Суждения современной протестантской церковно-исторической науки об Аполлинарии Лаодикийском и его значении в истории догматики¹

Ваше Высокопреподобие!

Мм. Гг.!

Предлагая свое исследование о сочинениях Аполлинария Лаодикийского вниманию Вашего просвещенного собрания, а равно и всей более или менее серьезно интересующейся церковно-исторической наукой публике, я наиболее смущаюсь той мысли, что первое впечатление, какое вызовет моя книга в руках любознательного читателя, выразится в невыгодном для ее автора чувстве недоумения и разочарования. Я боюсь, что при бедности нашей богословской литературы, при недостатке удовлетворительных руководств даже по общим церковно-историческим вопросам и при полном отсутствии обстоятельных исследований о замечательнейших отцах церкви, мой труд покажется слишком специальным, слишком узким, не отвечающим ближайшим потребностям нашей отечественной богословской науки. Мне с полным правом могут сказать: кто такой Аполлинарий Лаодикийский, чтобы стоило тратить время и силы на составление особой монографии о нем и притом не столько о нем, сколько о сочинениях его, да еще в их исторической судьбе? Разве мало в истории других, кроме Аполлинария, более крупных имен, которые давно ждут себе подробного и всестороннего изучения? – Не решаюсь отвечать на эти вопросы по существу, но чтобы сколько-нибудь оправдать выбор предмета для своего исследования, я прошу Вашего позволения сделать маленькую экскурсию в область современной протестантской церковно-исторической науки и попытаюсь охарактеризовать, как новейшие исследования западных ученых об Аполлинарии, послужившие внешним поводом моего сочинения, так и те суждения, какие высказываются там относительно значения этого писателя в общем ходе церковно-исторического развития. Смею надеяться, что предпринимаемая мной экскурсия для людей, следящих за успехами богословской мысли на западе, не останется лишенной всякой занимательности, для меня же она прямо важна, как некоторый способ самооправдания.

Особый интерес вопрос об Аполлинарии получил в западной науке в сравнительно очень недавнее время, не ранее, как с 1879-го года. Это, конечно, не значит того, чтобы и прежде, до названного года, в науке не было никаких исследований, никакой речи об Аполлинарии. Совсем напротив: об этом писателе с давней поры в науке существовала своя литература и литература очень обширная. В учебниках, руководствах и ученых сочинениях по общей истории церкви и в частности, по истории ІV-го века Аполлинарию всегда отводилось определенное место; начиная еще со времен Сократа и Созомена, историки останавливались на нем своим вниманием, излагали его учение и так или иначе обсуждали его деятельность; случалось, хотя и редко, что ему посвящались даже специальные исследования или самостоятельные отделы в сочинениях по более общим вопросам. Но вся эта литература, за малыми исключениями, была очень однообразна и главное, опиралась на почве недостаточно твердой. Ученые собирали отзывы древности об Аполлинарии, растворяли их собственными суждениями, изучали случайно сохранившиеся отрывки из его сочинений и иногда стремились свести в систему его догматические воззрения, но при этом они не имели в своем распоряжении ни одного цельного сочинения самого Аполлинария, по которому можно было бы проверить отзывы о нем древности и проследить его влияние на церковную письменность и потому, должны были при суждениях о нем руководствоваться более собственным вдохновением, чем научными данными. – С 1879-го года это положение дела неожиданно и радикально изменяется, вопрос об Аполлинарии получает совершенно иную постановку и начинает разрабатываться при существенно иных условиях. Толчок к этому новому в науке движению в изучении Аполлинария дан был довольно случайным обстоятельством; норвежский профессор Каспари, работая над исследованием символов древней церкви, между прочим, занялся рассмотрением одного надписанного именем св. Григория Чудотворца, но ему не принадлежащего сочинения: ή κατά μέρος πίστις или «Подробное изложение веры» и благодаря вновь найденному им свидетельству Феодорита Кирского, неопровержимо доказал, что автором этого сочинения был никто иной, как именно Аполлинарий Лаодикийский. Попутно с этим Каспари приписал авторству Аполлинария еще несколько других сочинений, дошедших до нас в числе подложных творений св. Афанасия Александрийского и папы Юлия, не входя, однако, в ближайшее их изучение, и об этих результатах оповестил ученый мир своей книгой: «Старые и новые источники для истории крещальных символов и изложений веры» (Alte und neue Quellen zur Geschichte d. Taufsymbols und d. Glaubensregel, Christiania, 1879). Сам Каспари не интересовался ни Аполлинарием, ни его литературной деятельностью; все усвоенные им Аполлинарию сочинения были важны для него не сами по себе, а лишь в качестве материала для истории символов; поэтому, никаких новых выводов в отношении к Аполлинарию и его эпохе из своих открытий Каспари не сделал. Тем не менее, в изучении Аполлинария, его работы получили очень важное значение; они с образцовой основательностью и окончательно устанавливали два крупных факта: во-первых, что сочинения Аполлинария не позже первой четверти V-го века с какими-то злокозненными целями были надписаны именами св. отцов и учителей церкви и в этом виде пущены в обращение, вводя собой в обман многих, вполне православных читателей, а во-вторых, что часть этих сочинений сохранилась до нашего времени цельной и под теми же искаженными надписаниями, под какими они вращались в древней церкви. Оба эти тезиса, кидая совершенно новый свет на литературную деятельность Аполлинария и судьбу его сочинений, в тоже время открывали весьма широкие горизонты для дальнейших исследований об этом писателе. Они невольно вызывали собой такого рода вопрос: если труды Аполлинария были подвергнуты фальсификации в своих подписаниях, – и притом фальсификации не случайной, объясняемой напр. излишним усердием переписчиков, а преднамеренной, преследовавшей определенные цели, то не должны-ли мы вместе с тем допустить, что круг потерпевших эту операцию произведений Аполлинария не ограничивался только теми четырьмя-пятью сочинениями, на какие указал Каспари? Не естественно-ли предположить, что в массе древне-церковных творений, переданных древностью с недостоверными надписаниями, еще сохраняются и многие другие, более важные памятники его литературной деятельности, неизвестные нам только, потому что на них не было обращено должного внимания?

За решение этого и подобного рода вопросов и взялся, вскоре же после выхода в свет сочинения Каспари, доселе здравствующий немецкий ученый Иоганн Дрэзеке, заявлявший о себе и ранее некоторыми мелкими работами из области патристики. Выходя из результатов, добытых норвежским профессором, Дрэзеке обратился к тем блуждающим на небе церковной письменности произведениям, относительно автора и времени появления которых в науке не составилось никакого устойчивого взгляда, и среди них старался отыскать тоже, что найдено Каспари в отношении к ложно-надписанным творениям Григория Чудотворца, Афанасия и Юлия. Его старания увенчались блестящим успехом: им открыто и обследовано до 9-ти новых сочинений Аполлинария, о существовании которых никто ранее и не подозревал, и между которыми встречаются такие образцовые по методу и стилю творения древности, как псевдо-Иустиново «Изложение веры» или «Увещательное слово к эллинам». – Обогатившие церковно-историческую науку столь значительным числом новых открытий, исследования этого ученого об Аполлинарии носят на себе очень своеобразный характер и по своим качествам прямо противоположны работам Каспари. Дрэзеке по профессии педагог; он состоит старшим учителем гимназиума в малоизвестном местечке Вандсбекк в Германии; вследствие многочисленных обязанностей по своей должности ему приходилось заниматься Аполлинарием урывками и среди неблагоприятных условий, на которые он сам жалуется и которые побудили его свои авторские объяснения, сделанные им к изданию сочинений Аполлинария, закончить словами Ап. Павла о несовершенстве всякого человеческого познания (1Кор.13:9–10)². Анализ его статей показывает, что этот эпиграф приложим к его исследованиям в самом ближайшем и обыденном смысле; у Дрэзеке не было хороших изданий тех сочинений, о которых он ведет речь; для него остались неизвестными некоторые важные исследования старых ученых, касающиеся Аполлинария; он выдает за новости то, что давно до него было вынесено на ученый рынок; словом, он работает поспешно и на скорую руку. Его метод исследования очень прост и весьма пригоден для получения разных сюрпризов, мысль о которых ранее никому не приходила и в голову. В основании своих изысканий он берет свидетельство древних писателей о том или другом сочинении Аполлинария, – свидетельство, большей частью слишком общее, не заключающее в себе ни малейшего намека на характер и содержание сочинения, – а за недостатком такового свидетельства изобретает его сам; затем, при помощи широких аналогий и разных очень рискованных сближений, подводит под него какое-либо подложное творение, сохранившееся до нашего времени с именем почтенного церковного писателя, – и открытие нового произведения Аполлинария готово! Так, напр., из свидетельств Иеронима и Филосторгия известно, что Аполлинарий боролся с арианством в особом сочинении, направленном против Евномия; что это было за сочинение, какой оно имело объем и в чем состояло его содержание, – об этом наука ничего не знает. Но случилось так, что в ряду творений, надписанных именем св. Василия Великого, но ему не принадлежащих, сохранилось одно, опровергающее, судя по заголовку, Евномия, – и вот сопоставляя эти два факта, Дрэзеке тотчас же приходит к предположению о тождестве этого творения с тем Аполлинариевым сочинением против Евномия, о котором говорят Иероним и Филосторгий³. Или еще пример: по известию историка Сократа, Аполлинарий в царствование Юлиана Отступника переложил Евангельские сказания в форме Платоновских диалогов, по словам же Иеронима он в течении своей жизни много писал против ариан; Дрэзеке весьма характерно для своих приемов сливает эти оба свидетельства в одно, получая тот вывод, что Аполлинарий в диалогической форме полемизировал с арианством и затем уже пользуется этим выводом, как документальным доказательством принадлежности Аполлинарию диалогов о св. Троице, дошедших под именем Афанасия и доселе безнадежно скитающихся от одного писателя древности к другому⁴. Предположения Дрэзеке строятся, таким образом, очень легко, но столь же легко они им и доказываются. Его аргументация – однообразна и основана на элементарных приемах; она состоит в сравнении вновь усвояемого Аполлинарию сочинения с теми его произведениями, принадлежность которых этому писателю признана была уже ранее и так как это сравнение простирается у Дрэзеке не на специально Аполлинарию свойственные особенности воззрений и терминологии, а на общие весьма многим писателям ІV-го века положения и такие распространенные в то время термины, как слово «γέννημα – рождение» в отношении к Сыну Божию или слово: »θεός" в приложении к Духу Святому, то оно всегда приводит к желательному результату, всегда открывает между сравниваемыми сочинениями известную «общность в содержании и языке», располагающую видеть в них произведения одного и того же автора. И в изобретении этой ни к чему не ведущей общности, Дрэзеке неисчерпаем; у него идет в дело все, что можно найти сходного между двумя данными сочинениями; если они, – эти сочинения, – совпадают между собой в двух-трех текстах Св. Писания, – пусть даже эти тексты привлечены к подтверждению совершенно различных положений, – то и такое совпадение является у Дрэзеке доказательством единства их автора, которое иногда даже «в первой линии укрепляет его в высказанном предположении». Очевидно, Дрэзеке мало назвать господином своего дела; он не только господствует над изучаемым материалом, он деспотически распоряжается им; в его комментариях слова древних писателей получают новый смысл и говорят то, что нужно ученому; самые отдаленные и сомнительные сближения играют роль неопровержимых аргументов; то, что на обыкновенный взгляд свидетельствует против предположения, оказывается самой прочной его опорой. Неудивительно, что при таких свободных приемах исследования, Дрэзеке в несколько лет удалось сделать столько открытий, сколько не удается всем ученым вместе в течении полстолетия!

Не смотря на это несоответствие исследований Дрэзеке требованиям серьезной науки, его выводы были встречены на западе с сочувствием и нашли себе такой же – радушный прием, как и осторожно составленные и тщательно обдуманные работы Каспари. Внешнему успеху Дрэзеке наиболее способствовало то обстоятельство, что насколько мы знаем, еще доселе ни одна из его статей об Аполлинарии не вызвала собой у западных ученых подробного разбора, не была критически проверена по ее основаниям и методу. Западные ученые судили об изысканиях Дрезеке по тому впечатлению, какое они производят при первом чтении, а это впечатление, действительно, склоняется в пользу их автора. Статьи Дрэзеке написаны по всем правилам ученого искусства; они обставлены необходимыми аппаратами научности и украшены солидной эрудицией; в них собрано все, что может в каком-либо отношении идти в доказательство развиваемого в них тезиса и заботливо устранено то, что способно вызвать сомнение в их конечном выводе или прямо подорвать его; действуя на читателя в одном только положительном направлении, они незаметно располагают его к признанию, что автор их, если и не достигает в своих открытиях несомненных результатов, то все же стоит на близком к истине пути. Вот почему исследования Дрэзеке, оцениваемые по первому взгляду, не только охотно принимаются разными учеными немецкими журналами, но и вместе с текстом, приписанных им Аполлинарию сочинений, перепечатываются в таком серьезном в научном отношении издании, как «Texte und Untersuchungen» Гебгардта и Гарнака. Мало того, на ряду с выводами Каспари, их результаты привлекаются в качестве новых данных к обсуждению различных церковно-исторических вопросов и полагаются в основу новых воззрений на Аполлинария и ту многосложную эпоху, которой принадлежит его деятельность. Любопытно, что Дрэзеке, занимавшийся изучением Аполлинария в продолжении десяти лет, не высказал никакой общей оценки относительно этого деятеля, не дал одного цельного взгляда на его историческое положение. Дрэзеке, конечно, превозносит Аполлинария, отдает ему передовое место между всеми его современниками; особенно часто он повторяет суждение Филосторгия, арианского историка V-го века, по которому Аполлинарий, как экзегет и оратор, ставится выше св. Василия Великого и Григория Богослова, и который в сравнении с ним умаляет св. Афанасия, ώς παίδα. Дрэзеке ограничивается только тем, что расширяет это общее суждение Филосторгия, перенося его с экзегетической области на догматическую, но в частности он не входит; он не решает вопросов о том, в чем же точнее выразилось это превосходство Аполлинария пред упомянутыми отцами и какие заслуги должны быть признаны за ним в истории своего времени с точки зрения вновь открытых его произведений? Эту обязанность выполняет за него другой немецкий ученый, пользующийся громкой славой в современном протестантском ученом мире, профессор Берлинского университета по кафедре церковной истории Адольф Гарнак, во втором томе своего наделавшего много шума «Учебника по истории догматов» (Lehrbuch d. Dogmengeschichte, Freiburg, 1887).

Известно, что одной из замечательных сторон исторического таланта Гарнака является, то неподражаемое искусство, с каким он умеет воспользоваться в своих целях новыми исследованиями, извлечь из них все важное и существенное, и поставить их результаты в тесную связь с общим строем церковно-исторических представлений. Эта черта наблюдается и в его суждениях об Аполлинарии; на них можно смотреть, как на окончательный итог, как на завершение того движения в изучении Аполлинария, которое начато было работами Каспари и продолжено в статьях Дрэзеке. И, действительно, в преувеличении исторического значения Аполлинария дальше Гарнака идти уже некуда; Филосторгиева тенденция, ясно высказанная еще у Дрэзеке, под пером Гарнака развивается в широкую, детальную картину догматических волнений ІV-го и последующих веков, в которой Аполлинарию отводится первенствующее положение. Гарнак обсуждает Аполлинария в приподнятом тоне и с заметным увлечением; он называет его «самым значительным богословом своего времени», «великим учителем» и не щадит красок, чтобы ярче обрисовать его личность. С именем Аполлинария он не только готов связать все важнейшие пункты древне-церковной догматики, но и указывает в них явные следы влияния литературной его деятельности. Он приписывает Аполлинарию великое значение уже в истории того вопроса, который поднял споры в христианском мире ІV-го века гораздо ранее выступления его на литературное поприще, т. е. в истории вопроса о единосущии Лиц св. Троицы. В глазах Гарнака Аполлинарий есть ни более, ни менее, как основатель и первый систематизатор православного учения о св. Троице; он – ученик св. Афанасия, но не повторяет своего учителя, а продолжает и заканчивает его дело; по Гарнаку, его прямо нужно назвать первым церковным писателем, который, к догмату о единосущии Сына Божия с Отцом, присоединил соответствующий догмат о Св. Духе и таким образом пополнил церковное учение о Боге, троичном в Лицах. Как одушевленный противник арианства, Аполлинарий занимает у Гарнака выдающееся место. Мы привыкли думать, что быстрой и окончательной победе православия над арианской ересью, после св. Афанасия, всего более способствовали Каппадокийские отцы т. е. Василий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский; из Гарнака мы узнаем, что и здесь пальма первенства должна принадлежать Аполлинарию, так как Каппадокийские отцы заимствовали свое учение о Троице ни от кого другого, как от своего учителя – того же Аполлинария. Он первый в полноте раскрыл это учение; он же придал этому учению и тот характер, в котором оно, по мнению Гарнака, достигло торжества на Востоке⁵. Еще большее значение уделяет Гарнак Аполлинарию в истории другого вопроса, вопроса о Лице Богочеловека, сильно занимавшего собой богословствующие умы еще во второй половине ІV-го века. Если в области учения о св. Троице Аполлинарий завершает дело, начатое ранее его, то здесь, в области учения о Богочеловеке, «он пролагает путь для проблемы будущего времени» и пролагает так, что определяет своими воззрениями, то решение, какое должна получить эта проблема позднее, у греческих церковных писателей. Замечательно, что Гарнак, в общем, довольно правильно излагает христологическую систему Аполлинария и верно определяет мотивы, побудившие его к отрицанию ума человеческого во Христе. Он сам дает понять, что источник Аполлинариева учения не совсем чист, не вполне свободен от примеси чуждых для христианства элементов, так как совершенно основательно разделяет доводы Аполлинария на два разряда: на богословские и философские, заимствованные из метафизики Аристотеля, но при оценке его воззрений, он забывает о влиянии философии и видит в них полное выражение одних только религиозных постулатов. «Это учение, – говорит он об Аполлинарии, – рассматриваемое с точки зрения предположений и целей греческого понимания христианства, как религии, совершенно. Аполлинарий неподражаемо изложил, энергично выразил и во многочисленных сочинениях неутомимо и с пафосом внутреннего убеждения повторял то во, что в сущности веровали все благочестивые греки… Только это (раскрытое Аполлинарием) единство Лица обеспечивает искупление рода человеческого к Божественной жизни; все другое в Искупителе для веры не существует. Принятие во Христе отдельной человеческой личности уничтожает искупление: это тысячи пред Аполлинарием чувствовали и предугадывали, только он один исповедал и возвестил». «И он был, – добавляет Гарнак, – достаточно честен, чтобы не говорить о совершенном человечестве Христа, но открыто признал, что Христос не есть полный человек. Достойно удивления, и есть знак благочестия и любви к истине этого великого епископа то, что вынужденный выбирать между интересами веры и притязаниями традиции, он без колебаний отдает предпочтение первым»⁶. Как полное выражение греческого благочестия, христологическое учение Аполлинария, осужденное на первых порах, очевидно, рано или поздно должно было получить господство в греческой церкви. По Гарнаку, так это случилось и на самом деле. Правда, в последующей истории церкви мы видим упорную борьбу с элементами аполлинарианства, борьбу, которая продолжается в течении почти трех столетий и в которой приносятся новые разъяснения в учение о Богочеловеке, но с точки зрения Гарнака, эта борьба была одним сплошным недоразумением. «Всякая поправка, – говорит он, – привносимая в христологию Аполлинария, подвергала опасности основы и жизненность греческого благочестия», а потому и следовавшие за осуждением Аполлинария споры по поводу его учения только искажали и затемняли первоначальный ясный смысл его воззрений, но не уберегли от них греческую догматику. По удивительным наблюдениям Гарнака оказывается, что проводниками аполлинаризма были те самые люди, которые в истории заявили себя наиболее решительными противниками Аполлинария. Так, Каппадокийские отцы в отдельных пунктах хорошо опровергали Аполлинария, но по словам Гарнака «в сущности думали так же, как и Аполлинарий; Кирилл Александрийский писал нарочитое сочинение против аполлинаристов, но и он все лучшее в своих воззрениях заимствовал у Аполлинария. Определение ІV-го вселенского собора о двух полных природах во Христе и одной ипостаси, Гарнак отказывается понимать, да его и трудно было бы подвести под эту точку зрения. За то, изложивши христологию Леонтия Византийского, основанную на догматической формуле этого собора, Гарнак присоединяет к своему изложению такие слова: «да, заметил бы на это какой-нибудь монах-аполлинарист, тоже самое говорил и Аполлинарий, только в более понятных выражениях». Наконец, заканчивая историю учения о Лице Христа анализом системы св. Иоанна Дамаскина, Гарнак следующим образом подводит ей итоги: «в греческой догматике в религиозном отношении победил Аполлинарий; тот умеренный докетизм, какой Аполлинарий решительно, смело и открыто высказал, лежит в основе ортодоксального представления о Христе, только задрапированный всевозможными формулами; в этих формулах ортодоксия стоит много ближе к антиохийцам, чем к Аполлинарию, но на деле от антиохийской христологии осталось только одно утверждение, что Христос имеет действительно полную человеческую природу»⁷.

Вот, то последнее слово, к которому привело новое движение в изучении Аполлинария, начавшееся столь скромными и строго-научными исследованиями Каспари! В лице писателя, осужденного соборами за ересь, оно хочет подарить «греческой», т. е. нашей православной церкви нового отца и учителя и притом такого, который по всей справедливости должен быть назван великим и знаменитейшим. Он один сумел ясно и открыто выразить сущность христианства, как религии, перевести в безукоризненную систему воззрений сам «центр греческого благочестия». Никакой другой церковный деятель, живший после половины ІV-го века, не может сравняться с ним по своему положению в истории греческой догматики. Следуя Гарнаку, мы должны чтить в Аполлинарии истинного созидателя православно-догматическаго учения, определившего собой характер «греческой» догматики. Для греческого богословия его воззрения имели роковое значение какого-то заколдованного круга, из которого, при всех своих усилиях, никак не могли выйти писатели греческой церкви. По откровенному заявлению Гарнака, «все греки, которые оперируют (в области богословской мысли), выходя из учения об искуплении, необходимо должны быть тайными аполлинаристами»⁸. Значит аполлинаризм и доселе царит в нашей богословской науке, поскольку она в учении о Богочеловеке продолжает быть верной определениям соборов и творениям отцов греческой церкви.

Так ли это на самом деле? Действительно ли догматическое учение наше сложилось и доселе находится под господствующим влиянием Аполлинария? – Входить в подробное рассмотрение этих вопросов нет никакой надобности, так как ответ на них ясен сам собой, но нельзя обойти молчанием другого рода вопрос, а именно: чем нужно объяснять себе эти превратные суждения об Аполлинарии лучшего западного историка? Где лежит источник этих укоризн, под видом восхваления Аполлинария, обращенных к греческой церкви? Думается, что помимо общих рационалистических принципов, определяющих воззрение Гарнака на историю христианства, его преувеличенная оценка Аполлинария, прежде всего, вызывалась самим характером учения этого ересиарха. В заблуждении Аполлинария есть черты, которые при односторонней настроенности историка могут внушать к виновнику его некоторую симпатию и наклонность к оправданию. Внимание Гарнака привлекают к себе в особенности два качества христологической системы аполлинаризма, – ее искренность и поразительная ясность, – и эти качества, бесспорно, присущи ей. Аполлинарий был еретиком не по малодушию, не по злобе и не по внешним расчетам вообще, а по увлечению. Он ничего другого не желал и ни к чему другому не стремился, как только к уяснению церковного учения о Богочеловеке; он искренно думал, что отвергая ум человеческий во Христе, признавая в Нем одну природу Божества и плоти, он остается верен учению Св. писания и предания. Его планы были, поэтому чисты и если, рассматривать его теорию со стороны ее целей, то ее искренность невольно может подкупить историка в свою пользу. На этой стороне Гарнак и обосновывает свои суждения об Аполлинарии, выставляя его ревнителем греческого благочестия. Но, он забывает, что благими намерениями вымощен ад… Желая уяснить себе догмат о воплощении на началах философских, научных, Аполлинарий незаметно для себя принес в жертву своим философским убеждениям чистоту христианского учения. В этом отношении он оказался сродни Гарнаку. В его системе важное место заняли отвлеченные понятия, навеянные изучением Аристотеля, с положениями которого он стремился согласить веру во Христа, как Бога. Аполлинарий, как и всякий другой христианский мыслитель, глубоко был убежден, что «все, что Христос соделал для нас, должно быть сделано Богом», но как последователь Аристотеля, он не хотел допустить, чтобы вместе с Божеством во Христе было и полное человечество, ибо, по его мнению, два совершенных, сложенных вместе, дадут в сумме двойство, а не единство. И он разрешил это противоречие способом грубым, так сказать, анатомическим; он отсек ум у человеческой природы Христа и вместо него поставил Божество; этим приемом, требования Аристотелевской метафизики он выполнил, но за то истинное понятие о вочеловечении извратил. Христос явился у него не Богочеловеком, а плотью, одухотворенной Божеством, единением Бога не с человеком, а с тем, что свойственно всему одушевленному царству. Благодаря этому искажению понятия о вочеловечении, учение Аполлинария, действительно, оказалось ясным до прозрачности, осязательно наглядным. Мы верим, что соединение двух полных природ во Христе есть величайшая тайна, к которой наш ум может только приближаться, но не всецело овладевать ей. У Аполлинария этой тайны нет; его христология не предлагает трудных для человеческой мысли вопросов, потому что она отвергает их, устраняет саму тайну единения. Недаром его ученики-аполлинаристы говорили, что их отец Аполлинарий первый ясно возвестил сокровенное от века таинство воплощения! Для того, кто подобно Гарнаку прямо отказывается понимать учение церкви о Богочеловеке, кто в определении Халкидонского собора видит один набор взаимно отрицающих себя положений, теория Аполлинария по своей ясности естественно должна казаться перлом совершенства, хотя ее ясность и куплена дорогой ценой извращения христианской веры⁹.

Как плод предвзятых воззрений и непонимания церковного учения, суждения Гарнака об Аполлинарии могли бы быть спокойно предоставлены их собственной участи. Об укоризнах, расточаемых им по адресу греческой церкви, достаточно было бы высказаться словами св. Афанасия; «это облако, которое пройдет», да и идет-то оно пока мимоходом, в стороне от нашей богословской науки. Но, помимо личной односторонности историка, в них есть один серьезный элемент, заслуживающий внимательного рассмотрения и придающий им вид научности. Этот элемент состоит в том движении в изучении Аполлинария, в тех новооткрытых его сочинениях, к которым, как их завершение, примыкают взгляды Гарнака. Характеризуя личность Аполлинария и его учение восторженными эпитетами, Гарнак вовсе не хочет выразить этим только свое собственное отношение к Аполлинарию; он опирается на исследования Каспари и Дрэзеке о сочинениях Аполлинария и свои суждения предлагает в качестве выводов из этих исследований. И, он до некоторый степени прав; если напр. признать несомненной принадлежность Аполлинарию такого сочинения, как псевдо-Иустиновское «Изложение веры», то мы должны будем существенно изменить свои обычные представления из истории тринитарных споров ІV-го века и по крайней мере наполовину согласиться с Гарнаком в том положении, какое он отводит Аполлинарию в развитии этих споров. Рассматриваемые с этой стороны, суждения Гарнака получают новое и более важное значение. Они с полной очевидностью показывают, что для устранения ложных представлений о возвышенной роли Аполлинария в истории православной догматики, мало одного простого отрицания, мало и разбора общих взглядов, высказанных тем или другим ученым, что для этой цели необходимо проверить сами открытия, подавшие к ним повод, испытать твердость той почвы, на которой они вырастают. Пока эта почва остается Незатронутой, пока она будет казаться прочной и непоколебимой, она будет всегда производить плоды, подобные суждениям Гарнака. И эта проверка нужна не только в интересах апологетических, она столько же необходима и в целях исключительно научных. Закончившееся дифирамбами Аполлинарию новое движение в западной науке в том отношении главным образом и любопытно для церковного историка, что оно дает возможность видеть, насколько интересна и глубоко знаменательна по своему значению страница церковной истории, соединяемая с именем этого писателя. Оно наглядно свидетельствует, что за мелочными, узкоспециальными вопросами о подлинности сочинений Аполлинария, об их исторической судьбе скрываются другие более важные вопросы, имеющие часто принципиальное значение. Как Аполлинарий учил о Св. Троице? Каким образом из защитника православного учения и друга великих отцов ІV-го века, он стал еретиком? Как, под какими влияниями совершился в нем переход от учения о Троице к учению о Богочеловеке? В чем состоят отличительные черты этого последнего и как оно отразилось на дальнейших христологических волнениях? – Вот ряд тем, выдвинутых в настоящее время в церковно-исторической науке вместе с новонайденными сочинениями Аполлинария. Правда, тщательная проверка, приложенная к этим открытиям, заставляет добрую половину их отвергать совсем или признать преждевременными, но за исключением этих без достаточных оснований усвоенных Аполлинарию сочинений, в распоряжении науки остается еще значительное число произведений, принадлежность которых Аполлинарию стоит вне сомнений и которые для историка представляют собой очень ценную находку. Изучая их при свете современных им исторических условий, мы можем в подробностях наблюдать тот любопытный процесс, каким церковь от формулировки учения о Троице переходила к спорам о Лице Богочеловека, можем довольно точно воспроизвести его и так сказать, вновь непосредственно пережить. При помощи этих, несомненно, Аполлинарием, написанных сочинений, мы можем видеть, с какой постепенностью и естественностью, еще во время борьбы за учение о Троице, протискивался на историческую сцену все тот же старый вопрос о том, что должно думать о Христе? Чей Он сын? Начинаясь полемикой с арианством, в самый разгар тринитарных движений, литературная деятельность Аполлинария незаметно переводит нас в новую эпоху общецерковной жизни, когда церковь всецело обратилась к раскрытию учения о Христе и является необходимым введением к изучению этой эпохи. Когда незадолго пред половиной ІV-го века, Аполлинарий только что вступал в ряды церковных деятелей, все силы времени поглощались борьбой с арианством и интерес к христологическому учению был слабо заметен; в конце же ІV-го века, это учение овладевает уже общим вниманием, в тесной связи с сочинениями Аполлинария появляются ясно определившиеся христологические партии, и возникает очень значительная литература, посвященная изложению их воззрений. Аполлинарий осуждается и аполлинаристы исчезают из истории, но сочинения Аполлинария надписываются именами св. отцов, и в этом виде становятся основой монофизитской ереси и ее полемики с церковным учением. Поэтому-то ни одно имя столь часто не упоминалось в этой полемике, как имя Аполлинария. Его тень, – можно сказать, – постоянно носилась над христологическими спорами V-го и следующих веков в качестве урока, предостерегающего от излишней пытливости в делах веры и побуждающего к тщательной осторожности в богословских построениях.

Предлежащее Вашему ученому суду мое исследование о сочинениях Аполлинария и имеет дело с этой любопытной страницей древней церковной истории. Проверяя новые открытия Каспари и Дрэзеке, устраняя из них слабое, подтверждая и отчасти пополняя прочное, оно стремится к тому, чтобы внести более правильную точку зрения на эту страницу со стороны материалов, определяющих ее содержание. Не придавая никакого особенного значения и заслуг своему исследованию, вполне сознавая его недостатки, я все же осмеливаюсь думать, что не смотря на специальность своей задачи, оно не окажется совершенно бесполезным для того будущего историка древней церкви, который в интересах православной науки еще раз остановится своим вниманием на Аполлинарии. Если эта моя надежда меня не обманет, то я сочту свой труд вполне вознагражденным.

Анатолий Спасский