Очерк жизни Феолепта, митрополита Филадельфийского

Филадельфия – город в древней Лидии, основанный за два с половиною века пред Рождеством Христовым царем пергамским Атталом Филадельфом. Христианская вера насаждена там св. апостолом Павлом, который поставил сюда и первого епископа, Лукия; по смерти сего, св. апостол Иоанн Богослов посвятил Димитрия¹. К нему-то, может быть, обращены слова Господа Иисуса Христа в Откровении: знаю твои дела; вот, Я отворил пред тобою дверь, и никто не может затворить ее; ты немного имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся имени Моего. Поскольку ты сохранил слово терпения Моего: то и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле. Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего (Ап. 3:7–12).

Из дальнейших иерархов филадельфийских особенную известность в церковной и гражданской истории приобрел Феолепт митрополит, процветавший в исходе XIII и начале XIV столетия. Его подвижническая жизнь, твердость к православию, любовь к отечеству и другие истинно xpистианские добродетели стяжали ему уважение от современников и поставили его в ряду тех пастырей Церкви, которых память драгоценна для потомства.

О родителях его и первоначальном воспитании не дошло до нас известий; знаем только², что он был уроженец Никеи, и в 1277-м году, когда император Михаил Палеолог воздвиг открытое гонение на противников унии с римским престолом, велел конфисковать имения их и дома продавать с публичного торгу, когда такое распоряжение коснулось и Никеи,– Феолепту «шел двадцать пятый год возраста, служил он у олтаря в сане диакона и имел супругу, красивую видом, прекрасную нравом. И вот тогда, лишившись дома и всего, что при доме, изгоняется он от родных мест в места безлюдные и необитаемые, не имея с собою ничего, кроме верхнего платья, сделанного из грубой волны и волос, не находя там ни крова, ни хлеба, ни иного чего в пищу и утоления голода, а питаясь в продолжении двадцати двух дней, и то в умеренном количестве, вареными бобами, которые давал ему некто Христа ради». Место, куда он укрылся от гонителей, были пустыни Афонской горы, по свидетельству «Добротолюбия»³, тут встретился он и с другими отшельниками, долго боролся с искусительными воспоминаниями о прежней жизни и оставленной им жене, и наконец, вручил себя одному подвижнику, под руководством которого проходил правила духовного подвижничества. «От него же научается он жизни по Богу, деятельности и вместе созерцанию, и трезвению ума. Под руководством его он упорядочил всякое чувство и подчинил его уму, и таким образом с постоянным и целостным усердием, тщанием и вниманием, при помощи Божией, он ратовал против наветов злых духов».

Молва о дивной жизни и добродетелях Феолепта дошла и до столицы; вместе с тем сделалось известным, что великое множество ратующих за благочестие против униатов «имеют его общим как-бы языком и сильною поддержкою в противлении царю и терпении». Узнал об этом и император, и тотчас велел разыскать его и представить себе. Увидя его, Михаил Палеолог начал спрашивать его об отечестве и роде, откуда он и кто. Феолепт отвечал: «о царь! не об этом ныне подобает мне слышать вопросы и давать ответы, а о том, из-за чего мы приведены и представлены твоему судилищу». Царь: «о чем это говоришь?» Феолепт: «о Христе и правом исповедании, нам от Него преданном». Тогда царь: «а мы что ж для тебя? ужели не христиане? Подлинно, если хочешь, мы клятвенно уверили бы тебя, что мы христиане». Он же: «не клятвами и словами, а делами и поступками нужно удостоверять в истине». Царь: «что же в делах наших осуждаешь ты?» Тогда Феолепт сказал: «то, что извращаете священные писания». В гневе и ярости вскричал царь: «священные писания! священные – мы!» И это повторил несколько раз, задыхаясь от гнева. Предстоявшие, из царедворской угодливости упреждая волю своего повелителя, тотчас накинулись на бедного пустынника, били по голове и по лицу, рвали за бороду, волочили по полу и избитого вытолкали вон. Присутствовавший при этом александрийский патриарх Афанасий⁴ словами ласковыми хотел утешить его и назвал его по имени с некоторым приложением, – то есть, вероятно, «честный», или «преподобный отец», хотя, замечает Хумн, Феолепт еще не был облечен в монашескую одежду. Исповедник ничего не сказал ему, кроме слов псаломских: отступите от мене вcи делающии беззаконие (Пс. 6,8).

Немалое время после сего Феолепт провел в темничном заключении, и наконец, отпущен с позволением идти, куда хочет. Он возвратился на родину, в Никею, убедил супругу свою к безбрачной жизни и, поставив для себя кущу в некоем сокровенном месте, проводил жизнь уединенную и благочестивую, уважаемый и почитаемый согражданами. Когда же, по смерти Михаила Палеолога (в конце 1282 года), новый император для умиротворения Церкви созвал в столицу, между прочим, и особенно известных терпением и подвигами за православие, то и Феолепт явился в Константинополь и принимал участие в соборе (в февр. 1283), на котором прежний патриарх, Иоанн Векк, дал «покаянную запись» и отречение от пaтриаршегo престола. О сдержанности и приличном поведении Феолепта на соборных прениях и суждениях, тогда как многие «ревнители» своим невежественным фанатизмом, лицемерием и тщеславием набросили тень на самое дело умиротворения Церкви и государства, свидетельствует Хумн, говоря, что Феолепт в словесных состязаниях с унионистами «и поражал быстро, и ни в чем не выходил из приличия, показал и благовоспитанность, и честность, и доброту». Подобную же вежливость и уступчивость показал он и в сане архиерейском, когда в 1288 году возникли пререкания из-за некоторых выражений в книге, написанной патриархом констант. Григорием кипрским.

В конце 1283 или начале 1284 года Феолепт был возведен и на архиерейскую кафедру; его сделали митрополитом филадельфийским. Никифор Хумн замечает, что с этого времени он и начал писать свои творения, особенно о трезвении и бодрости ума. Об учительности же его так выражается: «вещание его разошлось по всей земле, по которой, то есть, протекло слово благочестия нашего и спасительная проповедь. А если бы кто захотел поправить и сказать «по нашей земле», в которой никто не остался незнакомым с его вещаниями, то сказавший так и мною был бы одобрен. Какого ж добра и какого утверждения (в истине) не заключали в себе наставления и назидания его? И прежде всего, учил он благочестию, правому исповеданию, очищению души, любви к Богу и неуклонному восхождению к Нему, просвещению ума, уцеломудрению плоти, умерщвлению тела, презрению всего настоящего и преходящего, и всецелому стремлению к тому, что всегда было и будет. Это он говорил всем сущим во власти, с которыми только случалось ему беседовать или издали посылать им письма⁵ увещательные и назидательные, а иных и обличал, и эти принимали урок без горечи и с добрым изволением, потому что это было отеческое наставление и безобидное вразумление, а не запрещение бичующее. Так же точно поступал он и в отношении к гражданам, к людям простым и всем христианам. И слово праздное никогда не выходило из уст его. Подобными же наставлениями и назидательными делами внушал уважение и благоговение к олтарю, и служащих ему обучал и убеждал вести себя достойно совершаемых там тайн. Так же поступал и с не имевшими священного сана, но достигшими степени, ведущей к олтарю в определенное время. А прочих чад Церкви учил в домах жить разумно, поступать справедливо, иметь в душе страх Божий, суд и ответ за прожитое, входя в святилище славить Бога и молить о даровании того, что Он найдет полезным для нас, не заводить разговора, ни беседовать друг с другом о делах торговых, не вести бездельных речей или совещаний, не хлопотать и не заботиться тут о житейском, не вспоминать о ком-нибудь с худой стороны, ни, опять, благодарить тут кого либо: потому что ни на какую из обычных наших забот не следует употреблять времени, посвященного Богу, употребляемого на пребывание в храме и на присутствовании при совершаемых в нем священнодействиях. Вот что он постоянно внушал клиру своему, всей пастве, всем мирянам! И все внимали его языку и голосу, как-бы некоему от Бога исходящему голосу. – Кроме того, сочинял он и составлял песни (??????) и собрание трогательных напевов; и это не мало возбуждает к покаянию, проникая в самое сердце. Во всенародные праздники и в нарочито установленные им дни умилостивления и очищения от грехов можно было видеть, как все охотно спешили в церковь, множество людей, всякого рода и возраста, соревнуя друг другу – кто первый упредит показаться архиерею, кто и в самом храме явит большее сочувствие празднику и церковным священнодействиям, и все внимали учению».

Переходя затем к изображению любви доброго пастыря к ближним и кротости нрава, говорит: «заповедь о любви исполнял он по отношению ко всем и всех любил, всем желая добра, и испрашивая у Бога. Из языка его не выходило никогда слово оскорбительное или клятвенное, никто никогда и ни в каком случае не слышал от него: «не имею времени». И тогда как он не допускал и не давал повода кому-нибудь раздражаться или подозревать его в самолюбии и строптивости, а такой-то становился раздражительным и недовольным, тотчас кроткий оный пастырь и подражатель Христов глаголал мирное и, злословимый, не злословил взаимно, терпя, не мстил, невинно страдая, не угрожал судом. Но что? Смирялся и преклонялся пред нападающим и, таким образом, смягчая и укрощая строптивого, делал его склонным к себе. И если узнавал о некоторых, что они ссорятся и враждуют между собою, готовы завести борьбу, усиливаются наделать зла и весьма не терпят друг друга, тотчас представши, ласковыми словами мирил их, наставительными увещаниями прекращал войну и ссору, и убеждал их впредь жить между собою дружелюбно. Так, других научая и вразумляя, и собственным примером наставляя, он водворял благие нравы».

Похваливши его нелицеприятие в суде, справедливость и не криводушие, говорит о нестяжательности: «О своих собственных стяжаниях он никогда не заводил суда: потому что и за властью не гонялся, и не заботился о стяжании чего-нибудь, и ничего своего не имел, кроме ряски и хитона, подстилки из тростника и шляпы, плетеной из травы, так что никто никогда не мог ни помыслить, ни покуситься на грабеж или кражу этого имущества. И ни по каким своим собственным делам он не заводил суда или спора, разве когда шло дело о бедных, потому что достояние бедных считал как-бы своим, хоть никогда не присвоял себе и при самой настоятельной нужде никогда не пользовался малейшим чем и ничтожнейшим из него». О бедных же имел непрестанное попечение, и для пропитания их не стыдился выпрашивать у богатых и достаточных часть избытков их.

Об его участии в политических делах своего времени говорят историки Пахимер, Грегорас, Кантакузен и панегирист Феолептов, Никифор Хумн. Попытка (в 1296 году) наместника Лидии, Алексея Филанфропина, овладеть венцом императорским, хотя не удалась, потому что он попал в плен и был ослеплен, – но при тогдашних неурядицах легко могла повториться другим отважным лицом. Неудивительно посему, что Феолепту некоторые военачальники успели внушить подозрение на главнокомандующего, Иоанна Тарханиота, в измене императору и убедили его вместе с ними участвовать в засаде против него. Впрочем попытка захватить Тарханиота не удалась, и Феолепт, за свое вмешательство в неправое дело, должен был выслушать жестокие укоризны от невинного, который укрылся в прилучившемся монастыре. Это было в 1299 году.⁶

С большею честью выступает Филадельфийский архипастырь во время осады его престольного города турками в 1320 году. Известно, что турки османские и союзные им орды турок караманских с самого начала XIV столетия постепенно вытесняли греков из Малой Азии и опустошали оставшиеся там владения восточной империи. Уже в 1307 году турки осаждали Филадельфию, но были рассеяны находившимся там отрядом наемных каталан «при помощи Божией, за великую добродетель тамошнего епископа Феолепта», как выражается Грегорас⁷. Гораздо опаснее была вторичная осада, когда город совсем не имел войска. Никифор Хумн так описывает и состояние города, и деятельность Феолепта, и снятие осады. «Кто не знает города Филадельфова⁸, как он знаменит, велик и славен, так что он – первый после первого и царствующего над другими?⁹ Наилучшее в нем, заслуживающее удивления,– многочисленность населения в стенах его, образующих большой круг. Граждане много занимаются земледелием, так что город производит все нужное и удовлетворяется сам собою; даже излишки от ежегодного урожая может оставлять на следующий год, чтобы найти довольство и пособие, если настанет какая нужда от неурожая или других причин. Он не в соседстве с морем, так чтобы от него получать вспомоществование, но стоит внутри страны и при нужде пользуется услугами окружных жителей. И вот, когда наши войска были заняты в других местах, соседние нечестивцы, улучивши время, приступили к нему с великою и многочисленною ратью, набросили вокруг него вал и укрылись за ним, не ожидая большого успеха от приступов и сражений, а надеясь овладеть им посредством голода. И голод действительно произвели, а в достижении своей цели не имели успеха. Тогда-то и великий оный милостынелюбец, сострадательный и благосердый муж, видя озлобление народа и томление его от скудости, сам выступает против голода, – священные руки свои, служившие тайнам, простирает в квашню с тестом, делается новым хлебопеком, хлопочет о горшках и котлах, терпит огонь и дым. Потом что? Теми же руками брал с блюда печенье и вместе с хлебом передавал из рук в руки стекавшимся к нему страдальцам от голода, отдавая им их собственность, а лучше сказать – собственность Христову, помогая, таким образом, страданиям и облегчая несчастия. Так для города был и питателем, и отцом сей aрхиepeй, а наконец и пастырем, полагающим душу свою за овец».

«Как и это было, скажу теперь, и на этом последнем, великом и чудном, деянии его скончаю слово. – Толпы нечестивых врагов сильно неистовствовали против города, и кругом обходя, крепко надзирали, чтобы кто тайком не пробрался в него совне, или из него не вышел; а между тем голод, страшнее и жесточе неприятелей, каждый день поражал многих. Что же великий оный apxиерей, воистину пастырь добрый и попечительный, готовый положить душу за народ и паству свою? Собравши народ, а лучше сказать – сколько его могло поместиться в храме, прибегает к Богу Промыслителю, Заступнику и Спасителю, совершает общее со всеми моление и прошение; а выйдя из олтаря, обязывает их самыми страшными духовными узами (клятвами); для чего? – чтобы, когда он отправится послом от города к начальнику¹⁰ врагов для переговоров и объяснений и, по возможности, облегчения участи города, – в случае, если тот, как варвар и наглец, гордый уже приобретенными успехами, ничего не боящийся и не опасающийся, вздумает задержать его, как apxиepeя городу, чтобы таким образом и городом овладеть, или получить с города деньги за освобождение его, они не давали ему ничего, хотя бы нечестивец нанес ему удары, хотя бы терзал тело его на части, хотя бы поднял на него меч и угрожал, а после угроз готов был и на убийство. Так благородна, мужественна и чудно терпелива была душа эта! Так желал он испить мученическую и смертную чашу за народ и наследие свое, подражая Христу! И ты изволением испил уже чашу cвою, чашу воды не простой, а живой, истекающей от благодати Духа! Но – устыдился тебя зверь оный, дикий и нечестивый варвар. Едва увидел тебя, как тронулся одним взглядом на тебя; потом еще более укротился от твоего голоса и присмирел чрез беседу твою, и преклонился пред всепреклоняющими мудрыми увещаниями твоими, и почтивши, весьма почтивши, отпустил тебя с благоговением и торжеством; а сам, рассеявши всякий страх для города, оставил его и отступил, кроме того давши ему и съестных припасов, и от прежнего неистовства к городу перешедши в благожелателя ему».

Вскоре после сего является он в Константинополь, где придворные интриги и неумелость Андроника 2-го произвели недоразумения и разрыв между сим императором и его внуком и соправителем, Андроником 3-м. Кажется, прибыл он в Константинополь по приглашению Никифора Хумна, который писал¹¹ ему так. «Вот тебе и второе за первым шлю письмо, а после сего жди скоро и другого, и весьма скоро, если промедлишь. И мы не отстанем, часто говоря и упрашивая об одном и том же; но, как-бы находясь там у тебя и занятые здешними делами, с горячностью преклоняли бы колена и умоляли, и чего бы не говорили, чем не убеждали бы, чтобы ты воспрянул и принял участие в здешней нужде, и пустился в путь, и в возможной скорости предстал бедствующим, при содействии Бога Спасителя помог нам! Посему давно повторяем одно и тоже, много и непрерывно говорим, и умоляем о делах, которые требуют скорейшего твоего внимания. Ибо великое волнение, страшная буря и смятение; страшно свирепеют, воздымаются и грозят волны, как-бы некое море бушует и волнуется и грозит несчастием, если только не запретит (Мф. 8:26) ему Христос, по твоему предстательству, и волнения не претворит в тишину, когда ты и усердием своим и данною тебе от Бога благодатью сгладишь всякую шероховатость, приведешь в порядок все нестройное и неспокойное. Итак не медли, и не оставляй нас, когда мы попали на гибельные подводные скалы и иные некие вещи, разрывающие и сокрушающие, и всеконечно потопаем, – не потерпи, чтобы мы не видели тебя помогающего нам, а только сидя незнающего, что делать, и оплакивающего увлекаемых бездною. Не таков ты, Божий человек и верный Его служитель, мужественный борец за Него и Его заповеди и крепкий боец. Укрепляемый и воодушевляемый Спасителем, по возможности ускоривши и притекши сюда, во время предстань сильно желающим тебя и вскорости надеющимся увидать тебя, и в этой надежде уповающим на Бога». – В Константинополе старый император выбрал его в число судей, имевших рассудить его с его внуком, которого император подозревал в неуважении к себе и коварных замыслах. В апреле 1321 года младший Андроник позван был на суд; «войдя в комнату суда», говорит Кантакузен¹², и найдя, что дед-император восседал на троне, а приглашенные свидетели разбирательства дела сидели каждый по своему достоинству, сам он сел на низкой скамейке. А свидетелями были: Герасим¹³ патриарх, украшенный божественными дарованиями и в монашеской жизни совершенный, но в государственных и общественных делах совершенно неопытный; потом украшение филадельфийского престола Феолепт, и сам возшедший на высоту добродетели, не только прошедший все виды монашеского жительствования, но способный и других научать. И кроме того был муж разумный и немало знакомый с внешнею мудростью. Из синклита присутствовали великий логофет Метохит и каниклий Никифор Хумн и Константин Акрополит, тоже великий логофет. Разбирательство между дедом и внуком кончилось тем, что внук пал в ноги деду, просил прощения и дал клятву в верности. Но придворная интрига не унялась: и через три дня, именно 19 апреля, Андроник младппй, опасаясь новых розысков и ареста, тайно вышел из столицы, собрал несколько войска, отбирал подати в свою пользу и явно умышлял на императорский престол. Так как и в самой столице многие сочувствовали Андронику младшему, то в императорском совете найдено неудобным преследовать его, а сочтено за лучшее водворить согласие посредством переговоров и мирных предложений. И вот император «отправляет к внуку послов – Феолепта, филадельфийского епископа, и кувикулария (каммергера) Калликринита, предлагает мир и обещает исполнить все, чего ни пожелает внук. Послы прибыли в Адрианополь и, так как молодой царь осматривал тогда свое войско пред городом, отправились к нему, чтобы отдать поклон и выполнить порученное им дело. Воины окружили их с обнаженными мечами, и узнавши, что они пришли с мирными предложениями, начали поговаривать об умерщвлении их. Калликринит, дрожа от страха, соскочил с лошади и, обнявши колена царя, стоял в ужасе, думая, что вот-вот умрет; а епископ филадельфийский, как-бы ступая между бездушными вещами и слыша пустые звуки, оставался бесстрашным ко всему, и видя Калликринита полумертвым от страха, сказал: «странный ты человек; не следует так ужасаться смерти, когда, если не теперь, все-таки умрем когда-нибудь. И если смерть неизбежна, то лучше умереть с какою-нибудь пользою. Если это так, на что лучше случая, как умереть посольствуя о мире?» Потом, обратясь к великому доместику, Сиргианну¹⁴ и протостратору, окружившим его для защиты от дерзостей, сказал: «если можете унять этих глупых, исполняйте вашу обязанность; а если нет, пусть они делают, что хотят; без воли Божией ничего не случится». Такая возвышенность духа и готовность к терпению злоключений возбудила удивление к нему. Еще несколько шумела толпа, а когда стихла, то царь, отведя послов, узнал, для чего они прибыли, и чрез них дал императору-деду такой ответ: «падать духом в несчастиях, и что-нибудь неблагородное и делать, и говорить,– свойственно людям низким и малодушным, по моему мнению, а надмеваться в счастии и больше надлежащего думать о себе – людям невежественным и наглым; мужественным и благоразумным свойственно и в счастии и в несчастии сохранять одинаковое постоянство. Посему и я, когда сам излагал свое дело пред тобою, не по страху, без притворства говорил то, что говорил, и теперь, когда считаю себя в безопасности, говорю не отличное от прежнего, но опять свидетельствуюсь Богом, что нисколько не сознаю за собою взводимых на меня преступлений, ни сделал что-нибудь такое, чтобы твою кротость довело до такого чрезвычайного гнева. Посему для меня желательно устроение согласия и возвращение отеческого благоволения. А в настоящее время, так как по причине немалого волнения в войске нельзя ни делать, ни говорить что-либо пристойное (?????), как сам узнаешь от послов, то зная твою волю и сам с собою размысливши, сделаю то, что и для тебя окажется угоднейшим». Сказавши это послам и подавши им добрые надежды, царь велел им воротиться в Византию. Они же, прибывши к царю и рассказавши о приверженности и усердии войска к молодому царю и раздражении и ярости его на них самих, сильно смутили его, но, тотчас передавши и слова молодого царя, подали ему надежду на лучшее». Так говорит Кантакузен¹⁵.

Можно думать, что скоро после сего и воротился семидесятилетий старец в свою eпархию, и там умер около 1325 года, как говорится в «Добротолюбии». Никифор Хумн, в похвальном слове своем, так говорит о кончине его. Не за малое время до кончины почувствовал он ослабление сил и с радостью готовился к исходу от сей жизни. За день же до разрешения от тела, «делает праздник и всенародное собрание; призывает сограждан толпами, вразумляет и научает их, как, по его рассуждению, следовало каждому преподать наставление. Попрощавшись с ними, запечатлевши их крестным знамением и благословивши души и тела их, и таким образом вооруживши их, дабы они в крепости могли и отражать, и угашать раскаленные стрелы лукавого (Еф. 6, 16), прислуживавшему монаху велел заключить двери домика своего. И заключил. Он же, всецело обративши внимание на себя, и разрешение, и восхождение ко Христу, которого возлюбил, поскольку ощутил присутствие Зовущего, велит прислужнику снять изображение Христово и поставить его на грудь свою. И снявши, поставил. И блаженный, склонивши голову, предал мирно дух свой Христу и всесвятому Духу, ради которого столько подвизался».

В настоящее время из сочинений пастыря филадельфийского известны только, имеющиеся и в славянском переводе,¹⁶ во первых «Слово, изъясняющее сокровенное во Христе делание и показующее вкратце труд монашеского чина», и во вторых – «Девять глав наставлений». Предмет первого: «сокровенное во Христе делание» не раскрывается в нем подробно, как это делает преподобный Maкapий; Феолепт указывает только первые основания или ступени лествицы, возводящей до бесстрастия, имея в виду не отшельников собственно, а монахов, пребывающих в монастыре. «Монашеский чин», говорит Феолепт, «древо есть высоколиственное и плодовитейшее, егоже корень есть от всех телесных отчуждение, ветви же беспристрастие души и еже ни едино имети усвоение вещей, ихже отбеже. Плод же добродетелей стяжание, и боготворящая любовь, и непресецаемое от сих веселие. Плод бо духовный, глаголет Апостол, есть любы, радость, мир, и прочая» (Гал. 5,22). Далее выясняет, что под удалением от миpa разумеется отсечение любви к чувственным вещам и плоти. «Отчуждаваяйся от сих в познании истины усвояется Христу, стяжавая любовь Его, еяже ради отринув вся мира сего, купил есть многоценный бисер, Христа». Об отношении обетов в крещении к обетам монашеским говорит: «Облеклся еси во Христа спасительным крещением; отвергл еси скверну божественною банею; приял еси светлость духовныя благодати и благородство создания. Но что бысть? паче же, что пострада человек от безсоветия? Люблением миpa изменил есть божественная начертания; состраданием к плоти непотребным содела образ; мрак страстных помыслов помрачи зерцало души. Ты – страху Божию душу пригвоздил еси; познал еси помрачение миpcкагo нестроения; уразумел еси от молв собираемое во уме расточение; увидел еси от многомятежнаго жития сретающее людей суетное попечение; уязвился еси стрелою рачения безмолвия; взыскал еси мира помыслов; научился бо еси сему: взыщи мира, и пожени й (Псал. 33,15). Сих убо ради и воспомянул еси благородство, еже приял еси в крещении по благодати, отвергл же еси по произволению страстьми в миpe, воззвати прочее благим произволением, еже и в дело извел еси, пришед во священное училище и оболкся в честная одеяния покаяния, даже до смерти в монастыре пребывати благодушне обещавый. Вторый уже ко Богу завет сотворил еси. Первый, входя в настоящее житие; вторый, спеша к концу настоящаго жития. Тогда благочестия ради прият Христом был еси, ныне присовокупился еси Христу покаянием». – Заповедуя иметь всегда память о Боге,¹⁷ не велит монаху довольствоваться только умозрением, а упражняться и в деятельности, пребывать в молитве и при том «с настоятельством ума, не терпя оставити неразумеваемо что из глаголемых», и рукоделие совершать с молитвою в мысли: «вся бо явленная делания, с молитвою совершаемая, изощряют ум, уныние изгоняют, юностнейшу сотворяют душу, и быстрейшим и горячайшим ум ко упражнению в мысленном делании творят». – «На трапезу шед, не обсматривай части братния, ниже разделяй душу твою недобрыми подзираньми»... Замечательно наставление и суждение блаженного подвижника об отвращении и исповедании помыслов. Когда, говорит, подвижник с неотставшею от миpa волею пытается посекать смущающие его помыслы молитвою, то пресекает на малое время и возбраняет приражению их, как-бы борясь и споря, но не избавляется вовсе: потому что любит причины помыслов, стужающих ему, покой плоти и мирское любочестие, из-за которых и к исповеданию не спешит. Ибо «кто, содержа чужды сосуды, от господей их не истязуем бывает в сих? Кто же истязуем и не оставляя оныя, яже содержит зле, избавляется от соперников своих? Егда же подвизающийся, памятию Божиею возмогши, возлюбит уничижение и стеснение плоти, и непостыдне сотворит исповедание помыслов: то a6иe супостаты отходят». В заключение наставляет: «всякое подозрение, движимое в сердце на кого, отвергай всесовершенне, яко разоряющее любовь и мир. Всякое же злоключение, извнеуду находящее, доблественне приемли, яко спасительнаго терпения виновно бывающее».

Из девяти глав Кратких наставлений монахам приводим последнюю: «Немощи ради да не оставиши молитву ни в какий и ни во единый день, дóндеже дышеши, слыша глаголющаго: егда немощствую, тогда силен есмь (2Кор. 12,10). Cие 6o творя, более воспользуешися, и оная вскоре тя возставит по действующей благодати: идеже бо утешение духа, ту немощь или уныние не пребывает».

Архимандрит Арсений

24 июля 1872.