Протоиерей Георгий Флоровский

Отец Георгий Флоровский родился в 1893 году в семье ректора Одесской духовной семинарии и настоятеля Преображенского собора Василия Антоновича Флоровского. Будущий о. Георгий окончил историко-филологический факультет Одесского университета. В 1920 году семья Флоровских покинула Россию и поселилась в Софии. В 1921 году Георгий был приглашен преподавать философию права в Прагу. Он был одним из организаторов Православного Богословского Института преподобного Сергия в Париже, где преподавал патристику.

В 1932 Георгий Флоровский принял священнический сан и был направлен приходским священником в Константинополь. В 1948 году о. Георгий переехал в Америку и служил профессором Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. В 1950 году он стал деканом семинарии. В 1954–1965 годах он был профессором Истории Православной церкви в Гарвардской духовной школе и преподавал на Славянской кафедре в Богословской школе Св. Креста. С 1965 года и до самой своей смерти в 1979 году о. Георгий преподавал в Принстонском университете на кафедре Славянских исследований.

На русском языке вышли в свет ставшие классическими книги о. Георгия «Пути русского богословия», «Восточные отцы IV века», «Византийские отцы V-VIII веков», «Догмат и история».

– Я познакомился с отцом Георгием Флоровским очень поверхностно и одновременно глубоко, когда мне было лет семнадцать-восемнадцать. Я пришел в Введенскую церковь, которая тогда была на бульваре Montparnasse 10, когда он служил. Я его до этого не встречал, вовсе не знал. То, что меня поразило, мою мать это тоже поразило – она была тогда с нами – это то, как он служит. Речь здесь идет не об эстетике, а о том, что когда он молился, было ясное чувство, что он лично говорит с Богом. Он говорит с Богом от себя, и поэтому каждое его слово – правда. Но, с другой стороны, он говорит, как член Церкви, и это голос всей Церкви, которая проходит через него. Второе, что нас поразило в тот день – это то, как он ходил по церкви и кадил. Мы все знаем, как дьякон и священник кадит, переходя от иконе к иконе, не пропуская ни одну. Но тут было нечто совсем другое. Он кадил каждую икону лично, как будто перед ним стоит Христос, стоит Божия Матерь и он им отдает почтение. Это было видно не только из движения кадила, но и из того, как он кланялся этой иконе, когда кадил. Причем это был не уставной механический поклон. Он через эту икону поклонялся, выражал свое благоговение перед лицом, на которой оно изображено. Я это отметил позже в контексте одного места из писаний Св. Иоанна Златоуста, который говорит: «Если хочешь помолиться, то встань перед иконой, потом закрой глаза и молись». Встань пред иконой – потому что она как окно, которое открывается, и ты должен смотреть на то, что за окном, а не на самое окно. И было такое чувство, что он кланяется не дереву и краскам – он кланяется Тому, Кто сияет через эти краски, через это дерево и присутствует реально в этом. Нас с матерью тогда еще поразило то, что он ходил по церкви и на каждого кадил таким же образом. Не «оптовым» образом, а именно каждому с тем же самым благоговейным подходом. Это было первое мое впечатление об отце Георгии Флоровском.

Позже я его потерял из виду. Мы были в разных приходах, он был большой богослов, а я – ничтожество. На этом уровне у нас не было контакта. Потом он уезжал из Франции на довольно длительные периоды, как мне кажется. А потом я его встретил снова в Англии. В Англии я его встретил на съезде. На первом съезде, когда я был мирянином. Мы поздоровались как люди уже знакомые, хотя он знал меня очень поверхностно. И то же самое было впечатление. Его личное отношение к каждому человеку. Причем, когда я говорю «личное впечатление», это не значит, что он был сладок. Он мог быть страшно резок. Я могу даже пример тому дать. Я как-то его спросил, уже много лет спустя, когда он жил у нас в церковном доме, что он думает об одном из самых больших богословов православных нашего времени. Я ему говорю: «Отец такой-то еретик или нет?» И он на меня так посмотрел через очки: «Для того, чтобы быть еретиком, надо сначала быть христианином». Это был единственный ответ, который он дал. Это был очень и очень резкий ответ.

O. Михаил: Резкость его была от его темперамента или из его сознания истины, более объективных понятий?

М. А.: Оба играли роль. Конечно, его богословие было очень глубокое, погруженное в патристическую традицию. И поэтому то, что отходило от этой традиции, он не воспринимал. Причем, думаю, что он мог бы воспринимать больше, чем он на самом деле воспринимал. Когда я сейчас думаю об его отношении к богословию отца Сергия Булгакова, я считаю, что он бы мог гораздо менее резко к этому богословию относиться, чем он тогда относился. Но тогда это был период становления. Отец Сергий Булгаков «становился». Он «становился», они оба достигали своего полного размера. И поэтому нельзя судить о нем, как о человеке только с этой точки зрения. С другой стороны, он помимо того, что сравнивал с тем, что говорили отцы, еще отзывался очень глубоко из своего нутра. Его отец, который был священником, к этому его приучил с самого раннего возраста. Мы как-то разговорились с ним о прошлом – как я уже сказал, он живал в у нас в церковном доме, когда приезжал в Англию – и я помню, я его спросил: «Когда мальчиком был, ты прислуживал или нет?» Он ответил: «Нет. Мой отец наотрез отказал мне в этом. Он сказал, что только тогда меня допустит сослужить, когда придет к убеждению, что я уже умею молиться; до этого – молись в церкви, учись молиться». И такой подход у него остался на всю жизнь.

O. М.: В лице Георгия Флоровского мы имеем самого видного, наверное, неопатролога. Значит ли это, что такие люди как он, изучая Отцов, говорили о прошлом, а не о настоящем?

М. А.: Я думаю, что в какой-то мере это не так. Отцы имеют вечное измерение. И поэтому нельзя сказать, что они отжили. С другой стороны, если чье-нибудь выражение или подход не укладывался в его представлении о том, что Отцы могут сказать, он к этому относился с сомнением. И отзывался иногда очень резко. Я помню, как был глубоко ранен Лев Александрович Зандер, который написал книгу “Vision and action” – очень замечательную, об экуменизме, но так как это был подход именно экуменический, отец Георгий ответил страшной критикой в одной газете. Так что, в этом смысле – да, он был укоренен в Отцах. Но, с другой стороны, он не был динозавром, он не окаменел. Он думал постоянно очень живой мыслью.

Записано 8 сентября 1999 г.

Приведенный ниже текст беседы составляет вторую половину воспоминаний владыки Антония Сурожского о выдающемся богослове и патрологе, авторе трудов по византологии и истории русской философии, протоиерее Георгии Флоровском. Работы о. Георгия, провозгласившего лозунг «Вперед – к Отцам», подхваченный лучшими представителями православного богословия XX века, широко известны и доступны современному читателю. Первая часть беседы опубликована в номере 15 нашей газеты. В беседе принимали участие о. Михаил Фортунато, Алексей Ахмедов и Олег Беляков.

о. Михаил: Очень многие люди говорят, да я и сам это видел – это общеизвестно – что о. Георгий Флоровский переформулировал и уточнил положение Православной Церкви в экуменическом движении. Он действительно выразил православную точку зрения в современном христианском мире, удивил протестантский мир умением и содержанием своего учения. А сказал ли он что-нибудь о современном мире? О современных проблемах в богословии?

Митрополит Антоний: Я думаю, что он сказал довольно много о богословах и писателях XIX и XX века. Скажем, его «Пути русского богословия» написаны в свете Отцов. Но с другой стороны – что не только меня поражало, потому что у меня не хватает в этом смысле широты и глубины культуры для того, чтобы суждение иметь – порой его суждения были не справедливы. Он судил очень резко.

о. М.: Страстный человек…

м. А.: Страстный был человек. Если читать его книгу о современных богословах и отдельные статьи, то можно заметить, что он иногда рубит с плеча и не видит проблемы, как они ее видят. Точнее, сами проблемы-то он видит, но видение автора остается ему чуждо.

о. М.: Может быть, тут есть некоторое раздвоение между тем, как он выражал литургическое уважение в храме к человеку и как он судил о богословах с профессорской кафедры.

м. А.: Я думаю, что он умел подойти к человеку именно как к человеку. Очень глубоко. Но в какой-то момент встречал лжеучение. И тут была черта, непроходимая для него. Причем он не осуждал человека, но он полностью осуждал его мысли. С другой стороны, у него могла быть потрясающая чуткость и ласковость в своем роде. Я помню, на одном из съездов, на втором съезде братства свв. Албания и Сергия, на котором я присутствовал в 1948 году, я сидел на чьей-то лекции и мне хотелось ужасно от о. Георгия получить совет и благословение. Я ему послал записку – он сидел немножко поодаль – можно ли мне с ним поговорить после того, как окончится собрание. О. Георгий послал короткую записку: «Нет, я сразу уезжаю». Через минуту я получил другую записку: «О чем?» Я ему написал: «Сейчас стоит вопрос о моем рукоположении». Он встал с лекции: «Идем!» Он со мной ушел с лекции и стал говорить о том, каким будет для меня священство.

Он сразу почувствовал: это слишком важно, ни одна лекция не стоит того. А если поставить на весы лектора – я не помню, кто это был, это, может быть, был Федотов или кто-нибудь из наших знаменитых лекторов – и такую мелочь, как я. Конечно, это глубоко меня тронуло. Поэтому он мог быть очень личным, но личным и так и сяк. Очень резким и очень ласковым и внимательным.

о. М.: А что самое замечательное в его учении, в его видении Церкви? Я хочу потом спросить о его отношении к Русской церкви. Он, собственно, принадлежал к Константинопольскому патриархату, а потом уехал в Америку.

м. А.: Мне кажется, что видение его замечательно тем, что оно вполне принимает современность. Это не человек, который говорил о том, что когда-то было – ах, если бы можно было вернуться к первому веку, если бы мы стали ранней общиной, если бы мы вышли в мир и так далее… Он отлично понимал, в каком положении мы находимся. С одной стороны, он был непоколебимо православен, то есть Православие для него – это Церковь, несомненно. С другой стороны, у него не было ослепления по отношению к другим. Он мог общаться с католиками, с протестантами разного рода, с неверующими и с людьми других вероисповеданий с открытостью. Не полемически, не нападая, а просто поставляя их перед лицом опыта, который Церковь приобрела за почти что две тысячи лет. И это было замечательно. С другой стороны, у него было очень резкое отношение к неправде вероучительной и житейской, а с другой стороны какая-то чуткость.

Я помню, мы как-то говорили опять-таки о ересях, и он мне сказал: «Знаете, ереси были справедливо осуждены, но еретикам ответ не был дан». Потому что вопросы, которые они ставили, происходили от ума, и тогда, в ту эпоху, ни философски, ни научно не было на них ответа. И он привел мне пример Ария. Он говорил, что проблемой Ария было время и пространство. Ограниченность и бесконечность. Арий в ту эпоху соблазнился, он не смог принять Бога просто таким, какой Он есть. И он стал искать возможности ответить рационально на свой вопрос. А в ту эпоху не было учения о пространстве и времени, о конечности и бесконечности, которое бы ответило на этот вопрос. Как он сказал, надо бы было дождаться XIX века, чтобы получить такое представление.

С другой стороны, он мне сказал, что нет ни одного отца Церкви, у которого нельзя было бы найти хоть какую-нибудь малую ересь. За исключением святителя Григория Богослова, который был так осторожен, что никогда не подставил себя под удар. Так что у него было, с одной стороны, очень острое чувство правды, абсолюта, а с другой стороны то, что этот абсолют надо искать не в голове, и не даже не в тексте Писания, потому что текст Писания мы читаем головой, а не только сердцем. Конечно, мы отзываемся внутренне, но мы размышляем, и это мне напоминает слова Семена Людвиговича Франка, который мне сказал: «Вы должны помнить, что ум – слуга». Ум должен прислушиваться к тому, что знает сердце – здесь я говорю, конечно, не об эмоциях, а о всем «нутре» – и найти этому выражение. Я думаю, что отец Георгий был с этим вполне согласен. Ошибка еретиков была в том, что они не вслушивались в то, что говорит сердце. Они хотели сразу найти умственные формулировки. И, конечно, заблудились.

о. М.: Как же отец Георгий относился к Русской Церкви? Он еще в России принадлежал к ней, но полностью вышел из Русской Церкви. Он уехал заграницу – в Сербию, потом во Францию, в Америку. Как он воспринял трагедию Русской Церкви?

м. А.: Как трагедию и как плен. И как невозможность полностью в ней работать, потому что тогда были страшные ограничения – это было сталинское время. И он чувствовал, что если ему быть священником Русской Церкви, то ему, вероятно, придется вмешаться в политическую жизнь, которая была ему чужда. Ему это было в каком-то смысле не интересно. Он чувствовал себя русским, членом Русской Церкви, но он не был бойцом за ее церковно-политическую линию или положение. Во Франции он, конечно, принадлежал к церкви на rue Daru1, в Америке – к Американской Церкви2, и все равно, это для него была только принадлежность к Вселенской Церкви.

Кроме этих высоких вершин, в нем было очень много человеческого. Первое, что мы можем уловить, – это то, что в его писаниях о других богословах и мыслителях он подходил к ним очень лично. Может быть, часто несправедливо и однобоко. Я сейчас не думаю ни о ком специально, но если читать «Пути русского богословия», то видно, что это – его личная реакция на того или другого писателя. Так что в этом смысле искать объективности здесь нельзя. Но он может жгучей мыслью обратить твое внимание на то, что говорит, и тебя заставить задуматься: «А правда ли?» Когда речь идет о каком-нибудь древнерусском писателе, скажем, о Григории Сковороде – это просто, а когда речь идет о том, кого ты знал, и в котором ты видел другое, тогда больно делается. Больно делается всегда, когда он очень резко отзывался о Зандере, об отце Сергии Булгакове, о других людях.

У него было одно трудное человеческое свойство. Это его обидчивость. Он мог обидеться раз и навсегда. С одной стороны, он ко мне относился очень ласково и хорошо. У меня были все его книги с надписями «моему верному ученику», «моему другу» и так далее. У меня их больше нет, потому что он мне сказал как-то: «Вы знаете, у меня все мои книги пропали, а я хочу их переработать – одолжите их мне». Я их все отдал, в том числе, по его просьбе, собрание сочинений Феофана Затворника, потому что он хотел написать книгу о нем. Он уехал и умер. Так я и не смог добиться возвращения этих книг. Я писал о. Иоанну Мейендорфу, о. Александру Шмеману, но так и не получил ответа. То, что меня всегда огорчало – это то, что он может не простить. На этом кончилось мое близкое знакомство с ним.

Он у меня всегда живал, когда приезжал в Лондон. В какой-то момент ко мне приехали друзья моего отца – целая семья. Ты знаешь церковный дом. Поместить больше четырех там нельзя. Тем более, что отца Георгия и его супругу поместить где-то в углу невозможно. Он позвонил по телефону: «Я приезжаю завтра в Лондон, к вам». Я отвечаю ему: «Вы знаете, у меня сейчас нет места. Я вам заплачу за гостиницу, но я не могу вас принять». На что он говорит: «Мне не надо вашей гостиницы».

После этого он никогда со мной не разговаривал. Я писал – он не отозвался. Это был конец. Очень было больно с одной стороны, с другой стороны это показывает, почему его отзыв о некоторых русских мыслителях мог быть таким резким. Они его каким-то образом задели. Он не мог этого воспринять и отверг. Но для меня он – чудо жизни. Как он молился! Его богословие, личное, его изумительное отношение к моей матери, бабушке и мне, когда он живал в Лондоне – навсегда останется в памяти. И это как бы скрывает все остальное.

Олег Беляков: Каково было отношение отца Георгия Флоровского к автокефалии Американской Церкви?

м. А.: Я с ним об этом не говорил. Я знаю только то, что когда он поехал в Америку, он влился в эту Церковь. Но тогда она еще не была автокефальной. Она была автономной, в каком-то неопределенном положении. Константинополь ее не признавал, Русская Церковь признавала. И было не ясно. Но он без всякого колебания с одной стороны считал себя членом Вселенской Православной Церкви. Причем «вселенской» не обязательно означало Константинопольской. С другой стороны, он знал, что у нас сейчас в русском церковном мире или в мире, который родился из русской стихии, такая путаница, что лучше не усложнять жизнь себе и другим. Скажем, когда он приезжал в Лондон, он служил у нас, в нашей домовой церкви. Наряду с этим, он был членом Американской Церкви и одновременно в каком-то отношении под Константинополем.

о. М.: У него не было неприязни к Русской Церкви советского периода, которая наблюдается у других деятелей в Париже.

м. А.: Он спокойно относился к ней. Он считал, что Русская Церковь в плену. Что даже богословски в ней нельзя выражать правоту Православия. Поэтому он отошел в сторону, но неприязни у него не было. У него была большая любовь к Русской Церкви как таковой. Это была все-таки его Церковь. Он был священником в ней.

о. М.: Сложный человек был, большой…

м. А.: А так, по-человечески, порой было забавно. Скажем, он сидит за столом, с ним разговариваешь, а он сидит и думает. Жена его перебивает и говорит: «Отец Георгий, повтори, что я сейчас сказала!» Он повторит: «Ты сказала: отец Георгий, повтори, что я сейчас сказала!».

Алексей Ахмедов: Вы сказали, что он критиковал многих современных ему мыслителей. А были ли такие мыслители, с которыми бы он был полностью солидарен? Которые заслуживали похвалы в его глазах?

м. А.: Богословски он понимал Лосского3 безоговорочно, но также безоговорочно не понимал отца Сергия Булгакова. Это было для него самой трудной проблемой.

о. М.: У него чувство юмора было?

м. А.: Да, потому что когда он так отвечал жене, он отлично знал, что он делает. И он мог дразнить в разговоре. Но всегда дразнить серьезно, как будто он говорит нечто совсем серьезное.

Опубликовано в Сурожском листке, подготовил Олег Беляков В беседе принимал участие о. Михаил Фортунато. Примечание о Л. А. Зандере написано о. Михаилом, который лично знал Льва Александровича.