VIII. Римско-Католическая Церковь: Конец XIX–XX вв.

I

Высокий талант или гений всегда внушает к себе уважение, кому бы он ни принадлежал, – встретится ли он в своих рядах или даже в рядах враждебных. Католичество к России и Россия к католичеству стоят уже много веков в положении недружелюбном. Но это едва ли лишает права чистосердечного русского человека высказать чистосердечно похвалу и уважение главе враждебного или во всяком случае недружелюбного нам мира.

Всего за несколько дней до его предсмертной болезни в иллюстрациях помещался рисунок встречи его (Льва ХIII – Сост.) с германским императором. Сухая еле дышущая фигура 90-летнего старца, в характерном несколько женственном одеянии, низко согнулась перед цветущею фигурою императора и короля, молодцеватого, сильного, в военных доспехах, с каскою, ловко взятою в руку. Как, вероятно, шумно вошел кесарь и тихо сидел, еще за минуту, ожидая его входа, первосвященник! В лице Вильгельма как главного на земле представителя лютеранства и лютеранских народностей входил к папе в сущности главный его враг, преемник и Гогенштауфенов и Лютера, сил материальных и духовных, поднявшихся на Рим из-за Альп. Немецкая добросовестность бросилась на латинский ум, гений, прозорливость, хитросплетения. Но паутина была только прорвана, а не изорвана: и на Тридентском соборе латиняне поправили или обрубили все те свои явные пороки и злоупотребления, которые вооружали против себя Гуса и Лютера. Затем, хотя католичество потеряло территориально Германию и страны германского корня, но внутренне зато оно сплотилось и окрепло, как никогда дотоле. Теперь и представить себе нельзя увоза папы в провинциальный городок чужой страны. Авторитет папский неизмеримо вырос, и времена Авиньона неповторимы. Папство, правда, теряет иногда материальные частицы католического мира: но папство и католицизм как система мысли и духа так же не разрушимы сейчас, как в самые цветущие свои времена. Мальчики могут не изучать философии Канта. Во время Бюхнера и Молешотта на имя Канта плевали: материально философия Канта в то время все потеряла, ибо не имела вовсе учеников. Но чем это задевало философа Канта в ее существе, сплетении? Она стояла неразрушимою, одинокою. Настали другие дни, – «нео-кантиантства», – и она встала в полных объеме и силе. Гонения на католицизм во Франции и Италии суть чисто материальные, военные или военно-полицейские: и они нимало не сокрушают католицизм как систему. Ее могла бы тронуть только критика. Но именно теперь критика религиозная или, в частности, критическое рассмотрение католицизма – слабее, чем когда-нибудь.

И вот на рисунке, представлявшем папу, тихо и согбенно стоявшего перед императором, можно было прочесть именно в склоненном необъятное упорство воли, почти заранее торжествующей победу. «Я все переживу, я терпелив; я склоняюсь и буду склоняться: но никогда – до земли, в которую сойдете вы все, и ты, и твой отец и дед, мои современники, и Бисмарк, так кичившийся предо мной и умерший забытым в Фридрихсруэ. Все вы пройдете и сойдете в землю, каждый прогремев свой час, износив свои шпоры и растеряв перья на касках: но камень Петров, на котором сижу Я в этой женоподобной мантилье, останется цел по обетованию моего и вашего Спасителя: врата адовы не одолеют его. Я верю слову этому: и сижу и просижу до конца мира на этом самом месте, в Ватикане, около костей св. Петра и близ casa Romuli ⁶⁷² на Палатине».

Могучая приспособляемость и сохранение единства, так сказать, темы при всех вариантах бытия своего – составляют сущность католицизма. Так, как он рос, столь же медленно и, главное (самое главное!) органично – росли только могущественнейшие организмы всемирной истории. Католицизм нельзя сравнивать с другими Церквами или с царствами. Его можно сравнивать только с категориями исторического существования, наприм., с эллинизмом, с римской государственностью (юриспруденциею), с наукою в ее цельном сложении. Но католичество есть совершенно новый около всего этого порядок вещей, res nova sui generis ⁶⁷³. Его часто сравнивают с государством, но это ошибочно: что за «государство», помещающееся центром своим на площади чужого и даже враждебного народа?! Не менее основательно было бы католицизм назвать «наукою», как государством: ибо католическое богословие, начиная со схоластики, с трудов еще Фомы Аквинского и Альберта Великого, занимает в католичестве не меньшее место и имеет не меньшее влияние, чем всяческие ватиканские канцелярии и административные скрепы. Нельзя броненосец назвать «электричеством» (по освещению), «паром» (по силе движущей), «командой», «артиллерией»: все это частности и обнимают только стороны явления. Броненосец есть только броненосец: прочие определения не верны. Так все частные определения католицизма как «Церкви», «государства», даже как «папства» – не верны. Католицизм есть просто католицизм – вот и все, и достаточно. А в имени этом – бесконечность; бесконечность и духа, и материи.

II

Лев XIII снова установил твердо корабль католичества, сильно качнувшийся при Пие IX. Он прибег в этом случае к постоянному средству всех пап, приспособляемости, – вечному средству всего живого и живучего. Возьмите организм: в свежем воздухе он глубоко вдыхает; в душном, отравленном – дышит короче; против ядов он вырабатывает сам в себе противоядия, необыкновенные, странные, не сотворимые в обыкновенных лабораториях. И все живет и живет среди опасностей и неудобств.

Так и папство: во всякую новую фазу истории оно входило и входит новым существом, но почерпнув «новизну» не через внешнее усвоение, и таким образом не покорившись обстоятельствам, а взяв ее в обновлении своих сил и извлекши новые теории и новые точки зрения из необозримого арсенала своих собственных учений. Папа нисколько не перестал быть «Pontifex Maximus» ⁶⁷⁴, соединившись или начав подавать руку социализму и отвернувшись значительно от королей или принцев. Он не вел рискованные переговоры с Лассалем или с его преемниками, как Бисмарк; не вел их ни папа, ни кто-либо из кардиналов. Зола он не допустил до себя, принимая в то же время самых незначительных лиц. «Sum ut sum aut non sim» ⁶⁷⁵ – остается девизом папства и в самоновейшую его фазу. Он рекомендовал Фому Аквинского, как рекомендовал подумать и об обездоленном рабочем пролетариате: таким образом он обнимал умом, как бы равно близко стоя к ним, века XIII и XIX. В осторожности Льва XIII, как и в пылкости Пия IX, при всей их по-видимому противоположности, мы в сущности наблюдаем лиц не столько индивидуально-великих, как великих-коллективно: велик тот холм на берегах Тибра, mons Vaticanus ⁶⁷⁶, на котором сидят и трудятся эти... люди с языческим еще титулом у себя: ибо «Pontifex Maximus» или сокращенно «Р. М.» под изваяниями – титул еще Римской республики, до Христа бывший.

Удивителен не индивидуально – папа, но – папство. С первых времен западного христианства оно начало расти и выделяться, как рос и вырос из casa Romuli – Рим: также незаметно, мало-помалу, но так же постоянно, неустанно, точно имея «звезду над собою». Папство было и останется как бы нервною системою в организме католичества; без него католичество как Церковь, богословие, мораль, богослужение, мигом рассыпалось бы в ничтожество, в труп. Так теперь велика уже сила исторической к нему привычки, отнесения всего в католичестве к личности папы. Это единственная Церковь – личная: тогда как остальные Церкви, сперва по неудаче и потом принципиально, не только безглавны, но и без личны: обобщены, смутны в выражении своем, и являют духовные и священные учреждения и установления, конечно, не без администраторов. Однако это огромное развитие «олицетворения» в западном христианстве не следует смешивать с без-соборностью: напротив, во все трудные моменты или в моменты новые, новой фазы существования, католичество собиралось на соборы, имена которых всемирно известны. И хотя теперь папы объявили себя «непогрешимыми ex cathedra в догматической сфере» – но почти наверное можно предвидеть, что они и впредь не перестанут собирать, в сомнительные минуты или в минуты торжественные, «соборы», почерпая в них такой источник силы, оживления, красоты и влияния, каких нельзя же найти в глухих и темных канцеляриях, без всемирной видимости их, без вековой о них памяти. Слишком они мудры, чтобы выронить хотя малейшую драгоценность из рук: а соборы, несомненно, в общем придали необыкновенный цвет и оживление как в общем всему католичеству, так в частности и личности руководивших ими пап. В формуле папской «безошибочности» (infallibilitas ⁶⁷⁷) вовсе не перечислена рубрика предметов, к каким она относится: и достаточно папе объявить какое-нибудь затруднение, вовсе не «догматического», напр., характера, вне своей «мудрости», – чтобы повод для собора, когда он станет нужен, вновь явился. Да и Ватикан, с громадной массой пребывающего там духовенства, при отсутствии вообще в последнем раболепия и подавленности, не есть ли в сущности скрытая форма постоянно пребывающего собора «раrvае et privatae speciei»: кадр уже готовый собора явного и на глазах мира.

Выбор нового папы не принадлежит предыдущему: это одно проводит резкую и вечную границу «олицетворения» католичества и сохраняет в нем колорит – употребим политические термины – скорее духовной аристократической республики, нежели монархии. Тут есть две стороны: обладая «infallibilitate ex cathedra», папа в высочайшей степени олицетворяет Церковь. Таким образом Церковь там не есть «строй», «система органов», вообще какой-либо «институт», а – именно и непременно лицо, глазастое, слушающее, ласкающее, яростное, человеческое: к которому и относится все благоговение верующих. Но это лицо служит Церкви, а не себе; олицетворение – для Церкви, для верующих, а не из своекорыстного интереса самого лица. Умер папа – и с последним вздохом абсолютно все его, ему лично принадлежавшее, умерло: выступает respublica Romania, mons Vaticanus, «патриции» католичества в красных мантиях с шлейфом (у кардинальского парадного одеяния – длинный, чисто женский же шлейф, при узкой обтянутости вокруг туловища). Наконец, если принять во внимание, что сан священства с последнего «сиге» не может снять сам папа, даже при своей «непогрешимости», – хотя бы священник этот отступил от папы и проклял самое католичество («его будет судить Бог: но судить именно как священника», говорят в таком случае его начальники, не решающиеся снять с него сана), то мы увидим, что коллективная соборная личность миллионно-голового католичества обеспечена так незыблемо, как бы там существовало «liberum veto» ⁶⁷⁸. В самом деле, «свободное слово», с страшной абсолютностью этой свободы, не отнято у нижайшего члена служебной «армии Христу» (берем их понятия): и последний что бы ни говорил и как бы ни был наказан (ведь и носителя liberum veto можно было убить) – имеет, однако, за собою и у себя слово с авторитетом непоколебленного своего священства. Невольно вспомнишь опять же античный Рим с его comitia patria, centuriata и tributa, с его reges и диктаторами: странная смесь, где столь оригинально и неповторимо сплелись в один канат элементы цезарские, республиканские и даже охлократические. Но в Ватикане это качество смешанности повторилось без подражания, – вторично выросло из ветхой земли, как новое дерево аналогичного сложения. Все это сотворялось веками, в сложнейшем католическом богословии, без малейшей собственно мысли что-нибудь взять из государственных учреждений старого Рима. Можно сказать, Рим папский так же приспособлялся ко всему, как никогда ничему не подражал: он всегда рос из себя, убежденно и вдохновенно; шел – следуя «звезде своей».

III

Касательно католичества у нас, русских, можно сказать, существуют одни предрассудки и коротенькие смешки. Новая наша полемика против него есть только серьезная форма развития этих же смешков. «Там все поглотил папа: начала соборности там не существует вопреки нам, у которых начало соборности сохранено». Так писали не только славянофилы, полемисты ex professo ⁶⁷⁹, но мне пришлось формулу эту услышать в аудитории Московского университета от такого знатока истории и убежденного западника, как В. И. Герье. Между тем кто же не знает, что именно Западная-то Церковь и собиралась всегда на соборы в затруднительных случаях: Клермонский, Флорентийский, Базельский, Констандский, Латеранский, Ватиканский? И здесь «соборовавшие» представители духовной и светской властей были так независимы от личности пап, что порою папе приходилось бежать с собора. Это была революция, так сказать, введенная в душу Церкви, как ее принцип, как liberum veto в конституции Польши. И папство не только не погибло от этих революционных в себе принципов, но через них увеличился блеск и объем католицизма, а от него все это, т.е. блеск и сила, перешли на папство. Второе столь же частое обвинение католичества заключается в том, что они «не позвали нас» на эти свои совещания. Тут сказывается обида «дальнего родственника», которого обошли приглашением на именины; обида, всегда особенно язвящая и никогда не прощаемая. Но дело в том, что первое время нас звали туда, но мы сами не пошли по чванству, по узкому провинциализму своей мысли, из страха провраться и загородить околесицу перед лицом целого мира. Известны споры Грозного с Поссевином, где он огорошил «западника» вопросом, для чего они бреют подбородок; и еще другой случай, где невежливо отвечавшему кардиналу Великий князь Московский велел прибить шляпу гвоздем к голове. Таким «богословам» с гвоздями и интересом к подбородку было трудно выступить перед лицом мира. И вот обидчивый «дальний родственник» протестует: зачем же они собирались и советовались, когда «нас там не было» (взгляд Хомякова). Но ведь надо же было католикам что-нибудь ответить на критику Лютера и Кальвина; надо было исправить неясности в доктрине и злоупотребления в практике, которые вызвали ополчение Реформации. И они собрались на Тридентский собор. Ибо решительно невозможно было, напр., на сомнения Лютера о спасении верою или добрыми делами ответить постановлениями Никейского собора. Как Никейский собор собрался и вынужден был собраться ввиду критики и сомнений Ария, так Тридентский собор собрался и не мог не собраться ввиду критики и сомнений Лютера, – не меньшей, чем у Ария, силы и искренности. Ведь это у нас только перед лицом купцов, обмеривающих покупателя в товаре, для вразумления их читаются громовые проповеди Иоанна Златоустого, поносившего развратный Константинополь за пороки роскоши и разврата. Такого неумного расхождения вопроса и ответа, нужды и удовлетворения на Западе не допускается, не допускалось.

Есть еще упрек католичеству, по-видимому, более основательный: что это давно уже только политика и дипломатия, а не вера, не молитва. Он не может быть отнесен к мирянам-католикам, ибо с кем же им вести политику и дипломатическую игру, когда они не имеют, так сказать, партнера? Как и нашим мирянам, – им предоставлено в религии только верить и молиться. Колорит религии этих простых людей тот же простой и теплый, чистосердечный и наивный, как и у нас. Посмотрите на солдат поляков и литвин, приходящих к исповеди в церковь Св. Екатерины на Невском. У католиков только больше лиризма в вере, у нас – эпического, красивого спокойствия. Итак, политика и дипломатия – удел собственно иерархии католической, начиная от священника и восходя до папы. Но сказать, что и у них «вера свелась к политике» – невозможно, как невозможно было бы сказать о Филарете Московском, что у него занятия делами епархии и вообще делами Российской Церкви (как члена Синода) совершенно подавили подвиг монашества и память христианина. И для Филарета, и для папы сутки имеют 24 часа: и если все часы разобраны на «дела», разобраны нетерпеливо и требовательно, то зрителю со стороны представляется, что на верху церковной иерархии стоит какой-то чиновник или дипломат, а не молитвенник. И о Кутузове, видя, что он не скачет перед войсками на поле, а все подписывает какие-то бумажки, с не меньшим правом, но и не с большею основательностью, можно было бы сказать: «Это столоначальник, а не полководец». Тут мираж и, пожалуй, несчастие главенствующего положения, а не принцип Церкви. Можно было думать о Боге и молиться 18 часов в сутки в Фиваиде, на Монте-Кассино; но с тех пор как у Церкви возникли «дела» и «делопроизводства», вообще механизм и механика, – и она приняла в себя невольно все недостатки, бездушие и формализм механического существования. Центр тяжести этой механичности падает невольно и непременно на главу или главы Церквей, которые не «не умеют» молиться, но их молитва кратка, тороплива, едва видна, может быть, не так тепла, как у простых священников, и во всяком случае не так наивна и пламенна, как у мирян. И какой-нибудь солдат, взрывающий в нужную минуту пороховой погреб и в нем гибнущий, тоже храбрее и более выражает в себе картинную идею: «война», чем Кутузов или Наполеон, люди не без эгоизма и привычки к некоторой телесной холе. Здесь вообще печаль истории, прогресса и усложнения культуры, а не недостаток личности и не принцип учреждения.

IV

Сказанным мы нимало не хотим утвердить, что католицизм не имеет недостатков. Но те недостатки, в каких привычно и стереотипно именно русские упрекают их, суть действительно кажущиеся. Вполне поразительно, что при всем огромном уме и тонкости как администрации католической, так и богословия католического, они точно не видят, что стимул главный возмущенности против них народов и стран есть небрежное и частью преступное отношение их к семье и всем коллизиям брака. Ведь, в сущности, это именно было главным вещественным и нервным толчком, подвигнувшим германцев и англичан пойти за Лютером и Генрихом VIII. И не может же укрыться от католиков, что, может быть, германцы и англичане во всем проиграли, оторвавшись от Рима, – но что в семейном отношении они, несомненно, через это выиграли: стали чище, здоровее, нравственнее, словом – биологически крепче латинской расы. А in corpore sano и mens sana ⁶⁸⁰: они и духовно, культурно поднялись выше католических народностей вследствие оздоровления семьи, вышедшей из под убийственного католического режима. Проходя в Риме на Corso мимо дворца конгрегации De propaganda fidei ⁶⁸¹, этого почти второго Ватикана, не мог я не думать и часто думал: «Вот если бы таким же громадным и всемирным учреждением, столь же гениально организованным, зорким, мудрым и деятельным, католичество ответило на смиренные нужды семейных рабов своих, если бы с таким же бесконечным милосердием и дальнозоркостью и применяемостью к индивидуальным положениям оно относилось в области семьи и брака, с каким в Пропаганде применяется к особенностям веры и национальности индусов, японцев, негров, американцев: то, без сомнения, оно сохранило бы религиозную целость Западной Европы, да и вообще стало бы непобедимо, неуязвимо». Но они лишь картинно приветствовали семью, через Мадонн и св. Юлиана с младенцем на руках: а законодательно и административно и они судят ее не во дворце, как Propaganda fidei, а на каких-то задворках, в какой-то лакейской конуре, едва ли не хуже еще, чем наши пресловутые «бракоразводные столы» в консисториях. Семейные сцены из Библии они изваяли в чудных изображениях бронзовых дверей во Флорентийской баптистерии (крестильне), но дальше бронзы дело не пошло: все нормы семьи взяты из римского языческого о ней законодательства, т. е. в сущности от Венеры Капитолийской (ибо брак везде часть религиозного культа), но ничего для брака не взято из неоспоримого Слова Божия о нем, записанного в Библии. Здесь, как и у нас, у католиков действует та же самая непостижимая слепота, fatum mentis, – та же короткость мысли, отсутствие догадок и какого-либо предвидения.

Пий IX, который у нас оценивается очень невысоко, в католическом сознании ставится наряду с самыми знаменитыми в истории папами: при нем произошло формулирование двух догматов, которые – без формул только – давно уже, много веков назад, вошли в веру и почитание у всех католических народов: о непорочном зачатии Пресвятой Девы и о «непогрешимости с кафедры» римского епископа. Первым догматом словесно завершился давно сложившийся «культ Мадонны» ⁶⁸², «религия Небесной Девы», – в которой в сущности очень мало евангельского образа Божией Матери; вторым догматом завершилось учение о «камне Петровом», на котором Христос «основал Церковь». «Паси овцы Мои» – это Иисус сказал не всем апостолам, но одному Петру, т. е. одним преемникам Петра, каковыми считают себя папы, утвердившиеся на месте его мученической кончины. Для нас, русских, все это чуждо и посторонне; но католичество имеет свою историю сознания, историю своих убеждений, и в ней-то Пий IX занимает огромное место. На мои слова, в Италии, что Лев XIII выше своего предшественника, мне отвечали удивлением: «Лев XIII есть только политик, а тот был великий вероучитель» (конструктор понятий).

V

Самый тип святости в католичестве иной, чем у нас. В то время как на Востоке культивировались идеи тихости, невозмутимости и незамутимости, а в случае страдания – покорности, на Западе входили в культ идеи силы и деятельности. Пассивно-терпеливое христианство и христианство активно-поборающее – так лучше всего можно выразить восточную и западную религиозные идеи. Когда обрушилась Западная Римская империя и на Европу хлынул поток варваров, то сама история для всякого, кто имел какой-нибудь авторитет, силу, мудрость и святость в себе, поставила задачею: заботу, устроение обломков как бы крушившегося поезда. Это приходилось делать, другое – оставить в стороне. И вот эта-то помощь человеку, энергичная, иногда насильственная, и перешла мало-помалу из временной исторической задачи и нужды в идеал святости, несвязанной больше с временем, отвлеченный и абсолютный. В тихих пустынях Египта и Сирии, на островах греческих, на уединенной горе Афонской нечего было и не от кого спасать: и выработался идеал жизни тихой, созерцательной, уединенной, с отложением «всякого житейского попечения». Вот отчего папы – воины и политики, которые были бы вовсе неуместны на Востоке и здесь не были бы возведены в «святые», – на Западе были почтены как «архистратиги Михаилы» человечества: как подобный образ Ангела-воина введен и нами в Небеса. Сообразно этому деятельному характеру, и Пий IX, либерал и потом консерватор, и Лев ХIII, подавший руку Французской республике и высказавшийся за правоту недовольства рабочего класса в Европе, ничем не нарушили оба традиций римского священничества и не вышли из круга и идеала понимаемой там святости. Оба, в соответственных новых условиях, пытались быть инженерами-архитекторами возводимого здания цивилизации, все растущей, этаж за этажом. В знаменитых своих энцикликах Лев XIII периодически высказывался о «современном положении вещей», и энциклики эти были всем слышны, – одними обсуждались и критиковались, другими принимались как «credo». Ими Лев XIII успешно или безуспешно вводил, как регент вводит камертоном, «тон» в хор европейских голосов, частью страстно враждебных папству, католичеству, даже вообще вере. Но это все равно: голос папы всем был слышен, а «будущее» и «судьбы», конечно, уже лежат вне его силы и предвидения. Через посредство энциклик он ввел голос в рев мнений европейских, какого не имели Виктория, Вильгельм или Франц-Иосиф. Голос этот во всяком случае слышнее, обдуманнее, сложнее, и всякий отдельный раз долее помнится, чем голос какого бы то ни было оратора в Европе. Он к тому же, обходя мелочи жизни, касается самых высших и принципиальных пунктов данного времени. Таким образом, через энциклики эти папа приобрел как бы ораторскую трибуну в современном парламентарном строе Европы, но только чрезвычайно независимо поставленную, вне частностей стран и будничной политики. Он понял, что ведь и Гладстон или Биконсфильд не имели силы физической, как и он, и однако двигали армиями и флотами; «мнение» вообще управляет и оружием в новом мире. И он, не довольствуясь владычеством над душами, которое более или менее отвлеченно, а иногда и платонично, решился тоже «иметь мнение вслух» и через него влиять на «мнения» же. Голос и мнение его имеют еще то преимущество, что они никогда не «проваливаются» противною партиею, т. е. он всегда что-нибудь выигрывает и никогда не проигрывает.

Папство и католичество – это Imperium spirituale ⁶⁸³, духовное кесарство. Глава ордена иезуитов не называется ни игуменом, ни епископом, а «генералом». И вместо классического «Pontifex Maximus» к папе удобнее было бы прилагать классический же титул: «imperator». Клир, духовенство во всяком случае есть его духовное войско: черные легионы, во всем послушные лозунгам с Mons Vaticanus. Служение этой духовной империи привлекательнее, чем служение какому бы то ни было светскому государству на Западе, по чрезвычайному обилию в ней идеальных элементов, по ее седой древности, святому основанию (Евангелие), по величию ее совершившейся истории. «Когда я вошел в сенат, то мне показалось, что я вижу перед собою собрание царей», – передал свое впечатление соотечественникам один афинянин, посол и ритор. Вот такое впечатление, мне думается, затаивает в себе всякий светский сановник или политик Европы, наблюдающий или находящийся среди одной из ватиканских церемоний, в собрании кардиналов или епископов. Все здесь еще царственно, и только здесь,– тогда как (я наблюдал в парламенте, в Вене) в остальных местах политика и вообще жизнь публичная и историческая захвачена пиджаком и блузою, спустилась в низшие ярусы манер и смысла. Блуза и пиджак, может быть, займут весь горизонт будущего, – очень может быть. Они во всяком случае имеют огромное право на существование, на отдых, на благодарность человечества. Культура становится все более и более материальной, вещественной: и эти гномы, около нее трудящиеся, и частью ее извлекшие из-под земли, – эти другие легионы с крепкими мускулами и маленькой добросовестностью имеют свое право сыграть огромную роль. Уже теперь невольно их судьба, о них забота более и более становится главным содержанием государственной европейской жизни. Европейские государства все национализировались. Государство – это теперь нация, с заботами о самопрокормлении и, в зависимости от этого, с уловками поглощения более слабых и низших соседних организмов. Почти вся политическая жизнь свелась к питанию, с значительной атрофией головных интересов. Но папство и католичество еще имеют «голову», – или иллюзии «головы», если последняя, как утверждают некоторые современные философы, вообще имеет в истории лишь иллюзионное значение (марксизм).

VI

Обнимая все нации, впитывая в себя элементы из всех сословий, давая шапку кардинала или тиару папы только заслугам и достоинству, только добродетели разуму и энергии, католичество – в одно и то же время и республиканское и монархическое, и аристократическое и демократическое, – содержит в себе самые сильные возбудители для соревнования и самые сильные приманки для всего мечтательного, гордого, героического и романтического. «Рыцарем» в средневековом смысле можно еще быть только здесь. Вот отчего среди поляков, итальянцев, немцев можно встретить столько низших, даже служителей этой Церкви, без памяти любящих ее гордое и древнее здание. Стоит вспомнить «девоток», нищих и служанок, прибегающих только к ранней службе в костеле, или вечно толкущихся на его паперти, и которые готовы жизнь положить за своего ксендза. Стоит вспомнить фанатическую деятельность белорусского ксендза Белякевича, узы и темницу кардинала Ледоховского и «партию центра» в Германии, которая принудила и принуждает свое отечество, весьма любимое, к уступкам иноземной и иноплеменной, итальянской по крови и территории, власти. Католицизм весь талантлив и везде он сплочен, един. Это единство было достигнуто в чрезвычайно медленном и исключительно внутреннем процессе. Было время, когда Ватикан боролся с Латераном, и два папы, один в старом Латеране и другой в новом Ватикане, взаимно проклинали друг друга. Все шло так же упорно и страстно, как в Риме между сперва патрициями и плебеями, потом между оптиматами и пролетариями, и, наконец, между старым сенатом и новой империей. И как в старом Риме всякий век борьбы давал в итоге все высшее единство и еще более мощную силу, так и в папстве и католичестве тысячелетие борьбы выковало власть беспримерно единую, организацию беспримерно слитную, авторитет беспримерно могущественный. «Всюду, где есть грех, простирается власть римского первосвященника», – так вымолвил, почти про себя, один из предшественников Пия IX задолго до провозглашения догмата о «непогрешимости». Формула эта мне представляется еще притязательнее и несравненно поэтичнее, чем формальная, почти юридическая «infallibilitas ex cathedra», заявленная и полученная предшественником Льва XIII.

В не очень большой картинной галерее при Латеранском соборе есть портрет Льва XIII, подаренный сейчас по получении им тиары. Портрет почти квадратный, поясной, небольших размеров, но только очень хорошей работы. Под ним есть подпись папы, мною скопированная, но которую я затерял потом. «Sancta Virgo» ⁶⁸⁴, – начинается она обращением, – и содержит краткую, строк в семь, молитву-обет. В ней папа-рыцарь, папа-воин клянется Sanctae Virgini не покладать рук в борьбе с врагами ее: молитва и обещание чрезвычайно личные и одушевленные. Нам все представляется, что папа только политик; за политикою мы не видим идеала, и папа, конечно, не рассказывает нам своих молитв, мечтаний, тихих ватиканских дум, которые, однако, есть. Но он есть священник прежде всего, идеалист-священник. В лице его священническая власть на земле выросла до величайшего своего выражения. И в этом-то идеализме его священнического сознания и укреплен фундамент его политики, которая настолько решительна, поскольку горяча хотя бы краткая безмолвная молитва.

В линии непрерывного религиозного сознания три храма мне представляются кардинальными точками: Луксор в Египте, храм-город (по обширности), откуда Моисей вынес многие из своих понятий, потребностей, психо-физиологических привычек и законов, ритуальных учреждений: знаменитый Соломонов храм, под арками которого пелась уже нам родная Псалтырь; и, наконец, Св. Петр в Риме. В последний мне случилось попасть как раз во время службы кардинала Рамполлы. Тянули «Miserere» ⁶⁸⁵, – но храм до того велик, что между тем как при главном, переднем алтаре шла служба, она именно занимала только угол здания, а по самой середине его было психологически так свободно, настолько чувствовалось здесь пространственно уже другое место, вне-богослужебное, что не только большая толпа присутствовавших, но два-три и католические священника прогуливались взад и вперед как по залу, разговаривая громко о своих делах. Храмы древние как бы одевали камнем площадь, и это перешло во многие готические кафедралы (например, Св. Стефана в Вене) и в Св. Петра. Наши храмы теснее, субъективнее, провинциальнее. В них больше теплоты и по крайней мере привычного нам религиозного смысла. Я хочу и могу молиться только в своей церкви. Это так. Но при всем этом провинциальном устройстве своего сердца, не могу я не сознавать, однако, что «вон там лежат границы нашего уезда» и что с ними мир вовсе не кончен. Худо или хорошо, но я уже учился географии, и не могу погасить в себе знания, что есть иные страны – «где все обильем дышит». Католицизм, как бы мы его ни судили и ни осуждали, во всех отношениях мысли, художества, дел совершенных и задумываемых, – представляет чрезвычайное «обилие» и этим характеризуется всего точнее.

1903 г.

20 июня 1895 г.

Энциклика «Praeclara gratulationis» принадлежит к числу наиболее интересных энциклик, когда либо написанных «наследниками Петра». Написана она очень умно, очень сильно, – но вместе с тем и очень мягко, даже вкрадчиво; про нее можно вполне сказать: «Suaviter in modo – fortiter in re!» ⁶⁸⁷. Она составлена с таким тонким искусством, что сразу и не разберешь всего того, что скрыто под цветами римского красноречия, не заметить, какие под ними тяжелые цепи!

Папа обращается ко всему христианству, ко всему человечеству – «яко власть имеющий», как подобает непогрешимому главе Церкви. «Мы занимаем на земле место Бога всемогущего, – говорит он, – того всемогущего Бога, который хочет всем спастися и в разум истины прийти». Он обращается не только к своим римскокатоликам, но и ко всем остальным христианам, и к православным, и к протестантам (англикан он, вероятно, причисляет к протестантам). Он всех призывает «к единству в божественной вере» и сулит за это всякие блага, великие и богатые милости.

Читая эти гордые строки энциклики, подумаешь, что они написаны каким-нибудь Григорием VII или Иннокентием III, что папа и теперь столь же могуществен, как в Средние века, что он и теперь по произволу располагает престолами, что и теперь одного его слова достаточно для того, чтобы поднять Европу на врагов имени Христова! Вместе с тем послание Льва XIII как бы дышит миролюбием и безграничной любовью ко всему человечеству; даже и для нас, «схизматиков и еретиков», и для нас находятся у святейшего отца лишь слова любви и снисходительности; он только и заботится о нашем благе, ни о чем другом и не думает! И все обещаемые нам благодеяния и щедроты он дает нам даром, или чуть не даром: по-видимому, за все обещаемое он не требует от нас ничего нового, ничего трудного, – стоит де возвратиться лишь к прежним, к стародавним порядкам, лишь к прежнему положению дел, больше ничего, – и мы счастливы!

Не о себе, не о своих выгодах заботится папа, он лишь исполняет свой долг. «Так как мы занимаем на земле место Бога всемогущего и видим приближение нашего конца, – говорит он, – то, по примеру Спасителя, пред Своим возвращением к Отцу, просившего Его «да будут все едино», и мы призываем всех людей без различия национальности и племени к единству божественной веры. Но времени у папы немного, нужно спешить, и он нетерпеливо обращается к Спасителю и как бы торопит Его: «И Ты, Иисусе Христе, – говорит папа, – поспеши исполнить данное Тобою обещание привлечь к Себе и все и вся, сойди же и покажись этой бесчисленной толпе... подвинь же сидящих во тьме!».

И вот «наместник всемогущего Бога на земле» обращается к нам, бедным восточным христианам, пребывающим во тьме, и расточает нам похвалы и обещания: «Восток, – говорит он, – колыбель спасения человеческого рода, на Востоке – находятся Церкви, знаменитые верой своих пра-отцов, своей древней славой. А сколько для вас величия и сколько славы впереди, если вы соединитесь со мною, с преемником Петра; да это и нетрудно, прибавляет он вкрадчиво, и вот начинаются объяснения, доказывающие, как все это легко. Ведь граница между нами, – уверяет папа, – не особенно и определена. За исключением лишь некоторых пунктов, согласие между нами до такой степени полно, что для защиты католической веры мы, католики, зачастую заимствуем наши аргументы в вашем «восточном учении, в ваших нравах и обрядах! Главный пункт различия – приматство римского первосвященника!» Тут начинается отвод глаз: и папа Лев XIII вполне обрисовывается как хитрый дипломат и тонкий политик. В то время как его наивный и ограниченный предместник Пий IX кстати и некстати повторял, что он непогрешим, утверждал, что непогрешимость его распространяется даже и на чисто административные дела, умный Лев XIII не только не носится с своей непогрешимостью, не только не повторяет, как Пий IX, «Іа chiesa son іо» (Церковь – это я!), но тщательно избегает и напоминать о своей непогрешимости, заменяет слово непогрешимость другим, более мягким, неопределенным – таким, которое могло бы быть употреблено для выражения лишь высокой власти, могущества, которое бы не вызывало тяжелых воспоминаний о Ватиканском соборе, – он говорит о «приматстве». Это умолчание о догмате непогрешимости даже в римско-католических учебниках явление очень интересное. Установив свое право на непогрешимость, обосновав ее, так сказать, документально, папы и вообще римско-католические ученые положили его, до времени, под спуд. Они стараются не показывать ее во всем ее блеске; нужно, думают они (и не без основания), постепенно приучить римско-католический мир к новому учению, нужно ввести его в сознание человечества под разными уже знакомыми ему наименованиями главенства, первенства и т.п., лишь постепенно усиливая их значение; лишь впоследствии можно будет раскрыть его вполне. С нами, христианами Востока, подобная осторожность еще более необходима, и действительно, во всей энциклике о догмате 1870 года и не упоминается. Повторяются всем известные аргументы, выводимые из слов Иисуса Христа, обращенных к апостолу Петру: «Ты еси Петр» и пр... причем, конечно, умалчивается о том неопровержимом факте, что апостол Петр прежде, нежели прибыть в Рим, в продолжение семи лет управлял Антиохийской Церковью. (Очевидно, что если бы права римского папы были основаны лишь на наследии Петра, то права эти в гораздо большей степени принадлежали бы патриархам Антиохии, нежели патриархам Рима.) Затем указывается на посылку папой Николаем I своих легатов в Константинополь для исследования дела между Фотием и Игнатием, указывается на Лионский и Флорентийский соборы, окончательно будто бы решившие все спорные вопросы.

Известна цена этих доводов; они были много раз разобраны и много раз опровергнуты ⁶⁸⁸. Что касается до двух соборов, на которые указывает папа, то ведь всем известно, что в конце концов они были приняты лишь под давлением императоров и что православный народ их не санкционировал, объявив, что православные епископы оказались ложными свидетелями веры своих пасомых, а без такой санкции даже и постановления собора не имеют силы. Правда, австрийские славяне наполовину совращены в унию, и это несчастье едва ли исправимо.

Итак, папа требует от нас, по-видимому, очень немногого – признания его главенства; ни наши обряды, ни обычаи, ни даже наши права не будут де изменены или нарушены: все останется по-старому, по-прежнему.

А что же догматы? – спросим мы. Ведь все эти разные обряды, обычаи, все это дело не важное; все это имеет значение лишь второстепенное, относительное! Отчего же в энциклике нет ни слова о догматах? – упоминается лишь вскользь о доктрине Востока, которая признается столь древней, почтенной... Отчего же не разобраны ее отношения к доктрине Рима? Ни о Filioque, ни о непорочном или безгрешном зачатии Пресвятой Девы, ни об учении об индульгенциях, ни в особенности о непогрешимости папы ex sese, non autem ex consensu Ecclesiae ⁶⁸⁹, не говорится. Что же это значит? Должны ли мы будем и это все принять? Да ведь тогда изменится и вся наша вера, ибо с принятием догмата непогрешимости папы значительно изменяется и православное учение, а Церковь наша лишается свободы. Можно ли вести такое святое дело, как соединение Церквей, с помощью очевидной лжи!

Мы видим, что энциклика Льва XIII скрывает (и нужно сказать – с замечательною дипломатическою ловкостью) те обязанности, которые мы приняли бы на себя, если бы неосторожно согласились признать папу главою нашей Церкви. Он толкует нам о своей отеческой любви, о своем бескорыстии, он предлагает нам лишь сыновнее подчинение; на деле же выходит, что он предлагает нам худшее из всех рабств, рабство нравственное! Он не тело наше хочет поработить, но самую душу, которую он хочет лишить религиозной свободы, т. е. того, без чего она и жить не может, без чего не может существовать и Церковь, достойная сего высокого имени!

Но что же сулит нам папа Лев XIII за все эти, как оказывается, отнюдь не маловажные, а напротив, тяжелые, непосильные жертвы? Верно, очень много! Да, действительно очень много. По словам папы, Церковь наша возвеличится, просветится, нам облегчится спасение, могущество наше возрастет необычайно! Какое самомнение, если только оно искренне! Обещаний, действительно, много, но где же гарантия того, что пала их исполнит? Где доказательства того, что он может исполнить все, что обещает? Никаких гарантий он не представляет, да и не может представить! Если бы даже мы и захотели продать папе свою веру, то он бы не мог уплатить нам обещанной цены, и предложенный им торг не мог бы состояться. Конечно, его сила еще велика, арсеналы его еще богаты, хотя средневековое оружие, в них сохраняемое, – сильно заржавело, так, например, философия – принята выделки Аквината, признаваемого официально руководителем римско-католических философов. Конечно, римско-католическая пропаганда ведется и доныне успешно, и средства ее, по-видимому, уменьшаются мало, она ведется умелыми руками; но все же силы Рима падают очевидно, в особенности во вражде с новыми порядками, вводимыми в Западной Европе. Порядкам этим и мы не сочувствуем. Мы не можем сочувствовать постепенному захвату государством прав Церкви, введению гражданского брака, секуляризации школы и всяким другим стеснениям Церкви миром, всяким захватам «кесарем» той области, которая принадлежит «Богу»; но ведь всему этому папа не в состоянии противиться и у себя на Западе. Ему наносят постоянные поражения даже там, где власть его еще недавно стояла так высоко: Италия отбирает у него его светские владения, во Франции Поль Бер изгоняет его из школы, на днях в Венгрии Векерле замещает его при совершении таинства брака. Где же его могущество, где же те средства, которые он предоставит нам, нашей Церкви, которые придадут нашей Церкви и силу, и блеск, и независимость? Правда, он может дать ей внешнее единство, в котором она, действительно, нуждается; но и это благо, несомненно великое, мы можем найти без его помощи во Вселенских соборах. Для этого нам не нужно продавать папе свою христианскую совесть.

Нет, не мы нуждаемся в помощи папы, а он в нашей; он видит оскудение своих сил на Западе, оскудение, которое и ставит его в необходимость разыскивать себе раба под видом союзника на Востоке. Лев XIII не упоминает, правда, о России; но не нужно быть слишком проницательным, чтобы понять, что именно Россию, именно нас, русских, он подразумевает в своих будущих восточных «чадах». Но если сам он не высказывается в этом отношении, то за него вполне откровенно говорят его агенты, его публицисты; те уже прямо заводят торг с царем; так, «Moniteur de Rome» говорит: «Уния с св. престолом была бы источником новой силы для империи Царя» ⁶⁹⁰. Журнал «Les Echos d’Orient», рассуждая о том же, говорит, что «влияние России сразу поднялось бы до безграничности, если бы она вошла в великую католическую семью. Миллионы католиков протянули бы ей объятия, с восторгом, видя великого христианского императора шествующим рука об руку с первосвященником, наместником Иисуса Христа... Возвратились бы времена Карла Великого»... ⁶⁹¹. Далее автор говорит о серьезном движении, которое будто бы происходит в этом направлении в России, и ссылается на «важные заявления профессора Соловьева» – les declarations si importantes du professeur Solovieff (дело идет, конечно, о речи г-на Соловьева в Париже по поводу тулонских празднеств). В том же роде высказались и другие римские органы, и они с откровенностью раскрыли и те замыслы папы, о которых он сам, пожалуй, и не хотел бы особенно распространяться...

Нет; мы не пойдем на льстивые предложения его святейшества! Если бы мы паче чаяния поддались на его богословские аргументы, то у нас еще свежа в памяти вся многострадальная история Западной России, совращенной в унию, да и пример Червонной Руси у нас еще и теперь перед глазами...

Недавно появилась в немецких газетах, очень внимательно следящих за тем, что происходит на православном (бывшем нашем) Востоке, «новая энциклика папы Льва XIII», обращенная к римско-католическим епископам Греческого королевства. Он взывает к их усердию в деле распространения латинства, высказывает свою скорбь по случаю отпадения греков в схизму и выражает свою надежду на скорое их воссоединение с Римом, так как, в сущности (!), добавляет он, между обеими религиями (восточной и западной) разницы нет, а обряды, столь дорогие восточным христианам, могут остаться без изменения и после воссоединения с Римом! Так вкратце выражается его святейшество.

Нужно отдать справедливость римской иерархии; она зорко наблюдает за тем, что происходит на Востоке и пользуется всяким удобным случаем, в особенности всякой смутою, для того, чтобы расставить нам свои ловушки, свои крепкие сети! Известно, что по инициативе королевы греческой Ольги Константиновны Новый Завет, написанный на греческом языке первого столетия и мало понятный людям неученым, простонародию, был переведен на язык новогреческий, доступный всем и каждому. Это прекрасное, истинно христианское дело повело к самым прискорбным, недостойным манифестациям, с полубогословской, полушовинистской подкладкой. Этими неладами, хорошо известными римской курии, папа воспользовался, чтобы выступить с энцикликой, в которой греческие православные христиане призываются к воссоединению с Римом.

Итак, все та же старая песня, все те же старые приманки, ловушки, сто раз разъясненные – и все-таки находящие наивных жертв даже среди наших богословов! Это очень странное явление, которое заслуживает того, чтобы на нем остановиться. Как объяснить, что среди нас, русских, находятся люди, печатно заявляющие о возможности и желательности соединения православной Церкви с папой? Не могут же они верить его святейшеству, когда он говорит, что, в сущности, между нашими религиями разницы нет! До 1870 года, до провозглашения догмата личной папской непогрешимости, еще можно было, хотя не без явной натяжки, прийти к некоторому, хотя не искреннему соглашению с папой. Приходили же к такому соглашению восточные иерархи с иерархами западными и в Лионе, и во Флоренции, прикрывая свой недостойный торг разными богословскими ухищрениями; но можно ли теперь, после провозглашения кощунственного догмата папской непогрешимости, говорить о том, что, в сущности, наши религии тождественны, что соединение возможно, даже желательно! Это непонятное явление, мне кажется, объясняется следующим образом. Есть люди, которые, чтобы избегнуть одной беды, готовы подвергнуться большей, готовы, как говорится, идти «из огня да в полымя». Это бывает и с некоторыми из наших богословов. Несомненно, что современная богословская мысль и у нас начинает тяготиться схоластическими оковами, в которых ее держали немало времени, что она начинает протестовать против такого ярма. Это не только ее законное право, но и существенное условие ее преуспеяния. Современный человек не может довольствоваться одними ссылками на тексты, на «правило» такое-то; его не убеждает факт, что так, мол, «magister dixit» ⁶⁹². Он требует еще и другого, большего, он ищет еще иных доказательств. Может быть, он иногда идет и далее должного, но все же он во многом прав. Между нашими наставниками есть многие, которые сознают, что старые приемы отжили свой век, что им нельзя держаться за их излюбленное «magister dixit», которые видят, что их аргументы не выдерживают современной многосторонней критики, и они ищут опоры там, где права этой критики не признаются, где она считается революцией, где именно «magister dixit» – все, т.е. в темном царстве католицизма. Там хорошо, спокойно, туда «революционеров» не пускают! Это, несомненно, одна из причин, почему многие у нас так сочувственно относятся к хитрым зазыванием папы и готовы вместе с ним признать, что «между нашими вероучениями нет существенной разницы» (ipsissima verbal). Другая причина симпатий к римско-католицизму среди некоторых из наших богословов состоит в том, что они, недостаточно останавливаясь на сущности христианского учения, на его мировом этическом значении, хватаются за его внешнюю сторону, за его случайную оболочку, которой и придают неподобающее ей значение. Большею частью это одни и те же люди. Римско-католицизм притягивает их и своей «мнимой», «внешней» консервативностью, и своей торжественной обрядностью. Правда, число учителей нового направления постоянно увеличивается и, конечно, будущность принадлежит им, но и отживающая школа еще многочисленна.

Возвращаюсь к энциклике. Папа говорит, что существенных разностей между нашими вероучениями не существует и что величественные, почтенные обряды нашей Церкви останутся неприкосновенными. Все наши привычки, все предания – все останется по-старому, только бы вот мы ему подчинились, признали его главенство!

Нет, тысячу раз нет! Мы не должны поддаваться грубым обольщениям папы, мы не должны бросаться в пасть римскому католичеству из страха перед современной свободной критикой; ведь пострадать от такой критики может лишь то, что случайно и сравнительно недавно пристало к нашему вероучению и что к его сущности не относится; наоборот: настоящая наша вера от этой критики может лишь воссиять еще более ярким светом. Истине нечего бояться мысли; она страшна только тем, которые жили недомыслием!

Успехи Рима на Востоке несомненны, и нам необходимо позаботиться о самозащите! Нам нужно понять, куда, рассчитывая на нашу наивность, зазывает папа. Неправду он говорит, что нам нечего бояться за свою веру, если мы соединимся с ним, потому что его вера не есть вера Христа Спасителя. Неправду говорит он, обещая преуспеяние в христианском самосознании, потому что в его вере нет того элемента, который составляет необходимое условие христианской жизни и христианского самосознания – именно свободы, без которой нет ни религиозного развития, ни настоящей христианской добродетели. Свободу эту папа у себя уничтожил. Неправду говорит папа, уверяя, что союз с ним для нас не опасен, ибо союз этот не что иное, как тяжелое иго, налагаемое на душу христианина. С папой нельзя соединяться, ему можно лишь подчиняться в качестве бесправного раба, но не равноправного союзника. Неправду, наконец, говорит папа о римской Церкви, потому что, когда-то великая римская Церковь теперь уничтожена: ведь папа Пий IX торжественно заявил, что «он – Церковь» (la chiesa son іо!), и что же даст нам папа взамен всех этих потерь? Тишину и спокойствие! Ненарушимость наших церемоний и обрядов! Но ведь такая тишина, спокойствие – тишина и спокойствие кладбища, да они у нас и так есть, нам их нечего занимать. Церемонии и обряды! Неужели Спаситель пришел на землю для того, чтобы установить церемонии и обряды!?

Обо всем этом его святейшество благоразумно умолчал, но нам-то следовало бы все это знать и помнить.

Висбаден. 30-го января 1901 г.

В древности и даже в Средние века папы избирались из разных слоев общества, безразлично. Тройную тиару ⁶⁹³ носили и аристократы, и плебеи: Мартын V – Колонна, Николай III – Орсини, Лев X – Медичи, из иностранцев – Александр VI – Борха (Борджиа) ⁶⁹⁴ и знаменитый воинствующий политик Григорий VII – сын плотника, Сикст V – свинопас (II pecoraio di Montalto). Впоследствии плебеи хотя зачастую бывали кардиналами, но в папы не попадали, и простолюдин Джиузеппе Сарто, никогда не мечтавший о тиаре, сделался папой Пием X лишь случайно, благодаря тому, что Австро-Венгрия воспользовалась на конклаве своим сомнительным правом «veto», для устранения неугодного ей и Германии кандидата Рамполлы. Право это, довольно плохо обоснованное и не вполне определенное, хотя и не раз применяемое (даже клерикалом Людовиком XIV), имело некоторый смысл, когда папа был владетелем самостоятельного и довольно обширного государства, имевшего и политическое значение; это могло служить некоторым основанием для права других государств – протестовать против избрания в папы-государи враждебного им человека; но с тех пор как у папы отобрали его владения, как он перестал быть «II Papa – Re», оставшись с одною духовною властью, вмешательство «мира» в избрание главы католицизма лишено логического основания. Да и какой это странный «мир»: правом veto располагает Франция, которою управляет расстрига Комб, преследующий конгрегации и сестер милосердия; Австрия, которая признала себя «безверною»: она, по самой своей конституции, «confessionslos» (несмотря на клерикализм императорского дома); далее Испания, где ведется открытая война против духовенства, и, наконец, маленькая Португалия, находящаяся со времени метуэнского [Methuen] договора [в Лиссабоне в 1703 г.] в лапах англиканской Великобритании!

Отношение этого странного квартета к избранию пап усложняются еще следующим обстоятельством: с 1870 года папа не просто светский государь, уволенный в отставку, не просто епископ Рима, первенствующей христианской кафедры, он еще непогрешимый учитель всего человечества. Но кто же его избирает? Кто сообщает ему чудодейственный дар непогрешимости? Очевидно, не коллегия кардиналов, которая не имеет сего дара (ведь передать другому можно лишь то, что имеешь сам!). Дар непогрешимости дает папе Святой Дух, его же и избирающий. Такова, несомненно, официальная доктрина Римской Церкви. И однако вот правительства (первые министры) означенных государств позволяют себе указывать Св. Духу (посредством коллегии кардиналов) тех лиц, на которых Его изволение не должно останавливаться. Выходит нечто нелепо кощунственное, бессмысленно-святотатственное!

Когда в конклаве один из австрийских кардиналов заявил, что его правительство налагает veto на избрание кардинала Рамполлы, последний, побледнев от нанесенной ему жестокой обиды, сказал: «Я радуюсь, что тяжелая тиара минует мою голову, но вместе с тем торжественно и твердо протестую против незаконного поступка австро-венгерского правительства!» И он был совершенно прав – мирское veto лишено всякого канонического основания.

Чем объяснить протест Австро-Венгрии? Объяснений существует несколько. Наиболее вероятное – следующее: император Вильгельм, не имеющий права veto, видя, что его кандидат – кардинал Готти – не пройдет, и притом недовольный Рамполлою за его сочувствие двойственному франко-русскому союзу, выразил Францу-Иосифу желание, чтобы неугодный ему кандидат был устранен. Такова наиболее распространенная версия. Впрочем, в либеральных кругах Австрии и особенно Венгрии у Рамполлы есть много и личных врагов за поддержку им (через Льва XIII) австро-венгерской клерикальной партии, и доселе довольно сильной. Представителем этой партии был личный друг императора первый министр гр. Таафе, противник Пруссии: для управления Австро-Венгриею он склонялся к идее немецко-венгрославянской федерации; при нем славянам представлялась возможность дышать (хотя бы и клерикальным воздухом); но гр. Таафе скоро пал, попытка самостоятельной клерикально-федеративной политики Австрии потерпела торжественную неудачу, и Берлин снова и уже окончательно утвердил свою власть в Вене. Может быть, Франц-Иосиф, человек очень клерикального настроения, был бы и не прочь следовать внушениям Рима, но поставленный между двух огней, между своими либеральными парламентами и грозным северным союзником – он подчинился. Veto, брошенное против избрания Рамполлы, один из многочисленных признаков этого подчинения.

Из избирательной урны значительным большинством был извлечен незначительный Пий X.

Часто при перемене обстоятельств меняются и люди; это случалось и с папами. Ведь и Пий IX, создатель папской непогрешимости, был когда-то либералом! Известна тоже история упомянутого выше Сикста V: он знал, что в папы обыкновенно избираются люди старые, болезненные: кардиналы любят перемены на папском престоле: это им выгодно. И вот к концу папствования своего предшественника, Сикст V, тогда еще лишь архиепископ Фермо, опасно заболел; он ходил согбенный, еле двигался, смотрел вниз, на землю, одним словом – умирал. Его выбрали: и вдруг он выпрямился, воспрянул духом и телом! Один из его приближенных, удивленный такой метаморфозой, попросил его объяснить это чудо. «Да, я теперь выпрямился, – отвечал папа, – я сгибался, отыскивая ключи моего предшественника – апостола Петра, но вот я их нашел». И он действительно выпрямился, стал грозным и властным папой ⁶⁹⁵. Ничего подобного от Пия X ожидать нельзя. Он не искал ни ключей, ни тиары и был очень смущен, когда ему их вручили.

Новый папа – добрый, верующий человек, безукоризненной нравственности, простой жизни, не терпящей театральной торжественности, умеренный в своих религиозных взглядах; наконец, человек, не занимающийся политикой и не много в ней смыслящий. Таков папа – как человек. По-видимому, таким он должен и остаться. Но на это едва ли можно рассчитывать. Он сделался полно и единовластным монархом двухсот миллионов душ, но не в переносном смысле, как говорилось когда-то про нас, помещиков, а в собственном, буквальном смысле. Сам он лично, может быть, и не переменится, останется добродушным кардиналом Иосифом Сарто, заботившимся лишь о духовном благе своей паствы. Но среда, в которой ему придется вращаться, предания, обязанности, которые на него перейдут, наследие многовековой жестокой борьбы с еретиками и схизматиками вынудят его думать не об одной религиозной стороне своего могущества. Он, вероятно, постарается поднять нравственность и ученость католического духовенства; к Италии он будет относиться менее враждебно: будучи архиепископом Венеции, он дружественно принимал настоящего короля Италии; но все это не повлияет на его отношения к другим, не католическим Церквам и государствам. Отношения эти могут принимать менее резкие формы, но внутреннее содержание их изменяться не может. Ведь он непогрешимый папа! Все люди, не только римско-католики, не только все христиане, но и все вообще люди – его духовные подданные; те, которые ему повинуются – спасены, неповинующиеся – бунтовщики, которых нужно сломить и обуздать. Такова фактически римская доктрина. Папа не может пересоздать всего этого положения. Несмотря на всю свою власть, на возможное далее нежелание идти по стопам своих предшественников, деятельность его будет поневоле вращаться в унаследованных им рамках. Так вот, мы, православные, – бунтари; он должен, он будет с нами бороться, пока мы не подчинимся, и борьба эта будет вестись непрестанно, и явно, и тайно, пока мы не покоримся. В этом отношении для нас все папы теперь одинаковы. Они, конечно, могут быть различны лично как люди, но деятельность их ad extra ⁶⁹⁶, их отношения к нам останутся все теми же, они перемениться не могут, кто бы ни был папой, будь он святой – как Лев Великий, или Григорий Великий, будь он государственный муж с железной волей и широкими политическими замыслами – как Григорий VII или Иннокентий III, изверг – как Александр VI, тонкий эстетик, порядочный богослов, но верящий в одну красоту – как Лев X, наконец, ограниченный фанатик, как Пий IX, или хитрый политик и великий знаток латинской версификации, как Лев XIII, – все равно. Новый папа будет для нас таким же, как и его предшественники. Мы для него – восставшие и непокорные подданные, которые должны быть рано или поздно подавлены, поборены и подчинены его непогрешимой власти! – Положение ясно.

15 мая 1931 года исполнилось сорок лет со дня опубликования папой Львом XIII его знаменитой энциклики о рабочем вопросе – Rerum novarum. Днем юбилейной даты подписана и новая энциклика Пия XI «Quadragesimo anno», или «о воссоздании общественного порядка». Мир всегда прислушивается со вниманием к словам, исходящим от главы католического христианства. Для миллионов католиков эти слова облечены авторитетом догматической непогрешимости. He-католики и даже не-христиане привыкли слышать в Риме голос совести, возвышающийся над национальными и классовыми антагонизмами, раздирающими современный мир. Это значение Рима как справедливого арбитра в делах Европы – и мира – особенно возросло со времени войны, когда поместные Церкви оказались вовлеченными в поток национальных страстей. Все заставляет думать, что новое выступление папы будет не только выражением мнений известных католических кругов, но явится веским фактором в практическом решении социальных вопросов наших дней.

Энциклика Пия XI не притязает на значение нового слова. Она хочет быть лишь комментарием к знаменитому посланию Льва XIII. «Великая хартия работников», как именует ее Пий XI, была замечательным по смелости актом, впервые поставившим перед римской Церковью социальную проблему современности. Интересно отметить, как отразился опыт протекших 40 лет на социальном сознании католичества.

Новая энциклика сохраняет и доктрину, и формальные рамки старой. Философия хозяйства и собственности дается по Фоме Аквинату. Идеал социальной справедливости преследуется в совместной работе трех сил: Церкви, государства и свободных союзов. Однако по тому, как расставлены ударения, можно измерить прогресс католического опыта. При сравнении с энцикликой своего преемника, послание Льва XIII получает консервативный, местами архаический характер, – не свойственный ему по существу. Кратко, в нескольких словах, указав зло капиталистического строя, Лев XIII останавливался на угрозе социалистической революции и подробно опровергал социализм. Его идеал собственности, которой он желает обеспечить каждого рабочего, рисовался ему в виде земельной собственности – наследие античной (даже не средневековой) социальной мысли. Этот архаизм у Пия XI заменяется книжкой сберегательной кассы и участием в прибылях. Процесс против социализма введен в более скромные рамки и соответственно расширено и обострено обличение капитализма.

Экономическая эволюция последних сорока лет характеризуется как переход от режима свободной конкуренции к «экономической диктатуре», когда обладатели, даже простые организаторы кредитного капитала по своему произволу управляют хозяйственным миром: «Без их согласия никто не может дышать». Победителями оказываются «более сильные, т.-е. те, которые борются с большей насильственностью, которые менее считаются с голосом совести». «Государства ставят свои силы и свою политическую власть на службу экономических интересов»... Социалист не мог бы с большей силой охарактеризовать грехи капитализма, чем делает это папа. Однако капиталистический режим осуждается не по существу, «в себе самом», а в его извращении. Само по себе разделение капитала и труда признается законным. Частная собственность если и не именуется священной, то объявляется проистекающей «от природы, т.е. от Творца». Однако собственность имеет не только индивидуальный, но и социальный характер. Она имеет свои обязательства и свои границы. «Режим собственности не является абсолютно неизменным». Решение социального вопроса папа усматривает в «справедливом» распределении общественного дохода. При этом рабочий имеет право на труд, не истощающий его сил, не подавляющий его духовных потребностей, и на оплату, дающую возможность семейной жизни и скромных сбережений. Этот standart of life ⁶⁹⁹ для капиталиста определяется «образом жизни приличным и достойным общественного положения». Богатый должен иметь возможность раздавать милостыню и проявлять «щедрость» – что, в переводе на современные отношения, означает «развивать индустрию».

Из сказанного ясно, что при всем радикализме критики папа стоит всецело на почве современных хозяйственных отношений, но стремится регулировать их в духе средневековых идеалов. Идеальное христианское общество уже существовало в истории. Следует вернуться к его «естественным», или Богом положенным основам.

Социалистический идеал отвергается Пием XI не только как нарушающий вечное право собственности, но и как посягательство на свободу – как строй, при котором личность всецело приносится в жертву обществу, а «самые высокие блага человека – требованиям рационалистического производства». В отличие от капитализма, социализм осуждается таким образом «в себе». Он рассматривается как единая законченная система, не только экономическая, несовместимая с христианским миросозерцанием. Слишком очевидно, что капитализм и социализм мерятся разною меркою, что социализм определяется в своих «интегральных» формах, а капитализм – в сущности, в младенческой своей фазе как разделение капитала и труда. Природа современного капитализма превращается в злоупотребление, а парадоксы радикального социализма (коммунизма) в его природу.

Пала не закрывает глаз на глубокие отличия в современном социализме. Лев XIII видел перед собой призрак единого революционного фронта; теперь социализм раздвоился. С одной стороны, коммунизм, «дикий и бесчеловечный», который покрыл кровью и развалинами «огромные страны восточной Европы и Азии» (папа избегает имени России), с другой – умеренный социализм, отказавшийся от насилия, от принципиального отрицания собственности и уже «не отличающийся от идеалов и требований христианских реформаторов». Пред лицом коммунизма папа осуждает беззаботность тех, кто позволяет свободно распространяться его идеям, но еще более тех, кто «не радеет об устранении или изменении порядка вещей, ожесточающего массы и подготовляющего таким образом переворот и разрушение общества».

Казалось бы, что мирные социалисты, осуществляющие христианскую реформу, заслуживают признания христиан. Однако ввиду принципиального (не религиозного, а экономического!) порока социализма он объявляется несовместимым с христианством: «Религиозный социализм, христианский социализм – суть противоречия: никто не может быть в одно и то же время добрым католиком и истинным социалистом». Папа осуждает работу католиков не только в партиях, но и в организациях, которые «открыто или фактически» являются социалистическими. Строгость этого приговора, который должен разбить немало христианских жизней, вытекает, по-видимому, не из опасений социалистических соблазнов, а из желания сосредоточить всю социальную церковную акцию в католических союзах под контролем иерархии. К этому контролю и даже «руководству» пастырей Церкви папа возвращается и в заключении послания. Епископы одни могут решать, какие из беспартийных профессиональных объединений остаются открытыми для доброго католика. Католическая Церковь боится свободного мирянского движения и берет на себя, т. е. возлагает на иерархию ответственность за социальную и политическую работу. Это как раз те черты, которые разделяют в наших глазах церковность и клерикализм. Папа как глава социально-политической католической акции становится вождем одной из борющихся в мире сил, для которого уже невозможно положение морального арбитра. Здесь, в современном мире, повторяется парадоксальное положение, веками связанное с итальянским государством папы. Созданное для обеспечения свободы Церкви, государство это низводило папу до уровня одного из монархов, отстаивающих свои узкие интересы – вместо того, чтобы оставаться арбитром государей.

Последнее наблюдение. Хотя, как мы видели, папа не сохраняет теоретического равновесия в оценке капитализма и социализма, это вытекает скорее из средневековой доктрины и из общей консервативности Церкви, а не из дефекта социальной справедливости. Конкретно, в борьбе рабочих и предпринимателей папа отнюдь не становится на сторону последних. Еще для Льва XIII борьба с социальной революцией стоит на первом плане. Пий XI обращается скорее к разрушительному процессу капиталистического вырождения, чем к революционной опасности. Защита рабочих, подъем их классового уровня для него в центре внимания. На их свободные организации он возлагает больше надежды, чем на вмешательство государства (косвенно осуждая фашистские синдикаты). Папа констатирует с горечью, что если католические рабочие ответили достойно на призыв Льва XIII, то католики-хозяева не оказались на высоте положения. Последнее его слово, последнее благословение – рабочим.

Невзирая на схоластический скелет доктрины, энциклика Пия XI проникнута благородным идеализмом, способным зажигать сердца и бросать юношей на социальный подвиг: «Пусть они не теряют бодрости. Идти навстречу суровым битвам – призвание христиан; выполнять трудные задачи – дело тех, кто в качестве добрых воинов Христовых ближе всего следуют за Ним». Особенно приветствует папа жертвенный порыв студенческой молодежи: «Среди юношей, которых таланты или богатство предназначают к почетному положению в высших классах общества, мы видим немало таких, которые с возрастающим интересом изучают социальные проблемы и подают радостную надежду на то, что они всецело посвятят себя социальному возрождению».

Это правда. Социальный энтузиазм католической молодежи – одна из надежд нашей трагической эпохи.

1

На Втором Ватиканском соборе (1962–1965 гг.) произошло чрезвычайно много важного не только для самой Католической Церкви, но и для всего христианского мира, более того – и для духовной жизни современного человечества. Самое важное, конечно, это то горение Евангельской проповедью о Спасении, уже явившемся, уже данном всему миру, и в пришествие в мир Сына Божия. Церковь должна идти и проповедовать всему миру, не пренебрегая теми, которые сами кажутся решительными противниками этой веры и которые тем не менее, может быть, более всего нуждаются в ней. Но для того, чтобы иметь силу для свидетельства об этом Спасении, данном нам, Церковь (как и отдельные христиане) должна быть в постоянном духовном напряжении и горении и росте и подвиге и постоянно очищать и исправлять и освящать жизнь своих членов и всю свою деятельность силою Духа Божия. С этим связаны меры для упорядочения и очищения внутренней жизни Церкви.

В лице его двух главных верховных руководителей – пап Иоанна XXIII и Павла VI – и его главных деятелей и двигателей изнутри – таких как кардинал Беа, архиеп. Малинский и Брюссельский Сюненс, епископ Брюгге Де Смет, архиеп. Кельнский кардинал Фрингс, архиеп. Венский кардинал Кениг, еписк. Страсбургский Эльхингер, маронитский архиеп. Бейрутский Зиадэ и др.– Собор сознательно и последовательно проводил одну основную линию (несмотря на противоречие меньшинства, иногда довольно сильного) или, вернее, был захвачен одной основной Реальностью, превосходящей по значению и самый Собор, и саму Церковь: той Реальностью, по отношению к которой Церковь является лишь служанкой и свидетельницей, – прорыва Божия в мир в лице Единородного Сына Своего для спасения мира. Другими словами, основная задача Собора была понята им как проповедь заново того же самого неизменного первохристианского апостольского благовестия: о спасении мира, совершившегося во Христе. Таким образом, вдохновение Собора прежде всего общехристианское, миссионерское. Он обращается ко всем людям – не только к католикам и к другим христианам, но и к верующим и неверующим, ко всему миру, в значительной степени утратившему веру в Бога и вместе с тем, несмотря на все головокружительные технические достижения, глубоко несчастному, ибо потерявшему смысл и цель и радость бытия. И этому миру, потрясенному в глубине своего бытия и стоящему на краю пропасти, провозглашает он с неожиданной силой раннехристианского миссионерского порыва победу Вечной Жизни, явившуюся во Христе, осуществленную во Христе. Так, в вступлении к важнейшему, пожалуй, из опубликованных Собором документов – «Constitutio de Ecclesia» ⁷⁰² (декрет о Церкви, принятый Собором в окончательной редакции в ноябре 1964 г.), прежде всего христологического характера, говорится об откровении Вечной Жизни во Христе и о действии Духа Божия.

Самый язык и способ изложения этого документа не похож на обычные схоластические тексты учебников богословия, полные логических определений, разделений и подразделений, от которых веет засохшим гербарием, или параграфами юридического трактата, нет, это – язык живой проповеди, от которой веет духом Нового Завета. «Христос – Свет миру» – так начинается этот документ о Церкви.

И вот, Его спасение, данное Им, Церковь призвана проповедовать всему миру. «Он – Начаток, Первенец из умерших... через величие Своей силы Он владычествует над всем небесным и земным и через все превосходящее совершенство и действием Своей силы Он все тело исполняет богатством славы Своей» (ср. Еф. 1:18–23; 3:16; Кол. 1:11; Рим. 14:9).

Точно так же и в другом документе «Пастырские постановления о Церкви в современном мире» («Constitutio pastoralis de Ecclesia in Mundo hujus temporis»), принятом Собором в окончательной редакции 7 декабря 1965 года, подчеркивается, во вступительной части, чувство глубокой растерянности и неуверенности, охватившее современного человека, несмотря на все огромные, кажущиеся совершенно невероятными, технические и научные достижения, а отчасти даже в прямой зависимости от них. Человек пробудил силы и возможности, с которыми сам, может быть, не в состоянии справиться; он приобретает власть над окружающим миром и все больше теряет ее над самим собой. Он озадачен, ошеломлен невероятным ускорением темпа исторического развития, а смысла и цели и направляющей силы не видит. «Часто охвачен он мучительным раздумьем о смысле всей этой эволюции современного мира, о месте и назначении человека во вселенной... наконец, о конечной цели всего существующего, в частности, и человека». Он «часто проявляет все большую неуверенность в самом себе». Все яснее открывая постепенно законы социальной жизни, он, однако, остается «в нерешительности, в какую сторону ее направить». «Нависает также опасность войны, имеющей уничтожить все до основания».

Люди поэтому, «колеблясь между надеждой и страхом, спрашивают себя: куда устремляется ход событий? и подавлены беспокойством»... Несмотря на все большую захваченность человека внешними материальными заботами и достижениями, «все увеличивается теперь число людей, которые с новой остротой ставят себе ряд основных жизненных вопросов: что есть человек? в чем смысл страдания, зла и смерти, которые продолжают существовать, несмотря на все внешние достижения? что следует за этой земною жизнью?» Этим мучительным недоумениям противополагается благая весть, которую Церковь призвана принести миру – о Христе и о спасении во Христе.

«Верует Церковь, что Христос, умерший ради всех и воскресший, дает человеку Свет разумения и силу и что нет иного имени под небесами, которым человек мог бы спастись» (ср. Деян. 4:12). Верует она также, «что во Владыке ее и Учителе – ключ, центр и цель всей истории человечества». «Поэтому этот священный Собор, собранный вместе в Духе Божием, пламенно желает (vehementer exoptat) всех людей просветить Светом Христовым, проповедуя Евангелие всей твари». «В Нем – во Христе – Отец предизбрал нас еще до создания мира и предназначил нас к усыновлению, ибо Ему было благоугодно все обновить во Христе (ср. Еф. 1:4–5, 10)... Своим послушанием Христос осуществил наше искупление». Христос пришел на землю «проповедовать нищим, исцелять сокрушенных сердцем (Лк. 4:18), взыскать и спасти погибшие». И Церковь должна со всей любовию снисходить ко всем страждущим и испытуемым, «в бедных и страждущих видит она образ Того, кто основал ее и Сам был бедным и страждущим и стремится в них послужить Христу». Христос был без греха, но пришел искупить наши грехи, «Церковь же в собственном теле своем содержит грешников – Она одновременно свята и постоянно вместе с тем нуждается в очищении, она постоянно идет по пути покаяния и духовного обновления». Христос есть единственный Посредник. Он – Глава Тела Церкви. «На Нем, как основании, воздвигнута Церковь апостолами и пророками, от Него она получает крепость и слитность (firmitatem et cohaesionem)». От своего Владыки и Главы должна Церковь учиться смирению и смиренному служению, смиренно она должна шествовать по Его стопам. «Хотя Церковь и нуждается в человеческих средствах, чтобы выполнить свое посланничество, но она поставлена не для того, чтобы домогаться земной славы, но чтобы провозглашать, и притом на собственном примере, смирение и жертвенность (humilitatem et abnegationem)». Церковь – в этом мире, но она не вполне от мира сего: «Церковь, между гонений со стороны мира и утешений Божиих, шествует своим странническим путем и провозглашает смерть и крест Господни, доколе Он не придет (см. 1Кор. 1:26)... Но силою Воскресшего Господа (virtute autem Domini resuscitati) укрепляется она... Она живет присутствием Духа Божия, дающего ей силу внутреннего роста и очищения и освящения, но в смирении и трепете» (Constitutio de Ecclesia).

С этим миссионерско-апостольским порывом – проповедовать неверующему и страдающему миру великое сокровище Благой Вести, сочетается теснейшим образом в речах и постановлениях Собора острое и мужественное сознание необходимости постоянного внутреннего усовершенствования – нравственного напряжения, духовного роста и очищения самой Церкви согласно словам апостола Павла (Еф. 5:27). На них особенно любил ссылаться папа Иоанн XXIII – тот, который стал духовным отцом этого возрождения «соборности» в Католической Церкви. Церковь должна стараться быть достойной той Благой Вести, которой она является носительницей. Со страхом и трепетом должна она совершать свое служение. Она призвана к святости; свят Дух Божий, живущий в ней; свят ее Глава и Владыка – Господь Иисус Христос, но сама она на земле состоит из слабых и грешных людей, призванных тем не менее к святости – к постоянному процессу очищения, покаяния и возрастания силою Духа. Об этом с большой силой говорили оба папы Второго Ватиканского собора – Иоанн XXIII и Павел VI и ряд выдающихся членов Собора, например: кардинал Сюненс, архиепископ Горицийский (Италия) Андреа Панграцио, архиепископ Виннипегский (Канада) Флахиф, епископ Эйзенштадтский (Австрия) Стефан Ласло и др. (См., напр., избранные речи членов Собора: Discours au concile Vatican II, edites par Yves Congar, Hans Kiing et Daniel O’Hanlon, Paris, 1964, Editions du Cerf.)

В этом постоянном напряжении и «делании» духовном, в этом процессе постоянного покаяния, очищения и нравственного напряжения и освящения силою Божией папа Иоанн XXIII видел и залог восстановления единства среди христиан. Если все христианские Церкви и группы будут охвачены этой жизнью подвига, жизнью освящения Духом Божиим, то мы придем к единству. И таким образом с этой второй целью Собора – возрождение и очищение внутренней жизни самой Католической Церкви – органически соединилась и непосредственно из нее вытекающая третья цель – идти по пути к единению всех христиан, подготовлять грядущее единение всего христианского мира. Под этим углом зрения должно в первую очередь рассматривать всю деятельность Второго Ватиканского собора: миссионерская проповедь Евангелия миру, внутренние реформы Католической Церкви и шаги в сторону единения христианского мира. Что удалось Второму Ватиканскому собору достигнуть на этом пути?

2

Особенно значительное, центральное место в деяниях Второго Ватиканского собора занимает документ о Церкви. В нем явственно выразились все три вдохновлявшие Собор цели, указанные выше, и вместе с тем этот документ стал официальным – и очень ярким – выразителем тех устремлений к соборному началу в жизни Церкви, к «соборному» характеру ее структуры, которые проявились в идеологии многих руководящих кругов католичества со времени объявления папой Иоанном XXIII в 1959 году о намерении его для блага Церкви созвать Собор. Эти тенденции уже существовали (так, напр., в писаниях Конгара), но были подавляемы, должны были запрятаться в глубину, не могли свободно проявляться. «Динамичность» и «органичность» жизни Церкви как единого великого Тела Христова, охватывающего всех верных в одном потоке благодатной жизни, встает с чрезвычайной силой перед нами из этой «Конституции о Церкви». Это не документ сухой, а некое живое молитвенное созерцание Тайны Божией, раскрывающейся в пришествии Христа и осуществляемой в Его Церкви, которая есть новая, совместная наша жизнь во Христе, совместное водительство Духом Святым, жизнь совместного нашего роста духовного и освящения нашего силою Духа. Эта совместность в росте духовном силою Духа Божия (как показано апостолом Павлом в Посланиях Ефесянам и Колоссянам, к Римлянам и в I Коринфянам) и составляет основу того, что мы называем «соборностью» в жизни Церкви, о чем так вдохновенно писал А. С. Хомяков. Вот духом этой соборности полон и рассматриваемый нами документ – когда он говорит о веянии Духа Божия в Церкви, о высоком призвании в Церкви и мирян как носителей того же Духа и членов Тела Христова, не «подданных» только. И вся концепция иерархического строя Церкви также носит на себе печать соборности, соборной жизни. С определенностью и силой подчеркивается соборная ответственность всего епископата в управлении Вселенской Церковью.

Епископы как преемники апостолов имеют харизму, ответственное призвание не только к управлению и пастырскому руководству собственной своей епархией, но именно они разделяют друг с другом и с папой ответственность и за всю Церковь Христову в ее совокупности, – точка зрения, замалчивавшаяся или недостаточно признававшаяся в течение многих веков в истории католичества.

Эта соборная ответственность епископов в управлении Вселенской Церковью сочетается, согласно этому документу, с исключительной ролью папы в Церкви. Власть папы как преемника Петра, «Председателя апостольской коллегии», основоположна, согласно этому учению, для жизни Церкви, и епископы могут осуществлять свои полномочия в Церкви только в неразрывном единении с Римским престолом. Таким образом, основное католическое воззрение на значение папской власти сохранено, но характерно и значительно для данного текста некое внесение «соборно-епископского» элемента в общую схему управления Церкви. Это и ново и не ново; новизна в этой силе ударения на значение коллегиально-епископского начала в жизни Церкви. Правда, все это обставлено оговорками, чтобы не было впечатления, что этим подчеркиванием соборно-общецерковного значения епископата уменьшается духовная компетенция и власть папы. Так, 16 ноября 1964 года, за день до окончательного голосования на третьей сессии этого декрета о Церкви, была роздана всем членам Собора некая, исходящая от высших кругов Церкви, «предварительная справка» («notapraevia»), посвященная, по-видимому, только уточнению терминологии в вопросе о «власти епископов». В этой справке говорится, что вместо слова «власть» (potestas) нужно применительно к епископам лучше употреблять слово «функция» (munus), ибо они обладают сами по себе, через епископское посвящение, только потенциальной властью (вот куда ворвалась схоластика!), которая становится актуальной только при теснейшем единении их с папой – главой епископской коллегии (в качестве преемника апостола Петра) и друг с другом. Эта «nota praevia» не была поставлена на голосование на Соборе, а прибавлена к актам Собора высшей церковной властью. Таким образом, весьма ограниченные и скромные утверждения «Конституции о Церкви» касательно коллегиальной власти епископата в непременном единении с папой как главой коллегия были еще более ограничены.

Несомненным разочарованием для ряда католических богословов, настроенных «соборно», и еще большим разочарованием для православных (а также для англикан и верующих протестантов) явилось то, что в конце декрета о Церкви Второго Ватиканского собора целиком вставлена вся формула о папской непогрешимости, провозглашенная Первым Ватиканским собором в 1870 году. Нельзя было, конечно, ожидать отказа от этого ватиканского догмата 1870 года, но можно было ожидать (и многие надеялись на это), что это, лишь недавно догматизированное, учение Католической Церкви будет формулировано другими словами в несколько смягченном виде, а главное, что будет изменено особенно неприемлемое для православных выражение «ex sese et non ex consensu Ecclesiae» – постановления папы, произносимые «ex cathedra», «не подлежат исправлению» «сами по себе, а не с согласия Церкви". Эта последняя формулировка неудачна, по-видимому, и с католической точки зрения: об этом свидетельствуют разные толкования (от самых крайних до более умеренных; в католическом богословском мире теперь господствуют умеренные толкования).

И в католических кругах многие надеялись, что она будет заменена другой, более ясной. Эта более ясная формулировка была бы, вероятно, вместе с тем и более умеренной, ибо соответствовала бы, вероятно, более умеренным, господствующим теперь, толкованиям. Это был бы, несомненно, некоторый шаг, приближающий несколько больше католическое учение о Церкви и ее иерархической структуре к православному. Но этого не произошло, к сожалению. Может быть, и не могло произойти. И так уже некоторое тесно сплоченное меньшинство Собора (приблизительно 400 его членов против 1900) с опаской и недоверием смотрело на этот декрет о Церкви, видя в нем умаление прав папы. Если бы была затронута еще и самая буква догмата о папской власти и непогрешимости, провозглашенного Первым Ватиканским собором, то могло бы, может быть, теперь произойти некоторое болезненное церковное разделение. Католическая церковная власть, включая и большинство епископата, эту опасность усмотрела и решила ее избежать.

Но, как бы то ни было, религиозный подъем в духе истинной соборности, который говорит из многих постановлений Собора и многих речей его членов, настолько велик и подлинен, что можно этот Собор считать одним из самых замечательных и плодотворных явлений духовной жизни нашего времени. (С точки зрения восстановления в большей мере соборного начала в Католической Церкви значительно решение Павла VI (принятое им в сентябре 1965 г.) создать совет епископов при папе.) Эта охваченность духом апостольской проповеди о спасении во Христе, обращенной к страждущему и находящемуся под угрозой гибели миру, это обращение и к неверующим, это стучание во все двери, это стремление подойти ближе к современному человеку и понять его в его надеждах и нуждах, в его исканиях истины и вместе с тем в его заблуждениях и отчаянии, и пожалеть его, вспоминая слова Учителя и Господа: «Я пришел взыскать и спасти погибшее»; это чувство солидарности в основной Святыне и в том же едином Господе и Владыке с прочими христианами – все это черты какого-то религиозного подъема, начавшегося в мире с большой силой и носящего явственные черты первохристианского опыта, первохристианской проповеди о спасении всему миру, открывшемся во Христе. Это предполагает очищение и освящение проповедующего. А это ведет к Единству во Христе.

Через постоянное свое устремление духовное к Начальнику Веры и Источнику Жизни – Господу Иисусу Церковь Католическая сближается и с другими христианами, живущими из того же Источника Жизни. Особенно же естественно сближение с Православной Церковью, о которой Собор отзывается в декрете «De Oecumenismo» с величайшим сочувствием и теплотой. Там мы читаем: «На Востоке обретаются такие богатства той духовной традиции, которая особенно выражение нашла себе в монашестве. Ибо там, начиная со славных святоотеческих времен, процвела та духовная жизнь монашества, которая оттуда распространилась и на Западные страны... Поэтому усиленно советуем (enixe commendatur), чтобы католики почаще обращались к сим духовным сокровищам Восточных Отцов (ad has spirituales Patrum Orientalium divitias), которые возводят человека в его целостности к созерцанию Божественного мира (quae hominem totum ad divina contemplanda evehunt)».

Далее говорится: «Всем известно, со сколь великой любовью (quanto cum amore) Восточные христиане совершают священную литургию, особенно же евхарическое служение – этот источник жизни Церкви и залог грядущей славы (prasertim celebrationem eucharisticam, fontem vitae Ecclesiae et pignus futurae gloriae). Таким образом через совершение Евхаристии в отдельных поместных Церквах воздвигается и растет Церковь и через сослужение обнаруживается их единство». «Так как Церкви сии, хотя и разъединенные с нами, обладают истинными таинствами и, прежде всего, силой апостольской преемственности, Священством и Евхаристией, через которые они теснейшим родством объединяются с нами и доныне (quibus arctissima necessitudine adhuc nobiscum conjunguntur), то некое общение в таинствах, при благоприятных обстоятельствах и с одобрения власти церковной, не только является возможным, но даже желательным (quaedam communicatio in sacris, datis opportunis circumstantiis et approbante auctoritate ecclesiastica, non solum possibilis est, sed suadetur)». Принципиальное значение этого последнего параграфа несомненно очень велико и показательно.

Семена единства во Христе уже брошены и возрастают. Брошены они уже подвигом и мученичеством русской исповеднической Церкви под игом большевиков и пробудившимся раннехристианским, близким к нам по духу настроением среди многих протестантских кругов Германии и вообще Центральной Европы, особенно после Второй мировой войны. И Второй Ватиканский собор, несмотря на все человеческие недочеты и недостатки его, в общем, глубоко назидательной и поразительной деятельности и несмотря на то, что он не смог преодолеть некоторых печальных сторон наследия Первого Ватиканского собора 1870 года, явился перед глазами всего мира – и католического, и общехристианского, и внехристианского, и верующего, и неверующего, – носителем неожиданных потоков духовной динамики – динамики сострадания и одухотворенного служения любви.

И это есть веяние Духа, того Духа, Который может преодолеть человеческие преграды и привести к единству всех, кто охвачен и будет еще охвачен той Вечной Жизнью, что пришла в мир и раскрылась миру.

Папа Иоанн XXIII был великий праведник, смиренный и охваченный порывом жертвенной любви – служением любви. Самые первые его выступления после избрания его конклавом: как он выбрал себе имя «Иоанн» из особой любви и почитания к апостолу любви – Иоанну Богослову, как он был добр, смирен и приветлив и прост в обращении, как он стал ходить пешком по улицам Рима без всякой охраны, и особенно как он стал говорить о внутреннем перерождении христиан, об их духовном росте как необходимых предпосылках к единению – все это все больше возбуждало мое восхищение (это чувство возбуждал он, как известно, во многих и многих людях). При случае в разговоре с одним приятелем, очень видным католическим богословом, живущим в Америке, я сказал как-то: «Как я был бы рад и счастлив иметь аудиенцию у этого папы! Но, конечно, это вряд ли возможно, так как я не имею никаких данных для получения такой аудиенции; я малоизвестный человек, занимающийся вопросами христианского миросозерцания, не имею ни сана, ни высокого положения, и притом не католик». На это мой собеседник мне ответил, что такую аудиенцию нетрудно устроить. Это было в конце марта или в апреле 1959 года (в конце января 1959 г. папа Иоанн XXIII в первый раз выступил с торжественным заявлением о желательности единения всех христиан, а также и созыве Собора всей Католической Церкви для обновления внутренней жизни Церкви). Через месяц после нашего разговора мой приятель мне сообщил, что он получил письмо из Рима, что папа Иоанн «ricevera volontier!» («с удовольствием примет») профессора Арсеньева. Как только выяснилось, что я смогу поехать летом в Европу, я написал в Рим о времени своего приезда – по указанному мне адресу. Ответа не последовало и лишь на третий мой запрос я получил уже в Европе (Женеве) сообщение, что окончательный ответ об аудиенции дается, по правилам Ватиканского «протокола», только по прибытии данного лица в Рим. Тотчас по приезде в Рим я позвонил прелату, ведшему переговоры, и тот сообщил мне, что он теперь сделает окончательный запрос и что через дней пять-шесть, не позже как через неделю, будет дан окончательный ответ. И действительно, мне было сообщено через 6 дней, что папа Иоанн XXIII примет меня в личной аудиенции в своем загородном дворце в Кастельгандольфо. (...).

10 сентября 1959 года. Сажусь в 11 часов в большой черный-лаковый ватиканский автомобиль у ворот дома, где я жил. Он быстро везет меня через Рим и через Кампанию, мимо арк Клавдиевского акведука. Почти незаметно начинается подъем в гору и через 30 минут въезжаем во внутренний двор папского дворца Кастельгандольфо. Подымаюсь по подъемной машине два этажа. Меня встречает швейцар в черном фраке и два дежурных придворных чина в темно-пунцовых шелковых камзолах и отводят в комнату, третью от подъемной машины, и приглашают сесть и ожидать. Осталось ровно 30 минут до срока приема. Я осматриваю мебель – типично итальянская дворцовая ХVII–ХVIII веков. Высокие кресла с высокими и потом немного сгибающимися спинками, пол мраморный двухцветный – зеленый с белым, два мраморных стола на витых золоченных ножках. На одном – большие бронзовые часы – между двух золоченных канделябров, на другом – большое бронзовое золоченное распятие. Время медленно и сосредоточенно проходит. В 12 часов бьют часы, в разных местах, но с разнобоем, так что этот бой длится несколько минут. В 12 часов 5 минут раскрываются те же двери, через которые я вошел, и швейцар вводит группу мужчин парами; все в темно-синих костюмах – лет 40–60, но есть и юноша лет 18–19 со своим отцом. Всего их человек 12. Мне предлагают присоединиться к этим парам сзади, и мы все направляемся дальше вглубь дворца. Проходим еще комнату и, наконец, во второй от той, где я сидел, очень длинной, с возвышением у противоположной стороны, на которой стоит большое золоченное кресло, с рядом высоких кресел вдоль других стен. Мы все садимся в расстоянии 3–4 шагов друг от друга. Значит, думаю я, аудиенция будет полусовместная; не только папа будет с каждым говорить не больше 2-х минут, но все, что он мне скажет или что я ему скажу, будет слышно соседям и справа и слева. В это время входит опять дежурный придворный чин и громко вызывает; «Il professore Niccolo» («профессор Николай»).

Я иду один за ним в следующее, соседнее помещение, и опять меня сажают. Это уже – очень большая, длинная зала (вроде коридора) и мне кажется, что обстановка еще богаче. Мраморный пол уже не двухцветный, а пятицветный (розовый-белый-черный-зеленый и, кажется, голубой). Это уже шестая комната после подъемной машины. Вдруг идет по коридору ко мне навстречу высокий, худощавый, уже не молодой прелат с широким лиловым поясом, с коротко-остриженными седеющими волосами, с аскетическим и одухотворенным лицом мыслителя и подвижника, в очках, и берет меня за руку. Он ведет меня к двери напротив, отворяет ее, впускает меня и закрывает ее за мной. Я вхожу один. Передо мной очень большая комната. Окна и свет с двух сторон: прямо напротив и направо (до сих пор окна были только справа; значит я дошел до конечной комнаты этого этажа). Напротив – письменный стол; за ним сидит лицом к двери папа Иоанн в своем белом одеянии. Он протягивает по направлению ко мне руку. Я подхожу, становлюсь на одно колено и целую его перстень с инициалами Христа, а он знаком приглашает меня сесть у стола в кресло. Кресло стоит не против него, спиной к двери, а с узкой боковой стороны стола, совсем близко от его кресла: «Я очень рад, что Вы пришли, Вы хорошо сделали, что пришли», – говорит он мне по-французски. – «Ваше Святейшество, позвольте Вам сказать, что на многих христиан произвело большое впечатление то, что Вы сказали об единении христиан, и я молю Бога, чтобы Он помог Вам сделать некоторые подготовительные шаги в этом направлении», – так ответил я ему, приблизительно повторяя то, что я сказал кардиналу Тиссерану. – «Знаете ли Вы, из чего я исхожу?» – ответил папа. «Я исхожу от Молитвы Господней – от первых трех ее прошений:

– Да святится Имя Твое.

– Да приидет Царствие Твое.

– Да будет воля Твоя!

Если Его имя будет прославляться в нас и через нас, если придет к нам и будет царить в нас и руководить нами Его Царство, если Его воля будет твориться в нас и через нас – тогда мы будем все едины».

«Вы знаете, как я пришел к решению говорить о необходимости стремиться к единству христиан? В конце января этого (1959 г.) года я служил мессу в течение «Недели единства» ⁷⁰³, и во время обедни пришла вдруг в голову мысль, не сказать ли мне что-нибудь об единении христиан. Но я сначала отогнал эту мысль. На другой день опять во время совершения мессы приходит она мне в голову. Тогда я обратился за советом к некоторым присутствовавшим при мне кардиналам и епископам: «Как вы думаете, хорошо ли бы было, если бы я сказал что-нибудь о желательности единения христиан?» Они мне ответили: «Конечно, Святой Отец, это никак не может повредить. Может быть, Святой Дух внушает Вам эту мысль!» – И тогда в соборе Св. Павла в последний день моления я сказал слово перед собравшимися кардиналами и епископами на эту тему». И он продолжал: «Нам нужно следовать словам апостола Павла, который говорит в Послании к Ефесянам, что Господь хочет «освятить Церковь... чтобы представить ее Себе славною Церковью не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна» (Еф 5:26,27). Вот если мы станем очищаться и совершенствоваться, и если протестанты будут очищаться и совершенствоваться, и вы будете очищаться и совершенствоваться, то мы подготовим себя этим к единению. Ибо кто мы такие? Мы все – пустые сосуды. Благодать дается свыше. И еще одно, – прибавил папа, – мир теперь, в значительной части своих обитателей, потерял веру в Бога, но мир при этом глубоко несчастен. Вот мы должны идти к миру и проповедовать ему спасение, данное во Христе. Оно одно может спасти мир от отчаяния. Вот если мы будем проповедовать, и другие христиане будут проповедовать, то мы тем самым подготовимся к единению». На это я позволил себе сказать: «Да, Святой Отец, я совершенно с Вами согласен. Но как проповедовать тем, кто никогда не придут слушать проповеди? Ведь среди неверующих очень много хороших и честных представителей молодежи, которые потеряли веру из-за пережитых ужасов войны и связанных с ней разрушений, потери близких, разгрома семьи и родины, ужасных и непонятных страданий. Они потеряли веру в Правду Божью. Как им проповедовать?» – «Свидетельством любви, свидетельством служения любви». После этого папа спросил меня: «Вы печатали какие-либо книги?» Я ответил: «Да, Святой Отец, и я очень хотел бы поднести Вам одну, но не посмел, так как я не знал, получу ли аудиенцию и не успел потому отдать ее переплести». – «Она у Вас с собой?» – «Да, Святой Отец». – «Дайте мне ее так, как она есть». Тогда я поднес папе Иоанну уже приготовленный мною на всякий случай экземпляр моей книги – «La sainte Moscou» (вышла в Париже (Les Editions du Cerf), в 1949 г.) со сделанной уже мною надписью. «А есть здесь Ваш адрес?» – «Нет, Святой Отец». – «Так напишите вот внизу Ваш адрес». Что я и сделал. «А теперь я хочу, – сказал папа, – дать Вам от себя маленький подарок». И с этими словами он открыл ящик письменного стола и вынул маленькую кожаную коробочку с Ватиканским гербом и протянул ее мне. В ней была бронзовая медаль папы Иоанна в профиль.

После этого я понял, что аудиенция кончилась и нужно уходить и, став на одно колено, я поцеловал его перстень.

– «Да, я забыл Вас спросить, из кого состоит теперь Ваша семья!» – спросил папа. Я ему сказал. – «Я буду молиться за них!».

Когда я вышел из кабинета папы, я посмотрел на часы: я пробыл у него 25 минут. Опять меня встретил в продолговатой комнате тот же немолодой уже прелат с одухотворенным, аскетическим лицом. «II Santo Padre е un Santo» («Святой Отец – Святой»), – сказал я ему. Те же слова сказал я человеку, обслуживающему подъемную машину.