившего изречь себя в св. памятниках Божественного Писания, – хотя, по самой любви своей к божественной истине, они умели дорожить и самыми слабыми отражениями ее, самыми элементарными выражениями или, как они сами любили выражаться, семенами ее, где бы и у кого бы они их ни находили.

Но эти замечания об отношении писателя книги Премудрости Соломоновой к греческой философии сами собой приводят наконец к заключению, верность которого всецело подтверждается потом и самой книгой, что влияние греческой философии на образ мыслей его едва ли было так глубоко и существенно, как это желают представить по-видимому некоторые новейшие критики. И действительно, читая и перечитывая книгу Премудрости Соломоновой с чистой и свободной от всяких предзанятых понятий мыслью нельзя не видеть, что все миросозерцание, лежащее в основании ее, весь основной строй мыслей и чувств, в ней развивающихся, отпечатлены, характером чисто религиозным, или точнее – библейским, а не умозрительно-философским – что основной, господствующий в ней дух, проникающий все частные понятия и управляющий течением всех мыслей, есть чистый и святой дух божественного откровения, а не пытливый, изыскательный дух мирского, человеческого любомудрия, – и наконец, что силой и действием этого живого и могущественного духа и те немногие элементы, кои заимствованы писателем ее не из духа Библии, а из греческой философии, так преобразованы во внутреннем своем характере и направлении, что почти совсем теряют первоначальный, чисто научный характер свой, и для непосредственного чувства, не вооруженного тонким анализом исторической критики, совершенно не заметны. От этого и целостное впечатление, производимое чтением и научением этой свящ. книги, совсем не то, какое выносится обыкновенно из чтения богословских сочинений, более или менее проникнутых духом философского исследования и умозрения. Тогда как эти последние сочинения, как плоды более или менее ясного и глубокого мышления, в движении своем к истине всегда посредствуемого понятиями, и действуют более или менее сильно и глубоко на одно только мышление, возбуждая в уме читающего их непосредственный ряд одних только понятий, в известной связи и последовательности, а на другие стороны души действуют только через посредство понятий же, – книга Премудрости Соломоновой, как плод живого и непосредственного религиозного созерцания, проникнутого духом Библии, – как свободное и непосредственное излияние помыслов истинно благочестивого и богомысленного духа, и действует непосредственно на самое, так сказать, средоточие духовной жизни нашей, на религиозное чувство и совесть, возбуждая в душе читателя, восприимчивого к впечатлениям божественного, то истинно-религиозное и святое настроение духа, которое образуется и может образоваться в нас только под влиянием Духа Святого. И если поэтому христианская Церковь, несмотря на то, что и слог этой книги, во многих местах, отзывается витийством греческих риторов, и некоторые мысли ее носят на себе печать гения греческой философии, с самых древних времен признала ее достойной быть публично и торжественно читанной в собраниях верующих и, как книгу проникнутую духом истинного благочестия и святости, причислила к книгам священным, то и в этом случае она обнаружила ту проницательность в деле различения духов, которая ей всегда присуща. Итак, всё, что можно сказать положительного об отношении писателя книги Премудрости Соломоновой к греческой философии, сводится окончательно только к следующему, довольно общему, положению, что живя в многоученой Александрии, где было такое множество публичных философских школ всех оттенков, возбуждавших в разнохарактерном, смешанном из различных национальностей, народонаселении ее сильные умственные движения, он не был совершенно чуждым и безучастным зрителем тех умственных движений, кои происходили в окружающей его духовной атмосфере и волей или неволей подчиняясь неизбежному влиянию окружающей его среды, пропитанной различными философскими теориями, как это всегда бывает, к одним из этих, современных ему, философских учений, которые противоречили нравственно-религиозным убеждениям его (напр. учению Мегариков и Эпикурейцев) относился совершенно отрицательно, а к другим, которые по основным началам и стремлениям своим, более или менее согласовались с его собственным религиозным миросозерцанием, (как напр. к учению Платона и Стоиков) положительно и с сочувствием, – и что это сочувственное отношение его к некоторым философским теориям – и преимущественно к Платоническим, – не обошлось ему совершенно даром, не оставив по себе никаких следов на его собственном миросозерцании, хотя эти следы, насколько об этом можно судить по содержанию книги Премудрости, по всей вероятности, были совсем не так глубоки и существенны, как это видим в сочинениях многих, как иудейских, так и христианских богословов Александрии.

В дополнение, или лучше сказать в заключение, этой общей характеристики писателя книги Премудрости, не забудем наконец поставить на вид еще одно обстоятельство, которое, хотя и не относится непосредственно к определению внутреннего характера его личности, но, если бы позволило выяснить себя с полной определенностью, могло бы пролить значительный свет на вопрос о времени и обстоятельствах его жизни и литературной деятельности, – и именно, что книга Премудрости Соломоновой, по свидетельству самого писателя ее, написана была им преимущественно для каких-то сильных и могущественных царей, содержащих множество и гордящихся о народех языков (Прем.6:1–3), в качестве наставления о том, как должно царствовать и в чем должны состоять истинное достоинство и мудрость царственного служения (Прем.6:2), и написана, как видно из многих мест, (Прем.6:1–3, 9–12, 21–27) тоном такого искреннего благожелания, кроткого отеческого увещания и как бы дружественного совета, который показывает в писателе ее человека, не только вообще уверенного в пользе и истине своих наставлений, но и по-видимому, в каких-то довольно близких отношениях к ним находящегося, и, стало быть, в общественном положении того времени занимавшего какое-либо почтенное и высокое звание. Но кто именно были эти могущественные цари, обладавшие многими народами, эти судии концев земли, которых он, как самовластных правителей, по греческому обыкновению, называет иногда τύραννοι (Прем.6:9, 21) и что именно, какое историческое обстоятельство побудило его написать им это наставление о существе истинной правительственной мудрости, – с точностию определить это, на основании содержания книги Премудрости, довольно трудно. Если мы предположим, как это на первый взгляд представляется вероятнейшим, что эти могущественные цари были не кто иные, как египетские цари – Птоломеи, то вместе с этим, основываясь на общих исторических соображениях о тех отношениях, в каких они находились к жившим под властью их египетско-александринским евреям, можно бы положить, что для иудейского писателя книги Премудрости, жившего в Египте под властью Птоломеев, первое и ближайшее побуждение обратиться к ним с письменным наставлением о существе истинной мудрости царского служения могло заключаться уже в самом расположении и желании этих царей принимать и благосклонно выслушивать подобного рода наставления от всех, известных своей мудростью и ученостью, современников. Ибо известно, что вопрос о том, как должно царствовать, и в чем состоит истинная мудрость в управлении царством, очень сильно занимал собой умы первых египетских Птоломеев, а особенно основателя их династии – Птоломея Лага⁴⁹. При устроении такого новообразовавшегося государства, каково было в это время царство египетское, случайно и насильственно составившееся из таких разнохарактерных и одна другой враждебных национальностей, каковы были: национальность греко-македонская, египетская и еврейская, столь резко отличавшиеся одна от другой и верой, и нравами, и историческими преданиями, и образованием и языком. Этот вопрос естественно имел для них особенную важность и силу, но вместе с тем, по самой сложности и разнохарактерности входящих в него элементов, представлял такие трудности, для преодоления коих, кроме общих, теоретических понятий о существе политической правды и основных формах и способах ее осуществления, требовалось еще специальное знание духа и характера тех национальных алиментов, среди коих эти понятия должны были осуществляться. Поэтому-то, стараясь прояснить себе этот жизненный вопрос и дать ему возможно правильное и согласное как со своими собственными интересами, так и с требованиями своих подданных, разрешение, они охотно обращались за советами и наставлениями по этому предмету ко всем, славившимся своей мудростью и знаниями, ученым современникам (причем, по сказанию еврейских историков, не были забываемы ими и ученые мужи еврейского народа)⁵⁰. С этой-то между прочим целью, призывая ко двору своему ученых мужей и философов греческих, чтобы постоянно пользоваться их знаниями и советами, они основали в Александрии нарочитое ученое заведение (музей), члены которого, пользуясь всеми удобствами обеспеченной царскими щедротами жизни, кроме свободных занятий науками, обязывались, между прочим, быть советниками царей в великом деле государственного управления и быть учителями царских детей. И в числе членов этого заведения, состоявшего большей частью из философов, историков, математиков, медиков и филологов греческих, по временам бывали и ученые жрецы египетские (напр. Манефон), и богословы еврейские напр. Аристовул, которые, в качестве членов царских Сисситий, имели таким образом не только полную возможность, но и некоторое право при известных случаях и обстоятельствах, обращаться к царям со своими предложениями и советами. С этой же между прочим целью они старались собрать при этом заведении все лучшие сочинения знаменитых мудрецов древности, не только греческих, но и египетских, халдейских и персидских, повелевая некоторые из них, преимущественно политического и исторического содержания, переводить на общеупотребительный и знакомый им язык греческий⁵¹. Таким образом, по их же прошению и повелению, переведены были на греческий язык и свящ. книги еврейские, – и те из этих книг, кои содержали в себе изложение законодательства и истории народа еврейского, особенно Пятикнижие Моисеево, были предметом их особенного внимания и даже изучения, под руководством еврейских богословов⁵². Судя по всему этому, почему бы не предположить в самом деле, что и книга Премудрости Соломоновой, как наставление о царственной мудрости, написана была каким-либо почтенным еврейским мудрецом для кого-нибудь из египетских царей, именно вследствие положительного желания его узнать образ мыслей об этом предмете еврейских мудрецов? Предположение это, конечно, не заключает в себе ничего невозможного. Но так ли однако ж это было в действительности, как представляется возможным в соображении? Некоторые места книги Премудрости (Прем.6:9, 21–26) как будто подтверждают это предположение; но общее содержание и основной характер этой книги, написанной тоном увещания, переходящего иногда в строгое обличение, заставляют однако же полагать, что если она написана для египетских царей и не против их желания выслушивать подобного рода наставления, то, по всей вероятности, и не вследствие формального их предложения, а по собственным, внутренним побуждениям самого писателя ее.

В побудительных причинах и обстоятельствах, могших побудить еврейского писателя этой книги обратиться к египетским царям с наставлением об истинной правительственной мудрости и правде, подобным тому, какое содержится в книге Премудрости Соломоновой, не было недостатка.

Так, не говоря еще о других, более важных и глубоких причинах, к написанию этой книги еврейский писатель ее мог бы, конечно, быть вызван уже и чувством благородного соревнования различным ученым языческим мужам, кои, находясь при дворе Птоломеев, старались услуживать им своими наставлениями, каждый сообразно со своим образом мыслей и своей особенной целью. В недостатке этого соревнования, конечно, нельзя упрекнуть евреев александрийских. Напротив, со времени самого переселения своего в Египет, при Птоломее Лаге, и во все продолжение царствования его династии, ученые их одушевлены были самым глубоким и сильным соперничеством, как с греческими, так и египетскими учеными. И этому-то деятельному соревнованию, с каким они все силы национальной своей даровитости употребляли на то, чтобы ввиду блестящей литературы греков и традиционной мудрости египетских жрецов обратить внимание общественного мнения и самого правительства египетского на неоцененные сокровища своей священной мудрости, которыми они по всей справедливости могли гордиться перед целым миром, ученая литература их этого периода обязана была лучшими своими произведениями.

Припомним при этом далее, что с самых времен Птоломея Филадельфа, вместе с развитием восточной роскоши и распущенности нравов, начали умножаться при дворе Птоломеев, вместо серьезных мыслителей, пустые риторы – софисты, которые только то и делали, что воскуряли пред царственными покровителями своими фимиам самой бессовестной лести, распаляли их тщеславное самолюбие и потворствовали всем страстям их, – а из философов, вместо строгих учеников Платона, Аристотеля и Зенона, последователи эпикурейской секты, которые, и сами не признавая никаких нравственных и религиозных начал в жизни, и ко всем религиозным верованиям и учреждениям относясь совершенно отрицательно и враждебно, такой же нечестивый образ мыслей старались внушить и своим царственным патронам, советуя им преследовать одни чувственные удовольствия, и руководиться во всем одними эгоистическими расчетами. В этом случае уже не одно только национальное соревнование, но и более возвышенное чувство ревности по правде и истине могли побудить благочестивого еврейского писателя книги Премудрости напомнить верховным повелителям своим от имени Божия о тех великих обязанностях, кои возлагаются на них самым высоким званием их и о той истинной мудрости, наставлениям которой они должны следовать в великом деле управления народами.

Наконец, как ни благорасположено было, говоря вообще, правительство египетское к своим еврейским колонистам, и как ни благосклонно относилось оно к их религиозным верованиям, учреждениям и обычаям, все же однако бывали случаи, когда религиозной своей исключительностью и решительным отчуждением от всего языческого они навлекали на себя грозный гнев своих повелителей, и вследствие этого подвергались иногда довольно сильным преследованиям и гонениям (напр. при Птоломее Филопаторе). Если же предположить теперь, что писатель книги Премудрости Соломоновой был свидетелем одного из таких несправедливых религиозных преследований своих соотечественников, то в этом случае по всем предыдущим побуждениям его к написанию книги Прем. Сол. должно было присоединиться еще новое, и притом самое сильное и решительное, – святая ревность по вере и благе своего народа.

Насколько все эти причины вместе и каждая в особенности имели влияние на решимость писателя книги Премудрости Соломоновой обратиться к земным владыкам своим с этим наставлением о правде и мудрости, с точностью определить это, конечно, нет никакой возможности. Но что эти причины и особенно две последние из них действительно служили ему побуждениями к написанию книги Премудрости, в этом едва ли можно усомниться, потому что все содержание этой книги, как увидим после, направлено им главным образом к опровержению нечестивых мыслей каких-то неправомыслящих учителей с одной стороны и к защищению гонимой веры и прав народа иудейского – с другой, так что поэтому книгу Премудрости Соломоновой не без основания можно бы назвать апологией иудейства, а писателя ее первым еврейским апологетом.

Вот все, или почти все, что на основании содержания книги Премудрости Соломоновой и некоторых других исторических соображений можно сказать положительного о лице писателя ее и времени ее написания.

Все это, конечно, состоит еще из одних только более или менее общих и довольно неопределенных положений. Но на основании этих общих положений, нельзя ли, при пособии истории церковно-богословской литературы евреев александрийских, без опасения впасть в большие погрешности, простереться в вероятных умозаключениях об историческом происхождении книги Премудрости Соломоновой и несколько далее, чтобы определительно указать наконец на самое лице ее писателя и с хронологической точностью определить время ее написания? Конечно.

* * *

Если бы история внешней и внутренней жизни египетско-александрийских иудеев вообще и история церковно-богословской литературы их в особенности, со времени поселения их в Египте, при Птоломее Лаге, до самых времен христианства, известны были нам с надлежащей полнотой и подробностью, то определение времени написания книги Премудрости Соломоновой и личности ее писателя, при руководстве тех общих начал, которые изложены нами в предыдущей статье, по всей вероятности не соединено было бы для нас с особенными трудностями. К сожалению, исторические сведения наши об этом периоде жизни и деятельности еврейского народа далеко не так полны, точны и связны, чтобы, основываясь на них, можно было с безопасностью простираться в область возможных и вероятных предположений о времени и обстоятельствах происхождения рассматриваемого нами памятника церковно-богословской литературы александрийских иудеев. Правда, мы знаем довольно значительное количество памятников церковно-богословской литературы иудеев, написанных евреями египетско-александрийскими⁵³. Нo если на основании этих памятников можно составить довольно верное понятие об общем характере и направлении еврейской литературы этого периода, то самое историческое развитие этой литературы, совершавшееся в связи с ходом внешней и внутренней жизни их, все же остается для нас малоизвестным, потому что, за исключением творений Филона и некоторых отрывков из сочинений Аристовула, историческое происхождение большей части этих памятников для нас точно также положительно неизвестно, как и происхождение рассматриваемой нами книги Премудрости Соломоновой. За достоверное в этом случае можно положить только то, что ни один из этих дошедших до нас памятников церковно-богословской литературы евреев египетско-александрийских, по времени написания своего, не восходит выше двухсот лет до Р.X., – что самые древние из них написаны, по всей вероятности, в конце царствования Птоломея Филопатора, а большая часть их относится уже к последнему веку перед Р.X. Этот период времени, обнимающий собой с небольшим два века, в истории народа еврейского вообще, во всех главных центрах, где сосредоточивалось в это время народонаселение его (и в Палестине, и в Вавилоне, и в Египте и в колониях греческих) отличается каким-то особенно сильным возбуждением всех духовных сил его. Мысль о высоком назначении его в судьбах мира и соединенных с ним обязанностей, доселе одушевлявшая только некоторых избранников его, мало-помалу проникает наконец в сознание всего народа и сливается с его национальным самочувствием. Познание и изучение Божественного закона, положенного в основу политической и общественной его жизни, становится общественной, народной потребностью. Всюду, во всех городах и селениях, где только живет значительное количество еврейских семейств, основываются общественные молитвенные дома, где каждую субботу во всеуслышание читается и изъясняется закон Божий, а при них, как непременная принадлежность, – народные училища, где под руководством людей, специально посвятивших себя делу народного образования, с самых ранних лет все и каждый, по мере своих сил и трудов, получают более или менее точные основные познания в богоданном законе своего народа и священной истории его. Наконец там и сям являются люди, всецело посвятившие себя всестороннему, научному изучению священных памятников иудейской веры и церкви. Эти ученые богословы еврейские, занимавшиеся изъяснением и толкованием св. книг народа, возбуждают к себе всеобщее народное сочувствие и уважение. Их почитают как истинных народных мудрецов, как вождей и руководителей народа, их учения и сочинения составляют предмет национальной гордости и славу Израиля. Это всеобщее народное образование еврейского народа, основанное на изучении его отечественной истории, просветляя его умственный взор, естественно еще более возвышает и укрепляет его национальное самочувствие. Великие и славные обетования Божии, данные родоначальникам этого народа, и потом многократно и многочасно в разных видах и формах повторенные от лица Божия законодателями и пророками всему народу, получают наконец доступ к сердцу народа, и принимаются им с полным, живым сочувствием. Малодушный, преданный чувственности и постоянно забывающий Бога и Его святой закон, во дни своего политического и общественного благоденствия, народ этот после всех величайших бедствий, постигших его за измену своей отечественной вере и закону, искушенный в горниле несчастия, начинает наконец искренно верить в непреложность заключенного с ним завета Божия и сердечно привязывается к Богоданному закону, стараясь исполнять все постановления его с возможной точностью. Постоянные притеснения, обиды и оскорбления, наносимые религиозному и национальному его чувству угнетавшими его язычниками, вместо того, чтобы ослаблять в нем привязанность к отечественной вере и закону, еще более возбуждают и раздражают религиозное и национальное его чувство, как это почти всегда бывает, по закону некоей психической реакции. Наконец открытое и варварское преследование иудейской веры и народности, воздвигнутое Антиохом Епифаном против иудеев палестинских, имевшее целью совершенное и окончательное истребление всех элементов иудейской национальности, и вызванные этим преследованием геройские подвиги Маккавеев на защиту гонимой веры и народности, доводят раздраженное национальное самочувствие его до высшей степени патриотического одушевления. Слава этих подвигов быстро разносится по всем странам, где жило тогда рассеянное иудейское племя, и всюду возбуждает в нем необыкновенный национальный энтузиазм. Тогда-то в истории этого народа совершается явление беспримерное и по своим последствиям имевшее громадное историческое значение. Не имеющий даже политической самостоятельности, рассеянный по всем странам тогдашнего образованного мира и всюду унижаемый и презираемый господствовавшими над ним язычниками, но в самом унижении своем считающий себя единственным от всех племен человеческих богоизбранным и боголюбезным чадом Божиим, на котором почиет все благоволение Отца небесного, он под обаятельным влиянием первых успехов своих в борьбе с язычниками, начинает питать в себе самую честолюбивую мечту, какая только когда-либо может родиться у самого могущественного и властолюбивого народа в мире, – мечту всемирного политически-религиозного владычества. И эта мечта, родившаяся в горах Палестины, и отсюда в той или другой форме перешедшая на берега Нила и Евфрата, в города Малой Азии и острова языков, отселе составляет могущественную и главную пружину всех движений народной его жизни. Одушевленное ею, иудейское племя гордо поднимает голову свою пред лицом властителей своих язычников, считая себя единственным праведным народом Божиим, которого всемогущий Бог, правящий судьбами царств и народов, в награду за его верное служение Ему не замедлит прославить и возвеличить пред всеми племенами земными, вручив ему скипетр всемирного владычества и покорив под ноги его все народы.

Таков в общих чертах характер этого последнего периода в истории иудейского народа. Этот характер и строй народной жизни более или менее верно отражается и в народной церковной и учено-богословской литературе его. Как выражение мыслей, чувств и стремлений народа, она верно и точно отражает в себе его внутреннюю духовную жизнь, стремясь удовлетворить ее потребностям и выразить волнующиеся стремления. Таким образом она то излагает уроки мудрости, извлеченные из закона Божия, для руководства тех, кои желают знать истинную силу его и, по мере сил своих, осуществлять его в жизни (кн. Прем. Сираха); то восхваляет подвиги веры и благочестия древних отцов народа, предлагая в них пример для подражания их потомкам (конец книги Сираха); то описывает геройские подвиги и мученические страдания за веру современных подвижников веры, стараясь возбудить ими в народе патриотический и религиозный энтузиазм (книги Макк.); то ободряет ослабевающее мужество народа и оживляет надежды его на скорое избавление его от зол, представляя ему на вид как истинные, так и мнимые пророчества об ожидающей его славной судьбе (апокрифы иуд.); то, наконец, обращается с наставлениями и обличениями и к язычникам, – и в этом случае то движимая религиозным прозелитизмом, стремится привлечь их в недра иудейской веры, доказывая им истину ее учения и мудрость законов, то одушевляемая патриотизмом, прославляет пред ними великие добродетели и судьбы еврейского народа; то наконец в чувстве оскорбленной национальной гордости, поражает их резкими обличениями и грозными пророчествами. В этом последнем направлении иудейская литература с особенной силой и успехом развивалась преимущественно у евреев египетских.

К этому-то периоду иудейской литературы, когда у писателей ее не было недостатка ни в желаниях, ни в поводах обращаться к язычникам с нравственно-религиозными наставлениями, относится и рассматриваемое нами наставление в мудрости, написанное к царям языческим, называемое книгой Премудрости Соломоновой. Но кем именно, для кого и под влиянием каких исторических обстоятельств оно написано, с точностью определить все это едва ли возможно. Из всех александрийских писателей этого периода положительно и достоверно известны нам только два мужа – Филон, живший в начале христианской эры, и Аристовул – современник Маккавеев. Поэтому, на первый раз естественно приходит мысль, не написана ли книга Премудрости кем-либо из этих двух мудрецов иудейских? Так как творения их пользовались в древней христианской церкви великим уважением, то это предположение не заключает в себе ничего невероятного и потому мы тем менее считаем себя вправе оставить его без исследования, что это исследование может быть даст нам возможность определить время написания и характер книги Премудрости с большей точностью, чем это удалось нам сделать доселе.

Филон Александрийский, как писатель ближайший к временам христианства и оставивший по себе многочисленные творения религиозно-философского содержания, которые с великим уважением читаемы были древними христианскими учителями⁵⁴ и почти все сохранились до нашего времени, издревле пользовался гораздо большей известностью в христианском мире, чем Аристовул, живший за полтора века до Рождества Христова и уже в первые века христианства известный более по темному преданию, чем по своим писаниям, так как большая часть их еще во времена Евсевия уже не существовала для потомства. Вот почему, между прочим, еще с самых первых веков христианства, некоторые ученые мужи первенствующей христианской Церкви, занимавшиеся историко-критическими исследованиями о происхождении священных книг Ветхого Завета, полагая, что книга Премудрости Соломоновой есть произведение какого-либо благочестивого и образованного иудея александрийского, останавливали свое внимание преимущественно на более всех иудейско-александрийских писателей известном в христианском мире имени Филона, и утверждали, что писатель этой книги есть именно Филон Иудейский⁵⁵. В деле исследования об историческом происхождении св. книг мнение таких писателей, которые еще для бл. Иеронима были уже древние писатели, конечно имеет немаловажное значение. Основываясь первоначально на этом древнем, хотя и темном предании, существовавшем в первенствующей христианской Церкви, и многие новейшие исследователи Св. Писания, находя значительное сходство между Филоном и писателем книги Премудрости, усиливались доказать, что писатель ее есть именно Филон Александрийский. Мнение это как по самой древности своей, так и по тем основаниям, которые приводятся защитниками его в подтверждение его истинности, не может не обратить на себя нашего внимания; потому что действительно между Филоном и писателем книги Премудрости можно находить сходство и притом довольно значительное, как 1) в личном характере их вообще и обстоятельствах жизни, так 2) и в самом образе мыслей и 3) наконец даже в частных мнениях касательно некоторых исторических фактов.

В писателе книги Премудрости Соломоновой, как мы говорили прежде, виден человек глубоко проникнутый духом Св. Писания, ума созерцательно-поэтического, в понимании и изъяснении Св. Писания обнаруживающего направление мистико-аллегорическое. Но таков именно был и Филон. Евсевий говорит о нем, что он тщательно изучил все относящееся к учению и законам его предков и в истории его отзывается с великой похвалой, как о возвышенности его мыслей, так и о глубоком понимании им Св. Писания⁵⁶.

Из дошедших же до нашего времени сочинений его видно, что в образе понимания и изъяснения Св. Писания он именно наклонен был преимущественно к мистицизму и аллегории. Некоторые церковные писатели полагают даже, что именно он первый и показал образец мистико-аллегорического способа изъяснения Св. Писания, увлекший впоследствии времени к подражанию многих, как еврейских, так христианских писателей⁵⁷.

Далее из книги Премудрости Соломоновой видно, что иудейский писатель ее, при знании греческого языка, был довольно знаком и с философскими учениями греков и в особенности с философией Платона. Но из иудеев александрийских никто в такой степени совершенства не обладал знанием греческого языка и его философской литературы, никто так глубоко не усвоил себе лучших философских понятий, преимущественно Платоновских, как Филон. Доказательством тому служат все сочинения его, отличающиеся чистотой и изяществом слога и богатством лучших философских идей, заимствованных главным образом из философии Платона.

Наконец писатель книги Премудрости Соломоновой, как это не без основания заключают из некоторых мест книги Премудрости, жил в такое время, когда египетские иудеи, находясь под властью царей языческих, подвергались великим притеснениям от своих обладателей (Прем.15:14 и д.). И это обстоятельство из жизни писателя книги Премудрости, по-видимому, совершенно сходно со временем жизни Филона, когда александрийские иудеи, находившиеся под верховным владычеством римских императоров, вследствие различных доносов и обвинений, взведенных на них пред римским сенатом, лишены были законом всех гражданских прав, и сам Филон неоднократно (при Калигуле и Клавдии) был посылаем ими в Рим ходатайствовать пред императорами и сенатом о возвращении им отнятых у них прав.⁵⁸ Основываясь на этом обстоятельстве из жизни Филона, некоторые писатели полагают даже, что книга Премудрости Соломона написана была им в качестве увещательного и вместе обличительного послания к римским императорам, именно во время его двукратного посольства в Рим, но выдана от лица Соломона, потому что к таким тиранам, каков был Калигула, ему, конечно, небезопасно было от своего собственного лица писать на греческом языке такое послание, в котором, между прочим, так смело и сильно обличается многобожие и идолопоклонство⁵⁹.

Не меньшее сходство между писателем книги Премудрости Соломона и Филоном думают находить далее и в самом образе их мыслей или тех основных понятиях, которые составляют характер их миросозерцания. Из числа таких характеристических понятий, в подтверждение того мнения, что писатель книги Премудрости есть именно Филон, защитниками его приводятся особенно следующие:

а) В Учении о Боге – понятие о мудрости, или слове Божием. Писатель книги Премудрости Соломоновой, представляя Бога могущественным Творцем и правителем всех вещей, говорит в то же время, что он, будучи сам в себе совершенно непостижим для ума человеческого (Прем.9:13–18), желающим познать его людям открывается через посредство некоей особенной божественной силы, исходящей из Его существа и вечно присущей Ему (Прем.7:25–27, 9:9–10), которую Он именует Премудростью (Σοφία) (Прем.9:13–19). Изображая свойства и действия этой божественной силы, он говорит, что она есть излияние славы Вседержителя, сияние Его присносущего света, непорочное зерцало Его действий и образ Его благостыни (Прем.7:25–26) и по тому самому, всегда присуща Ему, как свет солнцу (Прем.9:4, 9); что ею созданы все вещи и устроен порядок мира и ею же управляется и направляется во благо все его течение (Прем.8:1), что от нее же исходит к людям всякий свет ведения, ею же совершается в них и нравственное совершенство, ею же исправляются и все стези сущих на земли и направляются к их благу и спасению (Прем.9:17–19). Как творящая и промышляющая сила Божия она по любви своей к созданным ею тварям, нисходит с высоты божественного величия в круг творения, проникает все вещи и всё обновляет, проходит сквозь все разумные существа и в души преподобных входит (Прем.7:22–28), сообщая им все нужное для их истинного блага (Прем.7:10–11), желая научить людей угодному пред Богом, она сама предваряет желающих получить от нее сие познание и достойных ее сама обходит ищущи, показуясь им благоприятно на всех стезях жизни (Прем.6:12–17). Эту божественную силу, посредствующую между Богом и миром, творящую и промышляющую писатель книги Премудрости называет иногда Словом Божиим и, представляя это Слово какой-то особенной божественной силой, говорит о нем, что оно сотворило все вещи (Прем.9:1), питало израильтян в пустыне (Прем.16:26), исцеляло их от угрызения змиев (Прем.16:12), наказывало смертью врагов их (Прем.18:15) и вообще было для них руководителем, наставником и спасителем.

Такие же точно понятия о Боге и Его отношении к миру, только в более развитых и точных формах, излагаются и Филоном в его сочинениях. Подобно писателю книги Премудрости, и он раскрывает во многих местах своих сочинений мысль, что Бог, как Он есть сам в себе, в своем Божественном существе, совершенно непостижим для ума человеческого, – что его простая сущность превыше всех мысленных определений и наименований, – что Он есть Паτήр άγνοςτος. Но будучи сам в себе непостижим, Он в то же время, по особенной благости своей к человекам, сообщает познание о себе людям, стремящимся познать его, через свою премудрость⁶⁰. Об этой божественной Премудрости, подобно писателю книги Премудрости, Филон говорит, что она есть первое и совершеннейшее откровение Бога самому себе, чистейшее зерцало Его величия, непосредственное излияние Его сущности, и образ Его самобытного блага⁶¹. Что она издана Богом, или лучше произошла из Бога прежде всех веков и прежде всех сил мира⁶². Что через посредство ее созданы были Богом все вещи и весь порядок их так, что она в отношении к миру есть мать его, а Бог – отец⁶³. Что она управляет всем миром и направляет его силы и действия в особенности ко благу, созданного ей по образу своему, человека. Наконец, что она же научает людей всякой премудрости и разуму и ,как любвеобильная наставница и руководительница их, всегда готова научать их всему доброму и никогда не закрывает своего училища. Что она всегда и всякое время с радостью готова принимать тех, кои желают ее наставлений, и когда они приходят, то пленяет их своим учением, побуждая их чаще ходить слушать ее уроки⁶⁴. Называя ее, подобно писателю книги Премудрости Соломоновой – Словом Божиим, он говорит, что сие невидимое и умом созерцаемое Слово в отношении к Богу есть истинный и совершенный образ Его божественной сущности (έικών Θεоῦ)⁶⁵, старейший и перворожденный Сын Божий⁶⁶ и как бы второй Бог (δέυτερος ϑεὸς)⁶⁷. А в отношении к миру – есть а) творец или художник его, потому что Бог, говорит Филон, образовал этот мир чрез Слово свое, перворожденное всех вещей рожденных им, пользуясь сим орудием для устройства вещей сотворенных⁶⁸; б) правитель, управляющий как совокупностью вещей, или целостью мира, так и всеми частностями его⁶⁹; наконец в) источник всякой мудрости, податель света, просвещающий всякого человека, ходатай о людях пред Богом (ὶκέτης)⁷⁰, – великий первосвященник⁷¹ и истинный Утешитель (παράκλητος)⁷². Так, говоря об Исааке, он замечает, между прочим, что этот муж постоянно был в послушании у Божественного Слова, – посредника, который научает нас всему лучшему и нисходит к нам для того, дабы научить нас тому, что приличествует человеку; потому что, прибавляет Филон, Бог никогда не гнушается делать себя ощутимым для людей, и всегда посылает свое Слово помогать тем, которые любят добродетель⁷³.

б) В учении о мире – понятие о происхождении и назначении мира.

Творение мира, по учению Филона, состояло не в приведении вещей из небытия в бытие, но только, так сказать, в преобразовании мира: Бог силою Своего Слова только отделил первоначальные элементы мира одни от других, привел первобытное вещество мира в порядок, согласный со Своею волею⁷⁴. Такое же, по-видимому, понятие о способе происхождения мира от Бога, хотя и не так ясно, выражает и писатель книги Премудрости Соломоновой, когда говорит: не неможаше бо всесильная рука Твоя, яже сотвори мир от безобразного вещества и проч. (Прем.11:18). Далее – о назначении мира, писатель книги Премудрости Соломоновой учит, что Бог, сотворивши мир Словом Своим и Премудростью Своею устроивши его, подчинил его человеку, как царю и главному распорядителю (Прем.9:1–4), дабы он управлял им по правде, т.е. назначил его в служение нравственным целям человека. Поэтому мир только тогда находится в согласии с человеком, повинуется ему и служит средством для его счастья, когда сам человек следует своему Божественному назначению, повинуется воле Божией и исполняет ее закон. Напротив того, когда человек удаляется от своего назначения и начинает жить и действовать беззаконно, предаваясь своим похотям, тогда и самый мир в отношении к нему не исполняет более своего назначения и, вместо того, чтобы повиноваться человеку и служить его благобытию, он вооружается против него, как против неблагодарного нарушителя божественного порядка мира, и стремится стереть его с лица земли (Прем.5:20–24, 11). Такое же точно понятие об отношении физического мира к человеку, во многих местах своих сочинений, раскрывает и Филон. Так напр. в одном из своих сочинений он говорит, что Бог создал мир и все вещи в мире для блага людей, но что земля, воздух, вода и огонь устремляются против злых людей и против тех, кои живут нечестиво и оказываются неблагодарными Богу⁷⁵.

в) В учении о человеке – понятие о происхождении, природе и назначении души человеческой. Душа человека, по учению писателя книги Премудрости Соломоновой, есть дух жизни, живый и деятельный (Прем.12:1), существенно отличный от недеятельного вещества, и по природе своей или первоначальному происхождению богоподобный (Прем.2:23). Тогда как тело образуется в утробе матерней из вещественного семени, она приходит в него отвне (Прем.8:19–20) и, поселяясь в нем, как в земном жилище, чувствует себя связанной и отягощенной (Прем.9:15). Будучи по природе своей и происхождению существенно отлична от тела, она по тому самому и не подлежит физическому закону тления: она бессмертна (Прем.2:2–5), телесная смерть человека есть только видимая и в существе вещи есть не что иное, как переход души из земного и тленного жилища своего в другой мир невидимый (Прем.3:1–4, 4:10–15). Назначение души есть вечная и блаженная жизнь в Царстве Божием (Прем.2:23). Путь, ведущий к этой цели, есть путь правды и мудрости, потому что одна правда бессмертна и одна мудрость ведет к царству вечному (Прем.1:15, 6:19–20). Поэтому истинно бессмертная и блаженная жизнь есть достояние одних только праведных и мудрых душ (Прем.1:15, 5:15–16, 4:1–2), а порочных и нечестивых людей ожидает в будущей жизни одно нескончаемое мучение совести, скорбь и теснота духа (Прем.5:2–3), совершенная нравственная погибель, полное, моральное уничтожение (Прем.4:19–20, 5:14 и проч.), словом – вечная смерть (Прем.1:16, 2:24)…

Такие же точно понятия о душе и в таком же точно логическом порядке, только в более точных формах, развивает и Филон, в известных своих сочинениях. Так, последуя за учителем своим Платоном, он прямо и положительно учит, что души человеческие, прежде чем входят в тело, живут в невидимом духовном мире, и когда приходят жить в теле, то оставляют настоящее, сродное их духовной природе отечество, меняя его на чуждое жилище, так что поэтому истинномудрый дух смотрит на себя в теле как бы он был в стране чужой, а на небо взирает, как на свое истинное отечество⁷⁶. Земное тело наше есть место заключения души, настоящая темница⁷⁷. Таким же образом, согласно с писателем книги Премудрости Соломоновой, он учит, что душа человеческая, будучи по существу своему выше изменений, свойственных вещам чувственным, есть нечто нетленное в нас и бессмертное⁷⁸. Смерть человека отнюдь не есть уничтожение души его, а только отделение ее от тела, – в это время тело, подобно раковине, раскрывается и душа обнажается (γυμѵάται) и уходит туда, откуда пришла⁷⁹. Равным образом и о назначении души человеческой он учит, что оно состоит в вечной жизни ее в лоне Божием, в созерцании лица Божия, но что этой блаженной жизнью насладятся только те души, которые живя в теле, под руководством божественной мудрости, занимаются непрестанным умерщвлением своей плоти, чтобы заслужить от Бога жизнь нетленную и вечную. А, напротив, те души, которые будучи обременены тяжестью плоти, пренебрегают изучением мудрости и предаются страстям и похотям чувственным, прилепляясь к вещам тленным, по силе этой самой привязанности своей к тлению и смерти, подпадают закону тления и смерти⁸⁰. Так, говоря о казни, постигшей Каина, он замечает, что люди воображают, будто временная смерть есть самое величайшее зло, но по суду Божию эта смерть есть только начало казни для нечестивых. В чем же эта казнь? В том, чтобы жить, непрестанно умирая, или всегда умирать, не преставая жить, – это есть смерть, никогда не умирающая и как бы бессмертная. Ибо есть два рода смерти: первая – есть смерть телесная, которая сама по себе безразлична, потому что она может быть и худа и хороша, а вторая – есть смерть души, смерть вечная, самое величайшее зло из всех зол⁸¹. И в другом месте, говоря о Надаве и Авиуде, сынах Аароновых, он замечает, что злые люди всегда мертвы, хотя бы они достигли до глубокой старости, а напротив праведные и тогда как умирают телесной смертью, всегда живы пред Богом и наслаждаются вечной, блаженной жизнью⁸². Долголетняя жизнь, говорит он в другом месте, состоит не в числе лет, но в правдивой и достохвальной жизни⁸³, – выражения почти буквально сходные со словами книги Премудрости (Прем.4:8 и д.).

Но более всего замечательно сходство между писателем книги Премудрости Соломоновой и Филоном в частных мнениях их касательно некоторых исторических фактов, упоминаемых в Бытописании Моисеевом, но понимаемых и изъясняемых несколько отлично от сказания Моисеева, а именно: а) Говоря о проданном своими братьями праведнике – Иосифе, писатель книги Премудрости Соломоновой замечает между прочим, что Премудрость Божественная, никогда не оставлявшая его во всех злосчастных обстоятельствах жизни, в награду за его послушание, принесла ему, наконец, скипетр царствия (ῥαύδον τής βασιλείας) (Прем.10:14). Это замечание писателя книги Премудрости Соломоновой, если его понимать во всей точности буквального выражения, не совсем согласно с точным смыслом слов Бытописания Моисея, который прямо говорит, что египетский царь, поставив Иосифа над всей землей египетской и подчинив его власти всех египтян (Быт.41:41–43), не сделал его, однако же, ни соучастником, ни преемником своего престола (Быт.41:40) и потому вместо царского скипетра дал ему только перстень с руки своей (Быт.41:42)⁸⁴. Но между тем такое же точно мнение о власти, данной Иосифу царем египетским, мы находим и у Филона, который в особом сочинении своем об Иосифе положительно говорит, что египетский царь сделал его наследником своего царства, или лучше и вернее сказать, царем (de Joseph, р. 424).

б) Рассуждая о страшных казнях, постигших, по слову Моисея, страну египетскую за нечестие ее обитателей, писатель книги Премудрости Соломоновой, во многих местах, в числе особенных действий чудотворящей и карающей силы Божией, замечает между прочим, что в это злосчастное для египтян время все стихии мира, устремившись, по воле Божией, на погибель нечестивых, в этом враждебном стремлении своем, переменили даже свои естественные качества и взаимные отношения между собой. Так напр. когда, по слову Моисея, нечестивые египтяне биени быша странными дождями и градами... и огнем растаеваеми (Прем.16:16), то ни вода, вся угасающая, забыв силу свою, не угашала посланного свыше огня, который, превыше огненной силы своей, горел и среди самой воды, да беззаконныя земли порождения растлит (Прем.16:17–19, 19:19.); ни огонь, вопреки природе своей, горя в воде, снеге и граде, не растаивал ни снега, ни града (Прем.16). И в другой раз, когда по слову того же пророка Божия, египетская страна объята была неестественной трехдневной тьмой, то среди этой тьмы не могла светить никакая сила огня (Прем.17:5). И этого замечания писателя книги Премудрости Соломоновой также нет в повествовании Моисея (Исх.9:23 и др. ст.). Но между тем, такое же точно замечание делает и Филон. В рассуждении своем о жизни Моисея он именно говорит в одном месте, что «в египетской стране, выше и ниже Мемфиса, никогда не бывает ни дождей, ни градов, ни снега, но что по слову Моисея вся атмосфера этой страны совершенно изменилась, так что внезапно появились в ней страшные тучи с градом, дождем и молниями, – и в это страшное время гнева Божия, ни вода, затоплявшая все нивы, не гасила разливавшегося по земле огня, ни огонь не растаивал града»⁸⁵. В этом же самом сочинении несколько ниже он говорит еще, что «во время трехдневной тьмы, объявшей Египет, египтянам никак нельзя было засветить огня, потому что густота тумана в воздухе тушила всякий разводимый ими огонь»⁸⁶.

в) Рассуждая о чудесных свойствах манны, которую Бог посылал израильтянам в пустыне, писатель книги Премудрости Соломоновой говорит, что эта ангельская пища имела в себе всякое услаждение и ко всякому слична вкушению (Прем.16:20), так что, угождая единого коекождо воли, якоже кто хотяше, превращашеся (Прем.16:21), – и объясняя это необыкновенное свойство манны, замечает, что она обладала им по тому самому, что была только видимым образом истинной кормительницы всех – благодати Божией и истинной пищи всех верующих – Слова Божия (Прем.16:25–26). В повествовании Моисея о манне нигде не упоминается и об этом необыкновенном вкусе ее. Напротив Моисей прямо говорит, что она имела известный, определенный вкус, и именно – вкус муки пшеничной, смешанной с медом (Исх.16:31; Чис.11:8, 21:5). Но между тем такое же совершенно мнение о манне мы находим и у Филона, который положительно говорит, что этот ангельский хлеб, посылаемый с неба, имел в себе сущность всех вкусов, и, по существу своему, был не что иное, как сама мудрость или Слово Божие, сходившее с неба и питавшее веровавших, так как и Моисей говорит, что не о едином хлебе жив будет человек, но и о Слове Господнем⁸⁷.

Наконец, г) говоря о чудодейственной силе, явленной предстательством первосвященника иудейского Аарона в прекращении губительной смерти, посланной Богом на народ еврейский за возмущение его против Моисея (Прем.18:20–25), писатель книги Премудрости Соломоновой замечает, что эта сила заключалась, между прочим, и в высоком знаменовании самых одежд первосвященнических, в силу которого им не могла противиться ни одна смертоносная сила мира (Прем.18:25), а именно в том, что на одежди первосвященника бе весь мир и проч. (Прем.18:24). Совершенно такое же мнение о таинственном значении одежды иудейского первосвященника, только развитое с большими подробностями, мы находим и у Филона. В рассуждении своем о жизни Моисея он именно говорит, что «одежда первосвященническая вся вообще изображала весь мир, а различные части ее – различные стихии и стороны мироздания, а именно: хитон или подир, – цвета синевы небесной, изображал воздух; пуговицы на омете подира – воду; цветы – землю, а звонки – гармонию и согласие всех вещей в мире».⁸⁸

Так далеко, по-видимому, простирается сходство Филона с писателем книги Премудрости Соломона. Но при таком сходстве своем с писателем книги Премудрости Соломоновой, Филон однако же ни в одном из многочисленных сочинений своих не приводит буквально ни одного места из книги Премудрости Соломоновой, как это бывает обыкновенно, когда какой-либо писатель заимствует свои мысли из сочинений другого писателя. В сочинениях его встречается много таких же точно понятий и мнений, какие находятся и в книге Премудрости Соломоновой; но эти одинаковые понятия и мнения выражаются им однако же всегда другими словами и в других оборотах речи, чем в книге Премудрости Соломона, как это бывает обыкновенно, когда один и тот же писатель выражает свои мысли и понятия об одном и том же предмете в различных своих сочинениях⁸⁹.

После всего этого, не естественно ли полагать, что иудейский писатель книги Премудрости Соломоновой, имеющий так много сходства с Филоном, есть именно не кто иной, как этот славный и почтенный богослов иудейский, – тем более, что так думали об этом и некоторые ближайшие ко временам Филона писатели? Но есть очень важные причины, которые не позволяют признать это мнение за истинное, а именно:

а) Книга Премудрости Соломона, как мы видели выше, с самых древних времен христианства, почитаема была всеми христианами книгой священной, ибо «церковь Иисуса Христа, по свидетельству блаженного Августина, издревле признала ее достойною быть публично и торжественно читанною в собрании верующих, и по тому самому все христиане от епископов до самых простых верующих, кающихся и оглашенных, слушали и читали ее с благоговением, подобающим свящ. книге»⁹⁰. Но сочинения Филона Александрийского, хотя в литературном и учено-богословском отношении и были высоко ценимы некоторыми древними христианскими писателями, никогда однако ж, не только не пользовались в христианской церкви таким высоким и всеобщим уважением, как книга Премудрости Соломона, но и не могли пользоваться главным образом потому, что Филон Александрийский был иудей, живший уже во времена христианства и без всякого сомнения более или менее знавший о проповедуемом им учении, а между тем, оставшийся при своей иудейской вере⁹¹, т.е. одним из иудеев неверующих. Странно и ни с какими известными правилами Церкви несообразно было бы предполагать после этого, чтобы христианская Церковь, никогда не признававшая творений Филона достойными всеобщего церковного употребления, изменив постоянным своим правилам, признала достойным уважения всех христиан одно только творение его и именно то, которое, по замечанию защитников этого предположения, написано им после всех других сочинений, – в то самое время, когда он не мог не знать о христианском учении, но не хотел веровать ему.

б) Книга Премудрости Соломоновой, сколько нам известно, существовала в христианской Церкви с самых первых времен христианства и вероятно даже при жизни самого Филона была уже во всеобщем употреблении; ибо на нее указывают и приводят из нее свидетельства, в писаниях своих, даже некоторые апостольские мужи, жившие в одно время с Филоном⁹². Такое раннее существование и употребление ее в Церкви христианской, при том уважении, какое имели к ней самые апостольские мужи, «поставлявшие свидетельство ее выше самих себя»⁹³, опять никаким образом нельзя согласить ни со временем жизни Филона и славы его творений, ни с теми преданиями, какие дошли до нас о творениях Филона и писателе книги Премудрости. Если бы книга Премудрости Соломоновой была произведением Филона, то никак нельзя понять, каким образом она еще при жизни самого Филона могла приобрести такую известность и уважение в христианской Церкви, что самые апостольские мужи – современники Филона – почитали нужным свидетельствоваться ей в посланиях своих к церквам христианским, как книгой, всем известной и всеми уважаемой, тогда как другие сочинения Филона, написанные им, как полагают, гораздо прежде ее, в это время были едва известны христианам⁹⁴. С другой стороны, если б она написана была Филоном, писателем, жившим в половине первого века по Рождестве Христове, то, без всякого сомнения, хотя при самом начале появления своего в христианской Церкви, она считалась бы одним из произведений Филона и следы этого всеобщего мнения первенствующей Церкви о ее писателе, видны были бы и в последующем предании церковном. Но между тем из всех дошедших до нашего времени древних каталогов произведений Филона, составленных такими мужами, которым нельзя отказать в знании древности, каковы Евсевий, Иероним, Фотий, мы видим, что она никогда и никем из ученых мужей древности не полагалась в числе творений Филона⁹⁵. Напротив, всеобщее и постоянное Предание Церкви с самих древних времен относило ее к числу книг ветхозаветных, как это видно из всех священных кодексов и, стало быть, писателем ее поставляло такого мужа, который жил и написал ее до времен христианства. Согласно с этим общим Преданием Церкви думали и все древние отцы и писатели Церкви⁹⁶, приводя в писаниях своих свидетельства из книги Премудрости Соломоновой, они называли писателя ее то древним мудрецом, то пророком⁹⁷, – именами, которые в устах писателей первенствующей Церкви вовсе не свойственны Филону, жившему во времена христианства.

в) Слог книги Премудрости Соломоновой, по согласному мнению всех филологов, даже и тех, которые усиливаются доказать, что она есть произведение Филона, существенно разнится от всех известных творений Филона. Сочинения Филона отличаются редкой чистотой и изяществом речи; глубоко изучивши классические произведения лучших греческих писателей и преимущественно Платона, Филон до того усвоил себе характер и обороты его речи, что правильность, точность, гибкость и красота слога его произведений близко подходят к языку творений Платоновых. Но книга Премудрости Соломоновой написана слогом далеко не так чистым, ясным, точным и изящным; при обилии эпитетов, сравнений и метафорических выражений, речь ее во многих местах довольно темна и неопределенна. Основный склад ее, конечно, отзывается греческим витийством, но по местам встречаются однако ж обороты, свойственные более еврейскому, чем греческому языку. Иудейский писатель ее, при всем знакомстве с греческим языком, в некоторых извитиях своей мысли и речи, видимо не может еще совершенно освободиться от форм и оборотов еврейских. Видно, что он жил в такое время, когда александрийские иудеи не успели еще так глубоко сродниться с духом греческого языка, как то было во времена Филона.

г) Что же касается до сходства писателя книги Премудрости Соломоновой с Филоном, которое служит главным и почти единственным основанием того мнения, что писатель ее был Филон Александрийский, то надобно заметить, что это сходство их между собой ни в каком отношении не есть единственное и исключительное. Потому что все почти указанные черты сходства между ними могут быть открываемы и в других иудейских писателях, кроме Филона. Так напр. существенные черты из характера и жизни писателя книги Премудрости Соломоновой и притом еще с большей, быть может, точностью могут быть прилагаемы к другому александрийскому иудею – Аристовулу. Характеристические понятия писателя книги Премудрости Соломоновой о мудрости, как силе Божией, совечной Богу, о слове Божием, как всемогущем Творце и Промыслителе, о наградах и наказаниях в будущей жизни и проч. находятся не у одного Филона. Довольно ясные следы их можно находить уже и в самых древних свящ. книгах Ветхого Завета, напр. в книге Иова, псалмах, притчах Соломоновых, Екклезиасте. А после плена Вавилонского, как это видно из книг Маккавейских, Сираха, Таргумов Ионафана и Онкелоса и разных апокрифов иудейских, они стали понятиями общими почти всем иудейским богословам того времени. Сходство писателя книги Премудрости Соломоновой с Филоном в некоторых частных мнениях, конечно, весьма значительно. Но так как первоначальный источник этих мнений положительно нам совершенно неизвестен, то из этого сходства, говоря строго, следует ни более, ни менее, как только то, что касательно некоторых фактов из истории народа еврейского, они оба держались одинаковых мнений, которые по всей вероятности образовались задолго прежде их обоих, так что во время их жизни были уже общими преданиями⁹⁸. Притом же это сходство отнюдь не так велико само о себе, как оно представляется писателями, нарочито усиливающимися выставить его во всем свете. При беспристрастном сравнении Филона с писателем книги Премудрости Соломоновой нельзя не открыть между ними и значительных разностей даже в тех самых отношениях, в которых они уму предзанятому представляются так сходными. Во избежание утомительных подробностей считаем достаточным для этого указать только на некоторые более или менее общие и замечательнейшие разности их между собой, а именно:

Филон Александрийский, как это видно из всех его сочинений, до того был проникнут идеями Платоновой философии, что современники по справедливости называли его иудейским Платоном⁹⁹. Всецело сроднившись с образом мыслей Платона и усвоивши себе самый язык его сочинений, он по этой привязанности своей к идеям и формам Платоновой философии и самое Свящ. Писание усиливался изъяснять по руководству Платона, применяя библейское учение к понятиям философским. От этого все известные сочинения его, как по содержанию, так и по форме, всецело проникнуты духом Платоновой философии и, можно сказать, суть не что иное, как опыты развития и приложения начал этой философии к изъяснению Свящ. Писания. Но о писателе книги Премудрости Соломоновой никак нельзя сказать, чтобы он в такой же степени был проникнут философией Платона. Если в книге Премудрости Соломона и встречаются некоторые понятия и выражения, заимствованные из греческой философии, и преимущественно, по-видимому, у Платона, то основной характер и дух ее – чисто библейский, священно-религиозный, а отнюдь не платоновский, умозрительно-философский. И этот возвышенный дух, проникающий все содержание ее, можно сказать совершенно преображает и те немногие понятия, которые заимствованы из греческой философии и потому отзываются некоторой философской умозрительностью, сообщая им высшее, благочестивое направление. От этого книга Премудрости Соломоновой совершенно разнится от всех известных произведений Филона, даже и в тех понятиях, в которых они по-видимому совершенно сходятся. Тогда как в первой из них понятия, заимствованные писателем ее из греческой философии, излагаются в форме, проникнутой духом библейским и применительно к учению Св. Писания, – в произведениях Филона самые библейские истины излагаются в формах, проникнутых философской умозрительностью и приспособительно к понятиям греческой философии. Так напр. учение о Мудрости или Слове Божием, по первоначальному своему происхождению, конечно, чисто библейское, в сочинениях Филона представляется изложенным в формах чисто платоновских, а в книге Премудрости Соломона и те самые представления о Мудрости, которые заимствованы по-видимому у Платона, развиты в духе чисто библейском, приспособительно к учению о Ней притчей Соломоновых.

Различаясь таким образом друг от друга, по самому характеру и настроению своих мыслей, они естественно уже расходятся между собой и во многих основных понятиях своих касательно важнейших предметов человеческого ведения. Сроднившись совершенно с духом и направлением Платоновой философии, Филон с тем вместе усвоил себе и многие заблуждения, неизбежно вытекающие из одностороннего направления этой философии, от которых писатель книги Премудрости Соломоновой, проникнутый духом библейского учения, совершенно свободен. Так напр., изъясняя библейское учение о Боге Творце и Промыслителе мира по понятиям Платоновой философии, Филон, согласно с учением Платона, полагает, что творческая сила ума божественного, как в деле первоначального образования мира из безобразного вещества, так и в деле управления устроенным порядком мира, необходимо посредствуется другими, низшими, духовными силами, истекшими из ума творческого, каковы: общий мировой дух или душа мира и многие другие частные духи, как добрые, так и злые, живущие в различных частях мира, которые по этому самому и должны быть почитаемы непосредственными, ближайшими образователями и правителями мира¹⁰⁰. Но писатель книги Премудрости Соломоновой, согласно с учением Св. Писания, учит, что Бог сотворил мир и управляет им единым всемогущим Словом Своим и единой всесильной Премудростью Своей (Прем.9:1–2), которая, будучи сама в себе едина, всяческая может и пребывающи в себе вся обновляет (Прем.7:27), досязает же от конца даже до конца крепко и управляет вся во благо (Прем.8:1.)¹⁰¹. Таким же образом, рассуждая о начале зла и нестроения в мире, Филон, согласно с дуалистическим учением Платона, первоначальный источник его полагает в свойствах первобытного вещества, из коего образован мир силой ума божественного¹⁰². И на этом основании, изъясняя аллегорически падение первого человека, искусительное начало зла, введшее его в грех, он видит в чувственной природе человека. Но писатель книги Премудрости Соломоновой, согласно со Словом Божиим, начало всякого зла полагает единственно в развращенном произволении сотворенных Богом духов и человека и искушение на зло первого человека, согласно со Св. Преданием, приписывает зависти диавола (Прем.2:24, 1:13–16). Наконец писатель книги Премудрости Соломоновой, согласно со Словом Божиим, говорит, что Бог создал человека, по образу своему, невинным и бессмертным, как по душе, так и по телу (Прем.2:23). Но Филон, согласно с дуалистическим взглядом Платона, думал, что одно только духовное начало в человеке происходит от Бога и предназначено к бессмертной жизни, а тело его образовано злыми духами, которые, быв помощниками Богу при образовании человека, вложили в него все злые наклонности, замечаемые в нем от природы¹⁰³.

И в самых частных мнениях их, при всем значительном сходстве их между собой, можно находить в некоторых случаях совершенное несогласие. Так, например, писатель книги Премудрости Соломоновой обыкновенное число месяцев, необходимых для полного образования младенца в утробе матерней, определяет десятью (Прем.7:2); но Филон полагает, что настоящее число их семь, утверждая притом, что дети, рождающиеся после этого срока, напр. после восьми или девяти месяцев, бывают болезненны и не живучи¹⁰⁴, – что совершенно противно мнению писателя книги Премудрости Соломоновой (срав. Прем.7:2 с Прем.8:19–20).

Наконец и сходство состояния иудеев во время жизни писателя книги Премудрости Соломоновой с тем состоянием их, какое было в период жизни Филона, при более внимательном сличении, оказывается далеко не так точным, чтобы на основании его с полной вероятностью можно было заключать, что книга Премудрости Соломоновой написана была Филоном, именно по случаю ходатайства его об улучшении участи иудеев перед римскими императорами. То правда, что во времена Филона иудеи александрийские действительно терпели великие и тяжкие притеснения от врагов своих – язычников, быв лишены по их клеветам Калигулой всех прав гражданских. Но эти притеснения имели однако ж совсем иной характер и направление, чем те, какие преимущественно описывает писатель книги Премудрости Соломоновой: те были более внешние, гражданские насилия, наносимые грубой рукой безумных тиранов, а эти, как увидим ниже, были более внутренние и религиозные оскорбления, наносимые людьми утонченными, но с развращенным образом мыслей. Правда и то, что Филон, неоднократно ходатайствуя перед императорами римскими об улучшении участи своего народа, решился написать даже по этому случаю особенное сочинение в духе наставительно-обличительном. Но известно, что сочинение, написанное им по этому случаю, во многих отношениях сходное с книгой Премудрости Соломона (особенно в понятиях об истинном призвании и достоинстве царей и в обличении многобожия и идолопоклонства) носит совсем иное заглавие¹⁰⁵, и по содержанию своему отлично от книги Премудрости Соломоновой. Оно сохранилось и до нашего времени в числе других сочинений Филона.

Из всего этого следует, что мнения, по которому писателем книги Премудрости Соломоновой признается Филон Александрийский, нельзя считать основательным. Иудейский писатель ее, по всем вышеприведенным соображениям, должен быть древнее Филона. Но из иудейско-александрийских писателей, живших прежде Филона, как мы сказали уже прежде, по преданию известен только Аристовул, писатель, как по нравственным своим качествам, так и по сочинениям, глубоко уважаемый иудейской и христианской древностью. Поэтому рассмотрим еще, нельзя ли с большей вероятностью предположить, что книга Премудрости Соломона есть произведение этого ученого мужа?

О жизни и трудах Аристовула до нашего времени дошли только немногие и притом не всегда точные и определенные сведения. Но как ни бледными представляются сохраненные преданием различные черты его, все же однако ж при внимательном углублении в них нельзя не видеть, что этот иудейский писатель имеет значительное сходство с писателем книги Премудрости Соломоновой, и может быть – большее, чем Филон Александрийский¹⁰⁶.

Он происходил от рода помазанных иереев (2Мак.1:10) и, будучи современником Маккавеев, за пламенную ревность свою о вере и благе своего народа, пользовался таким же высоким уважением у египетских иудеев, каким пользовались Маккавеи у иудеев палестинских, был одним из достойнейших представителей и ревностнейших защитников веры и прав народа иудейского пред царями египетскими. Вся его жизнь и деятельность посвящены были самому деятельному и разнообразному служению благу веры и пользам народа иудейского.

Он был муж высокого ума и образования и своей многосторонней ученостью приобрел такую славу у своих современников, что при египетском царе Птоломее Филометоре занимал должность придворного наставника или, как выражается 2 книга Маккавейская, учителя царя Птоломея (Прем.1:10), то есть, по всей вероятности, был одним из членов знаменитого музея наук, основанного в Александрии Птоломеем Лагом¹⁰⁷. Это, по тогдашним отношениям, довольно приближенное к царскому трону и почетное звание давало ему полную возможность и даже некоторое право обращаться к царям египетским с наставлениями о правде и мудрости, подобные тем, какие дает им и писатель книги Премудрости Соломоновой. И если бы нам хорошо известно было то положение, какое занимал Аристовул при дворе Филометора, то, может быть, в этом положении его нашлось бы довольно фактов, при свете коих многие места книги Премудрости Соломоновой получили бы определенное историческое значение и смысл. К сожалению однако ж, сведения наши об этом совершенно ничтожны. Мы знаем только, что сам Филометор лично был очень расположен к иудеям и питал по-видимому искреннее уважение к их религиозным верованиям и обычаям. Он позволил им построить в Египте особенный храм, входил с участием в разделявшие их иногда религиозные споры, оказывал милости новоучрежденной их иерархии и проч. Очень может быть, что это расположение Филометора к иудеям было хотя отчасти делом придворного учителя его – Аристовула и его влияния.

Он был коротко знаком не только с греческим языком и его литературой вообще, но и с философией в особенности¹⁰⁸. При глубоком знании своем философских учений Греции, он не увлекался однако ж всецело ни одной философской системой¹⁰⁹. Глубоко проникнутый и одушевленный той мыслью, что единственный источник высшей духовной истины, доступной уму человеческому, заключается в Боге и Его откровении, он, по этому самому, истину Слова Божия поставлял не только основной, но и единственной истиной, и если после этого усвоял себе некоторые понятия из греческой философии, преимущественно Аристотелевой и Платоновой, то потому только, что считал эти понятия не только сообразными с истиной слова Божия, но и положительно заимствованными из него. Тогда как Филон Александрийский до того простер любовь свою к греческой философии, что истину Слова Божия усиливался приспособлять к понятиям философским, Аристовул, напротив того, был столько ревностен к истине Слова Божия, что, не признавая в греческой философии ни одной самостоятельной истины, и то, что в ней было лучшего, старался выводить из Слова Божия и приспособлять к его учению¹¹⁰. Греческая философия была для него, как впоследствии времени и для отцов церкви, ни более, ни менее, как только простым служебным орудием для защищения истин веры пред учеными язычниками, и он ценил и дорожил ей настолько, насколько она могла служить ему для этой цели. В этом отношении между Аристовулом и писателем книги Премудрости Соломоновой опять нельзя не видеть довольно значительного по-видимому сходства.

Как писатель, Аристовул известен был в свое время многими сочинениями религиозно-философского содержания, кои все писаны были им на греческом языке и некоторые даже мерной, стихотворной речью. Большая часть их в настоящее время совершенно неизвестна, только некоторые отрывки из них сохранены в писаниях Евсевия Кесарийского, Климента Александрийского и др. Поэтому нам нет возможности сделать такого подробного сравнения книги Премудрости Соломоновой с его сочинениями, из которого бы можно было ясно видеть их сходство или различие. По необходимости надобно ограничиться в этом случае только теми немногими, большей частью внешними сведениями о них, кои дошли до нас, а именно:

а) Сколько нам известно, все сочинения Аристовула писаны были им для одной главной и постоянной цели его жизни, – именно для защищения истин иудейской веры пред учеными язычниками, гордившимися своей философской мудростью, и прав народа иудейского пред царями египетскими. С этой-то целью он написал между прочим обширное, ученое толкование на Пятикнижие Моисея и подал его египетскому царю Птоломею Филометору. Из сохранившихся у Климента и Евсевия отрывков этого толкования видно, что при изъяснении этого основного памятника ветхозаветного откровения Божия он употреблял метод изъяснения мистико-аллегорический¹¹¹. Но в каких размерах он употреблял этот метод и до каких понятий дошел, следуя этому способу изъяснения, с точностью определить это для нас нет теперь возможности. Из некоторых отрывков этого аллегорического толкования Пятикнижия, как называет его Евсевий, видно только, что все человекообразные и чувственные представления свойств и действий Божиих, данные в Пятикнижии, он старался понимать и изъяснять как простые фигуральные выражения, заключающие в себе высший, духовный смысл. Что при объяснении ветхозаветных Богоявлений, как и всех вообще промыслительных действий Божиих в мире, он, как и многие другие иудейские богословы этого и последующего времени, вводил понятие некоей особенной божественной силы, посредствующей между Богом и миром, которую и называл то Премудростью Божией, то Словом и Духом Божиим, а чаще и обыкновеннее – просто Силой Божией (Θεῖα δ́ύναμις). А при точнейшем определении понятия о природе этой Божественной Силы, хотя и пользовался иногда некоторыми философскими определениями, заимствованными из философии Платона и Аристотеля, но преимущественное значение и силу давал однако же тем представлениям о ней, какие даны в Св. Писании Ветхого Завета вообще, и особенно в Притчах Соломоновых¹¹² и т.д. Впрочем, говоря вообще, не без основания можно утверждать, что аллегорический метод изъяснения Св. Писания едва ли развит был у него до тех размеров и крайностей, до каких он доведен был потом Филоном. А если и так, то и в этом пункте нельзя не видеть между Аристовулом и писателем книги Премудрости Соломоновой немаловажного сходства.

б) Известно также, что с этой же целью он написал несколько небольших сочинений религиозно-философского содержания от имени знаменитых мудрецов и поэтов древнего языческого мира (Орфея, Лина, Менандра, Гезиода, Софокла и др.), и эти подложные сочинения его в течение многих веков считались подлинными произведениями тех писателей, имена коих они носили, до тех пор, пока новейшая критика не обличила их подложности. Аристовулу же и его ученикам не без основания новейшая критика приписывает и те так называемые сивиллины пророчества, кои носят на себе несомненные знаки иудейского происхождения (в 3 книге Сивилл). Эти факты из истории литературной деятельности Аристовула, состоящие в тесной связи с одной из главных и постоянных целей, к которой он стремился, и по тогдашним литературным нравам и обычаям не заключавшие в себе ничего нравственно предосудительного, дают повод предполагать, что в соответствие этим сочинениям, писанным от имени древних мудрецов, изпод его плодовитого пера могли выходить на свет нравственно-религиозные сочинения и от имени достославных праотцов и мудрецов народа еврейского. И если мы находим, что в церковно-богословской литературе иудеев александрийских действительно в последние полтора века пред христианством явилось несколько апокрифических сочинений религиозного содержания, носящих на себе имена славных праотцев и мудрецов еврейских, то почему бы хотя одно из этих сочинений, отличающееся наибольшей чистотой и возвышенностью миросозерцания, логической строгостью изложения мыслей и довольно заметным в писателе литературно-философским образованием, не признать произведением того же самого иудейского александрийского писателя, который, при созерцательно-поэтическом складе своего ума, известен был апокрифическими сочинениями?

в) Наконец за достоверное можно полагать, что многие из сочинений Аристовула известны были и в христианской церкви с самых первых времен христианства и пользовались значительным уважением самых древних отцов церкви (напр. Иустина мученика). Но так как, может быть, большая часть их написана была Аристовулом под именами других лиц, то отсюда естественно происходило, что сочинения его читались и уважались, а самое имя его, как писателя, оставалось неизвестным или малоизвестным, точно так же, как и имя писателя книги Премудрости Соломоновой.

г) Общественное состояние египетских иудеев в период жизни и деятельности Аристовула по-видимому не так то хорошо гармонирует с тем состоянием, в каком они находились во время жизни писателя книги Премудрости Соломоновой. В книге Премудрости Соломоновой иудеи представляются людьми ненавидимыми, преследуемыми и гонимыми. А между тем во все продолжение царствования Птоломея Филометора, когда жил Аристовул, они несомненно пользовались значительным расположением к себе правительства и, по свидетельству Иосифа Флавия, никогда не наслаждались таким миром, свободой и даже силой, как в этот период изгнаннической их жизни в Египте. Но если однако ж мы примем во внимание при этом, что иудеи, жившие в Египте, несмотря на благорасположение к себе некоторых царей египетских, при всех своих усилиях, никогда не могли войти в любовь и расположение тех народов, среди коих они жили. Что религиозной своей исключительностью, презрительным отчуждением от всех языческих обычаев, национальным высокомерием, так несогласным с их политическим и общественным положением, и наконец самыми гражданскими правами и привилегиями, коих они успевали иногда добиться у правительства своей услужливостью и ловкостью, они всегда возбуждали к себе и в египтянах, считавших их своими прежними рабами, и в македонских греках, своих теперешних обладателях, самые неприязненные и враждебные чувства, при малейшем поводе готовые разразиться бурей оскорблений, насилий, преследований (3Мак.4:1.). Что вследствие всего этого и в самых высших, правительственных сферах, при самом дворе Птоломеев, не исключая и самых благорасположенных к ним царствований, всегда было довольно враждебных людей, которые по слепому ли чувству ненависти или по политическим расчетам советовали Птоломеям, в видах упрочения своей силы, как можно сильнее давить и угнетать это пришлое и враждебное народу племя. Что наконец и в царствование самого Птоломея Филометора во главе этой политической партии, враждебной иудейству, стоял разделявший с ним царствование и постоянный, неутомимый соперник его, питавший непримиримую злобу и ненависть ко всем и всему, на что только падало расположение Филометора – родной брат его Птоломей Фискон, который тотчас же, как только сделался по смерти Филометора единовластным государем, воздвиг самое жестокое и бесчеловечное гонение на иудеев. Если, говорим мы, примем во внимание эту, как выражается книга Маккавейская, заматорелую и древнюю вражду всего языческого народонаселения Египта против иудеев, то вышеуказанное противоречие между содержанием книги Премудрости Соломоновой и временем жизни Аристовула окажется далеко не так важным, как оно представляется с первого взгляда. По крайней мере оно не препятствует многим новейшим критикам относить написание книги Премудрости Соломоновой именно к царствованию Птоломея Филометора. И если это мнение о времени написания книги Премудрости Соломоновой, со времен Кальмета, основательно или неосновательно считается в ученом мире наиболее вероятным, то нам кажется, что признавши это мнение о времени написания рассматриваемой нами св. книги наиболее вероятным, с неменьшей основательностью можно бы вместе с ним допустить и другое, служащее ему существенным дополнением, мнение – что писателем этой книги в указанный период времени, по всей вероятности, был не кто иной, как знаменитый в то время учитель царя Птоломея – достопочтенный богослов иудейский Аристовул.

Все эти факты и соображения довольно ясно показывают, что если бы кому-нибудь из критиков пришла мысль приписать книгу Премудрости Соломоновой Аристовулу, то это мнение об историческом происхождении рассматриваемой нами св. книги не представляло бы в себе, по-видимому, ничего исторически невероятного. И – мы признаемся – когда нам в первый раз пришла эта мысль, а с ней вместе и все те факты, догадки и соображения, которые мы только что представили в ее подтверждение и число которых можно бы, если бы то было нужно, еще более увеличить, то она показалась нам сначала так вероятной и по многим отношениям так привлекательной, что, не имея более в виду ни одного исторически известного иудейского писателя, которому бы с такой же вероятностью могли бы предположительно приписывать книгу Премудрости, мы решились было остановиться на ней окончательно. Но с тех пор прошло уже довольно много времени, а со временем прошло уже и то живое чувство удовольствия, которое обыкновенно возбуждается в нас при первом возникновении какой-либо остроумной и вероподобной догадки. И теперь, когда мы снова обсуживаем это предположение, со всем беспристрастием критика, одушевленные одной любовью к истине и желанием чистого знания, то пред судом спокойного и холодного мышления оно представляется нам далеко не так вероятным, как то казалось прежде. Правда, мы и теперь не видим в этом предположении каких-либо резко выдающихся несообразностей, каких-либо положительных и решительных противоречий истории. Но, при отсутствии всякого исторического предания и даже ученого авторитета, при полном и решительном одиночестве этой мысли в области науки, мы никак не обольщаемся более на счет истинной цены тех соображений, кои могут быть представлены в основание исторической его вероятности. Мы и теперь не отрицаем, что в личности Аристовула действительно можно отыскать несколько отдельных черт, довольно сходных, по-видимому, с личностью писателя книги Премудрости Соломоновой, как их можно отыскать и в Филоне Александрийском. Но целостный и живой образ писателя книги Премудрости, как он отражается в этой свящ. книге после тщательного и беспристрастного сравнения, кажется нам также мало сходным с тем целостным представлением об Аристовуле, на какое нас уполномочивают положительные данные Иудейско-Александрийской истории литературы, как он оказался не похожим на Филона. Нам кажется, и после всех размышлений мы почти убеждены в этом, что если бы Аристовулу, среди его учено-литературных трудов на пользу иудейской веры, когда-нибудь пришла мысль написать Египетским царям какое-либо нравственно-религиозное наставление о правде и мудрости от имени Соломона, то, судя по общественному положению его, как придворного наставника, и личному характеру его, как ученого богослова-философа, он написал бы это наставление совсем в другом тоне и роде и по содержанию и по образу выражения значительно отличном от книги Премудрости Соломоновой. Как придворный наставник (а может быть, как один из членов музея и постоянный член царских сисситий), по самому званию своему находившийся в постоянных и самых близких отношениях к царскому двору, а еще более как ученый богослов-философ, кроме отечественного своего закона долго и тщательно изучавший греческую литературу и философию и потом всю жизнь свою посвятивший научному разъяснению истины и мудрости, защищению еврейского закона от нападок греческих философов, он, по всей вероятности не воздержался бы от того, чтобы не высказать в этом сочинении той ученой диалектики и тех обширных и многосторонних познаний научных, которыми он так славился, – и как в образе мышления так и в способе выражения мыслей выказал бы гораздо большую степень учености, чем какие видны в писателе книги Премудрости Соломоновой.

Конечно, решась написать это наставление от имени Соломона, он должен был и писать его в духе и тоне Соломоновой же мудрости, и след. более или менее отрешиться при этом от своего привычного склада мыслей и образа выражения. Но известные и определенные положения, занимаемые человеком в обществе, (особенно если обусловливаются известным количеством и качеством его умственных сил, постоянно упражняемых и развиваемых в известном, определенном направлении), а еще более известные, умственные занятия, постоянно и с энергией направляемые к известной определенной цели в течение более или менее продолжительного времени, имеют обыкновенно такое сильное и глубокое влияние на образ мышления и способ выражения мыслей, что отрешиться от этого привычного склада мысли и слововыражения не так то легко, как сбросить с себя привычную одежду. Как бы то ни было, впрочем, но то, по крайней мере, верно, что в этом возвышенно простом, и чуждом всякой научной диалектики сочинении, в котором всюду дышит благочестивое поучение к царям, которое известно под именем книги Премудрости, где всюду ощутительно веяние одного истинно благочестивого и богомысленного духа, и почти нигде незаметно никаких следов научной пытливости и отвлеченной умозрительности, – где в каждой мысли и слове выражается настолько отчетливое и строго определенное понятие ученого мыслителя, сколько живое и непосредственное чувство благочестно и в простоте верующего сердца, – образ многоученого и научно образованного еврейского богослова-философа, каким был Аристовул и каким он является во всех известных нам его сочинениях, с его строго методическим мышлением и точно определенным слововыражением, отражается очень слабо и неверно. Так как при историко-критических исследованиях о писателе какого-либо литературного памятника справедливо требуется обращать внимание преимущественно на внутренний характер и настроение духа писателя, на манеру и тон речи, то нам не без основания представляется, что приписав книгу Премудрости Соломоновой Аристовулу, мы быть может значительно изменили бы этому основному требованию здравой критики.

Мы не отрицаем, что между писателем книги Премудрости Соломоновой и Аристовулом есть немаловажное сходство и в самом характере и направлении мышления, что писатель книги Премудрости Соломоновой действительно принадлежит к тому же направлению иудейско-александрийского богословия, представителями которого в Александрии были знаменитые иудейские богословы – Аристовул, а потом Филон¹¹³. Что в книге Премудрости Соломоновой, если ее подвергнуть тщательному критическому анализу, конечно, можно отыскать все те основные и характерные элементы, из коих образовалось и развилось это направление иудейского богословия. Но между сходством в направлении мышления и тождеством личности находится такое огромное расстояние, что непосредственный и быстрый переход мысли из одного из них к другому возможен только под условием нарушения всех законов и правил логически последовательного мышления. Как мышление есть общее свойство всех людей мыслящих, так и известное, определенное направление мышления есть довольно общая черта, которая может находиться в различных мыслителях разных времен и мест. Если из всех иудейско-александрийских писателей, следовавших вышеуказанному направлению нам положительно и достоверно известны теперь только два иудейские богослова – Аристовул и Филон, то из этого конечно никак не следует, чтобы эти известные нам представители известного направления богословской литературы египетско-александрийских иудеев были и на самом деле единственными и исключительными его представителями. И еще менее, чтобы все дошедшие до нас памятники церковно-богословской литературы иудеев александрийских, в которых (т.е. памятниках) более или менее видны несомненные следы этого богословского направления, необходимо нужно было на этом основании приписывать перу которого-либо из этих двух богословов иудейских. Напротив, судя по естественному и всеобщему закону постепенности, которому подчинено историческое развитие всех направлений мыслящего духа человеческого, мы имеем достаточно сильные основания, а может быть даже и полное право положительно утверждать (и в подтверждение истинности этого положения, кроме общих исторических соображений, могли бы привести положительные свидетельства и из самых отрывочных сочинений Аристовула, до нас дошедших¹¹⁴), что это направление иудейско-александрийского богословия, представителями которого были Аристовул и Филон со всеми существенными элементами его, первоначальное свое образование получило гораздо прежде Аристовула. Что сперва Аристовул, а потом и Филон своими учеными трудами только развили его до высшей степени совершенства, привели его в полное отчетливое сознание, сообщив ему точный и определенный характер научного или методического направления, причем и все основные элементы, входившие в состав его, естественно должны были получить в сочинениях их более точную и определенную форму. И если теперь, с этой точки зрения, мы снова будем тщательно и беспристрастно сравнивать писателя книги Премудрости Соломоновой, насколько мы можем судить о нем в этой книге, с Аристовулом, то, при довольно заметном сходстве их между собой в одном общем направлении, мы не можем не заметить между ними и довольно значительной разности в степени развития этого направления. И именно: тогда как писатель книги Премудрости Соломоновой следует этому направлению, как бы не намеренно и не произвольно, не давая себе ясного отчета ни в его началах, ни в следствиях, ни в целях, – Аристовул, напротив, преследует его, как ясно сознанную цель, и развивает его с полным сознанием его начал и следствий, целей и средств. У первого это направление является как простой, естественный результат его умственного образования, как непосредственное психическое настроение ума, образовавшееся в нем вследствие влияния различных духовных элементов, данных в современном ему иудейском обществе, а для второго – оно есть ясно сознанный и определенный метод мышления. Первый только мыслит в этом направлении, а второй не только мыслит в этом направлении, но и старается оправдать этот образ своего мышления, доказать его истинность и законность. От этого все основные элементы, входящие в состав этого направления, у писателя книги Премудрости Соломоновой имеют еще совсем иной, гораздо менее определенный вид, и другую гораздо менее развитую форму, чем у Аристовула. Поясним эти общие положения несколькими частными примерами. Одну из существенных и быть может самую характеристическую черту этого направления иудейского богословия составляет, как известно, соединение религиозных верований иудейства с идеями греческой философии. Эта черта общая всем иудейско-александрийским писателям, следовавшим этому направлению, но не у всех однако же писателей этого направления она является в одинаковой форме. Так, следы более или менее искреннего сочувствия к некоторым идеям греческой философии и более или менее сильной наклонности выражать свои религиозные созерцания языком известной философской доктрины или, по крайней мере, оттенять им, можно подмечать уже и в писателе книги Премудрости Соломоновой. Но знакомство этого писателя с учениями греческих философов, по всему видно, не было результатом какого-либо нарочитого и тщательного изучения им греческой философии, а простым следствием повседневного обращения его с греческим народонаселением Александрии. Происходило не из каких-либо ясно сознанных и твердо обдуманных общих начал, а было только простым последствием того влияния, какое блестящая греческая культура вообще и философия в особенности должны были производить на всех вообще образованных иудеев, живших в Александрии, где литературно-философский элемент был очень силен и имел огромное общественное значение, – делом простого, невольного и безотчетного увлечения общим духом и настроением современного ему иудейского общества, которое со своим полуеврейским и полугреческим образованием не могло не чувствовать влечения к тому, что в греческой литературе и философии казалось ему согласным с его религиозными верованиями. Вследствие сего, и соединение идей греческой философии с религиозными учениями иудейской веры, какие мы находим в его книге, еще очень слабо и поверхностно. Элементы греческой философии еще не проникают в самую глубину его духа, основной характер и весь дух его миросозерцания остаются еще чисто еврейские, библейские. В основании своем он все еще мыслитель чисто-религиозный, и вся книга его, в основе своей, проникнута духом св. книг еврейского народа и выражает цельное религиозное сознание этого народа в данную эпоху его исторической жизни. Там и сям едва заметны элементы греческой философии, примешивающиеся к его миросозерцанию. Они относятся более к внешней форме представления, к словесному образу выражения мысли, чем к самому существу его сознания, к характеру его религиозных убеждений. Совсем не то мы видим у Аристовула. Приготовляясь к богословско-литературной своей деятельности, он долго и тщательно изучает системы греческой философии, под руководством греческих философов¹¹⁵, и выносит из этого изучения не только простое научное уважение к греческой философии, но и решительное убеждение в ее совершенном согласии с учением св. книг иудейских. И эта мысль оказывает потом могущественное влияние на всю его литературно-богословскую деятельность. Одушевленный ей, он поставляет прямой и положительной задачей своих литературных трудов провести это соглашение греческой философии с учением св. книг иудейских так далеко, как это только возможно. Он уже не просто смешивает, по невольному и безотчетному увлечению, идеи греческой философии с религиозными учениями иудейства, но прямо и положительно доказывает, что учение всех лучших мудрецов и философов греческих – Орфея, Пифагора, Платона, Аристотеля – в сущности своей совершенно согласно с учением Моисея. Что греческая философия вообще, и по происхождению своему и по содержанию, тождественна с учением св. книг иудейских. Что если и есть между ними какое различие, то только внешнее и формальное, относящееся к образу выражения идей. Вследствие всего этого элементы греческой философии в мысли Аристовула приобретают почти такую же силу и значение, как и элементы иудейской веры. Они глубоко внедряются в самое существо его сознания и сильно видоизменяют его характер как мыслителя и писателя. Он столько же богослов иудейский, сколько и философ греческий, и сочинения его столько же или еще более ценятся греческими учеными, для коих они и были писаны, сколько и иудейскими. В них уже не выражается более в надлежащей чистоте цельный и живой дух веры всего иудейского народа. Они и пишутся им не для народа, а только для ученых, – и только в ученом мире они и ценятся. А сама церковь иудейская остается к ним равнодушной. Наконец, шедший в этом случае по следам Аристовула, Филон проводит это соединение греческой философии с иудейским богословием еще далее. Греческий элемент приобретает у него уже перевес над иудейским, и он уже гораздо более философ греческий, чем богослов иудейский, или лучше сказать он мистический феософ.

Другую не менее характеристическую черту, общую всем иудейско-александрийским богословам рассматриваемого нами направления составляет стремление их открывать в буквальном и историческом смысле Св. Писания высший таинственный смысл. В этом стремлении все они сходятся, но в степени развития и характере этого стремления у того или другого писателя опять нельзя не видеть значительной разности. Так напр. более или менее заметным образом это стремление обнаруживается и в писателе книги Премудрости Соломоновой, но так еще слабо и неопределенно, что анализируя те места книги Премудрости Соломоновой, где видны следы этого стремления, необходимо приходишь к тому заключению, что оно было у него не столько ясно сознанным и хорошо обдуманным намерением, сколько простым, психическим настроением его умственных сил, простым расположением благочестивой души, любящей поучаться в слове Божием и извлекать из него назидательные уроки, – и что поэтому тот высший, духовный смысл, который он стремится открыть в Писании, есть не какой-либо теоретический, умозрительный, а просто нравственно-назидательный. Совсем не то мы видим у Аристовула. Он не только просто не ограничивается одним буквальным историческим смыслом Писания, подобно писателю книги Премудрости Соломоновой, но открытие высшего, таинственного смысла, заключенного под внешней корой его, поставляет для себя положительной и непременной задачей, доказывая себе и другим, что только в этом, сокровенном под буквой Писания смысле заключается истинная и существенная мудрость Божия. «Только те, – говорит он, – у коих умственные способности тупы и ограниченны, останавливаются на одной коре Писания, но зато и не находят в нем никакой мудрости. Напротив люди, обладающие умом тонким и проницательным, кои умеют изъяснять значение каждой вещи, только те одни и находят в Писании глубочайшую мудрость, которой не могут довольно надивиться». И чтобы открыть в Писании эту сокровенную мудрость, он вздумал употребить в дело при изъяснении Св. Писания то же самое средство, или лучше ту же самую методу изъяснения, какую еще прежде него употребляли греческие философы (особенно платоники и стоики) при изъяснении греческой мифологии, т.е. способ изъяснения мистико-аллегорический. До чего дошел, какую именно недоступную для простого ока верующих и открытую только для мудрецов, таинственную мудрость успел открыть Аристовул в свящ. книгах иудейских, применяя к ним этот способ изъяснения, с точностью определить трудно. Но и самое свойство употребляемой им методы и постоянная цель, к которой он стремился, и наконец дошедшие до нас отрывки из его сочинений – все заставляет думать, что он нашел в них то, чего именно искал, т.е. ту же самую отвлеченно умозрительную философскую мудрость Платонов, Аристотелей и Зенонов, какую посредством этой же методы открыл в Св. Писании Ветхого Завета и верный последователь Аристовула – Филон. Таким образом то, что у писателя книги Премудрости Соломоновой является еще простым стремлением благочестивого ума, любящего при чтении Св. Писания благоговейно приникать к судьбам Промысла Божия и извлекать из него спасительные уроки для жизни, у Аристовула возводится в научный метод изъяснения Св. Писания – мистико-аллегорический, и этот метод в руках Филона (а вероятно и Аристовула) делается магическим жезлом, превращающим истинный и животворный для духа хлеб Слова Божия в безжизненные категории отвлеченного мышления и жизненную историю церкви в аллегорическое изображение философских идей. Если эти замечания верны, то, основываясь на них, мы имеем полное право заключить не только то, что книга Премудрости Соломоновой не есть произведение Аристовула, но и то, что иудейский писатель ее, принадлежащий впрочем к одному и тому же направлению с Аристовулом, жил и написал ее гораздо прежде Аристовула, когда это общее им направление иудейского богословия еще не было так развито, как у Аристовула, и чуждое тех крайностей, какие в нем обнаружились впоследствии, питалось гораздо более родными ему соками от родного корня еврейского народного благочестия, чем от чуждых ему притоков эллинской мудрости. К какому же именно времени надобно отнести написание ее?

Некоторые ученые критики прежнего времени полагали, что книга Премудрости Соломоновой написана была в царствование Птоломея Филадельфа одним из переводчиков Св. Писания. Но так как писатель этой книги, как это можно заключать из многих мест ее, читал Св. Писание Ветхого Завета не на еврейском, а на греческом языке и стало быть жил в такое время, когда греческий перевод его, начатый в царствование Птоломея Филадельфа, вошел у иудеев александрийских во всеобщее употребление и уважение, то мы гораздо с большей основательностью, вслед за Кальметом и другими новейшими критиками должны положить, что писатель книги Премудрости Соломоновой, по всей вероятности, жил и написал эту книгу после времен Филадельфа.

И так время написания книги Премудрости Соломоновой по всем вышеприведенным соображениям должно падать на период времени, определяемый с одной стороны царствованием Птоломея Филадельфа, а с другой царствованием Птоломея Филометора, и обнимающий собой три царствования – Птоломея Евергета I, Птоломея Филопатора и Птоломея Епифана. Определивши таким образом крайние пределы времени написания книги Премудрости Соломоновой постараемся теперь обозначить, с большей хронологической точностью те исторические обстоятельства, под влиянием которых она написана.

Есть в книге Премудрости Соломоновой одно обстоятельство, о котором мы уже несколько раз упоминали, но которое до сих пор намеренно оставляли без разъяснения. А между тем, если бы это обстоятельство выяснилось с надлежащей ясностью, то, можно надеяться, оно дало бы нам возможность определить время и обстоятельства написания книги Премудрости Соломоновой с такой точностью, какую только допускают исследования этого рода. Мы разумеем то состояние, в каком находились египетско-александрийские иудеи в период жизни писателя книги Премудрости Соломоновой. И именно: почти все критики новейшие согласны в том, что писатель книги Премудрости Соломоновой, как это можно заключать из многих мест этой книги, жил во время какого-то сильного гонения, воздвигнутого на единоплеменников его кем-либо из царей Египетских и написал эту книгу или прямо по поводу этого гонения, или по крайней мере под влиянием чувств, возбужденных в нем этим гонением. Вникнем же теперь внимательно в характеристические черты, коими писатель книги Премудрости изображает, как самое гонение, воздвигнутое в его время на иудеев, так и личность самих гонителей.

Из снесения различных мест книги Премудрости Соломоновой, (находящихся преимущественно в 1-й и 2-й главе, где мы, согласно с мнением новейших критиков, имеем основание видеть более или менее тонкие но несомненные указания на современную писателю их действительность) видно: а) что бывшее в то время гонение на иудеев началось каким-то сильным раздражением против иудеев, излившимся в злословиях, насмешках и хулах против их религиозных верований и обычаев (Прем.1:2–3, 6, 10–11) и потом, постепенно усиливаясь и переходя от насмешек и ругательств к насилию, превратилось наконец в решительное осуждение их на мучительную и поносную смерть (Прем.11:19–20); б) что враги, преследовавшие иудеев, были люди, по-видимому образованные, но, по образу мыслей своих, крайне развращенные и безнравственные. Не признавая ни бытия Божия, ни Его промышления о мире, они думают, что все в мире происходит от одного слепого случая (Прем.2:2), что жизнь человеческая на земле как начинается от ничтожного случая, так и кончается совершенным уничтожением души и тела (Прем.2:2–5) и потому не имеет никакого другого высшего закона, кроме закона физической силы и крепости (Прем.2:11) и что след. все назначение человека в настоящей жизни должно состоять в возможно большей сумме чувственных удовольствий, в возможно большем чувственном наслаждении (Прем.2:2–11), невозмущаемом никакими неприятностями, никакими препятствиями, никакими обличениями (Прем.12:15); в) наконец что эти враги гонят и преследуют иудеев единственно за то, что неуклонно держась своей веры и свято соблюдая ее законы, они гнушаются их обычаев, как нечистот, и этим поведением своим обличают их безнравственные поступки, и нечестивый образ жизни (Прем.2:12–17). «Они противятся делам нашим, они поносят нам грехи закона и злословят нам грехи учения нашего, они обличают помышления наши, говорят о праведниках (т.е. иудеях) эти безнравственные и нечестивые люди; нам несносно, тяжело смотреть на них, потому что жизнь их не похожа на жизнь других, они удаляются от путей наших, как от нечистот и образ жизни нашей становится для них предметом поругания». И вот почему они так озлоблены против иудеев и в злобе своей решаются досадой и муками истязать их, чтоб узнать действительно ли они так тверды в своей вере (Прем.2:12–22).

Спрашивается теперь: когда египетско-александрийские иудеи подвергались такому именно гонению? Из всех гонений, кои в разные времена воздвигались на иудеев, во все время пребывания их в Египте, со времени поселения их там при Птоломее Лаге и до самых времен христианства, мы не можем указать другого, так сходного с описываемым в книге Премудрости Соломоновой гонения, кроме гонения, воздвигнутого на них Птоломеем Филопатором¹¹⁶. Вот как описывается это гонение в 3-й Маккавейской книге, принадлежащей так же, как и книга Премудрости Соломоновой, перу какого-либо александрийского иудея. По счастливом окончании войны своей с Антиохом сирийским, Птоломей Филопатор, пришедши в Иерусалим, под видом принесения жертвы во храме иерусалимском, сильно захотел осмотреть внутреннюю часть этого храма (святое святых). Но когда, несмотря на все свои усилия проникнуть в это святое место, он к крайней своей досаде должен был со стыдом оставить это свое намерение, пораженный внезапным расслаблением всего тела, то, возвратившись в Египет, по внушению оскорбленной гордости, и по наущению своих друзей-притрапезников, воздвиг сильное гонение на подданных своих иудеев египетских, желая выместить на них то оскорбление, которому он подвергся от единоверцев их в Иерусалиме. Гонение это началось тем, что сам царь публично издевается над иудеями, их верою и обычаями, приказывая в то же время и своим друзьям притрапезникам писать на них хульные и ругательные сочинения. И состави, говорит Маккавейская книга, хуления на местных. И предложи царь народне на язык иудейский издати хулу: и повелев на столпе сущем при дворе поставити идола, извая писание: еже ни единому от нежрущих во святая их входити. И мнози друзи, взирающи на царское хотение, и тии последоваша оного воли. (3Мак.2:19–20). Но когда эти хулы и насмешки оказались недостаточными для удовлетворения его мести, он прибегает к более решительным мерам – лишает народ иудейский прав гражданства, повелевает всех иудеев вписати в люди простыя и в служебный чин поставити, исключая тех, которые отступив от своей веры, примут языческие обычаи. Наконец, узнавши, что иудеи, несмотря на все это остаются верными своей вере и чуждаются отступников от нее, как злейших врагов своих, он издает жестокое повеление собрать в Александрию всех иудеев, находящихся под его властью, и предать их мучительной и позорной смерти. Нужно ли прибавлять, что как по внутреннему характеру своему, так и по самому ходу это гонение как нельзя более сходно с тем гонением, которое изображается в книге Премудрости Соломоновой?

Но если мы обратим внимание и на нравственные качества как самого Филопатора, так и его друзей-притрапезников, то увидим, что и они, как нельзя более походят на те качества гонителей иудеев, кои приписываются им в книге Премудрости Соломоновой. Сам Птоломей Филопатор был легкомысленный, жестокий тиран, преданный распутству и пьянству. Постоянным правилом его жизни (если только это можно назвать правилом) было избегать всякого серьезного дела и предаваться одним чувственным наслаждениям. Публичные оргии в честь Цибелы (которым он, переодевшись в одежду Галла предавался с неистовством, подавшим повод александрийцам дать ему прозвище Галла) и постоянные увеселительные пиршества при дворе в честь Бахуса и Венеры были его любимым времяпрепровождением. Что же касается до его друзей-притрапезников, в сообществе с которыми он любил веселиться и пировать, то и они были не только не лучше, но и хуже его, если только это возможно. 3-я Маккавейская книга называет их вообще людьми, лишенными всякой правды и преданными бесчисленным студодеяниям (3Мак.2:19). Светская история сохранила нам бесславные имена главнейших из них, влияние коих на Филопатора было особенно гибельно для него. Это были Сосиб, Агафокл и сестра его Агафоклея с толпой придворных софистов, следовавших и в теории и в жизни испорченным началам эпикуреизма.

Не забудем наконец прибавить ко всему этому, что гонение Филопатора на иудеев одно из всех гонений имело характер чисто религиозного преследования, и одно из всех, по причине особенной чудодейственной силы Божией, явленной иудеям за их неизменную преданность своей вере во время этого гонения, было для александрийских иудеев предметом особенного благоговейного воспоминания. Они впоследствии времени также гордились своим геройским мужеством, оказанным ими во время этого гонения, как иудеи палестинские гордились пред ними гонением Птоломея Епифана. Историческое описание этого гонения отнесено было ими поэтому к одной и той же категории с книгами описывающими гонение Епифана и пользовалось таким же уважением, как и эти последние книги.

Все это в связи с прежними соображениями, приводит нас к более всех вероятному заключению, что книга Премудрости Соломона написана была в царствование Птоломея Филопатора, по случаю жестокого и несправедливого гонения воздвигнутого им на иудеев и по всей вероятности во время самого же гонения. Но кем именно она была написана? Этот вопрос, по всей вероятности, должен остаться навсегда неразрешимым.

Если это предположение наше о времени и обстоятельствах книги Премудрости Соломоновой верно, то имеем полное право надеяться, что оно прольет значительный свет на содержание этой книги. Оправдаются ли и в какой мере эти ожидания наши, увидим в следующей особой статье, которую мы посвятим изложению и разъяснению содержания книги Премудрости Соломона в связи с предположением нашим о времени ее написания.

Д. Поспехов