Атеизм и народное творчество

(Памяти Ф. М. Достоевского).

– То, что происходило на этих днях (т.е. со дня кончины Ф. М. Достоевского до дня его погребения), есть великое торжество человеческого духа. Вдохновенным великим его исповедником был покойник. Дело внутреннего самосовершенствования, как первая основа усовершенствования строя общественного, вот что он нам проповедовал. Материализм и общественное служение несовместимы – вот его исповедание. Пребудем же все ему верны.

Мы избрали эпиграфом настоящей статьи коротенькую речь достопочтенного профессора О. Ф. Миллера, сказанную им 1-го февраля на могиле Ф. М. Достоевского, потому что ею, если не определяется в подробностях, то в главных чертах замечается великое значение усопшего мыслителя в современном философском и социальном развитии русского общества. В эпоху господства у нас материалистических идей Федор Михайлович стоял как самый видный, искренний и наиболее бесстрашный «исповедник» бытия и верховных прав духа; в ту пору когда вся литература отдалась исследованию недугов общественных и составлению проектов, преобразований государственных и гражданских, забыв о личном духе и его развитии, он неумолчно твердил о великих задатках, почиющих в нашем народе, доказывая, что воспитанием и развитием личных духовных достоинств православного русского человека и надобно нам начинать новую эру русской истории, а не перенесением к нам заморских государственных и общественных порядков. О христианстве и православии, о которых даже наиболее мягкие и умеренные из наших публицистов отзывались с пренебрежительною снисходительностью, как об исторических явлениях уже отживших или отживающих свой век, покойный Ф. М. высказывался самым благоговейным образом, вооружая против себя даже искренних почитателей его литературного таланта. На этот счет он сам высказалcя с достаточною, недопускающей никаких перетолкований, определенностью в последней написанной за несколько дней до смерти, статье. Вот что читаем в посмертном выпуске «Дневника»:

«Народ русский в огромном большинстве своем православен и живет идеей православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею ответчиво и научно. В сущности, в народе нашем, кроме этой идеи и нет никакой, и все из нее одной и исходит, по крайней мере, народ наш так хочет всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. Он именно хочет, чтоб все, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной идеи и исходило... Я знаю, надо мной смеялись наши интеллигентные люди: той идеи даже и признавать не хотят они в народе, указывая на грехи его, на смрад его (которым сами же они виною были, два века угнетая его), указывают на предрассудки, на индифферентность будто бы народа к религии, а иные так даже воображают, что русский народ просто напросто атеист. Вся глубокая ошибка их в том, что они не признают в русском народе Церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты... Я говорю про неустанную жажду в русском народе, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христова. И если нет еще этого единения, если не созиждилась еще Церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой Церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного нашего народа несомненно присутствуют... Русский народ верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христова...¹ Вот над присутствием в народе русском этой высшей единительно-церковной идеи вы и смеетесь, господа европейцы наши... Кто не понимает в народе нашем его православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего. Мало того: тот не может и любить народа русского (а у многих ведь из них, из европейцев-то наших, сердце чистое, справедливости и любви жаждущее), а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть и каким себе напредставить его. А так как народ никогда таким не сделается, каким бы хотели видеть его наши умники, а останется самим собою, то и предвидится в будущем неминуемое и опасное столкновение... Никогда народ не примет такого русского европейца за своего человека. Полюби сперва святыню мою, почти ты то, что я чту, и тогда ты точно таков как я, мой брат, несмотря на то, что ты одет не так. «Что ты барин,» – вот что вам скажет народ, ибо народ наш широк и умен». (Дневник 1881., стр. 13–14).

Все эти положения за христианство в православие, за веру и церковь, за русский народ и его великое будущее значение в прогрессе христианской цивилизации в «Дневнике» высказаны покойным писателем отрывочно и мимоходом, с редкою последовательностью и с пламенным одушевлением изложены были им прошлым летом в речи на московском пушкинском празднике. Как громом поразила тогда слушателей оригинальная христианско-православная аргументация оратора: энтузиазму² их не было границ. Но что же случилось потом? Случилось то, что у нас случалось и прежде (с Пушкиным, с Гоголем) и о чем на 29 странице «Дневника» сам Достоевский с болью в сердце говорит следующее: «я про будущее великое значение в Европе русского народа (в которое верую) сказал было одно словцо прошлого года на пушкинских празднествах в Москве, – и меня потом все забросали грязью и бранью, даже и из тех, которые меня тогда обнимали за слова мои, – точно я какое мерзкое, подлейшее дело сделал, сказав тогда мое слово». Московские овации Достоевскому после его знаменитой речи, конечно ничтожны в сравнении с теми выражениями всеобщего уважения и скорби, какими почтила его северная столица во время выноса тела в Невскую лавру и в день его погребения, когда исповедника и борца за веру и церковь, за дух человека и за Христа, за православный русский народ с его великим историческим будущим, провожали десятитысячные толпы и устроили ему такие проводы, каких не удостаивался ни один русский писатель, ни один русский деятель, за исключением русских монархов. «Не материалисту, – восклицает И. С. Аксаков, – несли они эту дань, не позитивисту, не социалисту, не европейцу-либералу и не наставнику гуманитаризма, а писателю – мистику, бесстрашному, непостыдному исповеднику имени Господня» (Русь, № 13). Особенно утешительно было то, что десятитысячные толпы состояли наполовину из молодежи того и другого пола; – надежный знак, что подрастающие поколения, не так как мы, не утратили под влиянием господствующих материалистических идей духовного самочувствия, чутья к тем духовным интересам русского человека, за которые всю жизнь ратовал почивший, стоя в борьбе почти одиноким в светской литературе и поносимый и осмеиваемый своими товарищами по печати. И однако то обстоятельство, что московские восторги речью Достоевского с такою быстротою сменились в нашей печати осмеяниями его воззрений, вызывает в нас печальные предчувствия. Как бы наши русские европейцы, наши европейские материалисты и социальные реформаторы не вздумали опять выместить своих невольных энтузиастических порывов по поводу похорон Достоевского на памяти почившего, вменив ему в неизгладимую вину его спиритуалистические и христианско-православные убеждения, – убеждения, которые он воспитал в себе во время четырехлетней ссылки в Сибирь, где (говоря словами его друга поэта А. Майкова) «он узнал русский народ в его историческом и человеческом образе и по этому народу, войдя душой в его душу, узнал Христа». То, что происходило на проводах Достоевского в Невскую Лавру, любовно встретившую и туне приютившую в тихих стенах своих вблизи могил Гнедича, Крылова и Глинки новопреставленного православного мыслителя, есть великое торжество человеческого духа: мудрено ли, что «поклонники материи», дав улечься общему возбуждению, откроют новый поход на вдохновенного великого исповедника духа³. Борьба на этом пункте весьма вероятна в будущем и притом весьма недалеком – тем более вероятна, что лучший и талантливейший из противников смолк на веки, а нашим русским европейцам западная наука дает готовые и многочисленные средства для борьбы за материю против духа, за плоть против Христа, за силу против любви, за ненависть против всепрощения и братского примирения. «В нашей современной литературе (как справедливо заметил И. С. Аксаков) Достоевский был чуть ли не единственная положительная сила, не растлевающая, не разрушающая, а укрепляющая и зиждительная». Не убитым, не озлобленным, напротив, примиренным и просветленным возвратится он из ссылки: «это-то примирение и просветление (по суду его друга Майкова), это возрождение умом и сердцем и дало ту силу его таланту и ту мудрость его разуму, которая сделала его светильником для всех жаждавших света и способных его принять»⁴. «Восприяв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев это бесконечной силой любви и всепрощения, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу; изведав божественную силу души, пробивающуюся чрез всякую человеческую немощь, Достоевский верил в Бога и в Богочеловека⁵. «Наша земля нищая, – говорил в Москве Достоевский, – но эту нищую землю исходил, благословляя, Христос»; «за эти глубоко правдивые из глубокого изучения души русского человека в ее несчастной обстановке вытекавшие и полные веры слова наше либеральное тупоумие набросилось на великого страдальца и отравило его последние дни»⁶.

С утратою Христа и христианских идеалов и лица, и народы падают; во Христе падшие возлетают, слабые укрепляются, преступники очищаются. Христом жил доселе русский народ; во Христе только он найдет спасение и впредь. И осуществлением христианских идеалов, более полным, чем какое-либо, где-либо и когда-либо было, исполнять свое историческое назначение в мире, среди других народов Европы и Азии. Вот основа воззрений Достоевского.

В наш век много нужно писателю иметь мужества, чтобы выступать открыто с исповеданием убеждений подобного рода. О «саморазложении христианства», о том что наука уже достаточно развилась, чтобы занять его место и вести народы и общества к счастию и блаженству, в западной Европе говорят давно уже, да и у нас об этом трактуют с властию и силою, как о доказанной и неоспоримой истине, не со вчерашнего дня. Как ни странным кажется подобный результат девятнадцати вековой христианской культуры. Но то несомненный факт, что некоторые действительно замечательные ученые и мыслители Запада серьезно поднимают вопрос о том, «послужило ли христианство вообще препятствием прогрессу народов, а атеизм, напротив, не заключает ли в себе более зиждительных сил для достижения всех тех целей, каких должны достигать государства»? У нас вопрос этот не имеет за себя особенно знаменитых имен, но он однако ставился, хотя и не с такою резкостью и пока, слава Богу, не сопровождался особенно заметными, практическими последствиями, ограничиваясь весьма необширным кругом нашей интеллигенции. Положение русского народа, как нации христианской, имеет еще весьма большую прочность, составляющую результат нашей тысячелетней христианской истории. Поэтому мы с полным спокойствием можем приступить к рассмотрению поставленного западными учеными вопроса о сравнительном превосходстве атеизма пред христианством для государственно-общественных целей, вполне уверенные, что после того, как там разразится кризис и минует буря, наш русский православный народ почувствует себя еще тверже, задачи его сделаются шире и небо над ним станет яснее. Вместо того, чтобы тревожиться подобным результатом девятнадцати-вековой христианской истории, полезнее вдуматься в него, попытаться объяснить это странное явление, которое может быть и утратит свой страшный характер, коль скоро указаны будут его причины.

И прежде всего заметим, что восстание человеческого ума на западе направлено больше против тамошних христианских церквей (против протестантской⁷ даже больше, чем против римской), чем против христианства; идеи и цели христианства и дух служения Христова для большинства западного христианского мира сохраняют и доселе всю свою силу, которой они не утрачивают даже и в глазах открытого и решительного атеиста. Обе западные теологии, римская и протестантская, и последняя больше чем первая, имеют своею задачею спасение индивидуального, отдельного человека, так сказать изолируют личную ответственность человека пред Богом от всяких других обязанностей его. «Что человек должен делать, чтобы спастись?» «Веруй в Господа Иисуса Христа и ты спасен»: отвечают обе они, и протестантская теология в более безусловном смысле, чем католическая. Конечно, спасение есть такая вещь, что для приобретения его нельзя человеку не сделать всех возможных усилий. Но как понимать его? Если под ним понимать внутреннее духовное очищение и возвышение человека, то оно должно проявиться в благородном и усердном исполнении им долга по отношению к окружающему миру и дать надлежащее направление действиям человека в домашней, общественной и государственной сферах. Но если под ним разуметь только личное примирение человека с Богом, притом, как учат некоторые протестанты, предопределенное изначала, тогда спасение получает, так сказать, эгоистически-личный характер с противо-общественным или – точнее с вне-общественным оттенком. Западные церкви пытались спасти человека через Христа без человечества (т. е. не спасая общества, государства, человеческого рода): это вызвало противоположную крайность – попытку со стороны науки спасти человечество (т. е. общество, народ, государство, человеческий род) без Бога и Богочеловека. Западные церкви, следуя строго своим воззрениям, относили мир, как грешный, к некоему особому царству; мир, в свою очередь, изгоняет из сферы своего ведения Евангелие и пытается доказать, что общество может очень хорошо идти вперед без всякой веры, не исключая и христианской.

Объясняя, таким способом, происхождение в западном христианском мире неверия, мы далеки от мысли, чтобы в его генезисе не участвовали другие причины – вовсе небогословского характера. К указанию этих причин мы теперь и переходим.

Люди нашего века не в силах противостоять тому потоку знания, который с такой стремительностию и силою изливается на них. Они слишком уже много узнали и слишком быстро узнают, чтобы иметь время все вновь узнаваемое переварить и обдумать: современное воспитание не успевает идти рядом с образованием. Особый род восторга овладевает современным человеком, когда он обнимает своим взором обширные и светлые равнины знания, и ему кажется, что знание – вот кто настоящий царь мира. «Прочь все эти метафизические и теологические легенды, занимавшие и успокаивающие человечество в его детстве; теперь – в период полной его возмужалости – положительная наука должна безраздельно управлять миром». Придет время, Когда люди более справедливо оценят, что может и чего не может дать им знание, и тогда Слово, Которое было искони, снова станет Светом для них, потому что Оно есть жизнь людей.

Пойдем с анализом дальше. Войдем в некоторые подробности. В области естествознания открытия делаются многочисленные и быстрые: так называемые, на языке современной науки, «неоспоримые факты» тотчас же сопоставляются с библейским миропроисхождением и мироуправлением, как их истолковывает христианское богословие. Богословы запада некогда упорно воевали против прогресса естествознания на основании авторитета Библии, хотя в настоящее время они значительно умерили свой прежний пыл: теперь, в свою очередь, наука знать не хочет и Библии и богословия и «с легким сердцем» ведет дальше свое исследование «позитивной истины». Следующая частность обрисовывает настоящее положение вещей еще яснее. Современное умозрение касается не одних только предметов физического знания, но и вопросов социальных и нравственных. Христианский мыслитель, который пришел бы к убеждению, что для веры не существует больше никаких подобных трудностей, что они все для него разрешены, обманул бы самого себя. Напротив, много нужно употребить усилий мысли и много поработать над точным исследованием Писания, природы и человеческой жизни прежде, чем богословие в состоянии будет отвечать полно на многие из вопросов, возбуждаемых современною наукою. И если для нас, которые своими симпатиями и предрасположениями стоим решительно на стороне христиаства, затруднения кажутся важными и неоспоримыми, то мы решительно не должны удивляться тому, что лица, которых симпатии и предрасположения имеют другое направление, считают вопросы современной науки роковыми для христианства.

Для изучавших и понимающих прошлую историю мира заносчивое и отвергающее какие-бы то ни было уступки положение новой науки не представляет ничего необычайного. Все великие движения, которые имели обширное значение для прогресса обществ, временно принимали характер религиозной порывистости и страстности. Верно человеческая природа такова уже, что известная доля фанатизма нужна для того, чтобы великие начала проникли в сердце общества. Христианское целомудрие в аскетизме делалось преобладающим, даже единственно-угодною небесам, добродетелью, но такое одностороннее-фанатическое воззрение ввело в жизнь христианского мира принцип чистоты. Рыцарство с его прекрасными идеалами, с идеалами существенно-христианскими, тоже на практике являлось фанатизмом своего рода, который, однако, дал миру целую прекраснейшую область литературы и прочно утвердил уважение к женщине. Возрождение классицизма перед реформациею явилось тоже в виде фанатической страсти: языческие божества вновь нашли в Риме искренних поклонников; гимны Морулла римским богам ценились тогдашним католическим духовенством выше псалмов Давида и, казалось, римский пантеон в столице западного христианства опять будет воздвигнут и снова побегут в него поклонники из храмов Спасителя и Его апостолов. Можно было бы привести много примеров из более позднего времени, например, указать как в церкви Богоматери в Париже восседала богиня разума. Как демократ Мадзини в задушевных песнях выражал горячую уверенность в том, что глас народа есть глас Божий, что он должен-де сменить собою голос непогрешимого главы римской церкви. Современное нам движение в пользу трезвости в Англии и, особенно, в Америке для энтузиастических его сторонников есть своего рода религия и гимны трезвости распеваются там вместе со священными песнями протестантских молитвенников. «Новая наука», точно также, в сознании своей юной крепости для ее последователей составляет своего рода религию. Она, подобно Дантовой Мудрости, требует себе всего человека без раздела. При данном устройстве человеческой природы и при отсутствии воздействия христианства, та героическая любовь к изысканиям, какую обнаруживают столь многие из деятелей современной науки и которая сопровождается такими благодетельными последствиями, была бы невозможна, если бы они всем сердцем своим не верили, что она-то и есть «единое на потребу» и что она откроет нам все тайны мира и жизни. Европейское знание находится теперь в той стадии развития, которую проходили все великие исторические движения, – в стадии фанатической; оно все области мира и духа считает своею собственностию и требует себе абсолютного и исключительного господства. Мы – русские – имеем много оснований спокойно ожидать развязки начавшейся на западе борьбы между верой и наукой, между традиционными формами социальной жизни и идеалами будущего, ожидать без опасений, вполне уверенные, что эта благородная и напряженная преданность делу отыскания настоящей истины не останется без высокого морального, а также и интеллектуального влияния на тамошнее и на наше общество. Факт для нового знания вещь священная; оно отыскивает факты с настойчивостию и честностию, поражающими даже противников современного направления науки; и есть ли какие-нибудь прочные основания сомневаться в том, что найдены будут наконец средства прочно обосновать царство истины, назначив в нем определенное место новому знанию и что это последнее испоместится мирно и рядом с христианским богословием, особенно, когда богословие исходным и центральным пунктом своим поставит самого Христа, а не те или другие вероисповедные особенности церквей?

В короткой журнальной статье обследовать влияние, произведенное христианскою верою на жизнь народов, невозможно. Для этого нужно было бы подвергнуть осмотру все основы христианского общества, чтобы убедиться собственными глазами, что на каждом краеугольном камне новой культуры неизгладимо начертано имя нашего Господа. Святость семьи, достоинство труда, братство отдельных лиц и сословий, племен и народов, обязанности правителей, права управляемых; все это плоды того возрождения мира, которое началось с пришествием на землю нашего Господа. Неоспариваемый исторический факт – то, что христианство влило новую жизненную энергию во все отправления и деятельности языческого общества (которое под римскою империею уже распадалось на части), спасло его и вывело на путь дальнейшего прогресса. Прогресс этот был не без потрясений и уклонений.. Основатель христианства не употребил сверхъестественных средств, чтобы разом осуществить в мире готовый совершеннейший идеал общественного устройства. Он предоставил это дело человеческой свободе, чтобы она сама вразумлялась собственными же ошибками и неудачами. И действительно, ошибки и заблуждения и в христианском мире повторялись: мало того, заблуждения самые явные и гибельные выдавались за откровения божественные, так что самое имя Божие хулилось и древнее язычество, как например в XVI веке, или чистый деизм, как в XVIII, на время парализовали благотворное влияние христианства на людей. Но все эти великие потрясения в западно-европейских обществах обыкновенно оканчивались тем, что вызывали само христианство к обнаружению новых дотоле скрытых в нем сил. Для тех, которые способны проникать глубже поверхности вещей и событий, сама французская революция, столь кровавая, столь насильственная, не представится безусловным злом и некоторые из достигнутых ею результатов не окажутся в противоречии с духом и правилами христианства.

Очень много поучительного представляет сравнение мирной английской революции с шумною и бурною французскою – в смысле примера того, как влияние Христовой веры может смягчить любой социальный переворот. Вольтер и его школа сражались орудием чистого рассудка и владели им с беспримерным искусством. Основным пунктом их революционной проповеди были права человека, которые они защищали с безжалостной логикой, с едким сарказмом, с блестящим красноречием и самым увлекательным языком, что все вместе воспламенило страсти самой живой из европейских наций и вызвало кровавую революцию в ней и страшные войны на континенте Европы. То же самое учение о правах человека несколько раньше Вольтера проповедовал в Англии известный основатель методизма Джон Весслей, но тон проповеди был другой. Он больше излагал обязанности, чем права и в раздраженные умы и озлобленные сердца английских бедняков вливал струи христианской любви и терпения. Проповедями Весслея и его последователей Англия обязана тем, что ее революция приняла характер мирного и постепенного прогресса, начавшегося в конце XVII столетия и продолжающегося до наших дней.

Само собою разумеется, что христианская вера составляет только один из факторов, хотя и господствующий, и преобладающий среди других факторов, влияющих на жизнь гражданина христианского государства. Она поддерживает и усиливает деятельность этих других факторов. Библия есть откровение того, что существует, но что сокрыто в устройстве человека и мира. Наблюдение и обследование человеком фактов и выводы из них рассудка тоже своего рода откровение. Возьмем нравственные заповеди. Не Библия сделала их законами общества, она только открывает их, как существующие законы общества. Устройство мира и человека одинаково провозглашают Десятословие, как и книга Исход. Но христианская вера дает этим заповедям силу, какой они не могут получить из другого источника. Вера, что Бог и весь невидимый мир стоят на стороне этих нравственных предписаний, сообщает им неотразимость, покоряющую их власти животные страсти и необузданные человеческие инстинкты. На это, конечно, возразят, как и возражали: «все это совершенно справедливо по отношению к прошедшему; в невежественные и дикие времена подобная сила была нужна. Хотя за ней и тогда не стояло никакой реальности, потому что идея божественного закона была только полезной выдумкой». Мимоходом заметим на это следующее: «а что если и атеизм окажется тоже выдумкой? Вот когда он, подобно христианству, окажется способным возвышать и поощрять мировой прогресс, вот тогда он приобретет право на сопоставление и сравнение себя с христианством».

Нам говорят теперь, что закон в этом случае охранит наука; люди, зная, что закон составляет существенное условие стояния и благосостояния общества, будут соблюдать его ради того порядка, который на нем зиждется, и ради прогресса, который им гарантируется. Мы не желаем быть несправедливыми к высокому чувству, которым проникнуты многие из атеистических современных сочинений и не отрицаем истинно благородного характера во многих завзятых неверах, не отрицаем, например, прежде всего, горячей и искренней, даже самоотверженной преданности тому, что они считают благом человечества. Было бы тоже крайне опрометчиво утверждать, что атеизм и неверие тотчас же и непременно приводят к моральной распущенности. Но и то также несомненно, что если взять в рассчет массы людей и продолжительнейший период времени, ничто, кроме веры в духовный мир, не в силах поддержать в массах возвышенных стремлений и принципов благородного поведения; праведность проистекает из веры не в то, что она требуется порядком вещей, а в то, что сторону «делающего благое» и правое держит живой Бог, благословляющий Его правду и в нынешнем и в будущем веке. И по мере общественного прогресса эта вера в духовное царство будет принимать все более благородные и возвышенные формы. На переживаемый западным миром атеистический эпизод его истории, – по нашему глубокому убеждению, это действительно только эпизод, – мы смотрим как на яростный и слепой протест против одностороннего понимания христианства и римским католичеством, и протестанством, против той лично-эгоистической идеи спасения, которая лежит в основе обоих вероисповеданий и оказывается если не непримиримою с благосостоянием, прогрессом и будущностию человеческих обществ, то чуждою всем этим насущным интересам земного существования человека.

Влияние христианской веры (даже в несовершенных вероисповеданых формах запада) на поддержание уровня общественной нравственности в государствах на надлежащей высоте незаменимо; она противодействует той склонности к измельчанию и опошлению жизни, которую Милль считает прирожденною особенностию человеческой природы. «Едва ли что-нибудь, – говорит он, – кроме сверхъестественной силы в состоянии остановить эту причастную склонность и сообщить человечеству спасительный толчок к дальнейшему движению вперед». Мы думаем, что сверхъестественная сила в христианстве существует доселе, хотя и действует при условиях не вполне благоприятных для полного ее обнаружения. Для мира что-нибудь значит иметь пред своими глазами образ Распятого Спасителя, или слышать своими ушами заповедь: «будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный» (Мф.5:48). Начиная с самых простых, с самых элементарных семейных и общественных обязанностей (которые с такой ясностию внушаются в посланиях апостольских) и кончая самыми сложными и обширными проявлениями высоко-развитой цивилизации, христианство везде является энергическим и могущественным защитником тех принципов, которые лежат в основе порядка, счастия и прогресса человеческих обществ, возьмем следующие страницы:

«Жены, повинуйтесь мужьям своим, как прилично в Господе. Мужья, любите своих жен и не будьте к ним суровы. Дети, будьте послушны родителям вашим во всем, ибо это благоугодно Господу. Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали. Рабы, во всем повинуйтесь Господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога. И все, что делаете, делайте от души, как для Господа, а не для человеков, зная, что в воздаяние от Господа получите наследие, ибо вы служите Господу Христу. А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде, у Heгo нет лицеприятия. Господа, оказывайте рабам должное и справедливое, зная, что и вы имеете Господа на небесах» (Кол.3:18–25; Кол.4:1)

Если бы эти простые заповеди апостола Христова всегда стояли на первом плане у западных христианских церквей, если бы Рим не предпочел им своих чисто светских интересов, а протестантские богословы не ограничили всей сущности христианства личным примирением и спасением человека, перед миром не был бы теперь поставлен страшный вопрос: «не лучше ли и не скорее ли, чем христианство, приведет нас атеизм к тому счастливому будущему, о котором все так много мечтают и хлопочут?» В частности, первое из предписаний апостола о повиновении жен мужьям может, пожалуй, прийтись не по вкусу современым эмансипаторам женщин и вызвать возражения, но самые эти возражения сделались возможными благодаря приведенным нами заповедям христианства. Христианские идеи оплодотворяли тот зародыш уважения к женскому полу, которые Тацит находит в натуре германцев и который разросся до крайности, поведши почти к обоготворению женщины в рыцарстве; между тем как равенство полов в Христе, которое так ясно установляет апостол, заключает в себе уже все, что имеют в виду самые передовые из современных мыслителей в вопросе о так называемой «эмансипации женщины».

Все экономисты признают, что труд, прилежание и бережливость ведут общества к процветанию. Христианство конечно не препятствует развитию этих социально-экономических добродетелей тем, что благословляет и одобряет оные и поставляет их в связь с вечною судьбою человека. В Англии, в которой Библия пользуется таким высоким почетом во вседневной жизни, как нигде в свете, труд, прилежание и бережливость царствуют в тех же домах, в которых свято соблюдается обычай ежедневного домашнего чтения Ветхого и Нового Завета и ежедневных общих молитв. Особенно поразительный пример представляют английские квакеры. Даже атеисты отдают справедливость этой секте, признавая, что ее последователи искренно желают узнать истину Божию и вести всю свою жизнь согласно с нею. Квакеры, во всякой профессии, невозбраняемой им их пониманием Библии, являются всегда впереди других: среди них нет бедных: относительно честности в делах житейских и щедрости в делах благотворения они занимают выдающееся место. Доброе правило квакеров никогда не лгать и ни в каких обстоятельствах не нарушать третьей заповеди, т. е. не божиться, положило начало той системе определенных цен, которая теперь принята для оптовой торговли, и, наконец, тому мелкому торгашеству с запросами и понижениями, которое еще процветает в других странах Европы и Азии. Везде, где нравственное христианское учение чтится и управляет жизнию, вы встретите дома в порядке и чистоте, детей хорошо воспитанными, встретите трезвость, трудолюбие, приветливость и милосердие. Христиане, живущие так, как велят им книги их, составляют своего рода привилегированный класс в государстве и держат его судьбы в своих руках. Если вы желаете прочного и плодотворного прогресса обществу, воспитывайте в нем христианский элемент, очищайте его от сторонних примесей, давайте ему простор, возвышайте его; или заставьте смолкнуть голос христианства и парализуйте его влияние, если имеете в виду подкопать нравственные устои общества, ослабить его нервы, остановить его прогресс.

Одно из самых распространенных обвинений против христианства заключается в том, будто оно враждебно относится к реформам. Надобно сказать, что западная церковь, особенно римская и англиканская, снабдили этого рода обвинителей довольно сильными аргументами. Но христианство истинное, Христово христианство здесь не причем. Идеал социального государства, начертанный в Библии, напротив стоит прямо за реформы. Правда идеализация государственной жизни не составляет исключительной принадлежности откровения, – она встречается во всех главнейших религиозных системах. Но особенность христианского идеала состоит в том, что в нем есть сила, заставлявшая людей стремится к нему непрерывно через все века и верить в его осуществление. Вспомним прекрасные узаконения Ветхого Завета касательно бедных, которых защитником является там сам Всемогущий, вспомним те величественные страницы в псалмах и у пророков, в которых они изображают далекое будущее человечества... Христианский мир ни на минуту не терял из виду этого идеала и «Божий Град» всегда предносился пред его очами; блеск видения воспламенял воображение и неотразимая прелесть его отражалась на развитии самой жизни, возбуждая силы, поощряя энергию и поддерживая надежды. Открытие Америки – одно из величайших открытий, когда-либо сделанных в мире; но к этому подвигу, как Колумб сам признается, он был подвигнут библейским видением «Града Божия». И вот все эти верования, чаяния и ожидания теперь хотят изгнать из христианских обществ! Хотят зачеркнуть самые славные страницы европейской литературы, заставить смолкнуть Златоустов, Августинов, Дантов, Мильтонов и целый облак христианских поэтов и мыслителей, которые умерли, но и по смерти не утратили своей власти над умами. Материалистам-реформаторам придется цензорской тушью запачкать самые драгоценные летописи прошлого и запретить христианским детям ту духовную пищу, которою питались их отцы. Но не удастся им это. Христианский идеал государства все-таки будет высоко стоять пред ними и не смотря на них, возбуждая людей к высоким предприятиям и героическим усилиям, пока все, опустошающее и позорящее прекрасный Божий мир, не погибнет в блеске будущего царства Христова. Вера, витающая в сердце христианина, что существует Бог – Промыслитель, на помощь Которого он может уповать, заставляет его, не парализуя всех других многообразных влияний на него, являться энтузиастом в вопросах реформы и прогресса, которые для него имеют священное значение крестового похода, и в то же время налагает божественную узду на его дикие и разрушительные страсти, делая его в одно и тоже время и охранителем, и реформатором государства.

А сколько новых учреждений и служений на пользу больных, несчастных, умалишенных и преступных вызвало к бытию и поддерживает доселе христианство. Преобразования философов обыкновенно начинаются сверху – с образованных классов – и идут вниз, пока они не достигнут того общественного слоя, ниже которого они уже не в состоянии проникнуть. Христианское возрождение общества ведет свое дело снизу вверх; оно обращается к беднейшим из бедных и достигает монархов на их тронах. «Любовь Христова обдержит нас» (2Кор.5:14): вот чем объясняли апостолы свое рвение к благотворению, наполнявшее их сердца; энтузиастический гуманизм – произведение христианской эпохи, хотя в древней истории буддизма было немало попыток установить начала гуманности к бедным и несчастным, но они остались там бесплодны. Между тем христианское служение бедным послужило началом и родоначальником тех систематических усилий возвысить их положение и облегчить их скорби и страдания, которые составляют отличительные черты христианских обществ, и сделались особенно настойчивыми в последнее время. Превосходнейшая социальная картина, начертанная самим Спасителем: «алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне» (Мф.25:35–36), – эта величественная картина всеобъемлющего христианского милосердия осуществлена миром в объеме поразительном. Рабству первый и окончательный приговор произнесен еще апостолом Павлом в послании к Филимону. Сотни тысяч друзей человечества и сестер милосердия, тысячи больниц, домов для сумасшедших и исправительных заведений, детских приютов и благотворительных школ вызваны к жизни Христом, чтобы горькие воды земной жизни растворять сладостью христианского сочувствия и милосердия. Поскольку «вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф.25:40).

Когда апостол Павел писал: «верующие Ахаии и Македонии благоволили сделать некоторое вспоможение бедным святым в Иерусалиме» (Рим.15:26), – т. е. Варварскому и ненавистному народу, он этим начинал новую главу в международной истории человечества, завязывал первый узел той золотой цепи братства, которая готова опоясать теперь весь мир. В настоящее время христианские побуждения к служению больным, бедным, несчастным так сроднились с духом человека, что некоторые из самых горячих и искренних благодетелей человечества забыли тот алтарь, с которого в первый раз взят был этот священный огонь любви. Факт замечательный, – наиболее выдающиеся из атеистических писателей рассуждают о милосердии с такою силою, с таким жаром, что невольно подкупают в свою пользу даже верующих во Христа. Разумеется от этого они не становятся христианами: христианство не есть только мораль, оно история. Его Евангелие есть рассказ о жизни, страдании, смерти и воскресении Богочеловека, восставившего к жизни одряхлевший и умиравший мир. Христианином делает вера в эту историю. И однако сколь многим из тех, которые в наше время так самоотверженно исследуют тайны природы и, совершая дела любви, в тоже время не хотят знать или презрительно произносят имя Великого Учителя мира, Спаситель сказал бы: «близ тебя есть царствие Божие» (Лк.17:21).

Атеист был бы в крайнем затруднении, если бы его попросили объяснить происхождение в нем самом порывов милосердия и любви. Но и для него, как и для нас, современный мир представляет не мало самых зловещих предзнаменований на счет той страшной глубины падения общественной нравственности, какая последует, если святость брачных уз, убеждение в тщете чувственных удовольствий, заботы о слабых, больных и престарелых, и государственная честность будут лишены духовных гарантий и всецело отданы на произвол природным инстинктам или предоставлены указаниям и руководству так называемой науки.

Против христианства (и в частности против Нового Завета) неверы говорят еще, что оно, по существу своему, учение непатриотическое и что превозносимые им добродетели скорее убивают, чем спасают государство. Чтобы отвечать на это обвинение, нужно определить характер и задачи учения Христова. Христос обращался не к тем, которым нужно было преподавать элементарные правила цивилизации. Он имел дело с людьми, уже достигшими известной ее степени и Его задачею было не создавать, а регулировать естественные влечения и отправления человека. Что человек должен трудиться, чтобы есть свой хлеб, что он должен строить дома, рождать и воспитывать детей и совершать другие вседневные отправления жизни, все это христианство предполагает как данное, как установившийся порядок. Впрочем, когда при особенных обстоятельствах и эти элементарные обязанности человека забывались, апостолы громко возвышали за них свой голос (см. Послания к Ефесянам и к Фессалоникийцам). Задачею христианства было очищать и регулировать естественные обязанности через влияние духовного свойства. Так христианство отнеслось и к патриотизму. Оно берет патриотизм как данное. Патриотизм у иудея был развит до такой крайности, что еще более поощрить оный не было нужды. Нужно было напротив регулировать патриотические чувства еврея (а также и вообще всех народов древности, тоже отличавшихся племенной исключительностию своих симпатий) указаниями на то, что человек есть член великого человеческого братства, гражданин более обширного царства, чем к какому он принадлежит по рождению. Смотря с высоты современных идей на эту проповедь христианства о всеобщем братстве, – проповедь, по-видимому, такую непатриотическую, – мы поражаемся ее высочайшею оригинальностью; она в то время должна была возбудить против себя всеобщее недоверие, а между тем в наше время братство народов стало высочайшим (пока в теории) нравственным принципом в международных отношениях. Христианство не уничтожало патриотизма, а только расширяло кругозор гражданина и очищало патриотические влечения, указывая ему его обязанности по отношению к начинавшему тогда основываться всемирному Христову царству. Этого высокого истинно христианского патриотизма доселе недостает самым образованным народам Европы, хотя принципиальную важность его признают все – даже мыслители, не имеющие никаких симпатий к христианству, например, социалисты и материалисты, мечтающие о всемирной федерации народов. Древний национализм до последних пор искажал и портил международные отношения христианских обществ, и владычица мира – Англия – со своей колониальной политикой, заставляющей ее везде отстаивать свои национальные интересы в ущерб интересам других народов и интересам подвластных ей колоний, больше всех мешает проникновению в жизнь мира христианской идеи всеобщего братства. На этой идее особенно любил останавливать свое внимание покойный Ф. М. Достоевский, и в осуществлении ее во всей полноте и величии видел специальное мировое призвание России. «Всечеловечество», «всенародное братство», «всечеловеческая правда»: вот в какие формулы облекал наш писатель будущую историческую деятельность нашей православной родины, находя, так сказать, пробные шаги по этому пути и в ее прошлой истории. В самом деле разве Россия, т. е. коренной православный русский народ, преследовал когда-нибудь свои узконациональные интересы, как, например, преследуют англичане или немцы? Остзейца, поляка, грузина, калмыка, татарина он тотчас же делает полноправным своим согражданином и из своих же скудных средств оплачивает излишки расходов над доходами по их управлению. Он или «спасает царей» для стран западной Европы или отстаивает своей грудью попранные права своих соплеменников, и только что вчера усмиренный ташкентец уже призывается им к братской трапезе на столе русской гражданственности. Мы как будто призваны промыслом жить для других, а не для себя. Таково бы содержание Московской речи Достоевского; тоже самое мы находим в посмертном номере его «Дневника». «И в своей внутренней и во внешней жизни, – пишет Достоевский, – русский народ чувствует жажду, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово... Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово»⁸.

Что христианству предназначено послужить введению начал братства в отношения народов друг к другу, за это ручается его приспособляемость ко всевозможным формам политического устройства, ко всевозможным степеням гражданского развития наций. Философия или наука, когда они берутся руководить судьбами и счастием людей, устанавливают для них одну известную форму гражданских отношений, как лучшую, по их мнению. Христианство шире – оно универсально и может терпеть около себя все возможные формы. Характеристическая особенность учения Христа в том, что Он своим авторитетом не прикрыл ни одной политической партии или доктрины, не освятил никакого определенного социального принципа. Что же значит этот политический индифферентизм христианства? А то, что по Божественному плану христианство предназначено сделаться религиею всего мира, и, как таковая, оно свободно и легко уживается со всякою формою политического бытия и, не давая исключительного предпочтения ни одной, возвышает, очищает и укрепляет все. В этом случае учение Христа возвышается, как небо над землей, над учениями философов. Платон в политике был истинный пуританин самого строгого греческого типа. Новейшие писатели часто высказывают мнение, что греческая цивилизация есть источник всего грациозного, всего приятного в новейшей образованности, тогда как еврейская – родоначальник всего строгого и мрачного. Но древние иудеи в лучшие свои времена были самым свободным и едва ли не самым веселым народом на земле. Признавая великие исторические заслуги Афин пред миром, мы утверждаем однако, что ветхозаветные пророки не могли бы с такою свободою действовать в Афинах, исполняя свое божественное призвание, и их жизнь подверглась бы в центре умственного развития Греции большей опасности, чем в Иерусалиме. Даже такое грациозное и привлекательное дитя эллинской культуры, как Алкивиад, жизнь в Афинах не считал для себя безопасною. «Афиняне, – пишет Ренан, – преследовали Анаксагора, Диагора милосского, Сократа и даже (эта частица показывает, что блестящий французский писатель крайне поражен последним обстоятельством) Аспазию». От этой вводной заметки обращаемся опять к Платоновой республике. Платон имел в виду самый точный и самый строгий тип социальной организации. Он обращал наш мир, который широкое учение Христа делает для нас родительским домом, в огромную мрачную казарму, управляемую мудрыми или философами. Все в них, по Платону, должно делаться по самый лучшим образцам, для самых лучших целей и самыми лучшими методами; но то, что делает мир прекрасным, то, что делает жизнь достойною жизни, все проявления свободы, в республике Платона становились невозможными. Государство, по его идеалу, превращалось в воспитательное заведение под постоянным надзором наставника и перестало быть поприщем благородной и плодотворной деятельности под властию всеблагого Бога. Эта исключительность, эта суровость социальных воззрений не составляют какой-нибудь особенности учения одного Платона, они одинаково присущи философам-политикам всех веков. Позитивистская организация общества еще более парализует свободное развитие, чем платоновская. Чем более знакомишься с планами философов относительно преобразования обществ и регулирования социальных отношений, тем глубже благодаришь судьбу за то, что благодаря господству христианских порядков в мире доселе не попались мы в руки философов.

«Мудрость мудрого» – дело великое и приобретение драгоценное: ее влияние на культуру должно быть велико, но никак не безгранично. Дайте любому философу в руки власть устроить мир по его идеалу, он явится суровым, строгим, безжалостным. Чистый разум – всегда доктринер. Он будет все и всех отливать в свои формы и в своих действиях будет неумолим. «Прочь с дороги и из жизни все, что препятствует или противится осуществлению идеала, составленного рассудком, – церемониться нечего, все остальное – пустяки». Один, например, из новейших социальных реорганизаторов, не в шутку предлагает всех, достигших шестидесятилетнего возраста (не исключая и мудрецов или ученых) в его преобразованном государстве, давить. Предложение насколько не удивительное и, с точки зрения известной новейшей философемы, совершенно последовательное. В самом деле, пусть атеизм получит власть над миром и пусть он будет изъят от всех других законов, кроме соображений своей собственной мудрости относительно пользы государству: кто и что тогда защитит от смерти безнадежно больных, стариков, калек, служащих, обыкновенно, бременем для обществ? Впрочем и «мудрость мудрого» не надолго сохранит в атеистическом государстве свою власть и должна будет передать ее «силе сильного». Для противодействия властолюбивым натурам, которые всегда готовы посягнуть на свободу своих сограждан, атеистическое общество не будет иметь никаких оснований и побуждений. Оно, если когда-нибудь и где-нибудь образуется, всегда будет самою легкою добычею деспотизма, а этот последний – предтечею падения такого общества. С прямыми атеистами, в этом случае, совершенно справедливо будет поставить рядом современных позитивистов: в практическом отношении все равно, говорит ли человек, что нет Бога, или что он ничего о нем не знает. Страх Божий одинаково в обоих случаях перестает быть регулятором жизни; мало того, позитивистские рассуждения точно так же, как и открыто атеистические, обнаруживают положительную наклонность все духовное лишить всякого значения и влияния и поведение общественное подчинить одному знанию. Есть еще вид атеизма, который не отличается последовательностию и высказывает почти благоговейную преданность идеям и целям, которыми народы научились дорожить через влияние христианства. Писатели этого направления мечтают, что мир может остаться христианским без христианства. Мы можем совершенно покойно предоставить этим штукатурам: пусть они замазывают священное имя, начертанное на каждом камне здания христианского общества, и потом начертывают какое хотят; замазка скоро слетит и имя Основателя нашей веры заблестит ярче прежнего. К этим материалистическим гуманистам, принимающим, вопреки основным своим воззрениям, кое-какие Евангельские принципы, например, любви, милосердия, братства, но «тщательно вылущивающим их из той догматической скорлупы, в какой предлагает их Евангелие, допускающих и само Евангелие, но предварительно пересмотренное и исправленное ими, как книгу не бесполезную», покойный Федор Михайлович относится с решительным недоверием. С силою, настаивал он и с замечательной проницательностию доказывал, что гуманность, отрицающая Бога, логически приводит к бесчеловечию, цивилизация без просвещения Христова – к одичанию, прогресс без Христа – к регрессу, свобода, где нет духа Божия, – к деспотизму и тирании, что без личного самоусовершенствования в личной христианской любви невозможно в конце концов истинное разрешение «ни для каких социальных и гражданских задач»⁹.

«Сохрани меня Бог», – должен сказать всякий, дорожащий благороднейшими проявлениями цивилизации и высшим, свободным и широким развитием человечества, – «попасть когда-нибудь в государство, организованное и управляемое по началам материалистической или атеистической философии». Особенно должны дрожать за свою участь в атеистической республике все дряхлые, калеки, падшие и преступники, все «униженные и оскорбленные», милосердие и участие к которым так настойчиво проповедовал покойный Достоевский. Вера, что существует единый Господь, которому все люди принадлежат, принадлежат прежде и более, чем друг другу и государству, который сотворил их, управляет ими и у Которого в деснице их будущие судьбы, целей Которого мы не можем знать и потому не имеем права изменять по своим убеждениям в людской неспособности или негодности; вера, сохранявшая свою силу во всех самых известных христианских сектах: вот что воспитало и установило в мире широкую терпимость к преступникам и отверженникам общества (с точки зрения атеистической, вредным членам общества не для чего сохранять жизнь, не для чего строить для них, как для больных нравственно, особые больницы или тюрьмы, точно так же, как не для чего призревать калек, помешанных; вреден или бесполезен для общества, дурная трава из поля вон, или лишнюю обузу скорее с плеч долой!). Убеждение, что бедность, слабость, беспомощность, тюрьма или каторга могут послужить человеку средствами достигнуть своего вечного назначения, служить щитом для слабых, больных, уродов, престарелых, умирающих и для преступников, и обязывает государства к терпению и милосердию относительно этих несчастных. Вычеркните из человеческих верований имя Божие, вырвите из человеческого сердца чувство бессмертия, и тогда vae victis, горе раненым и павшим, смертная казнь всем преступникам законов общества! Превосходно понимал все это наш покойный защитник «униженных и оскорбленных», «певец каторги и ссылки», в своих художественных созданиях благословлявший самое страдание и наказание, как путь в очищению, к возрождению нового человека.

«Эти униженные, эти оскорбленные, эти презираемые миром – это наши братья о Христе, – доказывал Достоевский, – это те евангельские мытари и блудницы, к которым, как во дни оны ак и теперь нередко входит и пребывает в их смрадных жилищах Христос, минуя богатых и гордых. Не презирай, – твердил он с первой до последней написанной им строки, – не презирай ни униженного, ни злодея, ни преступника, потому что вся вселенная не стоит единой души человеческой, потому что каждая куплена дорогою ценою – крестом и кровию Христа, – потому что нет души, в которой бы божественная искра не могла вспыхнуть очищающим пламенем, пред ним же померкнет вся твоя заурядная добродетель: вот любимая тема писателя, столь лет прожившего бок о бок с клейменными злодеями и умевшего в каждом признать человека, опознать брата и Бога...»¹⁰

Какой же практический вывод из всего вышеизложенного? – спросит читатель. Вывод мы изложим в заключение статьи, а теперь сделаем одну оговорку. Так как христианская вера, по нашему убеждению, самосущественнейшим образом связана с высшим и свободным развитием жизни политических обществ, то это самое по-видимому должно было бы обязывать каждого государственного человека всеми находящимися в его распоряжении средствами противодействовать появлению и распространению атеистических сочинений в христианском государстве. Подобный вывод, если бы он был кем-нибудь сделан из наших соображений, как нельзя более поспешен. Именно христианство наше – эта единственная надежная охрана свободы индивидуального развития, которая так нужна будет миру в предстоящей ему борьбе с социализмом и коммунизмом, через насилия и террор, думающими преобразовать социальное устройство народов, именно христианство против подобного насилия даже по отношению к атеистам. Что же значит вы желаете, – скажет читатель, – безостановочного распространения атеистических доктрин в народе? – Догадка решительно неосновательная! Распространение подобных доктрин в нашем обществе, но не в народе, – факт, неоспоримый и никто конечно больше нас не скорбит о подобном направлении мысли в нашей интеллигенции. Но раз такое направление существует, пусть оно беспрепятственно высказывается. Заманчивость и даже некоторую силу придают атеизму именно гонения против него и та таинственность, в которую необходимо облекают атеисты свои теории, избегая прямой кары закона. Искренний последователь христианства ничего так не должен желать в данном случае, как того, чтобы неверие и вера вступили меж собой в честный и открытый бой; пусть оба противника сразятся друг с другом при одинаковых условиях, пусть выступят пред обществом в качестве социальных факторов, – мрачный и суровый атеизм и разумная вера христианина, вспомоществуемая христианскою любовию. Кто устоит в неравном споре, кичливое ли неверие или вера, победившая мир? На чьей стороне окажутся симпатии большинства человечества – на стороне ли благовествования Христова или на стороне «нового атеистического евангелия»? Всякий верующий в слово Божие, живое и пребывающее во веки, ни на минуту не усомнится в результате. Как! – воскликнет более робкий читатель, – вы значит приглашаете христианство дать атеизму сражение в открытом поле, выступив из тех укреплений и оборонительных верков, которые понастроили в защиту его благодарные ему правительства? Да, приглашаем и в окончательном результате не сомневаемся.

Но что, если атеизм восторжествует, и все образованные общества примут его как истину? – Этот результат (невозможный по нашему убеждению) пугает, однако многих, даже искренно и глубоко верующих, и заставляет их стоять за государственные гарантии своей веры. После победы атеизма мир представил бы следующую картину. Господствующая вера на земле, вера правителей – неверие; люди с детства воспитываются государством так, чтобы свои интересы, деятельность и надежды ограничивать узким и невеселым миром осязаемой действительности; из духовных сфер уже не падает на жизнь земную ни одного согревающего луча света; все утешения, проистекавшие из мысли о бесконечной мудрости и благости, замерли; людям приходится трудиться и трудиться изо дня в день – без утешений свыше и без чаяний в будущем; они убеждены, что со смертию, которая каждую минуту ходит по пятам за ними, все для них кончается, и что их детей ожидает точно такое же безрадостное и бесцельное существование. Продолжительно ли, спрашивается, было бы торжество атеизма? О, несколько дней господства его научили бы людей самой яростной ненависти в нему: с каким горьким смехом они отвернулись бы от его притязаний, с каким убийственным пренебрежением рассекли бы его аргументы и разорвали в куски его незатейливые софизмы! Они в ужасе отступились бы от той бездны, в которую, как они увидели бы, направляет атеизм судьбы человеческого рода. Да, повторяем, достаточно было бы нескольких дней атеистического режима в мире, чтобы люди бежали от него, как от страшного привидения, посетившего бедную землю.

Но атеизм никогда конечно не приобретет себе даже и на один день господства над всем миром. Tем не менее в культурных классах он усиливается с каждым днем, и вышеописанные печальные явления начинают показываться в современных атеистических кружках. Рассудок провозглашается как неограниченный властелин века, и идет все дальше и дальше по бесплодной пустыне атеистических отрицаний, усиливаясь увлечь за собою и мир; проповедуется страшная дисциплина разочарованности и над нашей гордой и высокомерной культурой начинает сгущаться ночной мрак гартмановского отчаяния. О, скоро, скоро и эти высоко-цивилизованные кружки захотят снова вкусить от Хлеба, сходящего с небес, и попасть опять под лучи небесного света. Народ, по крайней мере, наш русский православный народ, стоит вне влияния атеистических доктрин, которые закрыли бы для него последний источник утешений и отняли бы последние надежды. Он слушает в церквах чтение и пение священных гимнов и вкушает там самые чистые и светлые радости. Бедна и неприглядна жизнь большинства его: тяжел и продолжителен его труд: жребий его суров и печален. Но вот в воскресный или праздничный день он в храме и для него открывается другой мир: священные песни и церковная проповедь призывают его к праведности, разверзающей для него небеса; он молится Небу о ниспослании ему благословения свыше на его труды и начинания, молится молитвою простою, но искреннею. Обновленный и укрепленный, ободренный и утешенный он возвращается в свои хижины к своей монотонной, будничной жизни с убеждением, что жизнь не какая-нибудь сплошная бесплодная пустыня, что не все-то в ней одни труды, скорби и болезни, что бывают и такие радости, которые радуют и ангелов, и такие надежды и упования, которые возносят человека к небу и Богу. Никто конечно не возьмется определить той степени, в какой наши православные храмы с собирающимися в них по праздничным и воскресным дням массами народа содействуют прочности и твердости нашего государственного организма. Одно достоверно, что профессорские кафедры для просвещения народа отрицаниями материалистической философии, будь они открыты по всем деревням нашим, не только что по городам, остались бы без слушателей. Подобные попытки нигилистов оказались без успеха, между тем как невежественный штундистский проповедник с именем Христа в устах имеет успех в нашем народе...

На этой глубокой христианизаций русского народа – с какою любовию останавливался, какие великие чаяния возлагал на нее покойный Федор Михайлович! За то, с другой стороны, какою безысходную скорбью звучали eгo слова, когда он заговаривал об оторванности от народа наших культурных классов, о презрительном отношении нашей интеллигенции к народу и его вековечным началам, к христианству и православию. «Полюби ты сперва (увещевал он современного русского интеллигента), полюби святыню народную, почти ты то, что он чтит», и благо будет и тебе, и народу, России и миру. С этим заветом наш глубокий мыслитель и искренний патриот отошел в вечность (Дневн. 1881 г., стр. 11), оставив нам – живым – продолжать и развивать его земное делание. Что же нам делать, если наша интеллигенция, с такими почестями, с такими взрывами скорби проводившая его в могилу, вновь устыдится своего увлечения и обратиться к европейским кумирам своим – кумирам отрицания и атеизма? Охранять для себя и для нашего бедного народа – его святыню, веру в Бога, в Его откровение и обетования, и стоять во всеоружии, в ожидании того столкновения, которое несомненно произойдет на западе между христианством и атеизмом, но которое, как предсказывал Достоевский, «неминуемо» отразится и на нашем отечестве, вызвав к деятельному обнаружению вселенские начала нашего православия. До тех же пор пусть дела идут своим чередом. Пусть наша высоко-культурная интеллигенция, увлеченная в водоворот западноевропейской жизни и рабски следующая тамошним авторитетам науки, бесстрашно отнимает от своей жизни все, что делает жизнь достойною жизни, все те спиритуалистические принадлежности, которые дают ей изящество и смысл; пусть она, ей угодно, выражает презрение ко всем тем чаяниям и порывам духа, которые служат источником самых чистых и наиболее прочных радостей; пусть для самой себя, если ей это нравится, орудиями собственной же софистики она рушит верования и вдохновения, которыми доселе жизнь человека отличалась от жизни скота. Обязанность друзей веры и родины подражать Достоевскому, т. е. бесстрашно и неутомимо оберегать священный кивот Церкви Христовой среди русского народа.

A. Предтеченский

2–12 февраля.