О несвоевременном желании уединения²¹

Сегодня мы побеседуем об уединении – о том, насколько мы к нему способны и насколько оно нам необходимо, а также о том, какую пользу мы получаем от жизни в общежительном монастыре. Само слово «монах» в переводе с греческого языка значит «один, уединенный», и потому бытует мнение, что суть монашества состоит исключительно в уединении. Иначе говоря, монашество отождествляют с жизнью отшельнической или безмолвной, как будто беспрепятственно заниматься очищением своей души и молитвой возможно только в безмолвии. При этом забывают (а может быть, даже и не знают), что уединение требует длительной подготовки, это целая наука. Ведь оно предполагает не только отсутствие общения с людьми, но и определенный образ жизни. И мы должны точно знать о том, что может происходить с человеком при таких обстоятельствах, в таком его состоянии и какую борьбу он при этом должен вести.

Когда неопытный христианин уединяется, он встречается с такими трудностями, выдержать которые он по большей части не в силах, в результате чего он подвергается всевозможным, иногда даже весьма страшным опасностям. Самое элементарное, с чем сталкивается новоначальный, когда у него появляется много времени, которым можно распоряжаться для служения Богу, – это нерадение и лень. Человек, находясь в обществе и имея в день, может быть, всего два-три часа свободного времени, считает, что этого ему совершенно недостаточно для того, чтобы предаваться молитве. Но оказавшись предоставленным самому себе и располагая неограниченным количеством времени, он едва-едва может помолиться те же два-три часа. Он не знает, как ему молиться, как распорядиться своим временем, и не подозревает, какие опасности и бесовские искушения подстерегают его в уединенном духовном подвиге.

Поэтому человек, которому вдруг предоставляется возможность уединиться (допустим, у него оказываются свободными два-три дня), по большей части предается лености, сну, рассеянности и, естественно, унынию. Это говорит о нашей неприспособленности к такому времяпрепровождению. Даже когда у нас есть, допустим, шесть-семь свободных часов в день, то для пребывания в этом сравнительно непродолжительном уединении мы также должны владеть неким искусством: уметь распорядиться временем так, чтобы заниматься своим деланием с постоянным интересом, с огоньком. Ведь если этот «огонек» в нас угаснет, то вслед за этим сразу придет уныние, а за унынием – и многие другие страсти, иногда совершенно отвратительные, такие как блудная страсть или, что еще хуже, отчаяние. Потому нужно уметь владеть собой и быть готовым к брани.

Когда человек находится в общежитии, он волей-неволей вынужден вставать вовремя. Хочется ему или нет, но он исполняет правило, пусть даже и невнимательно. Он постоянно занят, потому что обязан целый день чем-нибудь заниматься. Он вынужден смиряться перед старшими (в нашем случае – прежде всего перед настоятельницей и старшими сестрами), перед священноначалием; вынужден смиряться и перед братьями или сестрами. Таким образом, то немногое время, которое у него остается для молитвы, является как бы завершением дня. Неважно, в конце, в начале или в середине дня у него есть время для молитвы, – человек им дорожит, и если он правильно проходит послушание, то потом быстро настраивается на молитву и молится внимательно.

При уединенной жизни, если человек еще не научился вести внутреннюю борьбу, его страсти как бы засыпают, они ему не видны. Но в то же время, в тайне от самого человека, они развиваются – и тот, предполагая, что он духовно растет, на самом деле все более и более предается страстям. В особенности развивается страсть гордости, тщеславия (человек часто стремится в уединение именно под действием гордости). И когда диавол вдруг начинает искушать человека при помощи тех или иных соблазнительных обстоятельств, он внезапно впадает в страшный грех. Возьмем, допустим, плотские страсти. С одной стороны, если плотская страсть в человеке возбуждается от общения с другими людьми, то уединение ему полезно; но с другой – может быть, лучше видеть, как эта страсть в тебе действует, чем усыпить ее отсутствием соблазна. Ведь если соблазн вдруг появится, то она может вспыхнуть с необыкновенной силой – иногда с такой, что способна низвергнуть человека в падение, о чем мы знаем из житий некоторых святых. Даже подвижники, достигавшие столь благодатного состояния, что творили чудеса, не были в безопасности от действия блудной страсти и впадали иногда в тяжкие блудные грехи. Поэтому уединение опасно.

Святые отцы говорят, что оно возможно либо для человека бесстрастного, который в общежитии, среди людей, очистился от самих наклонностей ко греху и собирается перейти в безмолвие для того, чтобы усовершенствоваться и стяжать большее преуспеяние в любви к Богу, либо для человека уже совершенно смирившегося. Для последнего безмолвие также полезно, потому что смирение делает человека непадательным, как бы защищает его, и человек может весьма успешно вести даже сильнейшую брань. Если же у человека нет бесстрастия или смирения, то уединение для него погибельно, и наше стремление к безмолвию – это детская мечта. Мы к нему неспособны. Представление о том, что только в уединении монах может достигнуть бесстрастия, наивно. Оно подобно представлению человека, не знающего грамоты, который смотрит на собрание сочинений одного автора, видит тома в одинаковых переплетах и думает, что это одна и та же книга, а на самом деле это огромное количество разных книг – повестей, романов, писем, воспоминаний. Так и уединение кажется на первый взгляд чем-то простым, а на самом деле это сложнейшая наука, как справедливо говорили святые отцы, наука из наук, искусство из искусств.

В этом смысле для приступившего к монашескому подвигу общежительная жизнь гораздо более проста и легка, хотя и она предполагает некоторое уединение. Во-первых, мы в какой-то степени обособляемся от мира и живем замкнутым обществом. Во-вторых, каждому послушнику или монаху предоставляется возможность уединенного исполнения келейного правила. Пусть даже келейное правило исполняется всеми вместе в храме, тем не менее каждый, углубляясь в молитву, внутренне уединяется. В-третьих, монастырский устав препятствует ненужному, бесполезному и вредному общению друг с другом (кроме общения по делу, на послушании) – и это также доставляет нам некоторое уединение. Вот такое умеренное уединение нам необходимо, и мы должны им пользоваться. А бывает, что человек под разными предлогами пренебрегает этим малым уединением и в то же самое время мечтает о полном безмолвии. Когда приходит время келейного правила, он отвлекается на разговоры или внутренне предается суетным мечтаниям и не пользуется тем доступным уединением, которое предоставляет ему Промысл Божий. Но вместе с тем он ищет уединения такого, которое для него невозможно, а если бы и было возможно, то оказалось бы для него опасным и даже губительным.

Это значит, что в действительности мы не желаем никакого уединения и мечтой о нем оправдываем свое нерадение в настоящий момент. Мечтая о том, как бы мы подвизались в безмолвии, мы находим в этом извинение тому, что не подвизаемся сейчас. Когда нам предоставляется два-три часа в день для молитвы и мы ими пренебрегаем, то этим показываем, что тем более не будем молиться в течение целого дня. Если бы в нашем распоряжении был весь день и мы молились бы только два-три часа, а всё остальное время занимались бы какой-то суетой и пустыми делами, как делали это в миру, то пользы бы не было. Положив на одну чашу весов всю ту суету, которой мы предавались бы, принадлежа в уединении самим себе, а на другую – то немногое время, которое уделяли бы молитве и чтению, мы увидели бы, что суета перевешивает наше своевольное безмолвие.

Выходит, что желаем мы не безмолвия. Вспоминая нашу прошлую свободную жизнь, мы ищем праздности, отдыха. Наши мечты о духовной жизни, которым мы предавались в миру, читая книги святых отцов, мы путаем с истинной духовной жизнью. В миру мы, можно сказать, только играли в духовную жизнь.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорил, что уединенная жизнь в Николо-Бабаевском монастыре действительно дала ему возможность исполнять то, о чем пишется в книгах святых отцов, а в Петербурге об этом можно было только мечтать. Но о самих себе мы можем сказать, что, находясь в суете и в то же время читая святоотеческие книги, мы мечтаем. Бывает, что человек три часа в день с увлечением читает какую-нибудь книгу и ему кажется – какая у него прекрасная жизнь: то он Исаак Сирин, то Пимен Великий, а теперь уже мученик. Он чуть ли не проливает слезы сам над собой, будто это он страдает, а не какой-нибудь угодник Божий. А когда мы оказываемся в монастыре и нам предоставляется возможность потерпеть гораздо меньшие скорби, чем те, о которых мы читали, то все наши мечты сразу забываются, выветриваются из головы. Нам снова хочется читать эти книги и воображать о себе нечто возвышенное, грезить о состоянии, достичь которого чрезвычайно трудно, в то время как реальной возможностью исполнить гораздо меньшие требования, предъявляемые монастырской жизнью, мы пренебрегаем.

Таким образом, люди по большей части мечтают не о свободе для духа, а о свободе для воображения. Поэтому многим пришедшим в общежительный монастырь (я имею в виду тех людей, которые в миру вели благочестивый, церковный образ жизни) порой кажется, что они многого лишились, оставив мир, что они как бы поработились монастырскому уставу и теперь у них нет времени ни читать, ни молиться. Они забывают одну простую вещь: заповеди можно и нужно исполнять везде. И если раньше они только мечтали об этом или, может быть, даже не знали такого выражения, как «исполнение заповедей», а лишь, начитавшись аскетической литературы, грезили о какой-то абстрактной духовной жизни, то теперь они, собственно, приступили к делу. Когда же они принялись за этот труд, то сразу пришли в ужас и отшатнулись. Им захотелось вернуться к прежней свободе, дать волю своему воображению и жить такой духовной жизнью, которую можно назвать прелестью, ибо такая жизнь подобна (пусть и в самой малой степени) той прелести, которую святитель Игнатий называет «мнением». Человек мнит, что ведет духовную жизнь, о которой читал в святоотеческих книгах, он воображает, что испытывает особые состояния, которые отождествляет с переживаниями святых отцов, с их духовным опытом.

В общежитии же, помимо того умеренного уединения, которое для нас необходимо и которое мы можем понести, есть еще и другая важная сторона – исполнение заповедей. Постоянно общаясь друг с другом, мы испытываем себя относительно того, как в нас действуют страсти, – ведь в общении с людьми страсти выходят наружу, и мы, видя их действие в нас, можем вести с ними борьбу. Сочетание некоторого уединения и жизни среди людей – это, так сказать, промежуточное состояние, которое более всего и подходит для нас, немощных. В монастыре мы видим, есть ли в нас самая главная христианская добродетель – любовь, которая, по выражению апостола Павла, является совокупностью всех совершенств (см. Кол. 3, 14). И пусть нам до этой великой добродетели весьма и весьма далеко, зато мы можем себя укорять. Кроме того, как сказал некий преподобный отец, исполнение заповедей учит человека познанию своей немощи. Это первое, что человек понимает в начале своего подвига: он убеждается, что исполнить заповеди еще не может, но, понуждая себя к этому, по крайней мере осознает свое бессилие, а одно это уже многое.

Здесь нас подстерегает новое искушение, также связанное с нашим воображением, мечтательностью, нашей прелестью – «мнением». Мы ищем каких-то великих добродетелей, любви самой возвышенной, полной и сильной. Ждем, когда появится возможность совершить какие-то подвиги, сделать нечто чрезвычайное, подобное тому, о чем мы читаем в книгах, но при этом мы пренебрегаем теми случаями, когда можно проявить свою любовь к ближнему и исполнить заповеди. Мы думаем: разве может столь возвышенная добродетель, как любовь, проявляться, допустим, во время работы на кухне, или бесстрастие – тогда, когда мы моем пол? Нам кажется, что это вещи несовместимые. А ведь именно в таких мелочах мы и обнаруживаем свое душевное состояние, исполняем или нарушаем заповеди. Может быть, никто из нас и не столкнется с какими-то особенными испытаниями. А если и столкнется, то почему он думает, что выдержит их, если не справился с испытаниями незначительными?

Прояви свою любовь к ближнему, допустим, в тот момент, когда сестра в келии мешает тебе спать, не жди, когда тебе придется идти ради кого-то на смерть (такого случая, скорее всего, не будет). Но вместо этого мы постоянно поддаемся гневу, унынию, любоначалию, всем прочим страстям, и притом совершенно свободно, беспрепятственно, не оказывая им никакого сопротивления, – под предлогом того, что это все мелочь. Но если вдруг когда-нибудь все же наступит тяжелое искушение, будем ли мы в силах его вынести? Если мы сейчас не в состоянии выдержать неприятной нам привычки того или иного человека, то как мы сможем полюбить настоящего врага?

Когда ты находишься в уединении, трудно понять, любишь ли ты ближнего, – это удел очень внимательных людей. Действительно, в безмолвии подвижники достигают большей любви, но они способны видеть свою душу, а мы этого делать не умеем. В общежитии нам помогают, пусть сами того не осознавая, наши братья или сестры. Как камушки на берегу моря, соприкасаясь друг с другом, стачивают свои острые края, так и мы, смиряясь друг перед другом, учимся друг друга любить, если, конечно, имеем такую цель. Если же мы не пользуемся тем, что предоставил нам Промысл Божий, то есть этим умеренным уединением и ограниченным общением между собой, то можем еще больше озлобиться, впасть в нерадение, ропот, возмущение, начать постоянно оправдывать себя тем, что у нас что-то не так: или старцы плохие, или нет уединения, и так далее. Пренебрегая тем, что имеем сейчас, мы мечтаем о мгновенном преуспеянии – о том, чего никто никогда не получал даже во времена расцвета монашества, потому что и тогда человеку нужно было развиваться постепенно, восходя от меньшего преуспеяния к большему, от меньших подвигов к бóльшим.

Учредителем общежительных монастырей считается Пахомий Великий, живший в IV столетии – золотом веке монашества. Видя жизнь преподобных отцов и отшельников, таких как Антоний Великий и ему подобных, он заметил, что столь строгое подвижническое жительство возможно не для многих. Желая приобщить к монашеству как можно большее число людей, стремящихся к такому образу жизни, но имеющих некоторую душевную немощь, он учредил общежительный монастырь. Как отшельничество было основано по откровению свыше (его основателем считается Антоний Великий), так и общежительные монастыри были учреждены Пахомием Великим по откровению свыше. В настоящий момент, конечно, вряд ли можно найти человека, который был бы способен к отшельнической жизни.

Оставим свои пустые, детские, несбыточные мечты и будем заниматься конкретным делом, будем использовать ту возможность упражняться в исполнении заповедей и то уединение, которые промыслительно предоставляются нам жизнью в общежительном монастыре. Не станем стремиться к такой чрезмерной любви, чтобы, например, выйти в мир и проповедовать Евангелие где-нибудь напротив городской мэрии. Не станем и предаваться мечтам об особенном уединении – это уже другая крайность. Будем держаться той золотой середины между мирским и отшельническим образом жизни, которая нам доступна, и стараться сделать для нашего духовного преуспеяния все, что от нас зависит, а в остальном предадимся воле Божией. Промысл Божий сам устроит нашу дальнейшую жизнь так, как будет лучше для нашего спасения.

* * *

Вопрос. Батюшка, когда вместе живут два или три человека, то это ведь уже не отшельничество, но, наверное, и не совсем общежитие?

Ответ. Считается, что есть три спасительных образа монашеской жизни. Первый – это общежитие. Святые отцы одобряют такое устроение общежития, при котором монашествующие живут вместе и у них все общее. Если люди живут под одной крышей, но каждый питается отдельно и зарабатывает деньги на пропитание своими трудами, то это святыми отцами уже не одобряется, хотя такой образ жизни существует с древних времен и ныне еще как-то теплится. Общежительный монастырь – это не только совместная жизнь, но и общее имущество, общее послушание, общий стол и так далее.

Второй образ жизни – скитский, при котором несколько человек живут вместе, обязательно под руководством старца. Очень важно, чтобы было руководство, потому что скит – все-таки уже наполовину безмолвничество. Старец Василий Поляномерульский говорит, что скитский образ жизни – это когда группа людей живет по два или три человека: скажем, собрались десять человек и поселились в домиках по двое. Не по одному, а по двое, потому что если живут по одному и сходятся только раз в неделю, то это уже безмолвие.

Вопрос. А в скиту у Нила Сорского жили тоже по два человека?

Ответ. Да. Это средний путь. Некоторые отцы считают его золотой серединой, царским путем – самым лучшим, позволяющим и не уходить в полное уединение, и не погружаться в суету, которая бывает в общежитии. Но я все-таки думаю, что и такое жительство в наше время чрезвычайно трудно. А третий образ жизни – отшельнический. Конечно, надо признать, что большинство святых отцов достигло высочайшего преуспеяния именно в отшельничестве. Но к этому образу жизни способны очень немногие. Вообще, самое главное в монашеской жизни – это духовное руководство. Есть такое замечательное изречение, очень мудрое: «Лучше жить с духовником на торговой площади, чем одному в пустыне». Между прочим, хотя Нил Сорский был сторонником скитского жительства, но его ученик возглавлял общежительный монастырь. Значит, преподобный не отвергал этого образа жизни, не считал его неправильным. В монастыре его ученика были такие же правила, такой же устав и такое же отношение к умному деланию, что и в скиту Нила Сорского.

Вопрос. Батюшка, вы сказали, что послушание надо проходить правильно. А что значит проходить его правильно?

Ответ. Это значит, прежде всего, проходить его без ропота, со смирением. Не просто добросовестно исполнять свои обязанности, хотя и это важно, но искать повода для смирения, отсекать свою волю перед старшими сестрами, друг перед другом, – конечно же, с молитвой. Великая княгиня Анастасия, основательница Покровского монастыря в Киеве, говорила, что послушание без Иисусовой молитвы Богом не приемлется. Все надо делать с Иисусовой молитвой. Тогда послушание будет уже не просто работой, а духовным деланием. Этим монастырские труды и отличаются от трудов в миру, даже если в миру это та же иконописная мастерская. Когда мы исполняем работу со смирением, с отсечением воли, когда мы постоянно друг другу уступаем и видим в этом отсечении своеволия подвиг, тогда пользу приносит любое послушание, будь оно в иконописной мастерской, просфорне или на кухне.

Вопрос. По мнению протоиерея Валентина Свенцицкого, в первые времена христианства монастырей как таковых не существовало: первые христиане все жили как монахи, у них были благодатные дары и действительно великая ревность по Боге. Впоследствии в Церкви началось обмирщение, и более ревностные стали уходить в монастыри, отсюда и произошло монашество. Протоиерей Валентин говорит, что в последние века, то есть сейчас, монашество утрачивает свой смысл, тоже обмирщается; тем не менее есть и будут такие же ревнители православия, как и в первые века христианства. Поэтому перед концом света останется хотя и малое стадо, но оно составит такую же Церковь Христову, как и в I веке, будут такие же благодатные дары и так же будет процветать молитва Иисусова. Что вы об этом думаете?

Ответ. Я думаю, что это личное мнение отца Валентина. Святитель Игнатий (Брянчанинов) в свое время тоже считал, что монашество угасает. Во времена отца Валентина Свенцицкого – он погиб в 1931 году – монастырей уже почти не было. Царила беспросветная тьма, и он понимал, что если она и отступит, то не скоро. Естественно, у него мог выработаться такой взгляд, что монашества уже не будет, хотя на самом деле прозорливые старцы предсказывали возрождение России. Например, отец Порфирий Глинский в XIX веке говорил о том, что в России люди, ослепленные блеском мирской славы, попрут веру, но потом неизвестные из народа восставят попранное. Значит, должно наступить возрождение.

Относительно того, что собой будет представлять Церковь в последние времена, сказать трудно. Касательно монастырей: наверное, монастырей в том виде, какой они имеют сейчас, в первое время христианства не было. Но существует мнение Дионисия Ареопагита, святителя Симеона Солунского (а может быть, и других отцов, которых мы по своему невежеству не знаем), что монашество возникло еще во время земной жизни Господа Иисуса Христа. Эти святые отцы говорят, что Господом была установлена даже сама форма монашеской одежды и все апостолы являлись монахами – не только по образу жизни, но и по внешнему виду. Некоторые монашеские одежды существовали с апостольских времен, а их изменение, добавление некоторых деталей, имеющих символическое значение, совершалось по откровению. Наставление о том, как должны одеваться монахи, Пахомий Великий получил от ангела. Есть даже мнение о том, что монашествующие в одежде подражают Божией Матери: одеваются подобно тому, как одевалась Она.

Я склонен больше верить мнению древних отцов, чем мнению современных историков, которые на святоотеческое представление о церковной жизни и церковной истории смотрят критически. Мне кажется, что какие-то монастыри были даже в самые первые века христианства: во времена Антония Великого недалеко от селений подвизались аскеты, значит, им было у кого учиться. Известно, что во времена апостола Марка (он был предстоятелем Александрийской Церкви) вокруг Александрии жили так называемые ферапевты, или терапевты. Греческое слово «терапевт» имеет значение «служитель». Видимо, там было что-то подобное монашеским общинам. Какие они имели уставы, насколько отличались от современных монастырей, мы не знаем, но эти люди посвящали себя безбрачному образу жизни и таким образом подвизались.

Существовал так называемый институт девственниц: девицы публично в церкви давали обет безбрачия и поступали под опеку правящего архиерея. Они отделялись от родителей, жили в отдельных домах, и, видимо, у них имелись какие-то уставы. Существовал также институт диаконисс – церковных служительниц. Они тоже были безбрачными – вдовами или девицами. По сути это было именно монашество.

Я думаю, что мнение отца Валентина в значительной степени почерпнуто из трудов историков, критически относящихся к традиционному святоотеческому взгляду на церковную древность.

А что касается последних времен, то Спаситель сказал: Когда приду, найду ли веру на земле? (см. Лк. 18, 8). Он вопрошает об этом так, будто веру в это время едва-едва можно будет найти. Поэтому утверждать, что в последние времена все станут творить чудеса, я не могу.

Вопрос. В книге монаха Меркурия «В горах Кавказа» рассказывается про схимонахиню, которой, кажется, было всего двадцать три года, и она с самого начала своей монашеской жизни пребывала в уединении. Еще я читала в другой книге о схиигумении Марии (Дохторовой), которая в молодости прошла пешком из Франции в Сербию. Читаешь про них и начинаешь думать: а вдруг и я так могу?

Ответ. Да, эта схимонахиня в свои двадцать три года жила в уединении, но вы имейте в виду, что в то время монастырей почти не было. Женских монастырей было немногим больше десяти, а мужских – шесть. Это на весь Советский Союз, на страну, которая занимала огромную территорию! Поэтому те люди, которые тогда уходили в горы, делали это просто по необходимости, потому что не имели возможности пойти в монастырь. Например, когда закрыли Глинскую пустынь, многие из братьев или устроились на приходах, или некоторое время подвизались в горах – не потому, что считали себя к этому способными, а потому, что другого выхода не было.

Что касается схиигумении Марии, которая в молодости дошла пешком из Франции до Сербии, так она и шла-то в Сербию поступать в общежительный монастырь. Я думаю, что тогда во Франции православных монастырей не было или она про них не знала, а может быть, хотела попасть в православную страну, какой была Сербия. Так что ни та, ни другая подвижница в отношении именно уединения примером для нас служить не могут.

Вопрос. Где-то читала, что устав Нила Сорского после его смерти даже и в его монастыре не соблюдался и что он сам это предвещал. На фото начала XX века видно, что монастырь имеет огромные каменные храмы и корпуса, – наверное, там уже не было скитской жизни?

Ответ. Нил Сорский, как и византийские старцы, учеником которых он был – ведь он ездил на Афон и в Константинополь, – считал, что для исихастов, безмолвников необходима некоторая скромность, даже убожество обстановки, которая не отвлекала бы их от умного делания. Но нужно понять, чтó византийские старцы имели в виду. Если мы себе представим, каким великолепием отличалась София Константинопольская, другие монастыри и храмы столицы с их изысканной архитектурой, иконописью, мозаикой, драгоценной утварью, пышным богослужением, то, конечно же, убожество внешнего обустройства скита должно было быть относительным.

Скорее, имелась в виду скромность, которая тогда являлась реакцией на излишнюю роскошь храмов, отвлекающую от внутреннего сосредоточения. В наше время такой реакции быть не может по той причине, что мы все утопаем в убожестве. Кругом все убогое, истинного православного великолепия нет, и потому не со всем в уставе Нила Сорского можно и нужно соглашаться. Мне кажется, что обрядовое великолепие Православной Церкви нужно возрождать, оно не мешает умному деланию, но, наоборот, способствует. У разных отцов по этому вопросу были разные мнения, и не нужно считать, что внешнее убожество – единственно правильный путь. Это лишь один из путей, и притом при определенном образе жизни.

Вопрос. Как нужно молиться на послушании, чтобы не обидеть сестер? Бывают ситуации, что слышишь лишнее, замечаний делать не хочется, а внимание теряется. Где-то читала, что отцы советуют в многолюдном месте повторять про себя «Господи, помилуй».

Ответ. Одно дело – многолюдное место, а другое – монастырь. В монастыре все знают, что нужно молиться, а кто не молится, тот грешит, поэтому стыдиться произносить молитву вслух совершенно неуместно. Все ходят с четками, все читают Иисусову молитву, везде она написана – и тут мы вдруг стыдимся ее повторять. Надо читать ее вслух, тогда, может быть, тот, кто ее услышит, оставит свое пустословие.

Вопрос. Батюшка, скажите, пожалуйста, могут ли демоны управлять стихиями?

Ответ. Да. Демоны даже могут устроить бурю. Известен случай, когда демоны подняли бурю, чтобы потопить корабль, на котором среди прочих путников плыл святитель Николай Чудотворец. По молитвам угодника Божия буря утихла и кораблекрушения не произошло.

По попущению Божию демоны могут воздействовать и на стихии и на животных. Ведь если они могут влиять на людей, на существа разумные, имеющие свободную волю, то тем более способны управлять неразумными тварями. Что легче: переставить с места на место какую-нибудь вещь или заставить куда-то перейти человека, если он этого делать не хочет? Человек только выглядит таким беспомощным, а на самом деле он существо свободное и самовластное, – и что в сравнении с ним вода или ветер? Если даже человек может до некоторой степени влиять на стихии, то демоны тем более.

Вопрос. В одной из проповедей вы говорили, что есть люди, которых нужно останавливать в их молитвенном понуждении. Как можно определить, превысило ли понуждение необходимое и не следует ли понуждать себя с меньшей силой?

Ответ. Относительно этого надо советоваться со старицей. Думаю, что сразу определить это трудно. У человека бывает естественное развитие в его молитвенном состоянии, когда он от устной молитвы постепенно переходит к молитве умственной, потом достигает какого-то сосредоточения в умственной молитве и ум начинает опускаться в сердце, а потом молитва по временам становится непрестанной, и так далее.

У разных людей это происходит по-разному. У одного – очень быстро, из-за простоты, смирения, особенной ревности или чистоты, целомудрия; у другого – очень медленно, из-за его страстности, особенно из-за страсти гордости. У одного это происходит прежде очищения сердца, у другого – по мере очищения. У иного вдруг сразу открывается дар непрестанной молитвы – а он еще, может быть, и креститься правильно не умеет. А почему Господь так совершает, мы можем только догадываться.

Поэтому нужно советоваться со старицей и судить не по тому, достоин я такого состояния или не достоин, а по тому, соответствует это мое состояние учению святых отцов или не соответствует, совпадают те ощущения, которые я испытываю, с тем, чему учат святые отцы, или не совпадают. Все остальное – это тайна человеческой души.