Слово в неделю двадцатую по Пятьдесятнице

Прият же страх всех, и славляху Бога (Лук. 7:16).

Таково свойство человеческой природы, ожестевшей во зле и утвердившейся в развращении, что потребны сильные потрясения и сокрушительные удары, чтобы извлечь из окаменелого сердца нашего хотя одну искру благоговения пред Творцем всяческих. Для произведения в нас спасительных впечатлений веры и благочестия, надобно, чтобы колебались Синаи, разрушались твердыни, расседались вековые скалы, моря и реки возвращались вспять, солнце и луна останавливались в своем течении, мертвые восставали из гробов своих, небо и земля сотрясались в основаниях своих!

Но и сии впечатления, столь глубокими, по видимому, браздами проведенные наизгибах нашего сердца, надолго ли остаются в нас? Ах! Едва пройдет несколько мгновений, едва потрясающая нас сила Божия прекратит свое действие, как и самые следы оных изглаждаются в нас и едва оставляют по себе слабое и совершенно безплодное воспоминание. Доколе громы небесного правосудия на быстролетных крилах бури носятся над главами нашими и, низвергая сюду и сюду пламенные стрелы, поражают окрест нас собратий наших, мы с воздетыми к небу руками и очами наполненными слез умоляем милосердие Божие о пощаде нас: но едва сии грозные перуны, утомленные убийственным занятием, по тайному велению Божию возвратятся в место свое, как мы начинаем посмееваться им.

Давно ли в недрах нашего отечества и даже в стенах сего самого града свирепствовала с такою чрезвычайною силою язва жестокая, убийственная, восхитившая из среды нас целые тысячи отцев и братий наших? Но тщетно будете искать в себе плодов того спасительного страха, который она поселила в нас: они истлели в нас прежде, нежели успели истлеть многочисленные жертвы ея. Тогда мы поспешали к олтарям Господним с усердием и ревностию; тогда храмы Божии видели нас в себе не в праздничные только, но и в обыкновенные дни; тогда самые домы наши делались молитвенницами: ничто тогда не препятствовало совершению молитвы – ни отправление должностей общественных, ни занятия семейственные, ни купля, ни продажа, ни множество других, обыкновенно вымышляемых нами предлогов; тогда мы преклоняли главы и колена свои пред Владычествующим небом и землею не по механическому навыку, но по глубокому чувству самоуничижения; тогда мы давали обеты непреложные переменить образ жизни, прекратить роскошь, отвергнуть законопреступные удовольствия, остановить поток страстей, разорвать постыдные связи, преградить вход соблазнам, словом – начать жизнь новую. Но сличите безпристрастно настоящую жизнь вашу и вас самих с вашими обетами: есть ли что-нибудь сходное с оными? Совсем напротив: в нас гораздо больше сходства с тем жалким состоянием, в котором застал нас сей жестокий вестник гневного правосудия Божия. Где же обеты наши изменить жизнь свою, которые казались неизменными? Они забыты с той самой минуты, как угроза миновалась. Где усердие и ревность, с которыми приходили мы во храмы Господни и клялись приходить вечно? Они погасли при первом дуновении тлетворного дыхания мира. Так легко забываются нами уроки истины и благочестия, и так удобно прививаются к нам прежние навыки порока и заблуждения.

Это необыкновенное явление нравственной природы, достойное нашего исследования тем более, что оно не с нами одними случилось, но повторилось и повторяется в безчисленных опытах в продолжении многочисленных веков над всеми почти сынами Адамовыми.

Если бы я хотел заслужить только ваше одобрение, слушатели, то я мог бы изъяснить сие постыдное явление самым выгодным для вас образом. Я мог бы указать вам на естественное в нас предрасположение ко злу, не от нас произшедшее, но доставшееся нам по наследству от нашего праотца, – предрасположение, которому крайне трудно противиться и которое часто без ведома нашего влечет нас к пороку; мог бы изобразить вам в самых резких чертах непреодолимую силу прелестей и удовольствий мира и плоти, противу которой невозможно устоять без крайнего для себя принуждения; мог бы выставить вам скудость утешений веры, бедность наслаждений добродетели, многочисленные скорби и лишения, чувствительные потери и огорчения благочестия, которые невольно устрашают самые неробкия души, и в заключение всего вывел бы следствие, совершенно соответствующее вашим мыслям и желаниям, что поползновение к пороку и уклонение от добродетели столь же естественны и необходимы в человеке, как потребность есть и пить или дышать воздухом. О! Тогда бы слова мои нашли приятное созвучие в душе вашей и во всех ваших чувствах; я успел бы слишком много для себя, но нисколько для вас и вашего спасения; усыпил бы вашу совесть, но не успокоил бы совершенно; оправдал бы вас пред вами самими, но не пред Богом; слегка только коснулся бы моего предмета, но в пользу истины не сказал бы ни слова.

Конечно, нельзя отвергать в нас естественного предрасположения ко злу, которое открывает удобный путь пороку, и заграждает или по крайней мере замедляет вход добродетели. Мы, по словам Писания, в беззакониях зачинаемся, и во грехах раждаемся (Псал. 50:7), и все по естеству чада гнева (Еф. 2:3). Но не сами ли мы причиною, что сия естественная болезнь, от которой мы совершенно освободились в целительных водах крещения, снова возродилась в нас и свирепствует с такою чрезвычайною жестокостию? Не мы ли сами стараемся питать и поддерживать ее в себе и детях наших, притом с такою удивительною тщательностию, которая ясно показывает, что нам неприятно было бы расстаться с нею? Что значит наше воспитание, как не постепенное и заботливое раскрытие сей наследственной болезни? Что так называемые публичные собрания, как не открытая школа, в которой методически изучиваемся расстроивать силы душевные и телесные? Что, наконец, частные беседы, дружеские разговоры, ежедневные занятия, как не повторение тех же гибельных уроков человекоубийцы искони, которые клонятся не к восстановлению душевного здравия, но к истреблению самой надежды на исцеление?

Вот родился в мир сей человек; чем же приветствуют его рождение? Мнози о рождестве его радуются, но какою радостию? Христианин должен устыдиться ея. Далее младенец с каждым днем зреет в силах душевных и телесных; язык его еще немотствует, но слух уже открыт, взоры отверсты, ум начинает уже постигать окружающие его предметы, а отец и мать, в надежде на его бессмыслие, не спешат еще удалить от него примеров соблазнительных: вручив его надзору иноземных, неиспытанных и часто безнравственных наемников, безмятежно предаются своего рода удовольствиям. Что же выходит из сего? Едва младенец сделается способным употреблять свои члены, как является уже знакомым со всеми злыми навыками взрослых: гнев и зависть, злоба и ненависть попеременно оспаривают его юное сердце. Отцы и матери! Пощадите нежное создание, пожалейте о рождении своем, и по крайней мере с сего времени усугубьте свои попечения о нем.

По видимому они послушны сему убеждению и начинают заботиться о воспитании дитяти. Но как воспитывают? Они учат всему, кроме нужного; знакомят со всеми мелочными приличиями света, а об обязанностях веры не сообщают и малейшего понятия, или если и сообщают, то своими поступками ниспровергают оные. После сего удивительно ли, что естественная поползновенность к греху с каждым днем усиливается в нем от доставляемой ей пищи, и наконец возрастает до невозможности ей противиться?

Тоже должно сказать о прелестях и удовольствиях мира и плоти. Бесспорно, что оне имеют силу увлекательную, а для некоторых даже непреклонную. Но не обязаны ли оне большею частию сей силы нашему воображению, нашим привычкам, нашей праздности, нашему неумению, как лучше употребить время, а не самим себе? Соломон лучше всех и в большой мере испытал оные, однакожь делает об них не слишком лестный отзыв: он говорит, что все оне суета суетствий и всяческая суета (Еккл. 1:1), то есть, пустота совершеннейшая.

Замечательно также, что нередко можно слышать об них подобные отзывы и от нынешних обожателей оных. Свидетельство древности, соединенное с равносильным свидетельством времен новейших, достаточно, кажется, убедить нас в совершенной пустоте их. Но за всем тем оне не оскудевают в искателях своих: если не весь род человеческий, то покрайней мере большая половина оного неусыпно стремится к приобретению и наслаждению оными и, что всего удивительнее, не смотря на непрестанную измену, всеми и каждым испытываемую от них, не смотря на горечь и пустоту, постоянно ощущаемую после них, мы не престаем прибегать к сим кладенцам сокрушенным, немогущим воды содержати (Иер. 2:13), для утоления нашей внутренней жажды. Что же придает им цену в глазах наших? Одно воображение наше, слушатели, растленное с самой юности нашей. Оно, наполняя пустоту оных самыми блестящими видами, самыми сладкими надеждами, рисует пред нами наслаждение оными в приятнейших ощущениях, и чрез то побуждает искать обладания оными. Каждый раз повторяя свой обман, при помощи нашего легкомыслия и невнимательности к самим себе, успевает приучить нас не замечать оного. Привычка и праздность продолжают сие очарование – первая, указывая на прошедшее, как на существенное благо, а последняя, не умея заменить оное лучшим. Отнимите сие очарование, запретите вашему воображению действовать в пользу врагов ваших, дайте силам вашим другое употребление, посвятите время на лучшия занятия, нежели какими обыкновенно занимаетесь; и вы увидите, что мнимые удовольствия мира и плоти не будут иметь на вас того насильственного влияния, которое испытываете ныне, а напротив сами в себе откроют причины, по которым вы будете убегать их.

Впрочем, нечестие и вольномыслие, поруганное в самых благах своих, в которых мнило оно найти верную приманку для последователей своих, покушается еще удержать нас под владычеством своим страхом затруднений и препятствий, встречаемых на тесном и скорбном пути добродетели, и скудостию утешений благодати, посылаемых свыше в подкрепление верным подвижникам; но сколь мало они могут успеть в нас и в сем последнем случае, если только безпристрастно сравним трудности служения миру с трудностями служения Богу, безотрадные скорби мира с утешительными скорбями веры! Премудрость Божия оправдится от дел своих. Аминь.