«Пастырь добрый». Александра Ярмолович

Молитвами святых отец, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

* * *

В Твоем вечном царстве – царстве веры, надежды и любви, – упокой, Господи, душу верного раба Твоего о. Алексея, человека Божия и его св. молитвами прости моя согрешения.

* * *

Родной, дорогой мой старец и батюшка, прости меня, что не писала до сих пор и что осмеливаюсь писать теперь, когда многое из подробностей позабыла.

Яркий след твоего учения остался в душе моей, но иногда не смогу воспроизвести все выражения, все слова твои.

Всякий раз при пении «вечной памяти», особенно в твоей церкви, я даю снова и снова обещание, что хотя подо мной и вокруг меня все рушилось, свято хранить твои заветы. По своему нерадению не выполняю его.

Прости и помоги, дорогой старец и батюшка.

* * *

Мы с мужем лишились всего нашего имущества, лишились единственного сына, замечательного мальчика, как все о нем отзывались; лишились бабушки, которая меня воспитывала и заменяла нам обоим мать. Внешние условия жизни были очень трудные, и я, придя в отчаянье, что все кругом рушится, стала искать такой жизни, которая дала бы нам покой, радость, и которую никто бы не мог у нас отнять.

Я слышала не раз от бабушки про какую-то духовную жизнь и про святых, но оставляла это все всегда без внимания, теперь же решила посмотреть, что эта жизнь из себя представляет, и начала с жадностью читать без всякой системы и как попало французские и русские духовные книги. Меня интересовало в них только одно: действительно ли эта жизнь дает радость и тишину, которых никто отнять не сможет. Каким путем это достигается, об этом я тогда не думала. Духовный отец у меня уже был. Он спас меня от физической и нравственной смерти после смерти сына. Постепенно он приучил меня исповедоваться и причащаться чаще, чем я это делала раньше.

И вот раз, прочитав беседу преп.Серафима с Мотовиловым и потеряв от восторга голову, я бросилась к духовному отцу моему, прося «дать» мне то, о чем говорил преподобный Серафим.

Тут уж начались мои искания христианской жизни. Муж мой не отрицал Бога, какого-то, но и только.

Думалось – сама найду и ему дам эту новую жизнь. Уверена была, что можно своими силами дойти до этого самой. Не было проповеди, которой бы я не слыхала; не было такого торжественного богослужения, которого бы я не посещала. Муж сердился, так как я стала уже пренебрегать своими домашними обязанностями. Отец духовный уговаривал меня терпеть, жить тихонько, как все, и что Господь Сам подаст все нужное в свое время. Но я ему тогда не верила. Да и кому я поверила бы тогда?!

Мне было мало книг когда-то, кем-то написанных, мне мало было очень красивых, но подчас непонятных богослужений, – мне нужно было видеть живого святого, чтобы самой убедиться, что то, о чем говорили древние Отцы Церкви, действительно может быть.

О современных старцах я имела мало представления. По монастырям мы никогда не ездили. Знала, что где-то, в какой-то Оптиной пустыни существует отец Анатолий, к которому очень страшно ездить, так как он человеку говорит все его грехи. К прозорливым священникам относилась с предубеждением. Я хотела жизни первохристианских веков; я хотела жизни, описанной в древних Патериках, жизни, которую только и признавала за настоящую.

Раз приходит ко мне родственница и говорит:

– Вот ты «интересуешься» духовной жизнью, пошла бы посмотреть на этого священника, о котором я тебе уже говорила. Тетя (бабушка моя) очень хотела всегда, чтобы ты к нему сходила, но тогда ты была вся в хозяйстве и этим не интересовалась. Он замечательный священник и прозорливый даже. (Я поморщилась). Он мне в жизни много помог. Зовут его о. Алексеем и церковь его в начале Маросейки, налево: маленькая, розовая, с чугунной дверью.

Прошло довольно времени. Я подумала, почему бы и не пойти посмотреть на этого священника. Прихожу к вечеру, лестница полна народу. Это мне очень понравилось, так как я жила с народом, жила его верой и все дорогое ему было и мне дорого. Разговоры очень хорошие слышу: того батюшка утешил, того на путь истинный направил, тому совет хороший дал. Рассказывали случаи вроде чудес даже.

Я видела, что попасть вне очереди невозможно и пошла в церковь. Народу там было много. Вместо певчих какие-то монашки.

Протискалась вперед, меня вскоре оттеснили за арку. Все мне в церкви не особенно понравилось. Не то монастырь, не то приход. Вдруг во время «Хвалите» народ заволновался, пронесся шепот: «О.Алексей идет».

Я внимательно посмотрела на проходящего священника: небольшого роста, лицо доброе, но в общем ничего особенного. Народ, как архиерею, давал ему дорогу. Я стала следить за всеми его движениями, прислушиваться ко всякому его возгласу.

Вынесли Евангелие, о. Алексей стал благословлять. Он смотрел вдаль уставшими глазами и, казалось, не замечал народа, подходившего к нему.

Ну, подумала я, ты тоже не святой, раз устал от наших немощей. Святой не должен и не может уставать. Вот если ты сейчас мне скажешь так, что я увижу, что ты знаешь о моем желании попасть к тебе, тогда я в тебя поверю. Я подошла одна из последних; он просто благословил меня. Я ушла из церкви, так как не служба была мне нужна; но все же решила опять придти сюда; мне хотелось узнать, в чем здесь дело.

На святости о. Алексея я поставила крест. Не раз еще приходила и всякий раз народ стоял на лестнице и даже во дворе. «Монашки» в церкви были неприветливые и я от них толку никак не могла добиться. Меня начало задевать за живое: ты мне не даешься, ну погоди же, все равно дойду до тебя и узнаю, в чем дело.

И вот я попросила родственницу мою дать мне рекомендательную записку, так как заметила, что с запиской пропускают без очереди. Мне этого очень не хотелось делать, но решилась, видя, что иначе проникнуть нельзя. Ждать очереди я не имела возможности, я нужна была постоянно дома. В записке было: «Пожалуйста, дорогой батюшка, помогите моей двоюродной сестре, очень одинокой». Долго лежала записка у меня. Наконец мне стало совестно. Нехотя пошла, решившись добиться чего-нибудь во что бы то ни стало. Прихожу, народ пропускает, стучусь и подаю записку.

– Я здесь подожду ответа, но ответ мне непременно нужен, – сказала я.

Долго стояла и просила св.Николая, чтобы дело вышло. Это был единственный святой, которого я тогда признавала и которому молилась. После долгого ожидания дверь отворилась и меня ввели в так называемый «Батюшкин кабинет».

– Подождите здесь, батюшка болен, он у нас лежит.

Постепенно такой страх напал на меня, что я хотела бежать, но остановилась: подумают, что я что-нибудь украла; ну да и раз пришла, нужно доводить до конца. Стала просить св.Николая, чтобы он надоумил меня, что нужно спросить у этого человека. Нельзя же сказать, что пришла смотреть на него. Решила спросить о посте и молитве. Это меня интересовало в то время и, по-моему, было самое подходящее для разговора с такого рода людьми. Кто-то входил, предлагал мне сесть, но я продолжала молиться св.Николаю, трясясь, как в лихорадке. А Святитель был чудный, в белой рамке, какого я еще никогда не видела. Наконец меня повели к батюшке. Я отворила дверь и со страхом и трепетом переступила порог комнаты священника Маросейской церкви – о. Алексея Мечева.

О.Алексей Мечев в келии

Батюшка лежал, облокотись на локоть, весь в белом, и в упор смотрел на меня. Казалось, что он все время смотрел на меня, пока я шла к нему из той комнаты. Лицо его было как солнце, и весь он был в сиянии. Передо мной лежал святой с иконы и какая-то невидимая сила заставила меня пасть ниц к его ногам.

Первый раз в жизни я поклонилась так духовному отцу моему, прося дать мне благодать Святого Духа, а второй раз этому совершенно чужому для меня священнику.

Ласково и каким-то очень глубоким голосом батюшка сказал:

– Встаньте и садитесь.

Я встала и с ужасом посмотрела на него, но передо мной был снова очень добрый, но самый обыкновенный священник.

Батюшка прочитал записку и сделал ударение на слове одинокая. Оправившись, я сразу выпалила:

– Я теперь вовсе не одинокая, о. Алексей, у меня много друзей. Мне казалось, что чувствовать себя одинокой стыдно и я боялась, как бы батюшка не вздумал мне помогать.

– Кто же ваши друзья?

– Духовный отец, его жена и еще одна соседка.

– Кто же ваш духовный отец?

– О.Константин²⁶¹.

При этом имени батюшка весь как-то вздрогнул, лицо его сделалось радостным таким, и он с необычайной живостью начал говорить.

– Очень, очень рад, я знаю его, это замечательный священник. Мы с ним в одной гимназии преподавали²⁶².

И он стал расспрашивать все подробности жизни о.Константина и его семьи:

– Очень кланяйтесь ему и скажите, чтобы непременно пришел. Что это он никогда не приходит? Совсем забыл меня. Я очень, очень рад за вас, что вы к нему попали.

Выходило точно, что кто-то по счастливой случайности меня как бы вручал о.Константину, а я считала, что я сама пришла и вовсе не обязана ему ничем и что мы познакомились к обоюдному удовольствию.

Батюшка опять посмотрел на записку и спросил, какое у меня было горе.

– Я потеряла единственного сына, о. Алексей, это была часть моей души. Но потом отняли у нас все, но это не важно.

Батюшка начал меня утешать обычными доводами. Я подумала: «Ты говоришь обычные вещи, которые и все говорят. Не то мне от тебя нужно».

Батюшка очень остро посмотрел мне в глаза.

– В будущую жизнь веришь?

– Верю.

– Тебе кто-нибудь велел верить, или сама?

Я вспыхнула от внутренней гордости: кто мне мог велеть верить?

– Сама. Кто же еще? Я такие сны видела, но их не стоит рассказывать.

– Как кто еще? Отец твой духовный.

Это было совсем дико. Не было ведь человека на земле, кто мог бы мне велеть что-нибудь сделать. Я уже была взрослая. С недоумением посмотрела я на батюшку, он же просто смотрел на меня. Казалось, он о чем-то думал и к чему-то прислушивался.

– Ваш сын был замечательный ребенок и горе ваше большое. Но поймите, что на то была воля Божия. Он не должен был жить. Вам было бы трудно с ним. Кругом него много народа разного было. Сложные отношения между вами всеми были. Вы не могли бы его хорошо воспитать.

И батюшка в ярких красках описал всю нашу внутреннюю семейную жизнь. Он говорил то, чего не знали даже близкие.

– А теперь ему хорошо, – он ангел у Господа. Ведь вы знаете: дети – ангелы у Господа.

И батюшка начал рисовать в таких чудных и светлых красках райское состояние детских душ. Он говорил о свете, о мире, о вечной радости, которая царит окрест Господа. Голос его был какой-то бархатный, мягкий, точно он молитву читал и весь как бы тянулся к этому небу, которое он так хорошо знал. Батюшкины глаза из светло-голубых сделались совсем темным, глубокими; казалось он насквозь видит тебя.

– Вспомните, какая вы были тогда: что вы чувствовали и думали.

И он начал мне говорить все, что я чувствовала, мыслила, переживала в последние дни жизни сына и при его кончине. Он говорил мне то, что знали только я и Бог. Я не сводила глаз с батюшки и каждое его слово молотом ударяло мне в душу. Я чувствовала, что кресло и пол уходят из-под меня, я не смела дышать.

– Не скорбеть, а молиться надо за упокой его души, а он за вас там молится, – закончил батюшка свои слова.

Вид его стал обыкновенным и я опять пришла в себя.

– Зачем я вам нужен, – спросил он, помолчав немного, деловым тоном.

Я мигом сообразила и сказала:

– Расскажите, о. Алексей, о посте и молитве. У меня ничего не выходит.

В тоне была просьба, я начинала чувствовать силу о. Алексея.

– Вот с чем пришла сюда, – удивленно проговорил он. – Ваш муж?

– Доктор.

– Чем занимаетесь?

– Так, кое-что дома делаю, еще прислуга есть.

– Живете одни?

– Да, еще только одна старушка, старинный друг мужа. Муж хочет, чтобы я дома сидела, а дома делать нечего (с жалобой).

– Где живете?

– В ... пер.

– При церкви ... значит, – поправил меня батюшка. – Там был очень хороший священник, я его знал.

– Да, о. Алексей, он мне отцом был, вместе с бабушкой меня воспитывали. Я его очень люблю.

Батюшка начал приводить мне примеры из своей практики, когда люди, желая жить духовной жизнью, стремились уйти из той обстановки, в которой Господь поставил их. Дело не во внешней жизни, а в душевном устроении человека, который должен ставить на первом месте любовь к ближнему. Во имя этой любви он должен перестраивать свое внутреннее «я», дабы во всем облегчить жизнь этому самому ближнему. А ближними являются, во-первых, семейные, а потом вообще все те, с которыми приходится совместно жить.

Вот что помню из этих примеров. Приходит раз к батюшке одна особа в слезах и говорит:

– Отец всю жизнь был нашим горем. Мы никогда от него поддержки никакой не видали. Мать все вынесла на своих плечах. Наконец он куда-то исчезает. Без него стало гораздо покойнее и лучше жить. Мать часто ходила в церковь, ездила за советами к о. Алексею-затворнику²⁶³. И вот, недавно, только она вернулась от него, как является отец и просит ее со слезами простить ему все и принять его. Мама в раздражении высказывает все, что она перетерпела от него, и прогоняет его вон. Мы просили маму принять отца, но она остается при своем. Тогда в отчаяньи я решилась сейчас же ехать к вам, просить вас повлиять на нее. Батюшка велел придти матери. Та приходит и долго и упорно объясняет причину, почему она не может ни под каким видом принять мужа. Он ведь еще ее с маленькими детьми бросил без средств, она их вырастила; он имел на них дурное влияние, он тащил все, что только мог, из дому и теперь его раскаянье не искреннее, пришел, так как ему негде жить, а если его принять, то жизнь снова будет невыносимой.

– И не хотела она меня слушать, – продолжал батюшка, – и все говорила, говорила свое. А ведь хорошая, в церковь ходит, бедным помогает, к о. Алексею ездила.

Батюшку особенно поразило то, что она могла прогнать мужа, только что приехавши от о. Алексея: «Вот входит в переднюю, уютно в доме: стол накрыт, самовар на столе. Дети встречают радостно. Тепло, светло. Не успела раздеться – звонок. Отворяет дверь – муж. Тихо, покорно просит, умоляет – ничто ее не трогает. И это приехавши от о. Алексея. Я начал ей описывать внутреннее состояние измученной души ее мужа. Как он вдали, в голоде и нищете вспомнил жену, семью, уют дома и решил пойти просить, чтобы его приняли не как отца-мужа, а как последнего нищего. Я говорил ей, что ее жизнь хорошая, что заботы о детях и о душе хороши, но что дом ее будет не покрыт, если она не примет мужа и не простит ему всего».

– И дети ваши порадуются на вас и будут вас больше любить и уважать. И какой хорошей жизнью вы тогда заживете. Дом ваш будет покрыт и совесть ваша спокойна. Ушла от меня вся в слезах. Простила его, приняла и живут они теперь хорошо. Приходила благодарить меня.

Батюшкин голос из расстроенного и ласкового сделался серьезным и резким:

– Это к вам не относится.

И так он мне говорил после каждого примера. А я думала: «Ну да, конечно, не ко мне. Но тогда для чего он это говорит мне?»

– Еще одна приходит ко мне, – продолжал батюшка, – и плачет, что ей хочется молиться, а муж не дает, сердится. Говорит, что отец духовный ее дал ей очень большое правило. Это значит, что ей нужно было много-много молиться и вообще всего прочесть за день, ну, знаете, какая теперь жизнь. Готовить нужно, продукты доставать (вам не приходится этого делать), да еще чужие рядом живут (а вы одни в квартире) и комнаты отдельной нет (а у вас она есть), не то, что комнаты, – угла нет. За день устанет очень и вот вечером, когда муж заснет, зажжет свечку и начинает справлять свое правило. Над книгой заснет, свечка догорает. Муж просыпается, сердится. А раз чуть было пожара не устроила. Я ей объяснил, что при таких обстоятельствах нельзя справлять такое правило, что для души нет в этом пользы, так как она сама засыпает и от усталости не понимает, что читает; мужу мешает спать и расстраивает его. Он служит, работает, уставши за день, ему хоть ночью нужен покой. Послушалась, стала молиться, как я ей велел, и водворился у них мир.

Когда батюшка в этом примере сравнивал условия моей жизни с жизнью этой особы, голос его снова звучал резко, как будто я в чем-то была виновата и ему во мне что-то очень не нравилось. Потом я поняла, что он осуждал недовольство нашей жизнью, которая все же была по сравнению с другими много лучше.

– Приходит ко мне раз очень богатый и важный господин, – продолжал батюшка, – и жалуется на свою жену. Жили они дружно, хорошо, и вдруг она перестала детьми заниматься, гостей не хочет принимать, своими обязанностями хозяйки дома пренебрегает. Все запущено, повсюду безпорядок. Все на нее удивляются. Сидит у себя в комнате, все что-то читает. Молится, в церковь ходит все. Из-за этого у них часто возникали споры, отношения испортились. Муж ее очень любил и жалел, что теряет ее. Пришел просить у меня помощи. «Пришлите ее ко мне», – говорю я ему. – «Она не поедет». – «А все-таки попробуйте, уговорите». Приезжает. Барыня. Начинаем говорить с ней о ее семейной жизни, о муже. А она мне: «Это меня не интересует больше, я очень увлекаюсь духовной жизнью». И начала рассказывать, что читает, как молится; что самое ее большое желание поступить в монастырь. Я начал ей говорить, что Богу можно служить и не только в монастыре. Стал ей рассказывать, какой у нее хороший муж, дети, как все ее любят. Как муж тоскует, что она и его, и детей забросила. Что можно соединить и то и другое. Она растрогалась и просила научить ее, что делать. – «Дайте мне слово здесь, на месте, что исполните все, что я вам скажу, и сейчас же по приезде домой будете исполнять это ежедневно». – «Обещаюсь, батюшка». – «Вы работаете дома?» – «Нет. Приходится только присматривать за прислугой. Да теперь без меня все делается, я все забросила». – «Бываете у детей, когда они встают и ложатся и вообще в их жизнь входите?» – «Нет, на это у них учителя и гувернантки». – «Так вот, когда вы вернетесь домой, взойдите в свою комнату и вы увидите в ней большой безпорядок. Приберите все, возьмите щетку и выметите ее сами и это делайте каждый день. Утром пойдите в детскую и посмотрите, как дети встают, все ли у них в порядке. Вы увидите, что и здесь безпорядок. Также вечером укладывайте их спать и так делайте каждый день и постепенно войдете в круг ваших детей. Молиться, читать, ходить в церковь у вас остается достаточно времени». – Батюшка бросил на меня быстрый взгляд и опять сурово проговорил: «Все это к вам не относится».

– Потом она приезжала благодарить меня, – продолжал батюшка, – и рассказывала, что когда ехала от меня, думала: ну и глупый же этот священник о. Алексей. (- Так и сказала мне, – с улыбкой проговорил батюшка.) Какой совет дал. Как же я буду исполнять его. Да я и не подумаю этого сделать. А приехавши, вдруг вспомнила слово, данное мне, и все исполнила. И действительно нашла пыль и грязь: у детей белье оборванное, все запущено. И стала она входить во все опять и с мужем больше не ссорилась. – И какие они у меня все хорошие. Как это я раньше этого не замечала, – закончила она. И он тоже приезжал благодарить меня. А он был важный, богатый. – Совсем другая жена стала у меня. Лучше даже чем была, – говорил он.

– Да, – задумчиво проговорил батюшка, – много ходит ко мне людей образованных: коммунисты ходят, архиереи исповедоваться приходят.

Батюшка внимательно посмотрел на меня. Это был ответ на мои мысли: разве пойти посмотреть, что представляет из себя этот священник.

Батюшка стал говорить о моей жизни, как будто давно знал нас. Говорил с ласкою, как бы утешая меня. Мне живется лучше многих других: комната есть, куда можно пойти почитать, отдохнуть и работать тяжело не приходится, и уютно-то у нас, и тепло, и хорошо.

– А муж-то ваш какой хороший человек. – И батюшка начал говорить мне про характер мужа и его душевные качества так, как будто он его давно знал хорошо и любил. Он говорил вещи, которые я одна замечала в муже. Говорил, как я должна любить и жалеть его. – Уставший, он приходит домой и хочется ему, чтобы вы были с ним. Он ведь вас так любит! – Батюшка говорил так ласково, так убедительно, так живо нарисовал мне картину нашей жизни, что мне стало стыдно, что я мало дома сижу и забросила мужа, которого я горячо любила. Я почувствовала себя «нехорошей».

Батюшка с живостью посмотрел на меня, сел на кровати спиной к стене, спросил:

– Как имя ему?

– Иоанн, имя ему, – горячо ответила я. И вдруг лицо батюшки преобразилось, из глаз посыпались молнии и лучи света, казалось, доходили до меня. Он был весь огонь и свет.

Звенящим голосом он радостно воскликнул:

– И поведет (батюшка сложил руку одна на другую) Александра Иоанна туда, куда хочет того Александра. – Отец Алексей посмотрел на небо, потом прямо мне в глаза. Мне было больно смотреть на него, но я не сводила с него глаз. Дыхание у меня остановилось, чувствовала, как пол уходит у меня из-под ног. Передо мной был снова святой, во всем своем блеске. Это длилось несколько минут потом все потухло так же мгновенно, как и загорелось. В кровати сидел уставший, больной священник с таким добрым хорошим лицом. – Идите, я вам больше не нужен, – сказал он тихо. Я встала и, не смея просить благословения, ни прикоснуться к нему, полная ужаса и восторга, не сводя с него глаз, стала отходить к двери. У порога положила земной поклон. То кланялась я великому старцу о. Алексею.

В душе мгновенно появилась скорбь, что я более его не увижу.

– Вы очень нервная, я это заметил, как только вы вошли ко мне. – И помолчав, властным громким голосом сказал: – Всякий раз, когда я буду тебе зачем бы то ни было нужен, знай, что я тебя приму во всякое время дня и ночи.

Всякий раз, как батюшка не хотел принимать почета, будь то в церкви или дома, он неизменно говорил:

– Вы очень нервная.

Он хотел этим показать, что в нем особенного ничего нет, а все это проявление нервности со стороны человека.

Не помня себя от радости, бросилась я в ноги батюшке.

– Ужас как благодарю вас, о. Алексей.

– Ну, идите, идите, – выпроводил он меня.

Замечательно, что при первой этой беседе батюшка не благословил меня и ни слова не сказал о посте и молитве, а сказал мне то, что составляло тайну души моей и цель моей жизни, что знал только Бог, Которому ежедневно я молилась так, как это сказал о. Алексей: «Господи, сделай так, чтобы мы с Ваней рука в руку шли бы в Царство Небесное».

Стремглав летела я по лестнице. Народ расспрашивал меня, я же только отвечала:

– Какой он у вас хороший. Он у вас святой.

Решила, что на трамвае ехать дольше и понеслась рысью домой. Я под собой земли не чувствовала. Вокруг себя я никого и ничего не видела. Душа моя полна была радости, что я видела «живого» святого. Видела благодать Святого Духа, явно действующую в нем. Видела то, что было у первых христиан. Видела то, о чем писал преп.Серафим. Значит это не ложь, значит это правда. Человек может достигнуть этого на земле.

Радость моя усиливалась от того, что батюшка так хорошо мне сказал про моего Ваню, что он так любит его и моего духовного отца.

Я влетела к отцу моему духовному и, не здороваясь, проговорила:

– Я видела его и он мне ужас что сказал. О.Константин засмеялся и спросил:

– Кого его?

Я все подробно рассказала. Он батюшку с этой стороны еще не знал. Выслушав все внимательно, он просил ему кланяться и сказать, что непременно у него побывает.

Я несколько дней была как в чаду. Рассказала еще кое-кому, кто мог меня понять, но и то не все. У меня загорелось желание как можно больше людей водить к о. Алексею. Он может все сделать, всем и во всем помочь.

В его церковь, на его службы я и не думала идти, так как боялась его. Он все знает, что творится в душе человека.

Прошло довольно времени. Я все искала случая пойти к батюшке снова. Неожиданно муж заболевает грыжей и решается делать себе операцию. Я очень этого испугалась. Мне казалось, что муж умрет, а как же можно ему умереть, когда мы с ним должны жить христианской жизнью. В моей душе поднялась страшная буря. Я укоряла Бога и Св.Николая, зачем они допустили это. И что это за проклятая духовная жизнь, думала я, когда и в ней скорбь, и Бог не слушает тебя. Так думала я, стоя на всенощной у о.Константина, и горько плакала. Но так как я чувствовала все же, что это не совсем хорошо, что делается в душе моей, то я старалась скрыть все от о.Константина, насколько это было возможно. После службы я подошла к нему и сравнительно спокойно объяснила в чем дело. Через день получаю от него письмо, в котором он предлагает мне непременно поговеть где-либо поблизости и тем очистить свою душу. Я полетела к нему просить прощения. У него же и говела, но греха своего ясно не осознала, а просто подчинилась ему, так как в голове у меня все время сидело, что он может дать мне благодать Св.Духа.

О.Константин велел идти к батюшке спросить его об операции и еще просить его принять одну страждущую душу. Я написала письмо в самых почтительных и изысканных выражениях, как бы какому-нибудь высокопоставленному лицу, прося извинить за безпокойство и принять душу, и дать ответ насчет мужа. Об операции ни слова не писала, думая, что так батюшка примет сам, а если будет знать, в чем дело, то может через кого-нибудь ответ передать. Шла я и молилась св.Николаю, чтобы он меня очистил, дабы в наилучшем виде предстать перед батюшкой. Вдруг чувствую, что я не одна. Оборачиваюсь и вижу – стоит батюшка и смотрит с любовью и как бы с насмешкой на меня. Я бух в ноги. Молчание. Я встала и потупилась. Батюшка нагнулся и стал засматривать мне в глаза. Мне становилось страшно, чувствовала я, что батюшка был недоволен мною. Он так посмотрел минут пять, потом как-то чудно засмеялся, точно сдерживаясь, и ушел. Я горячо стала молиться св.Николаю, чтобы он меня спас от батюшки. О.Алексей недоволен и может, если захочет, провалить человека в бездну. Долго так молилась. Вдруг слышу шаги батюшкины. Меня начало трясти. Входит он, и как будто только что увидел меня, покойно говорит:

– Что же вы не сядете?

– Как же, о. Алексей, могу я сесть без вашего приглашения, – пробормотала я.

Батюшка ласково и участливо проговорил:

– Садитесь.

Сам сел против меня близко-близко. Пристально посмотрел мне в глаза с насмешкой и сердито сказал:

– Ну и... прихожанка. Вы живете при церкви Св... Я мотнула головой.

– И много вас там таких?

– Я одна там такая, – тихо ответила я.

– А еще кто-нибудь там у вас умеет такие письма писать?

– Нет, о. Алексей, – еще тише ответила я.

– Кто вас учил так писать?

– Никто, я сама... Простите, о. Алексей (с мольбой), я больше никогда не буду.

Хотелось пасть ему в ноги, но не смела двинуться. Он меня держал, точно в тисках.

Батюшка вдруг с живостью начал говорить:

– Да разве можно такие письма писать? Разве можно так обращаться ко мне? Чего только там не написано: да если можно... да пожалуйста, извините за безпокойство. – И батюшка в очень смешном виде начал передавать мне все мои выражения. – В этом письме и понять-то нельзя, в чем дело. Чего вы от меня хотите?

Батюшка вскочил и начал ходить по комнате, я встала тоже.

– Это все ваша интеллигентская привычка ничего просто и прямо не делать. Все ходите вокруг да около. Ищут сами, чего не знают, спорят, о чем сами ничего не понимают.

Причесть меня к интеллигенции, которую я в это время глубоко презирала, признавая только крестьян, для меня было очень обидно. Батюшка точно бичом хлестнул меня. Я вспыхнула, но промолчала.

– Все вы там такие, – с презрением бросил он. – Несчастный приход, бедный священник, который имеет дело с такими. О.Алексею таких писем писать нельзя. Ему нужно писать все просто. Прямо говорить, что нужно. «Дорогой батюшка, мне то и то нужно от вас получить», – и подпись. И больше ничего. А всех этих: уважаемый, почитаемый... не смею просить... Этого вовсе не нужно. Поняла? Я для того здесь, чтобы каждый мог приходить ко мне и говорить мне все то, что ему нужно, и по мере сил, с Божьей помощью, я должен ему помочь, – это мое дело.

– О.Алексей, да я же вам чужая. Мое личное дело не важно, там (на лестнице) у многих дела поважнее моего, как могу я вас затруднять еще?

– Для каждого, приходящего ко мне, его дело самое важное. Об этом не нужно думать, затрудняет ли оно меня или нет. Да никто об этом и не думает. (Выходило, что я одна такая глупая, что думаю это). И вы должны всегда думать, что ваше личное дело самое важное, – ласково сказал батюшка. Он сел, села и я.

Батюшка говорил так, видя, что в душе моей было действительно глубокое чувство, что я самая последняя из всех приходящих сюда, и мое дело самое маловажное.

– Простите, о. Алексей, я никогда, никогда больше не буду. – А сама подумала: как же я ему когда-либо осмелюсь писать так?

– Ну, а о.Константину также доставалось от вас, когда он был у вас священником?

– Не знаю, о. Алексей, о.Константин очень любит интеллигенцию и умеет с ней возиться, – ответила я весело, довольная, что батюшкина гроза прошла.

Батюшка как-то недоверчиво посмотрел на меня.

– А ему там хорошо? (в новом приходе).

– Да, о. Алексей, ему гораздо лучше там, доходов больше, а здесь они умирали с голоду (лицо батюшкино выразило сильное страдание), а мы не сумели им ничем помочь, ужас просто. Теперь как-нибудь и дети выберутся на дорогу. Уж очень хорошие они все у него. И А.П.²⁶⁴ (жена его) такая хорошая.

– Как же, С...ка²⁶⁵ была моей ученицей (дочка), – ласково, ласково проговорил батюшка. – Хорошая она такая, очень хорошая. А.П. вы любите?

– Очень.

– Смотрите, любите и уважайте ее.

Я мотнула головой в знак совершенного моего согласия.

Батюшка посмотрел на меня, на глазах его показались слезы, голос дрожал.

– Бедный о.Константин, какой он добрый, какая у него душа хорошая, как он вас жалеет (вас, не стоящую жалости), а Ярмолович обижает его, очень обижает. Она очень больно сделала его душе.

(Мне хотелось плакать: когда и чем я обидела о.Константина?) Я, нехорошая, недобрая. Такого духовного отца обидеть!

– Да где она еще такого найдет? А он ничего ей не сказал. А как он за нее-то страдал!

Я сидела в ужасе и ничего не понимала.

– Право же я ничего такого не делала, о. Алексей! Чем же я его обидела? – в отчаянии проговорила я.

– Как, чем обидела? – вспыхнул батюшка. – Разве мало того, что вы наделали за его всенощной? – И он начал мне объяснять состояние моей души точно, как все было тогда. – Разве можно приходить в такое отчаяние? Разве можно сердиться на Бога? Что такое случилось? Да ровно ничего. А вы впали в такое отчаяние, роптали на Бога, вместо того, чтоб просить Его помочь вам, вместо того, чтобы молиться о здоровьи Вани. Вы все забыли, забыли себя, забыли все, чему учил вас о.Константин. Он уже видел ваше состояние и как потом-то страдал за вас.

И батюшка описал мне состояние души о.Константина, его страдания в эти два дня. Страдания духовного отца за душу своего чада, впадшую в сильное искушение. Батюшка с ужасом говорил о том, что такой священник, такой духовный отец и страдал из-за меня, такого гадкого и ничтожного существа. Я не помню батюшкиных выражений, но мне было ясно одно: что о.Константин был удивительно высокой души духовный отец, а я – ничтожное, грязное, никуда не годное существо.

– И такого человека, такого духовного отца эта заставляет страдать! – закончил он.

Мне было совершенно ясно, что я совершила два ужасных поступка: 1) заставила страдать духовного отца, да еще такого; 2) роптала на Бога и предалась отчаянию. Первое, по словам батюшки, выходило важнее. Я была в ужасе, что о. Алексей все знал, как будто был в церкви с о.Константином. Я знала очень хорошо, что они за это время не виделись.

О.Алексей сровнял меня с землей, уничтожил совершенно. Я не знала, что мне делать. Батюшка смотрел на меня сбоку, как бы наблюдая за мной.

За все время этой беседы я старалась снова увидеть тот свет, в его глазах, но всячески он скрывал его от меня. Так и впоследствии он часто делал.

Батюшка резко отодвинулся от стола, потупился и, как бы стесняясь чего-то, сказал:

– Вы спрашиваете в письме, нужно ли делать операцию вашему мужу?

Я обомлела: в письме я об этом не писала. Батюшка еще ниже опустил голову и, помолчав, сказал, не поднимая глаз:

– Операцию можно делать и не делать; это не важно для него. Если хочет – пусть делает. Не мешайте ему, как хочет. Обойдется благополучно. Иоанн... – Батюшка ласково улыбнулся. – Как же вы считаете это маловажным для вас делом. Оно гораздо важнее и действительно важнее многого, чего они мне скажут (и батюшка показал в сторону лестницы). – Будь покойна, – отечески проговорил он, – все обойдется благополучно.

По своему смирению батюшка стеснялся выказывать свою прозорливость. Он только в исключительных случаях позволял себе проявлять её.

– А вы за ним ухаживайте, успокаивайте его. Что в вас есть? – Батюшка пристально посмотрел на меня. – Кротость?.. Да, есть, по лицу видно. (Ну нет, думаю, ошибся ты). А еще нужно смирение, молитва. Без смирения ничего достигнуть нельзя. Ну, да вот еще любовь нужно прибавить. Над всем этим надо стараться, чтобы приобрести.

В душе у меня была радость и глубокая благодарность батюшке за моего Ваню. Вели он мне в огонь броситься, я бы тотчас исполнила это, не задумываясь. Я почувствовала к батюшке нежную любовь и глубокую благодарность. О.Алексей стал для меня не только старцем, но и «батюшкой».

– Ну кто же она такая? – помолчав, спросил он.

Я поняла, что дело идет о той душе, которая желала видеть батюшку, и стала о ней рассказывать.

Это была дама из аристократии. Муж ее был расстрелян. Она не могла утешиться и как-то ужасно тупо и упрямо смотрела на свое горе. Муж ее был пустой малый и жили-то они не особенно счастливо. Я с неудовольствием передала батюшке то время, когда она просила принять ее (она назначала время). Батюшка, видимо, имел понятие о ней, считал ее «барыней». Выслушав все, он назначил время, когда ей придти исповедываться в церковь. Она была, осталась очень довольна, хотя не получила от батюшки того, что думала. Ей хотелось, чтобы он снял с нее горе, дал бы ей радость, покой душевный, веру в будущую жизнь без участия ее воли. Батюшка же этого сделать не мог, так как нужно всегда, чтобы человек сам захотел обновиться и сам старался бы об этом. Но все же молитвы батюшки помогли ей. Теперь она стала спокойнее и с горем своим примирилась.

Батюшка встал, чтобы отпустить меня.

– Простите, батюшка, за все и, если можно, благословите.

Он большим крестом осенил меня, стоящую на коленях, и сказал медленно:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Это было мое первое благословение, полученное от него. Всегда батюшка говорил эти слова особенно. Он чувствовал действительно Троицу, благодать Которой он призывал на стоящего перед ним человека.

Я ушла от батюшки с легким сердцем, как всегда все уходили от него. У него всегда все оставляли, все свои скорби, нужды и грехи. Он от нас брал все тяжелое, темное и давал нам взамен легкое, светлое, радостное. Он все наше сам передавал Богу; и еще здесь на земле, с дерзновением молился перед престолом своего алтаря своему Спасителю о всех тех, имена коих были как живые написаны в его сердце.

От батюшки сейчас же побежала к о.Константину просить прощения. Он был очень поражен всем, что я ему рассказала и сказал:

– Бог простит. Да, нужно к нему ехать, – добавил он, помолчав. Без батюшки я больше не могла жить. На дом к нему было очень трудно попасть и нужно было ждать особенного случая для этого. И поэтому я решилась посмотреть, как с ним обстоит дело в церкви.

В церкви теперь мне все очень понравилось. Народу было всегда много и народ все такой серьезный, молящийся. И хорошо было видеть, как полуграмотные люди молились и как правильно понимали службу. Духовенства было всегда много, на батюшку посмотреть приходили. Служба была длинная, но не утомительная. Между духовенством выделялся один, особенно по своей горячности и необыкновенно серьезному отношению к службам – то был сын о. Алексея – о.Сергий. Когда я узнала, кто он, то стала к нему присматриваться издалека. Боялась я его ужасно.

В батюшкиной церкви можно было научиться понимать службу, здесь можно было научиться и молиться. Особенно хорошо читался канон. Пение и чтение было очень ясное, не то, что в других церквах.

В Маросейскую церковь ходить начала из-за батюшки, а постепенно сама служба начала меня привлекать. Я все слушала, все понимала, а что было мне непонятно, то спрашивала о.Константина своего. Во всем и во всех чувствовалась молитва; и все и всех покрывал своей благодатью о. Алексей.

Служил он просто. Я ожидала видеть что-нибудь особенное, или некоторое юродство, как это часто встречается у такого рода людей (ужасно этого не любила я), но здесь ничего такого не было. Не было ни малейшего юродства, ни желания скрыть свою праведность под какими-нибудь странными действиями.

Он был или батюшкой, или священником о. Алексеем Мечевым, или старцем о. Алексеем, смотря по обстоятельствам. Но во всех своих видах он был совершенно прост и правдив. Когда он хотел спрятать свою праведность, то он это делал так, что окружающие просто переставали замечать ее в нем.

Движения его были очень живые и быстрые. Молитвы читал подчас очень торопливо, но одно чувствовалось несомненно в нем, что он беседует с Богом для него живым, и что небо всегда отверсто ему. Несмотря на то, что он был весь в молитве, он всегда видел в церкви все и всех.

Чудно хорошо бывало звучит батюшкин голос; такой низкий-низкий, грудной, когда молитва особенно сильно творилась в нем. Бывало на молебне круто повернется преподать благословение, и взгляд его темных глаз, горящих внутренним священным огнем, казалось, пронизывал насквозь толпу. И торжественно и свято звучал его «мир всем».

Как хорошо бывало за всенощной, когда батюшка в большие праздники благословлял нас иконой праздника. Бывало остановится с нею в царских вратах, резко повернется к народу и большим благословением осенит ею народ. А сам в это время казался таким большим-большим.

И падал народ ниц перед благословением великого старца о. Алексея, служителя Божьего. И как чувствовалось это его благословение. И как дорого оно было нам.

И вот как-то раз у батюшки с особенной силой сделался сердечный припадок. О.Константин сказал мне, что это начало конца. Пришла ко всенощной. Был канун какого-то большого праздника. Служил о.Сергий. Тихо и грустно было в церкви. Запели «Великое славословие», народ кончил прикладываться. О.Сергий опустился перед аналоем на колени. Тихо склонил он голову на грудь и крупные слезы одна за другой скатывались на его епитрахиль. Он плакал о себе, он плакал о всех нас.

Мне стало до боли жалко его. Я тогда уже очень хорошо понимала, что значит «батюшкино дело» и на какой крест должен будет взойти «сын о. Алексея», если, не дай Бог, старец наш от нас скоро уйдет.

О.Сергий тихо встал, взял икону и унес ее. Народ остался без благословения и что-то дрогнуло в душе – то было предчувствие нашего близкого сиротства.

Чудно хорошо бывало, когда батюшка выходил на молебен с водосвятием. Идет бывало из алтаря на народ и смотрит исподлобья горящими глазами на толпу. И ясна ему каждая человеческая душа, и для каждой души этой в его сердце есть место. И сколько рук с записками тянулись к нему, чтобы он, только непременно он, произнес бы имя болящего, или страждущего, или заблудшего. И каждое имя было для него живым. Одни он произносил просто, на других как бы останавливался, очевидно особенно молясь за этих людей. Незадолго до молитвы «о ниспослании Святого Духа на воду сию» батюшка уходил в алтарь и там, наедине, молился. И когда он оттуда шел на народ, неизменно лицо его выражало ту неисчерпаемую благодать, которая таилась в нем.

Особенно хорошо было один раз. Он ушел, молился долго, потом вышел, порывисто подошел и поцеловал руку св.Николая (не приложился, а поцеловал, как у живого). Мне было ясно, что батюшка что-то очень просил у Святителя Николая и тот ему обещался это исполнить; о. Алексей благодарил его. Приложившись, батюшка круто повернулся и стал на свое место. Я на мгновение увидела тот дивный огонь в глазах его.

Помню, была масса народу. Батюшка не успел всех отысповедывать. Служили в левом приделе. Народ пошел причащаться. Батюшка стал на амвоне правого придела и начал пропускать желающих исповедываться мимо себя к причастию. Люди подходили. Он пристально смотрел на них, как бы видя их насквозь, и клал им на голову епитрахиль. Некоторые говорили ему два-три слова. И вот подходит женщина. Издалека еще батюшка говорит ей:

– Нет, тебя я не могу.

Она подходит и молча падает ему в ноги. Он опять повторяет:

– Нет, нет, не могу, не проси.

Она встает и что-то тихо говорит. Батюшка глубоким и властным голосом отвечает ей:

– Нет, не могу, я не имею права (перед Богом). Уходи. Женщина, поклонившись в ноги, сказала:

– Простите, батюшка, – и ушла, плача.

Я подумала: что за глупая? Неужели она не знает нашего о. Алексея (что он видел душу человеческую)?

Помню, как бывало перед совершением Литургии батюшка с духовенством шел прикладываться к иконам. А народ, как архиерею, расчищал ему дорогу. О.Алексей исподлобья смотрел по сторонам, на нас, и, казалось, видел насквозь того, на ком его взгляд останавливался. Так он раз посмотрел и на меня, и я стала отходить назад, хотя и податься было уже некуда. Кто-то за мной сказал:

– Не бойся, он ничаво.

А раз как-то стала теснить народ, чтобы батюшке было свободнее пройти. Одна сердито сказала:

– Что ты пихаешься? А другая ей в ответ:

– Не видишь, – сам идет.

И это «сам» идет, «сам» служит, где «сам"-то, звучало у них как-то особенно. «Сам» – это был хозяин Маросейки, это был их батюшка, который всегда их понимал и жил жизнью каждого из них.

Хорошо было, когда на парадных всенощных (парадные службы были те, на которых служил батюшка) все духовенство выйдет на «Хвалите», и начнут петь псалом.

Духовенство, братьев много, вся церковь кажется поет и лучше всех – батюшка. Меньше всех ростом, задыхается и жарко ему, и мочи нет, а поет всем своим великим духом.

Раз как-то ему было очень плохо. О.Сергий тихо убеждал его не петь, хотя бы только так постоял с ними. Но батюшка упорно покачал головой и продолжал петь. Да разве без него у них бы так вышло? Разве без него гремели бы стены церкви от этого «аллилуиа»?

Разве без него могла бы быть та мощь, та сила духа Божьего, которая вся как бы сконцентрировалась в нем одном – маленьком, слабеньком человеке – в великом старце о. Алексее?

Помню, было тревожное время. Какие-то странные люди появлялись в церкви. Опасались мы все за батюшку. И вот раз на «Хвалите» стал какой-то проталкиваться вплотную к батюшке и начал с ним петь. О.Сергий испугался и хотел устранить его. Батюшка искоса посмотрел на него, вдруг улыбнулся и стал к нему так, чтобы тот мог следить по книжке, которую батюшка держал в руках. И как же он старался петь. И при каждении батюшка ему особенно долго кадил. О.Алексей умел все и всех заставить служить Богу.

Помню первую мою ночную всенощную. Батюшка не служил, так как его расшибла лошадь. Мне очень все понравилось. Пели так ясно и просто, что народ мог петь вместе с хором и потому усталости не чувствовалось и спать никому не хотелось.

Через некоторое время была я у батюшки и разговор коснулся чудес...

– Разве это не чудо, что я остался цел и жив? Ведь ничего, даже следа почти что не осталось. – И он рассказал мне, как он ехал кого-то причащать, и как трамвай наскочил на пролетку и перевернул ее. – А они (о.Сергий с товарищами) вздумали без меня всенощную служить по какому-то там случаю. Незачем было совсем, – закончил батюшка недовольным тоном, как бы в обиде, что его не послушались.

Умилительно было слушать батюшку, когда он добродушно жаловался на своих молодых священников, точно он-то не мог настоять на своем.

Раз пришла в церковь, а батюшка кого-то отпевал. Я встала близко, чтобы посмотреть, как он это делает. Мне нужно было и очень хотелось посмотреть, как он проводит все таинства, но, к сожалению, это мне не удалось. Батюшка встал на свое место и посмотрел на покойницу довольно долго, склонивши голову на бок. Точно он живую ее видел, лежащую перед ним. Казалось, он ей говорил: – Я тебя хорошо знаю и понимаю и буду сейчас провожать тебя в лучшую жизнь. И действительно это было не отпевание, а светлые проводы в лучшую жизнь. И думалось, что не только душа этой умершей, но она сама, как есть, только заснула, чтобы проснуться в лучшем мире, где нет ни болезней, ни печали, ни воздыханий, и куда она несомненно попадет по молитве «батюшки» о. Алексея. Во время отпевания батюшка часто смотрел на меня с большим вниманием, как бы изучая то впечатление, которое он на меня произведет.

Помню бывало ждешь молебна после праздничной всенощной, когда можно было к батюшке подойти, прикладываясь ко Кресту, и он утешит, скажет что-нибудь, благословит. Это было опасное время, нельзя было, чтобы батюшку видели в церкви. Всегда ждешь, когда разойдутся чужие. В этот раз особенно упорно не уходили какие-то две барышни. И вдруг царские врата открываются. Выходит «сам». Ух, как было хорошо! Церковь темная, народу мало, и как он служил!

Помню последнюю ночную всенощную, которую батюшка служил на земле. Это было начало церковного года. Столько было благодати в нем, что он один мог держать всю толпу так, что усталости не чувствовалось. Он умел народ заставить служить Богу. Мне думается, что своим горящим духом о. Алексей мог заставить камни служить Богу.

До чего же было хорошо в церкви! Много молодежи, все в белом: почти что все причащались. Настроение как на Пасхе.

Боялась сесть отдохнуть; недопустимо это мне казалось на батюшкиной всенощной. Пришла в 10 часов вечера, ушла в 2 часа дня, не выходя из церкви. Я забыла и время и место, где нахожусь. Мне казалось, что это церковь первохристиан.

Батюшка был в камилавке, которую обыкновенно не надевал и которая очень меняла его. Многие его не узнавали и говорили: «Зачем он так нарядился?» Я с удивлением посмотрела на него. Исподлобья быстро взглянул он мне в глаза и я прочла в его взгляде: чего смотришь, так нужно. Мне стало смешно.

Во время всенощной читали не раз что-нибудь из Св.Писания или что-нибудь от Св.Отцов. Раз батюшка сам вышел читать и читал так просто, так душевно. Это было послание Св. Ап. Павла. Место гласило о плодах духа: «Плод духовный есть любы, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание, – на таковых несть закона». И дальше... «аще Христовы суть, плоть распяша со страстьми и похотьми». На слова: «любы, радость, мир, долготерпение, вера, кротость», и «аще Христовы суть...», – батюшка в упор посмотрел на меня и улыбнулся, как бы ободряя работать, дабы приобрести это. Я улыбнулась в ответ и потупилась. Мне стало стыдно, что я еще не исполнила того, чему меня учили батюшка и о.Константин. По глупости думалось, что когда-нибудь смогу исполнить батюшкины заветы.

Раннюю служил о.Сергий и я хотела после обедни уходить, думая, что позднюю не батюшка будет служить. Вдруг вижу его с кем-то разговаривающим на амвоне и уже в облачении. Нерешительно подошла получить благословение. Он быстро обернулся, весело на меня посмотрел и сказал:

– Вот это хорошо (что осталась).

– Ну как же иначе, батюшка, раз вы служите, – ответила я, горячо поцеловав его руку, и стала на свое место перед Феодоровской.

Во время молебна батюшка уже держался рукой за подсвечник от усталости, но молитва его не ослабевала и он все так же сильно произносил имена болящих и страждущих, и все таким же светлым столбом уходила его молитва от него к его Спасителю за всех нас.

Когда я подошла ко Кресту, то он, довольный, сказал:

– Молодец, Ярмолович.

Значит я старалась молиться. А молиться за спиной о. Алексея было вот как легко.

Бывало после обедни окружат батюшку свои, поведут его домой, а народ, давя друг друга, старался поймать хоть одно его слово, получить хоть издалека его благословение. И жалко было батюшку, что он так устает, и радуешься за народ, что Господь не отступил от него совсем и до времени дал нам такого, каков был наш «батюшка», великий старей о. Алексей.

Первые разы я приходила в церковь на короткое время и не решалась подходить к батюшке.

Помню, как-то раз я поразилась очень, увидав, что служит архиерей в батюшкиной церкви. Думалось мне: для чего им нужен архиерей, когда у них есть о. Алексей? Я стала сзади архиерея. Когда проносили мимо Евангелие, я по привычке старательно перекрестилась. Батюшка, проходя мимо, исподлобья взглянул на меня. Глаза его были темные-темные и пронзили меня насквозь. Когда повели архиерея в алтарь, батюшка его поддерживал.

Долго спустя я как-то сказала батюшке:

– Не вы должны поддерживать архиерея, а он вас.

– Ведь он архиерей, а я священник, – смеясь, сказал батюшка.

– Надо знать, какой он архиерей и какой вы священник, – ответила я.

– Ну и глупая же ты, Ярмолович... Разве можно такие вещи говорить!

Помню, как молилась всю обедню горячо и со слезами перед иконой Смоленской Божьей Матери. И не раз это было так. Молилась, что люди здесь такие счастливые: у них такая церковь, такая служба, а я не могу здесь быть. Я не имею права надоедать батюшке. У меня есть свой духовный отец, да еще «такой». И вообще эта церковь не для меня. И всегда в церкви и дома молилась горячо св.Николаю и Божьей Матери, чтобы мне постоянно ходить на Маросейку и видеть батюшку как можно чаще, хоть на минутку, хоть одно слово от него получить.

В церкви, бывало, стараешься стоять так, чтобы батюшка тебя видел и был бы тобою доволен. С ноги на ногу не позволишь себе переступить, с ужасом отгоняешь всякую постороннюю мысль, а их много тогда лезло в голову. Лишнего движения не позволяешь себе сделать. Идешь ко Кресту, а сама молишься св.Николаю, чтобы батюшка тебе что-нибудь хорошее сказал. Если он, бывало, не служит, то молишься Святителю, чтобы твоя душа очистилась, дабы в наилучшем виде явиться к батюшке на квартиру.

Присмотревшись ко всему, я поняла, что батюшку легче всего видеть в церкви, где с ним можно даже кое о чем переговорить. Наконец, я собралась с силами и подошла к Кресту. Я знала, что батюшка и прежде видел меня в церкви. Я приложилась, он благословил и весело сказал:

– А, Ярмолович пришла! Хорошо, что пришла! – И точно, обращаясь к кому-то, прибавил: – Ярмолович у нас хорошая!

Мне сделалось весело и просто на душе и я побежала домой.

Как было хорошо это батюшкино благословение, когда бывало подходишь ко Кресту! Кого спросит о том, что ему нужно. Кому скажет что-нибудь полезное для души, или просто ободрит, утешит. Одно его слово – и в душе вместо смятения и неясности водворялась тишина и простое, ясное понимание всего. Сколько сил давали такие слова батюшки! Он видел человеческую душу, понимал ее, и давал ей то, что ей в данное время нужно было.

Во все время моего обучения у батюшки, он никогда не пропускал меня в церкви без того, чтобы не сказать мне что-нибудь на пользу душевную. Вот, кажется, батюшка всю службу за тобой следит. Но только подумаешь: ну где ему за всеми уследить, как почувствуешь взгляд темных-темных, страшных (по святости) глаз. И правда, глядишь, а батюшка смотрит на тебя с укоризной. И как после этого боялась подходить ко Кресту. А вдруг батюшка при всех обличит. Но вначале, пока не привыкла, он редко выговаривал и обличал тут же меня. Он это делал тогда, когда свой проступок забудешь. И тогда он тебе его напомнит так, что уж тут долго не забудешь своего поведения и всячески стараться будешь исправиться. А в момент твоего нерадения он всегда говорил что-нибудь ободряющее, что давало силу больше стараться. А как-нибудь спустя, точно нечаянно, скажет:

– В церкви нужно стараться стоять вот так. – И батюшка весь как-то выпрямится, устремит взор на иконы, и руки приложит к вискам, чтобы показать, что не нужно смотреть по сторонам. – В церкви нужно видеть Бога только, и по сторонам не смотреть. Слушать только то, что поют и читают, а все другое не слышать, – бывало скажет он.

А как же трудно было не смотреть в алтарь и не следить за батюшкой. И так постепенно я приучилась к службам и училась под наблюдением его молиться.

Подходя ко Кресту или под благословение после всенощной, батюшка, бывало, в двух словах скажет тебе одобрение или порицание твоего поведения в церкви так, чтобы тебе одной это было понятно. Когда же я привыкла к духовной жизни и вошла в нее, батюшка деятельно стал учить меня избавляться от самолюбия и гордости и без жалости обличал при всех.

Батюшка и о.Константин требовали молитвы церковной. О.Константин говорил, как нужно молиться и понимать ту или другую молитву, а батюшка проверял это на деле. Требовалось внимательно слушать и вникать в каждое слово богослужения; уяснить себе то, что было непонятно или спрашивать об этом о.Константина. Бывало начнешь несколько раз во время богослужения молиться своею молитвою, высказывать Богу свои желания вразрез с церковной молитвой, а когда подойдешь ко Кресту, батюшка непременно скажет:

– Что это, Ярмолович, с тобой не того?

А когда в следующий раз исправишься, то он говорил:

– Молодец, Яромолович, она у меня умная.

Помню, как долго старалась над заамвонной молитвой. Слова понимала, но они были мертвы для меня. Мне до слез было досадно, что она не выходит. Батюшке я об этом ничего не говорила, а он каждый раз говорил мне ободряюще:

– Ничего, ничего, Ярмолович, старайся.

Вдруг я ее поняла сердцем, но не вполне. Подхожу к Кресту и говорю батюшке:

– Она все же не вся у меня вышла!

На душе была радость, что одолела. Он пристально и строго посмотрел на меня, благословил и сказал:

– На первый раз ничего, потом лучше будет.

Постепенно батюшка стал для меня своим родным. В душе называла его своим старцем, но просить его об этом не смела. Помню, как иногда, не желая получить от батюшки замечания, стараешься ко Кресту не подходить, а приложиться издали. Так батюшка, чтобы не задерживать народ, часто давал чужим крест. Бывало через несколько человек протягивает его кому-нибудь, и ты стараешься за этим чужим приложиться, но батюшка каждый раз отводил от тебя Крест и делал так, что ты вплотную подходила к нему. Тогда он поднимал, бывало, крест, строго смотрел на тебя и выговаривал тебе все. Еще по фамилии назовет, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, кто ты такая есть. Так он меня приучил, подходя к нему, самой каяться и говорить, в чем дело, предупреждая его. И это всегда оказывалось лучше.

Бывало, стараешься встать так, чтобы батюшка видел, что ты стараешься. Молитва делалась все сильнее, но она была очень неровная: то удастся, а то нет. Раз за всенощной мне почему-то захотелось, чтобы молитва моя была особенная и понравилась бы батюшке. Я встала так, чтобы он мог все время видеть меня. Несмотря на все мои усилия и старания, молитва получилась хуже всех разов. Батюшка смотрел как-то поверх меня, как на чужую. Мне стало скучно в церкви и досада разбирала, что у меня ничего не вышло. Дома опомнилась и мне стало стыдно за свое поведение. Утром прихожу к батюшке, у него кто-то был. После обычного разговора он мне говорит самым обычным голосом:

– А я вас вчера видел и смотрел на вас, но ничего особенного не видел.

Глаза его пронзили меня насквозь и он добавил как бы с презрением:

– Да нечему было и быть.

Мне было стыдно чужого и я с улыбкой ответила разговорным тоном:

– Да, действительно, батюшка, ничего и не было.

Вдруг лицо его стало гневным, он весь покраснел, взгляд сделался жестким и он, ударив пальцем о кровать, сказал громко:

– Ярмолович, смотри!

Я бросилась ему в ноги.

– Батюшка, дорогой, простите, не буду, – пока он не толкнул меня рукой.

Я поднялась, увидала его ласковым, крепко поцеловала его руку и выкатилась из комнаты. Мне ужас как было стыдно чужого.

И как же я потом всякий раз с такими мыслями боролась в церкви. Раз как-то батюшка служил молебен с водосвятием. Все бросились к нему, чтобы из его рук получить святой воды. Мне этого тоже захотелось. Я протиснулась вперед и стала рядом с ним. Он всякий раз, наливая, миновал мою посуду. Я готова была заплакать. Наконец, батюшка начал читать молитву Царице Небесной и, все так же, не глядя на меня, взял из моих рук бутылку, медленно стал наливать в нее воду, медленно вытирал ее, а сам на словах молитвы: «подкрепи меня нетерпеливую, унылую, нерадивую» – посмотрел на меня и прибавил к ним еще все те грехи, которые во мне были особенно сильны тогда. А также посмотрел на меня при словах: «не отступай от Мене, Матерь Бога моего, за роптание и нетерпение мое». Все это батюшка говорил медленно, ясно, а я стояла и краснела. Окончив молитву, он отдал в руку бутылку и сказал:

– Ну, ну, Александра, старайся!

Я поцеловала его руку, как икону, и пошла с душой полной покаяния и горячего желания поскорей исправиться в тех грехах, о которых он молился за меня Царице Небесной.

То была его Царица Небесная – то была его Феодоровская, перед которой он так горячо всегда молился за наши грешные души.

Помню, как трудно было молиться за усопших и за болящих. Имен было так много и вычитывалось это так долго, что нужно было напрягать всю волю, сосредоточить все внимание на эти, казалось, безсмысленные имена. Но один велел, а другой проверял. И вот бывало, когда хоть капельку удастся молитва за усопших или за болящих, посмотришь на батюшку, когда он исповедует на дальнем клиросе, и видишь, как он смотрит на тебя ободряюще:

– Ну, ну, еще постарайся.

И выбиваешься из сил, желая достичь правильной молитвы.

Раз что-то неблагополучно было с о.Константином (было тяжелое время для Церкви). Я принесла записку о его здравии и деньги и положила все это на аналой, где батюшка исповедывал и где уже лежало их много. Батюшка вышел из алтаря и, прежде чем благословить меня, сердито сказал:

– Это зачем?

И сразу вынул мою записку и деньги. Видеть, как я их клала, он не мог.

– Батюшка, простите, я не знала, я как все.

– Ты не все, они (показал на народ) – другое дело, а ты раз навсегда не смей этого делать. Неужели думаете, что я за отца Константина не молюсь. Уж я и не знаю, как еще молиться?

Точно я его упрекала, что он плохо молится. И сразу с тревогой и любовью в голосе спросил:

– Что с ним? По-моему, благополучно. (Если бы действительно опасность была, он бы знал это и, может быть, раньше даже, чем она коснулась о.Константина).

Весь разговор наш с батюшкой был такой, что я совершенно успокоилась и твердо была уверена, что ничто не коснется отца моего духовного, так как о. Алексей зорко бдит за ним и не дает злу прикоснуться к нему. Чтобы окончательно утешить меня, батюшка велел диакону помянуть его.

И бывало, когда тревожишься об о.Константине, молчишь, а батюшка, видя что ты неспокойна, сам спросит:

– А что наш дорогой о.Константин?

И начнет объяснять тебе в чем дело, что это неопасно, что все рассеется. И так хорошо успокоит.

Иногда можно было лично и не тревожить батюшку, но хотелось до смерти лишнее слово от него получить. Идешь на амвон с запиской. Тогда народ легко пропускал без очереди, так как многие лично подавали батюшке записки о здравии или за упокой. Я живо сообразила, в чем дело, и, держа записку в руке, иногда только для виду, вне очереди подходила к батюшке, объяснить ему, что это за «душа», за которую нужно молиться, или в чем нужда такого-то и такого-то и тут уж получишь лишний раз благословение и непременно несколько слов в назидание, а то иногда и участливое слово, которое тебя так и поднимет всю на новое трудное делание.

Раз очень спешно нужно было рассказать батюшке про одну душу и просить его молиться за нее. Я взошла на амвон с правой стороны, чтобы поскорее увидел он меня. Сзади послышались голоса:

– Он исповедует, нельзя так, рассердится!

Я продолжала стоять против царских врат, батюшка стоял спиной ко мне. Одна ушла; взошла другая. Вдруг он быстро обернулся, точно почувствовал, что его ждут и радостно сказал:

– А, Ярмолович, – на всю церковь.

Я подошла довольная, что батюшка не рассердился. Все ему передала, что было нужно, как всегда поклонилась ему в ноги и ушла. Он проводил меня до решетки, а народ расступился, давая мне дорогу. И слышала я удивленные разговоры, что о. Алексей так ласково меня принял. Для кого-то и для чего-то все это было нужно. Он зря никогда ничего не делал.

Всегда и повсюду я батюшке кланялась в ноги. И вот иногда он уйдет еще глубже в своем месте, где бывало исповедывал, чтобы народ не видал оказываемое ему почтение. Он по своему смирению всегда стеснялся почета. А иногда он, напротив, бывало выйдет на вид со своего места и принимал мой земной поклон на глазах у всех. Это делал он для кого-то в народе, чтобы что-то кому-то показать. Так к Кресту когда, бывало, подходишь, иногда тихо говорил замечание, а иногда громко обличит в каком-нибудь поступке или грехе, в котором ты, бывало, совершенно не виновата в этот раз, – обличит для пользы кого-то другого. Но это он делал тогда, когда отцы меня переработали совсем, и когда с их помощью я дошла до того, что, ударь или похвали они меня всенародно, я наружно оставалась совершенно спокойной и ответ на все был один:

– Простите, батюшка!

В церкви я хорошо узнала все доступы к батюшке и была своя с ним.

Хотя и в церкви удавалось говорить о разных «душах», как и в чем им помочь, но также приходилось приходить с ними и к нему на квартиру. Я знала, что есть нелегальный черный ход, но долго не хотела им пользоваться. Наконец, желание поскорее попасть к батюшке и нужда заставили меня поступить, как многие. Это очень облегчило мои хождения к нему, особенно, когда признала меня одна его родственница и по своей необычайной доброте и ласке позволяла ходить всегда к батюшке, как только будет нужно.

Много отводил лукавый людей от о. Алексея. То страх перед ним, то забота, то всякие мелкие дела всегда мешали им. Батюшка запрещал водить их насильно, велел только молиться о них всегда, и сам молился.

– Кто придет, а кто – нет, на то воля Божья, – говаривал он бывало.

И поражало меня всегда это количество имен, которые для батюшки были живыми людьми. И ежедневно на клочке бумажки вырастали все новые и новые столбцы имен, нужды коих батюшка помнил и твердо знал. Иногда что-нибудь начнешь рассказывать, батюшка посмотрит на клочок бумажки и скажет:

– Вот этому нужно то-то и то-то.

– Как, батюшка, вы можете помнить всех и кому что нужно? – поражалась я.

Что человеку было не под силу, в великом старце о. Алексее делала его безконечная любовь христианская.

Запрещал батюшка мне приводить людей в церковь. Он порицал эту манеру сговариваться идти в ту или другую церковь, послушать диакона или священника.

– Скажите им (кто хочет придти) наш адрес, – говорил он. – Знаете его?

– Знаю.

– Какой же?

– Церковь Маросейская – о. Алексея.

Батюшка засмеялся.

– Сама Маросейская! – и велел полностью записать адрес и еще проверил его.

Раз за обедней стоял один знакомый мой, который потом был у батюшки. Ему очень все понравилось. Когда он подошел к Кресту, батюшка спросил его о его имени, повернулся к местному образу Спасителя и долго молился. Это иногда он делал с людьми, впервые пришедшими в его церковь и на которых он почему-либо останавливал свое внимание. Очевидно, что сильны были их нужды душевные, о которых и нужно ему было молиться.

Оба мои отцы требовали точного выполнения долга по отношению к мужу и моим домашним обязанностям. И все успеешь сделать, и весело и легко бывало на душе. Трудно было в те дни, когда батюшку не видела, а их становилось все меньше и меньше.

Раз дожидалась в столовой, пока батюшка отпустит мою «душу». Тут же сидела батюшкина дочь. Она начала меня всячески ругать, зачем мы ходим к ее отцу и ему надоедаем. Им всем покою от нас нет. А исполнять, что батюшка нам говорит, мы все равно не исполняем. Действительно, жизнь батюшкиных домашних была тяжелая. Личной жизни никакой, всегда на народе. Это была большая дорога, покоя никакого. Мы забыли, что батюшке нужно есть, спать и удивлялись, когда нам об этом напоминали. Если бы он жил один, мы к нему и ночью ходили бы. Мы считали, что Бог дал нам его, без него мы дышать не можем. Он наш и должен нам дать без остатка все, чего не хватает в нас самих. При нем у нас не было борьбы. Зло, казалось, не могло прикоснуться к нам. Мы себя чувствовали за спиной о. Алексея. И как бы со всех сторон предупреждаемые им, и за ним, мы весело и спокойно подходили к Богу. У нас не было скорбей, так как, чуть что приключилось с нами, мы бежали к батюшке и все у него оставляли.

Мое впечатление было, точно я живу в сказке: то о.Константину скажу и по его молитвам получаю; то батюшке. А у него-то, чего бы я ни попросила, знала, что будет сделано. Он был друг Богу. Он был свой на небе, будучи человеком на земле.

Его молитвы за нас огненным столбом восходили от престола церковного к престолу Бога-Отца.

И так домашние батюшкины несли большой подвиг.

Я совершенно спокойно слушала батюшкину дочь. Она ведь была совершенно права. Батюшка большей частью принимал в постели и потому народ ходил к нему через всю квартиру. Она была совершенно права, что мы смотрели на его квартиру, как на «постоялый двор». Мы ходили к нему действительно часто без пользы, так как не слушались его, не исполняли его советов.

Но когда я пришла домой, у меня закрался страх, что ведь батюшкина дочь может действительно на меня рассердиться, так как я всегда почти что приводила кого-нибудь с собой. Думалось, ведь она может прогнать меня. Я горячо молилась св.Николаю не допустить этого, а сама стала избегать ее. Так было два раза. Оба раза батюшка необыкновенно ласково и даже предупредительно обращался со мною. Точно кто обидел меня и он хотел загладить это. Хоть он и не слыхал нашего разговора, но, конечно, все чувствовал. Я ему ни слова по этому поводу не говорила. На душе было спокойно. Обиды ни на кого не чувствовала и батюшка был мною поэтому доволен, а это только мне и нужно было. Наконец, в третий раз, когда я особенно боялась, что буду выставлена из квартиры, а нужно было очень и времени свободного было мало, взошла я к батюшке с тоскою на душе: все было так хорошо, а теперь приходится, крадучись, к нему ходить. И когда он отпускал меня, то крепко задержал мою руку в своей и сказал:

– Ходи ко мне чаще, чаще, Александра! Никого не бойся. Скажи им (он показал на дверь), кто бы тебя ни останавливал, что «сам» велел приходить за благословением.

И сколько ласки и любви было в этих его словах. До слез тогда он растрогал меня.

Вот об наших «душах» помню, которых приводила я к батюшке.

Одной из первых, которой мне очень хотелось помочь, была тоже духовная дочь о.Константина. Мы с ней были очень близки. Она очень стремилась к духовной жизни и ей очень хотелось получить благословение о. Алексея. Он ее принял и очень долго с ней говорил. Она была из аристократии, очень образованный человек. Вышедши от батюшки, она была в таком восторге, что при всех в коридоре бросилась мне на шею, горячо благодаря меня.

Поразительно, что почти все они благодарили меня за что-то. Не только они, но иногда и сам батюшка. За что он-то благодарил меня – осталось для меня тайной. И каждый раз, приходя в ужас от этих батюшкиных слов, я падала перед ним ниц, прося прощения.

Оказывается батюшка описал моей «душе» ее прошлое, ее внутреннее состояние. Дал ей совет, как жить. И, что особенно поразило ее, с очень верным духовным подходом говорил о теософии и сам предложил ей, что будет молиться за очень ей близкую теософку.

Сколько людей ни приходило к батюшке и сколько ни спрашивали его через меня, он всем сам говорил, что будет за них молиться. Мне же он этого долго не говорил, а также никогда не говорил мне, молится ли он за мужа моего. Только через год моего обучения у него я получила от него эту великую милость.

И долго эта душа, как и многие, которые всем сердцем подходили к батюшке, жила воспоминанием в беседе с ним. Таким людям он на всю жизнь давал силу идти по намеченному им пути.

В первую же зиму стала к батюшке ходить жена о.Константина. Батюшка очень любил ее и свою ученицу, одну из дочерей ее, о которой он всегда отзывался с нежностью и с любовью. О жене о.Константина батюшка говорил всегда как-то серьезно и как бы очень довольный, что она оказывает ему такое доверие и приходит к нему за советами. Он всегда восхвалял ее мне и ставил так, что если о.Константин был моим духовным отцом, то она – матерью, и нужно было так к ней и относиться. И бывало батюшка строго смотрит на меня, пока что-нибудь говорит о ней. желая узнать, так ли я чувствую это, как он мне говорит. И я всегда понимала в это время, насколько высок духовно о.Константин сам, какая у него хорошая семья и свое ничтожество. И так он довел меня до того, что впоследствии – скажи он мне кланяться до земли квартире о.Константина, я с радостью исполнила бы это не из-за послушания, а из-за глубокого сознания их высоты, а своей нищеты. И когда он увидел, что это сидит во мне прочно, он перестал говорить так.

Всегда, прежде чем приводить кого-нибудь к батюшке, я ему докладывала в чем дело и кто это такой. Рассказывала самую суть в двух словах. Он назначал время и место, когда он будет принимать и для этого руководствовался тем, что я ему говорила. И удивительно как он верно, часто за глаза, определял, что было человеку нужно и сколько времени нужно было употребить для этого.

После же беседы с «душой» батюшка или тотчас звал меня, или на другой день я приходила к нему и он мне объяснял состояние этой души так верно и так ярко, как будто бы давно знал ее.

По этому я и руководствовалась в общении с ними: к одним подходила ближе, от других отдалялась.

Иногда батюшка подробно расспрашивал про жизнь той или иной «души», чтобы яснее представить себе, в чем ее нужда. Такая постановка дела установилась между мной и им сама собой.

Раз привела к нему одну знакомую, у которой без вести пропал муж. Они были молодые, хорошие, мальчик один только и был у них. Она была в большом горе. В голодные годы ей пришлось с ребенком кое-как перебиваться. Она хотела знать, жив ли ее муж. Несмотря на массу народа, нас сейчас же впустили, так как батюшка сам назначил время, когда придти. Я с ней не могла сидеть и пошла к нему сказать, что я ухожу домой. Стучусь.

– Подождите, – раздается его голос.

Скоро вышел, измученный физически, но необыкновенно добрый духом. Это всегда бывало и было признаком благодати, в нем находившейся: чем больше он сдавал физически, тем сильнее в нем разгоралось пламя Духа Божьего.

Молча я упала ему в ноги.

– Александра, – весело сказал он: – я твою помню (поразительно, как он всех помнил, кому назначал). – Может тебе что нужно? – заботливо проговорил он.

– Что вы, батюшка дорогой, и нужно было бы, не стала бы вас безпокоить из-за себя в такой день. Я за свою боюсь. Ее могут отправить, а я с ней не могу сидеть. Вы ее примете ведь?

– Да, как же! Я обещал. Только, простите, ей придется долго ждать.

– Помилуйте, батюшка, сколько угодно будет ждать.

– Ну-ну, – засмеялся он.

Дверь напротив отворилась и выглянул о.Сергий. Строго и с удивлением посмотрел он на меня (тогда я была «своя» только для батюшки). Он начал уговаривать отца отправить всех, так как все равно не успеет их принять, а заняться только с теми, которые в столовой, очевидно попавшими туда через него.

О.Сергия я боялась, как огня, здесь был батюшка, а при нем я никого и ничего не боялась. «Свою» я решилась отстоять. Батюшка нетерпеливо ответил:

– Всех приму.

О.Сергий покачал головой:

– Невозможно.

– Ну, невозможно, то как возможно будет сделаем, – ответил батюшка.

У меня сердце упало за мою «душу». Молча повалилась я батюшке в ноги и, стоя на коленях, посмотрела на о.Сергия, удивленно осматривающего меня, потом в упор взглянула на батюшку. Он улыбнулся, ударил меня по плечу и сказал твердо:

– Идите и будьте спокойны. Я сказал вам, что приму и приму.

Я не утерпела и спросила:

– Батюшка, муж ложится в больницу, помолитесь.

– Ложится? – с удивлением проговорил он. – Все-таки захотел? – Потом, опустив голову, задумался и, помолчав, сказал: – Чудак он этакий. Зачем? Ведь ему это совсем не нужно. Ну, пусть его, если уж ему так хочется. Иди. Ведь он у вас здоровый.

Я с радостью поспешила домой, но, проходя мимо моей «души», сказала ей:

– Если и до вечера придется сидеть, сидите. Поняли?

«Гипноз» батюшкиной квартиры очевидно подействовал и на нее. Она молча кивнула головой и поудобнее уселась на сундуке.

На другой день узнаю, что она сидела у батюшки с 11 часов утра почти до вечера, но что он через силу принял ее и очень долго с ней говорил. Он успокоил ее душу, дал ей совет, как в жизни ей лучше устроиться и обнадежил ее насчет мужа.

Впоследствии оказалось, что муж ее умер в Турции по времени ранее, чем она была у батюшки. Но как бы то ни было, он успокоил ее, нравственно поставил и до сих пор она с благодарностью вспоминает об этом.

Он сумел как-то снять с нее ее горе.

Много народу приходило к батюшке с такими вопросами. И упорно держался слух, что он говорил правильно. Но я знаю некоторых, жаловавшихся, что он «предсказывает» неверно. Это по-моему происходило не потому, что он не знал: слишком много случаев лично я видела его прозорливости, а потому, что он не хотел огорчать тех людей, неясно отвечая им, он вселял в их душу все же надежду, а сам им говорил, как нужно жить, указывая им на жизненный путь, приближал души их к Богу.

Смотришь, и человек как-то возрождается: из тины горя, а иногда безысходной тоски, он начинал выкарабкиваться и, ставши на путь, понемногу забывал остроту своего горя, начиная понимать и идти к намеченной цели.

В других же случаях люди просто не понимали его слов. Мне самой многое стало понятно только после.

Привела раз к батюшке одну духовную дочь о.Константина.

У нее умер маленький внучек, она по нем очень тосковала. Жила очень плохо, а жить плохо не привыкла. Тоска, голод, холод довели ее до того, что она серьезно начала думать о самоубийстве.

О.Константин велел ей поговеть в батюшкиной церкви и поговорить с ним вволю. Последнее было очень трудно устроить, но об этом просил о.Константин.

Батюшке я передала все слово в слово. Он очень серьезно отнесся к этому делу, как будто она сейчас собиралась топиться. И когда я с сомнением отнеслась к этой поспешности, с которой он велел мне привести ее, он строго оборвал меня, укоряя в недостаточной любви к ближнему.

Я испугалась и полетела к ней, думая, что мне придется из воды ее вытаскивать. Прихожу, а она действительно в черной тоске сидит в своем подвале и плачет. Условившись, пошли в назначенный день в церковь.

Служил о.Лазарь (хороший тоже священник был). Она причастилась, осталась всем очень довольна и мы с ней пошли к батюшке на квартиру. Он скоро принял ее и уж говорил же он с ней! Я стояла в коридоре, чтобы никто не помешал бы им. И чудно, точно все забыли, что у батюшки сидит чужой – никто не пытался прервать их беседы.

Наконец я решила, что батюшка устал и попросила одну его родственницу напомнить ему, что пора кончать. Она приотворила дверь, но сейчас же снова закрыла ее.

– Нет, нельзя мешать, он так посмотрел на меня, – сказала она.

Через некоторое время с ней решили послать одну сестру, которая постоянно была при нем и которая в этих случаях была храбрее²⁶⁶. Но и она вернулась, сказав, что очевидно что-то очень серьезное, мешать нельзя:

– Так смотрит, – добавила она.

Ну, думаю, крышка мне теперь (что смела мешать ему).

«Душа» наконец выходит довольная, веселая, узнать нельзя. Собираемся уходить. Вдруг меня требует батюшка. Это было в исключительных случаях, что он меня звал сейчас же после разговора с «душой». Вхожу, как обычно, кладу земной поклон и говорю:

– Простите и, если можно, благословите.

Батюшка молча смотрел на меня в упор и не благословлял. Ну, думаю, будет мне взбучка. Он догадался, что я подсылала мешать ему. Стоя на коленях, тихо говорю:

– Батюшка, простите, больше не буду. Никогда не буду.

– Ты что это делаешь? И вы с ними заодно (с домашними его, которые, оберегая его, «тащили» от него людей). О.Константин что вам сказал, а? Думаете, я сам не знаю, когда нужно человека отпустить?

И батюшка начал со скорбью рассказывать, как ей тяжело, как трудно, отчаянное ее положение, как страдает и как серьезно больна ее душа, как ей нужно было немедленно помочь.

– А то знаете, что могло случиться? – и он с каким-то ужасом посмотрел вдаль. – Если вовремя ей не помочь, кто был бы виноват? – Вы да я.

Очевидно, ему было видно в душе ее то, что другим не было заметно, самоубийство было, наверное, близко.

И так батюшка мне объяснил все по отношению к ней, что я вполне сознала свою оплошность, со слезами просила прощения. Особенно часто виделась с нею и всячески старалась поддержать ее. Она еще бывала у него не раз и в его церковь ходила молиться. Батюшка очень верно не советовал ей одно дело, которое она все же после кончины его исполнила, и которое ей не принесло ни малейшего успокоения, ни выгоды, о чем батюшка и предупреждал ее.

Удивительно бывало, как он заранее знал состояние души человека и общие черты его жизни.

Иногда очень жалеешь и просишь его о ком-нибудь, а он сравнительно равнодушно и покойно отнесется к этому, а про другого вскользь скажешь, а он расспросит подробности и поставит два-три вопроса, касающиеся самой сути его жизни.

Ранее и в голову-то не приходило, отчего это человек страдает, а тут станет все ясно: оказывается вовсе не от того, от чего думалось.

Старец о. Алексей действием Св.Духа знал часто вперед человека, приходившего к нему.

Раз привела я к нему одну особу из интеллигенции, очень добрую, но не умевшую устроить ни своей внешней, ни внутренней жизни. Она очень горевала о смерти матери и нигде не могла найти себе утешение. Наконец, решилась испробовать батюшку. Он ее принял в кабинете, а я сидела в коридоре и многое слышала. Он так и сяк хотел взять ее, а она не поддавалась – все свое.

Замечено, когда человек приходит к старцу, он должен идти с полной верой, доверием к его советам и совершенным отречением своего «я». Он должен принимать всего его. Тогда только бывает польза от старческого совета.

Но если человек приходит к старцу и всячески старается отстаивать свои мысли, свои желания, всячески старается доказать правильность своих убеждений, то он уйдет от старца без пользы. Его «я» мешает старцу и не дает благодати действовать на него. Это – своего рода гипноз, но только гипнотизер действует человеческими силами, а люди Духа Божьего благодатью, которая в них.

То же и с благодатью Божией.

Если человек не предоставит Богу вполне и всецело свою душу, очищенную предварительно покаянием, дабы Господь мог творить в ней что угодно, – не будет у него мира душевного и не войдет в нее Господь.

Слышу, батюшка выбился из сил с моей «душой» и, наконец, ласково отпустил ее. Зовет меня и начинает как бы оправдываться, что он старался, но ничего не мог сделать:

– Я ей говорю, а она все свое. Я ей опять, а она не слушает и опять свое (сердцем не воспринимает). Из нее ничего не выйдет. Временем успокоится. Будем молиться.

Слова его, как всегда, оправдались. Я поклонилась ему в ноги:

– Простите, батюшка, что они (интеллигенция) не так к вам ходят, как нужно (я была зла на свой народ, что они так большею частью воспринимали батюшку). Я им говорю, а они ничего не понимают.

Я чувствовала себя виноватой перед батюшкой за свои «души». Он засмеялся и весело сказал:

– Ничего, ничего, пусть ходят и так. И это хорошо. Хорошо, что они и так-то ходят. Зато Александра моя правильно ходит.

Были у мужа моего одни больные: очень славная чета. Он был гораздо моложе ее и немного увлекался женщинами. Она была хорошей женой и хозяйкой. Мы ее считали лучше его. Условия их жизни были очень тяжелые, его донимал родственник.

Как-то она приезжает ко мне и жалуется на свою жизнь: она будто бы мужу надоела и он стал часто пропадать из дома. Ей хотелось поговеть у батюшки, которого она знала с моих слов. Я была больна и потому дала ей к нему записку. Очень она осталась всем довольна.

Вскоре прихожу к нему и благодарю его, как всегда, что принял мою «душу». Он пожал плечами и сказал:

– И кого это вы мне прислали? Ну, уж и прислали! Говорила-говорила она там мне все...

Я была этим очень удивлена, так как по нашему мнению она была самая обыкновенная, но хорошая старушка. Батюшка же, как всегда, увидел в ней то, что нам было незаметно. Батюшка дал мне понять, что он никогда не откажет, когда это бывает нужным, а без разбора посылать к нему людей нельзя. Я чутьем угадала в чем дело и впредь с большой осторожностью посылала и приводила к нему людей. В этот раз я пыталась оправдаться тем, что она все же получила большую пользу душевную, исповедовавшись у него.

– Ну, ну, рассказывайте, – прервал он, улыбаясь, – столько-то она и у всякого другого могла бы получить.

Вскоре эта особа заболела тифом и умерла. Муж пишет мне отчаянное письмо: что он совсем одинокий теперь, преследуется родственником и готов на всякое преступление по отношению к нему, чтобы затем покончить с собой. О.Константин велел ему ответить и затем идти к батюшке – просить его молиться за него.

– Хорошо, Александра, поступила с ним. Я за него буду молиться, буду. Очень трудно будет (вытащить его из нравственного омута). Ну, ничего. Будем стараться.

И он говорил это с такой скорбью, с такой любовью. Он как всегда переживал его страдание, и знал, что оно велико, и что душа его находится в опасности.

В том-то и была сила батюшкиной любви, что он изживал страдание каждого. Он сам страдал их страданиями. Оттого и молитва-то его была так сильна, оттого и молился-то он часто со слезами за каких-то неведомых нам Николаев, Анн, страдания и душевные скорби которых он чувствовал сам.

Он действительно переживал с людьми их горе и скорби всем своим великим христианским сердцем, всей своей светлой, чудной душой.

Батюшкины молитвы помогли этому человеку выбраться из нравственной ямы, в которую он попал. Он стал себя лучше чувствовали постепенно устроился даже хорошо.

Об его жене батюшка только сказал:

– Ее звали Анной, кажется?

– Да, батюшка.

– Помяну ее за упокой.

Раз игумения Евгения (Вознесенского монастыря²⁶⁷) велела очень кланяться батюшке и просить его святых молитв о ее грешной душе. Так и сказала. Я все забывала передать это батюшке, думая, что он хорошо ее не знает и что она сказала это просто так. Многие монашествующие не любили о. Алексея, воображая, что он идет против монастырей²⁶⁸.

Прошло много времени. Я вдруг вспомнила поручение игумений и передала его батюшке, прося его простить за забывчивость. Он, хотя с улыбкой, но строго сказал:

– Надо вас хорошенько наказать за это. Как вы посмели забыть такое поручение?

И он объяснил мне, что он ее хорошо знает и очень уважает. Он рассердился на меня за то, что я решила сама, что не стоит передавать ее слова и передала их с насмешкой.

– Батюшка, дорогой, простите, не буду. Никогда не буду.

– Ну, хорошо, на этот раз так наказывать не буду, впредь не повторять, – помолчав, сказал он.

Двоюродная сестра моя, через которую я попала к батюшке, очень просила передать ему все, что я видела из их семейной жизни и что она сама мне про себя рассказывала, чтобы батюшка, давно не видевший их, помолился о них.

Их было трое: муж, жена и сын, уже порядочный мальчик. Хорошие все были. Батюшка знал ее духовного отца, известного иеромонаха чисто монашеского направления. Я батюшке все подробно передала. Он очень внимательно выслушал меня и сказал:

– Я буду говорить, а вы слушайте и понимайте. Все толком передадите, чтобы они поняли.

И он гораздо правильнее нас охарактеризовал всю их жизнь, особенно ее. Удивительно верно говорил про ее мужа и сына, которого он видел всего несколько раз в церкви, у себя на беседе. Только по одному внешнему его поведению он понял его характер.

Батюшка говорил, что нельзя в миру применять внешние формы монашеской жизни – всегда будет ущерб семье. Трудно совместить домашние работы с монастырскими правилами – семья будет непременно заброшена. Он говорил, что сын ее одинокий, так как отец его не понимает. Он всему хорошему может научиться от матери, к которой очень льнет, но которой почти никогда не видит, так как она большею частью бывает в церкви. Трудные эти две ее жизни отзовутся в конце концов на ее здоровье; потом она может потерять таким образом и сына, который отойдет от нее, а это окажется для него пагубным. И так, стараясь и надрываясь, она все же не сможет достигнуть желаемой цели.

Внутренняя духовная жизнь одинакова для всех. Можно жить монахиней в миру (по духу), но внешние правила монастырской жизни в миру немыслимы. Духовники же из монашествующих часто этого не понимают. Внешняя их жизнь протекает спокойно, все у них готово, на все свое время, о других заботиться не нужно. Знай свое послушание и спасение своей души. Такие духовники часто наталкивают своих чад на непосильные подвиги. Человек тянется, тянется, не выдерживает, обрывается, и душа его начинает страдать.

Для батюшки самое главное было, чтобы никто и ничто по возможности не страдали. Страдания души он допускал только тогда, когда дело шло о покаянии и было плачем о грехах своих.

В данное время батюшка считал положение души сына очень опасным. Он боялся, чтобы мать не отошла от него. Случись что-нибудь с ним, вина была бы на матери.

Во все время беседы батюшка был очень озабочен и, время от времени посматривая на меня, строго говорил:

– Понимаете?

Я как всегда старалась не проронить ни одного слова. Но нужно было понять не слова, которые были простые, как всегда, а мысль батюшкину, что он находил важным для каждого из них.

– Передадите, как я сказал вам? – спросил он. Я кивнула головой.

– Ну, и скажите им, что я буду молиться за них. Конечно буду, – добавил он.

Сама я не поехала к двоюродной сестре, а написала ей все, что батюшка сказал мне.

Может быть поэтому она как-то не обратила должного внимания на его слова и его опасения насчет сына чуть было не сбылись. Но прошла мимо беда по его молитвам и до сих пор пока все обстоит благополучно.

Одной фельдшерице очень хотелось попасть к батюшке. Она служила в Кремле, служба была очень тяжелая и душой она совсем измучилась.

Как всегда, все что-то мешало ей попасть к нему. Наконец он назначил время, когда ей исповедываться. Иду за ней. Никак не хочет идти.

– В какую угодно церковь пойду, только не к о. Алексею, – говорит она.

Стараюсь всячески уговорить ее – ничего не действует. Наконец взяла ее за руку и потащила насильно. Мимо какой церкви ни пойдем, она меня туда тащит. Когда дошли до Маросейки, у меня руки болели, так тянула ее.

Взошли к батюшке черным ходом, хотели пройти в столовую, но в кухне был о.Сергий и он начал нас бранить, зачем идем без спросу. Я не испугалась, так как батюшка сам нам это время назначил, но побоялась, как бы моя «душа» не спугнулась этим приемом. Она и так-то насильно пришла, а тут еще напугается, тогда и слова у нее не вытянешь.

О.Сергей ушел, а его жена²⁶⁹ так ласково говорит нам:

– Вы уж не вините его, он это так, батюшка у нас болен.

– Помилуйте, – сказала я, – мы сами виноваты, что хотели пройти без спроса.

А «душе» своей говорю:

– Вы не смущайтесь, он это так. Он у нас такой добрый!

Батюшка позвал меня. Я ему все рассказала и прибавила, что у «души» на сердце тяжело: о. Алексей затворник дал ей завет, которого она не исполняет. Это ее мучает, а сказать об этом на исповеди не хочет. Просила батюшку облегчить ей как-нибудь, но не говорить, что я ему об этом сказала.

– Уж и тащила же я ее, батюшка, к вам, сил нет, руки даже заболели, – сказала я с гордостью.

Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Ну, иди.

«Душа» исповедывалась без конца. Вышла успокоенная, радостная. Завет о. Алексея батюшка с нее снял.

На другой день после причастия она снова не хотела идти к нему, хотя он ей велел придти и она службой и всем осталась довольна. Снова силой притащила я ее наверх. Нас было несколько человек, которые и пошли все к батюшке. Он добрый и веселый принял нас, стоя посреди своей комнаты.

– Вот, батюшка, ваша опять не хотела к вам идти, – сказал я, ставя ее перед ним.

Моя бедная «душа» смутилась страшно, вся красная стояла перед ним, готовая заплакать. Он ее благословил и приласкал.

– Она теперь моя дочка и сама будет приходить ко мне, – говорил он. – Зачем ее водить? Она и сейчас сама пришла сюда. И будет приходить. Ведь так?

«Душа» заплакала.

– Вот дак так! Что это такое? – продолжал ласкать ее батюшка. И, обращаясь ко мне, сказал: – Как вы могли так сказать? Да еще при всех! Нельзя вам души поручать, только ломаете их. Не умеете вы с ними обращаться!

При народе в особенности мне стало до слез больно и обидно. Старалась, старалась, а батюшка недоволен. Исподлобья взглянула я на него. Он не сердился и взгляд его был полный любви и ласки. Я потупилась, чтобы скрыть свою радость и, крепко поцеловав его руку, громко сказала:

– Простите, батюшка, я буду стараться исправиться.

Батюшка очень помог ей разобраться в ее душе. И она еще собиралась к нему пойти. Как-то спрашиваю его, как мне с ней быть, и он мне говорит:

– Не всегда вы такая будете, (чем-то он особенно был доволен мною в этот день). – Будут и у вас падения. А она посмотрит и скажет: если уж она так, то мне и подавно можно. А натура она очень сложная. Надо с ней осторожно, нужно уметь с ней обращаться.

Я поняла, что не нужно близко сходиться с ней.

– А она, батюшка, спрашивала про вашу прозорливость насчет отца Алексея. Я сказала, что вы по прозорливости вашей узнали это.

Батюшка засмеялся и велел объяснить ей, как было дело. Не хотелось очень мне это исполнить, но нельзя было ослушаться. Батюшка сказал мне, что ее жизнь очень трудная и сложная, что завет отца Алексея был ей не под силу. Что отца Алексея он очень уважает и считает его высокой духовной жизни, но что он часто не понимает, что можно требовать от человека в наше время. Он как монах-затворник очень далек от жизни. И вот приходится часто разрешать его заветы. Людям они не под силу.

И батюшка умел это делать так, что доверие людей к о. Алексею не ослабевало и отношения между обоими старцами сохранялись дружественные.

Но сколько эта «душа» ни собиралась к нему, все что-то ее оттягивало от батюшки. Я ему об этом с отчаянием раз как-то сказала. Он мне ответил, что нужно только молиться за нее, но насильно никак не приводить.

– Сама придет, если будет на то воля Божия. Я здесь могу ее и причастить, – добавил он, показывая на свою комнату. Имя ее он тщательно записал.

Так она больше и не пришла к нему, а теперь не может простить себе этого своего безволия, так как жизнь ее ужасно осложнилась.

Раз просила я батюшку помолиться за одну еврейку, которую мы, три подруги, хотели обратить в христианство. Он принял это как бы за шутку.

– Это и один о.Константин справится (молиться). Что вы задумали? – спросил он.

Я рассказала подробно в чем дело и опять начала настаивать. Батюшка сделался серьезным и сказал:

– Нет, здесь ничего не выйдет.

Забывшись, я стала доказывать, что может выйти. Он опять засмеялся и говорит:

– Ну, если может, так и старайтесь.

Вышло так, как он сказал: сначала она очень горячо принялась изучать христианство, но вдруг все оборвала и стала хуже, чем была. Это случилось уже после его кончины.

У одной знакомой должен был родиться ребенок. Она была неверующая, он – еврей. Ее родственница просила спросить батюшку, можно ли тайно от родителей крестить ребенка.

Батюшка ответил, что если родится мальчик, отец тут же совершит над ним положенный обряд и с этим ничего поделать нельзя. Если же родится девочка, то надо постараться уговорить мать крестить ее, хотя бы тайно от отца. Если же она не согласится, то оставить это дело. Потихоньку от матери крестить нельзя. Батюшка говорит, что она может быть потом и сама будет жалеть, что не крестила вовремя.

И действительно родилась девочка, осталась некрещенная и мать об этом теперь очень жалеет.

Приехала к нам одна женщина из деревни. У нее была опухоль на груди, боялась рака. Муж мой устроил ее в больницу для операции. Время было очень трудно. В больнице лежать было очень тяжело. У нее были маленькие дети и она очень боялась, как бы ей не умереть.

Я побежала к батюшке. Он велел в тот же день, как ложиться в больницу, придти ей к нему исповедываться.

Утром рано тихонько удрали мы из дому. Еще темно, приходим к батюшке. С нами к нему вошла жена о.Сергия. Она принесла батюшке его внучка за благословением. Он очень любил его и уж и дружба у них была! Он благословил ребенка и мальчик весь так и потянулся к нему.

– Батюшка, – сказал я, когда они вышли, – вот вам Манька. Она ужас какая хорошая, но очень боится даваться резаться.

Батюшка весело посмотрел на меня и усмехнулся.

– Увидим, какая она хорошая, – сказал он.

– Батюшка, а может мне идти на беседу к X. Я не могу у о.Константина спроситься.

Он пристально посмотрел на меня.

– А о. Константин как?

– До сих пор всегда пускал к нему.

– Ну, если пускал, тогда идите. Только смотри.

И он посмотрел так, точно, казалось, видел тебя насквозь, – не врешь ли? Батюшка не допускал ни малейшего разногласия между собой и о.Константином. Если бы ему и захотелось что позволить, он не пошел бы против его воли.

Долго исповедывалась моя Мария. Вышла сияющая. Батюшка сказал, что болезнь ее не опасна. Обещал молиться за нее все время, пока она будет в больнице. Дал ей просфору, которую непременно велел съесть перед операцией.

Он не позволил ей ни под каким видом давать снимать с себя крест. И велел в тот же день, как выпишется, придти снова поговеть у него.

Он рассказал ей ее жизнь, говорил о ее родных, которые плохо жили между собой: хозяин пил и пропадал из дома. Батюшка записал их имена и сказал, что они скоро будут жить хорошо. Что и оправдалось. Он обличил ее в грехах ее и строго запретил ей ссориться со своим мужем.

Он строго исповедывал ее: заставлял ее говорить все до мельчайших подробностей и объяснял ей то, что она сама не умела осознать. И когда она, растрогавшись, начала со слезами каяться, обласкал и утешил ее, как он это делал всегда.

От батюшки мы пошли в церковь. Все домашние проводили нас как родных и велели, если опоздаем к Причастию, вызвать о.Сергия и все ему рассказать. Он причастит особо. Все обошлось благополучно. Отстояли молебен и поехали в больницу. Там она сделала, как батюшка ей велел, и все удивлялись, как спокойно она перенесла операцию и как весело лежала. Уход за ней, по ее словам, был очень хороший.

Выписавшись, она не тотчас пошла к батюшке и когда мы с ней собрались к нему, то он строго пробрал ее за это, и опять долго исповедывал и наставлял, как жить с мужем. О.Сергий не хотел было ее причащать, так как тогда у них уже было правило, чтобы все подходили к нему за разрешительной молитвой. Я хотела идти ей на выручку, но обошлось без меня. Отстояли молебен, на котором она особенно горячо молилась за своего мужа. Радостно поехали мы домой.

Эту женщину я мало знала, но полюбила как сестру. И так было всегда: кого к батюшке сведешь, с тем чувствуешь себя как с братом или сестрой и являлась у тебя с этими людьми на всю жизнь какая-то связь. Мечтали мы с Маней, как они с мужем приедут поговорить к батюшке, но, к сожалению, им не пришлось это осуществить. Настало опасное время и к батюшке перестали пускать. Муж ее очень жалел об этом.

Как она плакала, когда узнала о батюшкиной кончине.

– Век не забуду его, – сказала она. – Что он мне сделал-то! А как за меня грешную молился! Всю жизнь буду подавать за упокой его души и детям накажу!

Молясь за нее, батюшка исцелил ее телесно, а исповедью исцелил ее душу, огрубевшую в житейских заботах и скорбях. Он сумел пробудить в ней полнейшее покаяние и сознание своих грехов.

С большим трудом мы с одной знакомой собирались к батюшке. Она была очень слабого здоровья, и зимой никуда не выходила. Хороший человек была она. Любимое ее занятие было чтение духовных книг и молитв. Молилась она больше по ночам.

Долго она с ним говорила. И так полюбили они друг друга, что впоследствии друг про друга без слез не могли вспоминать. Он обнадежил ее насчет сына, иконочкой благословил. Она сказал мне, что когда взошла к нему, сразу почувствовала точно всю жизнь его знала. Душа ее раскрылась и она все свои горести оставила у него. А он почувствовал силу молитвы, какая была у нее. Впоследствии часто большие просфоры посылал ей батюшка, а это было великой милостью у него.

Когда я от ее имени пришла благодарить батюшку за оказанный ей прием, то он так ласково и задумчиво сказал:

– Да. Человек...

– А я, батюшка, думала, что она, как и другие, даже на некоторых думала лучше (т.е. на свои «души» и как они подходили к батюшке). Удивительно. А на вид, как все.

– То-то и есть на вид... А молитва? – сказал он, все так же глядя вдаль.

Поразительно, как христианские души сразу почувствовали и поняли друг друга. Здесь была огромная разница в степени совершенства, но в молитве у них было сродство душ, которое сейчас же почувствовалось.

Привела я раз к батюшке двоюродную сестру свою. Муж ее служил в самом пекле и много крови было на нем. Семью свою он почти что бросил. У нее было трое детей. Много нужды она видела с ними. Мужа своего она очень любила и ни за что не хотела разводиться с ним, хотя ей это было бы очень выгодно.

Батюшка, как всегда, утешал ее. Сказал ей, что муж ее вернется к ней сам. что уговаривать его не нужно, а нужно только молиться за него. Очень верно сказал ей, как жить, что неправильно она теперь делает, и велел ей особенно беречь детей.

Она осталась очень довольна его приемом и дорогой говорила мне, как батюшка внимательно ее все время слушал.

– А вот когда после меня пришла женщина и стала долго и безтолково рассказывать ему о своем материальном положении, спрашивая его совета, то он слушал ее равнодушно и даже под конец зевнул. – Скучно ему стало, – добавила она.

Я ей объяснила, что батюшка слушает одинаково всякую нужду, но что он просто устал: нездоровится ему, служба накануне утомительная была, а днем народ. И поспать-то ему как следует не дадут.

Это было всегда так: мы забывали, что он не безплотный дух, а человек, требующий такой же жизни, как и все. Он должен был жить жизнью каждого из нас, не чувствуя усталости.

И как Господь только нас терпел!

Нынешний год, четыре года спустя после батюшкиной кончины, муж этой моей двоюродной сестры вернулся в семью. Душевное его состояние было ужасно. От видений, мучивших его ночью, он не может вечером оставаться один. Жену свою не отпускает ни на шаг от себя. Постепенно все же успокаивается и надо надеяться, что у них жизнь снова наладится.

Тот знакомый, который был раз в батюшкиной церкви и за которого он помолился перед образом Спасителя, снова захотел побывать у него. Он был интеллигент, очень образованный и хороший человек. К церкви был близок и в роду у него были монашествующие и духовные люди. В жизни ему не везло. С первой женой разошелся и со второй был не более счастлив.

За батюшкой в то время очень следили. Попасть к нему было очень трудно. Батюшка дал мне клочок, на котором его рукой был написан как бы пропуск. С такой бумажкой домашние пропускали к нему. Одни принесут ее батюшке, он ее другим передает.

Вечером я страшно устала и муж был дома, а при нем уходить надолго, да еще с мужчиной, было нельзя – расстроится. Как ни прискорбно было моему знакомому, но пришлось ему идти одному с пропуском. Батюшка долго с ним разговаривал. Он рассеял туман его души, книжку подарил.

На другой день прихожу к батюшке, а он мне вдруг:

– Вы зачем присылали ко мне? Я опешила.

– Это ваш был вчера с моей запиской? Зачем прислала, а не сама привела?

– Я очень устала, батюшка, и так... вообще.

Он пристально посмотрел на меня, понял в чем дело и сказал:

– Александра должна всегда приходить сама со своими, а без себя не присылать.

– Простите, батюшка, больше не буду.

Он сказал это строго, но взгляд его был веселый и какой-то радостный. Я не поняла, причем здесь я была нужна, но уж, конечно, впредь, если и ног под собой не чувствовала от усталости, все же сама приходила со своими.

У батюшки это было так: будет всех жалеть и беречь тебя, пока дело не касается ближнего или собственной души твоей. В этих случаях он не допускал ни усталости, ни отговорок. Я поняла, что в этот раз я могла уйти из дома – муж бы не рассердился. Это было как бы с батюшкиного благословения.

О моем знакомом батюшка сказал, что у него много очень высоких и хороших стремлений, но в жизни он не умеет их применять и получается разлад. Человек он хороший, но жить ему всегда будет трудно (удивительно верно), и для подкрепления и назидания он дал ему Авву Дорофея.

– Батюшка, миленький, ведь он всю жизнь с женщинами не может устроиться, какой же ему Авва Дорофей поможет!

Батюшка засмеялся.

– Вот от всего этого... ему и дано. (Очевидно батюшка кроме книжки старался вложить что-то в его душу). – И добавил серьезно, глядя вдаль: – А кто знает?.. Мы еще не знаем, что с ним будет.

Пришла раз к батюшке просить его помолиться об одном фабриканте (бывшем). Муж мой его лечил, а так как он был болен очень серьезно, то Ваня послал к батюшке, просить его молитв (тогда Ваня, не видя батюшку, начал признавать его). Больной был замечательный человек. Он всем всегда помогал. Он никогда не отпускал человека, не удовлетворивши по возможности. Батюшка слыхал о нем. Он расспросил о болезни и о его внешних условиях жизни.

– Да, да, очень хороший он человек и нужный и теперь. Бедный! Как его прихватило! Несомненно нужно о нем помолиться. Ему нужно еще жить.

Батюшка говорил о нем, точно знал его и силу болезни определил лучше докторов и говорил про нее так, точно он сам ею болел.

Меня ужасно всегда поражало, как он говорил о жизни людей, о их страданиях, точно сам с ними жил. То сделала в нем христианская любовь старца отца Алексея.

Но вот самое удивительное, что батюшка сотворил с одной «душой».

Как-то в гости к нам пришел товарищ и друг мужа. С ним у нас сделался сердечный припадок и он пролежал у нас очень долго. Дочь его была замужем за партийным – хорошим человеком. Отец никак не мог ей простить и постоянно ссорился с ней и его не принимал. Гражданская жена его, очень плохая женщина, поддерживала всячески эту ссору.

Больному было очень плохо. Видя отца при смерти, дочь его пришла в отчаянье, что он умрет, не простив и не благословив их (все они были неверующие). Она просила помочь ей. Я попробовала уговорить отца, но ничего не добилась.

Раз ночью ему сделалось хуже и утром он лежал почти без пульса. Начали готовиться, чтобы вечером увезти его тело на его квартиру.

Дать умереть ему так – было немыслимо. И хотя дела было много, но, видя гибель его души и отчаянье дочери, я полетела к батюшке. Рассказала домашним в чем дело, меня сейчас же пустили к нему. Он посмотрел на меня в упор и молча благословил.

– Что случилось?

– Сделайте так, чтобы он не умер!

У меня была горячая вера и несомненное убеждение, что батюшка может остановить смерть.

– Нужно, чтоб он помирился с дочерью, а так уж как хотите, батюшка, – пояснила я свою просьбу.

Батюшкины глаза стали темными и глубокими-глубокими. Лицо его преобразилось, он молча смотрел на меня. Я вдруг испугалась, что он не захочет помочь. Но он торжественно и глубоко наконец произнес:

– Хорошо, – и, помолчав, добавил: – Имена?

– Михаил, Мария.

– Михаил, Мария, – медленно проговорил он. – Буду молиться. – Вид его стал обыкновенный.

Дела было масса, человек умирал, а батюшка сказал:

– Ну, он помирится с дочерью... заживут хорошо. Какой жизнью, думаете, будет жить?

– Той же, что и до болезни, – тихо ответила я.

– Несомненно.

Батюшкины глаза снова стали темными и глубокими, лицо преобразилось. Он, казалось, видел не только меня, но душу умирающего и самую преисподнюю.

– Итак, – сказал он, в упор глядя на меня. – Что нужно ему: жить или умереть? Отвечай!

Я чувствовала, что у меня от страха сердце остановилось, точно от моего ответа зависела жизнь больного, и, не сводя с батюшки глаз, я глухо, но твердо ответила:

– Умереть.

– Правильно. Иначе душа его пойдет...

Он не докончил и сразу сделался простым и даже веселым. Мне тоже стало весело: душа Михаила будет в раю: то сделает о. Алексей.

– Итак, – помолчав, сказал он, – будем молиться за Михаила и Марию. Будем стараться.

Это значило, что нужно молиться за них не только о.Константину, но и мне.

– Теперь идите, – и батюшкин голос звучал особенно, точно он меня посылал на какое-нибудь важное дело.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – и он благословил меня всю большим крестом.

Это в особенных и очень редких случаях о. Алексей давал как бы вещественное старческое благословение и оно воспринималось и чувствовалось особенно. Оно покрывало тебя как бы светлой броней и придавало силу хоть горы сдвигать.

– Смотрите, подготовляйте его к этому (примирению). Знаете, так в разговоре, постепенно влияя на него. Ну, да вы сумеете это сделать. Идите. И все сообщайте мне.

– Батюшка, больному делается хуже каждую пятницу.

– Ну что же, значит будем ждать... надо ждать, – в пятницу, – сказал он торжественно.

Выхожу и на вопросы домашних отвечал только:

– Согласился. Теперь пусть как хочет, сам знает, – и весело полетела домой.

На душе было немного все же неспокойно: как-то дома? Но радостно было очень: батюшка согласился вырвать душу Михаила из лап лукавого во что бы то ни стало. Нужно работать вместе с батюшкой, помогать ему, оправдать его доверие. А как я приступлю к этому делу?

Дома нахожу все то же. Дочери говорю, что о. Алексей согласился помочь им. Она сразу повеселела. Вечером собралось много докторов. Несмотря на все их старания – ничего не помогало. Они удивлялись, как больной еще дышит, а муж мой и еще один профессор прямо сознались, что они в своей долголетней практике не видели такого случая.

Сбегала к о.Константину, рассказала ему все. Он обещал молиться и придти, если нужно, причастить. Позволил мне ходить вечером ежедневно в соседнюю церковь молиться о душе Михаила.

Рассказала все Ване. Он, по обыкновению, промолчал и только тихо сказал:

– Это хорошо (что о. Алексей взялся).

Не видавши еще батюшку, Ваня уже в это время очень уважал и любил его.

К утру у больного появился пульс (почти сутки у него его не было), ему стало лучше. Ежедневно я садилась около него и говорила ему, что нужно любить и прощать всех, что не нужно помнить обиду. Говорила ему про новую лучшую жизнь, где царит одна радость, мир, любовь. Говорила все больше намеками, но все же он понимал и воспринимал. В голове была только одна мысль: батюшка, родной, помогите. С больным мы очень сблизились и в своих страданиях он всегда звал меня, ища во мне поддержки. Он очень боялся смерти и когда тоска находила на него, я рассказывала ему о той чудной стране (он любил Италию), куда он скоро поедет и говорила ему так, пока он не успокаивался. А когда ему делалось особенно плохо, я собирала всю силу воли, входила совершенно спокойно к нему, мысленно говоря: «Именем старца моего о. Алексея, тебе говорю: смерть, уходи! Рано тебе брать его душу. Нельзя еще».

Потом садилась у изголовья больного, брала его руку и, весело смотря ему в глаза, говорила ему о его выздоровлении и о той чудной стране, куда он скоро поедет. И постепенно печать смерти медленно исчезала с лица его, и глаза его, полные ужаса, все спокойнее и спокойнее смотрели куда-то вдаль. И так было каждый раз. Видимо смерть приходила, но молитвы и само имя о. Алексея удаляли ее.

Наконец я стала ясно говорить больному, что дочь его очень любит и очень страдает от ссоры с ним. Что нужно их простить, все забыть и их принять. Я говорила ему, что дочь его очень счастлива замужем, что ее муж очень хороший человек.

По вечерам бегала в церковь и молилась изо всей силы физической, так как душой не умела. Молилась безтолково, особенно, когда казалось что-нибудь плохое в нашем деле. Я только повторяла: «Господи, Пресвятая Богородица, св.Николай, сделайте так, чтобы батюшкино дело вышло».

Я была уверена, что батюшка вел борьбу не на жизнь, а на смерть с самим хозяином преисподней из-за души Михаила.

Наконец больной принял свою дочь и она стала ухаживать за ним. Уж как же они оба были довольны и ласковы друг с другом. Он ее ни на шаг не отпускал от себя.

Когда я к нему взошла, он весело посмотрел на меня, как бы спрашивая: довольна ли я им? Я его перекрестила, поцеловала крепко и сказала:

– Хорошо очень, но это еще не все.

Он серьезно посмотрел на меня и сказал:

– Я знаю.

Полетела к батюшке благодарить его. Больному делалось лучше, доктора надеялись на выздоровление. С трудом уговорили его переехать к себе домой. Дома около него были, кроме дочери, еще его родная сестра, сестры милосердия (две, очень хорошие) и друзья. Жена всячески старалась снова поссорить его с дочерью. Дошло дело до того, что было опасно оставлять ее одну у постели больного: неизвестно, что она могла бы с ним сделать.

И вот как-то дочь, вся в слезах, жалуется мне, что житья от «той» нет, что она начинает брать верх. Просила сходить к «тому священнику» и попросить его, чтобы он обезвредил ее. Она не давала себе отчета, как о. Алексей это сделает, но чувствовала, что он может помочь.

Я ей велела все терпеть от «той», но ни под каким видом не отходить от отца. Сама побежала к батюшке. Шла Литургия, он исповедывал. В исповеди ли, в богослужении ли, или даже в молитве вообще, всегда чувствовалось, что о. Алексей совершает таинство. И в данном случае, девочка, стоявшая перед ним, хорошо сознавала великое таинство исповеди. Многим детям первая, а иногда и единственная исповедь у батюшки оставляла в их душах неизгладимый след на всю жизнь. Он сидел и серьезно, но ласково смотрел на нее. Сколько у него было любви к детям!

Я сказала, что мне нужно поговорить с батюшкой об одном умирающем и меня пропустили на амвон. Хотя батюшка был как-будто весь поглощен исповедью этой девочки, но я чувствовала, что он видит меня и следит за мной. Часто так бывало у него, что говорит с кем-нибудь, а за твоей душой следит, как ты в данное время себя ведешь. Это он делал, не глядя на тебя. А иногда бывало так, что кончает с тобой и сейчас же весь отдается другому. Ты еще не успела выйти, а он уже и не смотрит на тебя и ты чувствуешь, что ты как-будто перестала существовать для него. В деле старца о. Алексея иначе нельзя было. Необходимо было всего себя отдать тому, чья душа в данное время этого больше всего требовала.

Я старалась внимательно слушать богослужение, которое шло в левом приделе, но было очень трудно, так как мысли были заняты другим. Наконец батюшка кончил и подошел ко мне, протягивая мне обе руки. Я ему все рассказала. Он весело посмотрел на меня.

– Имя ей?

– Александра.

– Гм... Александра хорошая бывает... а эта ведь... – пошутил он. Я покраснела от радости.

– Обедню будете стоять?

– Если благословите.

– Оставайтесь.

Я с радостью осталась и горячо молилась иногда Богу, чтобы Александра нам не мешала. Иногда, – потому что все время нельзя было: в церкви должна была быть и молитва церковная.

Дня через два жена больного успокоилась, отошла совсем от него, и все ее планы рассеялись, как дым. Дочь была в восторге. Я полетела благодарить батюшку.

– Вот видите ли, она и была не опасна, – сказал он, – это все только так казалось.

А сам был радостный такой и глаза блестели так весело-весело.

Больному делалось все хуже: ждали его смерти. Но я говорила сестрам, что он не умрет и просила их особенно молиться за него по пятницам. Его сестре очень захотелось его причастить. Я попробовала заговорить с ним об этом, но он сказал:

– Зачем? Это разве нужно?

Я не стала настаивать, как батюшка велел.

Применяли какой-то новый способ лечения и больному стало лучше. Доктора думали, что опасность миновала. Но вдруг во вторник у него сделалась гангрена на ноге. Он стал очень страдать. Доктора признали близкий конец. Но полного примирения еще не было. Прихожу, а жена его говорит мне, что он не хочет меня видеть. Я поняла, почему, и все же пошла к нему.

Дежурная сестра рассказала мне, что иногда больной мечется в тоске и ужасе. Кого-то видит, очевидно, и от кого-то не может освободиться. Потом вдруг успокаивается и лежит тихо и мирно.

– Какой-нибудь праведник за него молится, – сказал она, – всегда так бывает. Духи подступают и мучают их, а по молитвам того человека они отступают. Нам это знакомо. Уж и сильна же молитва этого человека, ведь какая борьба бывает!

Сестры о батюшке ничего не знали и в этот раз я не стала им об этом говорить, а самой стало страшно.

Я подошла к больному, перекрестила и поцеловала его. Он открыл глаза, узнал меня и с тревогой и страданием посмотрел на меня.

– Я обещал... не забыл... исполню... – тихо сказал он.

Как я ко многому ни привыкла за это время, но это поразило меня. Значит все время у него только и дума была об этом. Я снова стала ему говорить, как это необходимо, какое он получит здоровье, как ему будет хорошо и светло на душе. Он внимательно слушал меня. Потом я перекрестила и оправила его, он улыбался.

Сестре сказала, чтобы она все время молилась – до пятницы он не умрет. Дочери велела вызвать мужа. Дома я очень мучилась: а вдруг на последнем сорвется?

Но вот звонок и по телефону спешно вызвали меня туда. Прихожу. Оказывается, он принял обоих и не расстается с ними. Говорит им, как он жалеет о том, что было. Как он их любит, как счастливо они заживут вместе; как по его выздоровлении они все поедут в Италию.

Я взошла к нему, когда он остался один. Он лежал спокойный и радостный.

– Ну вот, я исполнил все. Вы довольны мной? Теперь что же будет?

Я встала на колени и поцеловала его руку. И начала с жаром говорить ему, какое он сделал великое дело. Как им теперь всем хорошо и какая чудесная жизнь ожидает его скоро. Я почти что не скрывала, о какой жизни говорю ему. А он лежал так тихо и лицо его было какое-то просветленное. Он внимательно слушал, радостно улыбался и все повторял:

– Теперь будет хорошо-хорошо. Светло-светло.

И, казалось, душа его уже чувствовала тот невечерний свет и ту жизнь нестареющую.

Сильно молились мы с сестрой у его изголовья. Она меня спросила, не нужно ли приготовиться, так как он скоро отойдет.

– Нет, – сказала я, – он умрет в пятницу днем.

Она с удивлением посмотрела на меня. Я сказала днем, потому что в пятницу, именно днем, ему всегда делалось хуже.

Больной все время проводил с дочерью и ее мужем. Все время говорил им, как он любит их и как хорошо они будут жить; а когда ему было очень плохо, то он только крепко держал их руки в своих. В четверг вечером он положил им руки на голову и молча долго держал их так, как бы благословляя их.

Я пришла поздно вечером. Тихо подошла к нему. Он лежал так спокойно и тихая радость была на лице его. Я перекрестила его и сказала его душе:

– Прощай. Иди туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыханий, где радостно и светло.

Видно было, что ему хорошо-хорошо. Он уже еле дышал. Я положила земной поклон со словами:

– Молитвами старца моего, св.протоиерея Твоего о. Алексея, Господи упокой душу его в месте светлом, в месте покойном.

Потом с сестрой стали молиться со слезами Богу об отлетающей душе его. На другой день вечером приехала уже на панихиду.

Сестры рассказали мне, как они все время его болезни наблюдали за ним. Как он до примирения страдал физически и нравственно, как часто кричал «Пустите меня, не мучьте! Пощадите!» Какая перемена с ним произошла после примирения, и как он умирал покойно. В последнюю ночь дежурная сестра три раза слышала стук в окно и поняла, что то смерть приходила за ним. Это не раз у них на практике случалось, что они слышат и чувствуют, как смерть приходила за умирающим.

– Все это очень удивительно нам было, – закончили они свой рассказ. – Скажите, кто за него так молился?

Я им все рассказала, как было. Одна из них немного знала батюшку. Многим потом они это рассказывали.

Спасибо батюшке, что по его молитвам были такие сестры. Они очень облегчали дело. После панихиды пошла благодарить о.Константина и просить его молиться за упокой души Михаила. Тут же побежала к батюшке. Я влетела к нему как буря и выпалила:

– Спасибо, батюшка, родной, дорогой, он умер, да еще как хорошо! У него сидел какой-то священник с женой. Она, бледная, испугалась и

вскочила, не понимая в чем дело. Батюшка был в восторге, так и сиял. Велел все рассказать подробно.

– Батюшка, ну а где душа его теперь? – спросила я, забываясь.

Я так полюбила эту душу и так привыкла охранять ее, что мне хотелось и к Господу ее проводить и удостовериться насчет ее места. Батюшка строго посмотрел на меня и сурово сказал:

– Александра! Об этом не спрашивают о. Алексея. Разве можно? – И мягко и тепло добавил: – Его душе теперь хорошо.

Ясно было, что он очень хорошо знает, где находится душа Михаила.

– Ну, идите домой. Сейчас же! – добавил он, зная, что у меня такое настроение, при котором меньше всего можно дома усидеть.

– Вы мне очень помогли. Вы так молились, ведь я знаю, – помолчав, сказал он.

– Батюшка родной, да разве я молилась? Это вы.

– Нет, молилась. Я сам видел.

Мне сделалось страшно, так как за Михаила я молилась только по вечерам в соседней церкви или дома.

– Исполнили дело хорошо, – продолжал он. – Радуюсь за вас. Скажите о.Константину, что из всех духовных детей о. Алексея, а их у него много, у него нет такой, как у о.Константина.

Удивленно посмотрела я на батюшку. Ведь это все его было дело, а я-то при чем? И мне стало стыдно. Он меня этими словами сразил.

Когда он бывало так говорил, то пробуждал всегда страшное желание стараться исправиться. Он говорил то, чего ты не делал; хвалил иногда то, чего у тебя не было, для того, чтобы побудить тебя работать и приобрести действительно то, о чем он говорил.

Я видела то, что он доволен мной, и что у него можно просить, чего хочешь.

Я попросила его помолиться за мужа, который очень замучился и чувствовал себя очень плохо. Он вздрогнул и посмотрел поверх меня вдаль. Мне стало страшно.

– Нет... этот раз ничего... пройдет, – облегченно вздохнул он.

– Батюшка родной, сделайте так, чтобы он поскорее выздоровел (я всегда так говорила вместо: помолитесь).

Но здесь были чужие и батюшка, строго взглянув на меня, сказал:

– Вы хотите сказать, чтобы я помолился о нем? Хорошо. Я помолюсь о нем. Не давайте ему волноваться, берегите его. Пусть больше лежит. А на похороны лучше бы не ездил, – сказал он, подумавши. – Ну, ничего не поделаешь, если ему так уж хочется. Все время будьте с ним. В церковь не ходите. Ко мне прибегайте, когда только можно. Ну, да вас учить нечего. Вы хорошая сестра милосердия. Сумеете. Будет очень трудно, но ничего, все обойдется. На! Вот тебе! – и он всю меня осенил большим благословением, как будто с ним он хотел перелить в мою душу всю силу своей души на новое это мое делание.

Действительно, это послушание оказалось очень трудным, так как муж был очень расстроен душевно. Но вся болезнь на этот раз окончилась благополучно. А через два года после батюшкиной кончины Ваня мой снова заболел так же. Потом прибавились новые заболевания, от которых он скончался. В этот раз, когда батюшка за него так испугался, он, очевидно, провидел будущую его болезнь.

Идя домой, чувствовала радость, что нашему Михаилу теперь хорошо, но было и предчувствие чего-то тяжелого, болезнь мужа и трудность моего послушания.

Муж болел долго и я ежедневно бегала к батюшке, который учил меня почти что каждому шагу – как ухаживать за Ваней. Как-то прихожу к батюшке и спрашиваю его, нужно ли молиться за дочь нашего умершего и ее мужа.

– Нет, оставьте это, – сказал он подумавши. – Они люди такие и ведут жизнь такую! Не нужно! – как бы сердясь на кого-то, сказал он.

Сам-то он, дорогой, знал, как нужно за них молиться и, наверное, делал это до тех пор, пока это было нужно. А нам-то, конечно, было непонятно, как за таких людей нужно молиться. Здесь дело было не в том, что они неверующие, а в том, что образ жизни их был не тот.

Помолчав, сказала:

– Я, батюшка, тогда все передала о.Константину, что вы сказали, и он был очень рад, что я себя хорошо вела и тоже похвалил.

Батюшка тотчас же понял, что когда он меня тогда похвалил так сильно, я только удивилась и не приняла это на свой счет, а теперь к этой мысли стала привыкать. Он серьезно посмотрел на меня и сказал:

– Это хорошо, что о.Константин доволен вами. Он хвалит редко и потому каждое его слово особенно ценно. Он зря не будет говорить. Цените его, ох, как цените малейшее его одобрение! Он знает, что говорит. Это не то, что я, старый болтун, говорю иногда так, зря. – И он снова остро взглянул на меня.

Если и зарождалось во мне самодовольство, то оно исчезло, и я сразу почувствовала, что батюшка действительно так, зря, хвалил меня. Я потупилась и сказала:

– Батюшка, больше не буду. Он улыбнулся.

Часто-часто так бывало: батюшка заметит в тебе какое-нибудь неправильное движение души, объяснит, выговорит, не называя, а ты сейчас же поймешь и на его мысли ответишь: не буду.

А раз он вот так выговаривал, и я неясно поняла, в чем дело, но все же ответила:

– Не буду. Батюшка вдруг спросил:

– Что не буду?

Я засмеялась, смутилась и сказала:

– Не знаю что, но знаю, что не буду.

Он засмеялся и долго потом улыбался, когда я говорила «не буду».

Помню, как делалось грустно, когда проводила к батюшке последнюю свою «душу». Думалось: в церкви к нему уже больше не подойдешь и дома незачем его будет тревожить, «душ» больше нет, а самой мне нельзя – у меня «свой» есть. И простишься с церковью и со всем. А, глядишь, и опять приходилось спрашивать его о том или о другом. И каждый раз он велел говорить и про себя и так постепенно приучал меня к откровениям ему, причем всегда требовал, чтобы говорила ему только главное, а все остальное о.Константину.

Главное было все, что касалось Вани, а также, что случалось особенного в жизни моей души.

С «душами» приходилось иногда ждать в кабинете, где был народ. И я там слыхала много интересного и хорошего. Немножко раскрывалась жизнь души каждого из них. К батюшке приходили со скорбями, а уходили с радостью. Приходили тяжелыми, а уходили легкими. И для этого не нужно было много говорить с ним. Он все знал. Он никогда не отпускал человека в скорби или со смятенной душой. Добьется, бывало, чтобы человек, успокоился, утешит, обласкает его и тогда только отпустит его.

А с пустяками не приходили к нему. К нему шли большею частью, когда исхода не было, в отчаяньи, при очень запутанных и трудных обстоятельствах. И какая сила нечеловеческая должна была быть в нем, чтобы в каждом правильно разобраться и поставить его на ноги. Великая его любовь христианская помогала ему в этом.

Он подходил к каждому человеку, каков бы он ни был и какое бы у него ни было маловажное дело, с чувством жалостливой любви. Он, как говорит народ, «жалел» каждого человека. Первое чувство, первая его мысль были всегда: как помочь, как облегчить человеку его бремя. Удивительно было его выражение, которое он многим часто говорил:

– Оставь здесь все у меня.

Действительно, он брал все на себя и к себе и отпускал людей радостными.

Эта его любовь, озаренная Духом Святым, делала то, что батюшка всегда правильно понимал душевное состояние людей и их жизненное положение.

Я не думаю, чтобы был хоть один человек, имевший дело с батюшкой, который мог бы сказать, что о. Алексей не понял его.

Если человек приходил с бурей в душе, он никогда тут же не укорял его, не вменял ему его поступка. В эту минуту он только уходил обласканный и с легким сердцем. И уж только потом, если он снова приходил к нему в спокойном состоянии духа, батюшка выставлял весь грех его так, что не почувствовать этого или забыть было нельзя. И после такого наставления всегда было горячее желание исправиться.

Удивительно, как батюшка не уставал духовно принадлежать народу, сколько бы его ни было. Человек в нем иногда сдавался, болезнь его одолевала, но дух горел в нем с такой же силой всегда.

Помню, пришла в такой день, когда было мало народу, но свои, а свои сидели подолгу у него.

Вхожу, батюшка лежит лицом к двери, подперши голову рукой. На груди рубашка расстегнута (так трудно было ему дышать), а рукав завернулся выше локтя, и когда он поднялся благословить меня, я увидала на его локте темно-красное пятно. И это несмотря на подушки. Сколько же времени о. Алексей, «человек Божий» принимал и утешал людей, находясь в одном положении.

Он заметил у меня на глазах слезы. Быстро поправил рукав и наглухо застегнул ворот рубашки. Помолчав немного, чтобы отдышаться, он весело сказал:

– Ну, рассказывай про себя.

Уткнувшись головой в постель, я молчала. Мне было жаль его до смерти и больно за него, но душа моя была полна восторга перед великой душой великого нашего старца о. Алексея, действительно полагавшего душу свою за люди своя.

– Александра, долго я буду тебя ждать? – услыхала я его ласковый голос. И в голосе его что-то дрогнуло. Я знала, что батюшка не любил, чтобы в нем замечали его праведность.

Быстро оправившись, я стала рассказывать ему что-то незначительное и веселое, чтобы он отдохнул. Он смеялся и велел еще рассказать. Исполнивши его желание, несмотря на его уговоры остаться, я ушла. Я была последняя, и он мог хоть немного отдохнуть.

Помню особый день, чуть ли не последний, когда батюшка велел всех к нему пускать. С раннего утра началось. Я пришла к вечеру и конца не было видно. Двери келлии старца о. Алексея не затворялись: один входил, другой выходил.

Когда я взошла, он полулежал. Рубашка его была расстегнута и грудь его высоко подымалась. Лицо было белее полотна, но глаза были большие, глубокие, темные и горели внутренним священным огнем. В нем был один дух. Казалось, великий старец не замечал свой болезни и изнеможения. Он пропустил не один десяток душ, но с каждой новой душой дух его все больше разгорался. Вместо того, чтобы душой уставать от тяжелых переживаний и от смрада грехов, которые мы ему приносили, и которые, по его же собственному выражению, он оставлял у себя, он все больше и больше разгорался духовно. Ведь в это время батюшка почти что не служил. Читать или молиться ему не было времени – его осаждали со всех сторон.

Жизнь мира была очень трудная. Люди приходили все измученные, потеряв почву под ногами. Церковь была почти всегда в опасности от различных скорбей и волнений. И все это бурлило вокруг него и волны этой бури подкатывались к «берлоге» (так он любил называть свою комнату), но разбивались о дух великого старца о. Алексея.

Ясно было, что он берет силы не извне, а из своего внутреннего сокровища, из своего сердца, наполненного Духом Святым, где Господь уже сотворил обитель Свою.

* * *

Иногда приходили спрашивать батюшку о разных духовных лицах, о разных событиях церковных, поскольку они касались о.Константина и Маросейской церкви. Он освещал всегда все правильно и, бывало, как скажет, так и случится. Духовенство же знал так, как будто жил с каждым из них. Редко скажет, что не знает кого-нибудь. Он не только знал очень многих, но знал, что каждый из них стоит.

Бывало придешь, а душа ноет от безпокойства, и он тебя тревожно встретит:

– Ну что? Что случилось?

А расскажешь ему, в чем дело, он так спокойно ответит:

– Ничего. Это все обойдется, – и объяснит тебе все, как должно произойти.

А когда что касалось непосредственно о.Константина, бывало, придешь рассказать батюшке свою тревогу, а он:

– Нет, нет, ничего. Я знаю, что с ним сейчас ничего такого не случится. Ну, расскажите про себя. – И сразу сделается покойно на душе и чувство, что батюшка зорко следит за всеми, кого любит, и не даст их в обиду злу.

И забывалось, что ведь он тоже человек, что у него свои немощи, свои заботы, свои скорби. Мы привыкли к тому, что он был все для каждого из нас. Мы твердо знали, что каждый из нас, приходящий к нему, получит облегчение, но мы не хотели видеть, что он сам несет наши страдания и берет на себя наши нужды и печали.

Как-то прихожане церкви, где служил мой отец духовный, были недовольны своим настоятелем и хотели предложить настоятельство моему «отцу». Я очень этого испугалась, так как время было опасное.

Прихожу спрашивать об этом батюшку.

– Пусть принимает. Непременно принимает, если ему будут предлагать это... и вообще там... – сказал он с убеждением и таким тоном, точно это было нужно для Церкви и миновать этого нельзя.

Действительно, уже после батюшкиной кончины о.Константину дали должность, от которой никакие старания не могли его освободить. Тогда я поняла слова батюшки, что он нужен для Церкви, и твердо поверила, что до последнего о. Алексей будет охранять его.

Было время, когда запрещали поминать Святейшего. О.Константин и о.Сергий упорствовали в этом²⁷⁰, а это было очень опасно.

Я умоляла батюшку убедить моего «отца» и надеялась, что батюшку-то «отец» мой послушает. Как-то вечером прибегаю к батюшке на квартиру и спрашиваю: был ли мой «отец». «Имя», отвечают мне, улыбаясь.

– И долго же он с ними двумя говорил.

– Ну что же, уговорил?

– Не знаем. Да вы сами подите спросите.

У батюшки сидел кто-то чужой. Ясно говорить было нельзя. Поклонилась ему в ноги и спрашиваю:

– Уговорили, батюшка, «моего-то»?

Он озабоченно и с любовью посмотрел на меня.

– Кажется... да... Долго пришлось говорить. Очень упрямы, не понимают, можно и иначе. Это не значит изменять. Очень уговаривал долго.

Можно было понять, что он, уговаривая, прилагал к этому все старания, но что он за последствия не ручается, если его не послушали. У меня опять заскребло на душе.

– Батюшка, родной, скажите Богу, чтобы «мой» послушался!

Батюшка тотчас же почувствовал мою тревогу и уверенно сказал:

– Нет, нет, уговорил. Думаю, что перестанут. Уж очень они оба упрямы у меня. – Он покачал головой. – А мой-то, к тому же и очень горяч, – вздохнул он. – За этим только и пришла? – ласково спросил он.

– Да, нарочно забежала. Послали за покупками, а я к вам. Простите, батюшка.

Он улыбнулся и благословил.

– Ну, бегите скорей домой!

Вскоре прихожу к нему опять по делу об одной анкете, которую духовенство должно было заполнить²⁷¹. Интеллигенция, как всегда, «вопила», что нужно «им» пострадать, но не подписывать. Народ относился как будто пассивно, выжидая, что будет. Многие подписывались и это было вполне возможно и не против совести.

О.Константин велел узнать у батюшки как и в чем дело, а главное – дознаться, будет ли он сам подписывать ее. После меня он лично хотел побывать у него.

Я ждала в столовой, пока батюшка меня позовет. О.Сергий сидел тут же. Стали говорить об о.Константине, о тяжелом положении Церкви, о том, что нельзя поминать Святейшего.

– Я всю ночь тогда после разговора не спал, мучился. Ведь вы отреклись от него, – сказал, тяжело вздохнув, о.Сергий.

Я. как могла, старалась утешить его, боясь, что он снова примется за свое и тем подведет батюшку. Меня позвали.

– Идите. Он зовет вас, – сказал о.Сергий и, схватившись за голову, крепко задумался.

Грустный сидел о. Алексей в постели. Церковь страдала очень.

Так как он всегда почти все знал, то часто я ему не говорила, в чем дело, а сразу спрашивала его совета, как бы продолжая свою мысль.

– Нужно, батюшка, знать, будете ли вы это делать? Я не знаю, что он думает делать, но знаю одно, что он должен подписать, – сказала я с нетерпением. – Сил нет с такими. Нужно было с самого начала всей Церкви отстаивать все. А теперь? Раз «верхи» пошли на уступки, на священниках выезжать что ли будут? Пускай на архиереях выезжают, а их оставят в покое. Они народу нужны, без них мы пропадаем. А тут еще эта интеллигенция дурацкая вопит о мученичестве. Сами бы в свое время шли вперед! Нет, небось!

– Погоди, буря, – прервал батюшка мой поток, улыбаясь, – про него самого-то расскажите.

Я передала ему, что о.Константин велел, и рассказала, как мне казалось о.Константин и жена его смотрели на это.

Конечно, подписываться А.П. (жена его) сама просить его не будет, но, сохрани Бог, что случится, она не вынесет. И дети еще не встали на ноги.

– Да все равно, они не имеют права собою жертвовать, так как принадлежат народу, – снова загорячилась я. – Ну и что же? Как нужно, батюшка? – спросила я с тревогой и тоской, зная очень хорошо, что передо мной сидит тот, кому Духом Святым открыто правильное решение всех вопросов и чье решение являлось непреложным.

И если бы в свое время «верхи» послушались смиренного священника о. Алексея, многие не пострадали бы так и многое в церковной жизни пошло бы иначе. В великом старце о. Алексее несомненно говорил Дух Божий, и все его действия были руководимы Им.

О.Алексей задумался, потом начал говорить, что «они» (власти) хотели получить от этой анкеты. Как всегда, не раздражаясь, никого не обвиняя, он старался смягчить все трудности вопросов, указывая, как нужно их понимать и как можно обойти их. Рассказывал, как один священник со слезами исповедывался ему, что он пошел на то из-за семьи, из-за жены.

А один прямо сказал ему:

– Я не могу губить семью своими руками. Неужели Господь не простит?

И батюшка со слезами повторял их слова и рассказывал, как он ободрял и утешал их.

– Так и здесь, – продолжал он. – Вы говорите, и совершенно правильно, что А.П., жена о.Константина, сначала погорячится, а потом не вытерпит последствий. Да ей и нельзя вытерпеть.

И батюшка стал говорить, какая она любящая и заботливая мать и жена и какое у нее слабое здоровье.

– Ну что же с ней да и со всеми ими будет без него?

Я поняла, что дело шло не столько о материальной помощи, сколько о нравственном значении для семьи о.Константина. – «Да... да... так».

И батюшкино лицо сделалось скорбным и глаза наполнились слезами. Он, казалось, сам переживал состояние о.Константина и его жены.

– Пусть подпишет, – повелительно сказал он, – и пусть сам ко мне придет. Мы с ним еще потолкуем.

Я облегченно вдохнула.

– А вы как, батюшка?

Он отвернулся, покраснел, и, не глядя на меня, начал говорить об общем трудном положении Церкви, иногда безвыходном, когда приходится уступать, чтобы спасти хоть нечто и некоторых, когда люди добровольно идут на мученичество.

Потом вдруг круто оборвал, поднял голову, лицо его преобразилось, глаза стали темными и глубокими, и он, как бы весь вспыхнув от внутреннего огня, голосом полным любви и страдания сказал:

– Я не могу требовать от них мученичества... Он (Бог) мне этого не велел. А я... я сам... Мое дело другое... особое... Я одинокий, сижу в «берлоге» (так он называл свою комнату). Я решаю только за себя, за мной никого нет. Я подписывать не буду, – глухо сказал он.

И надо было видеть, с каким выражением он это говорил. Тут было упорство, внутренняя борьба со злом, одолевавшим Церковь. Казалось, о. Алексей своим поступком хотел покрыть всех, кого он любил, жалел того, кто должен был подчиниться. Покрыть их перед Богом, если бы это оказалось нужным.

В о. Алексее все снова потухло, и он, строго глядя на меня, сказал:

– Смотри. Ему этого не говори, и вообще никому не говори. Поняла? Скажи ему про меня так как-нибудь, а про это не надо. Смотри. Ну, да вы сумеете сказать; придумаете там что-нибудь. Про меня им (священникам) нельзя говорить. На меня все смотрят... чтобы поступить, как я. Идите. Уйдешь или нет? – повторил он добродушно-сердито, видя, что я не двигаюсь.

Я, молча, с благоговением упала ему в ноги и вышла.

В этот раз мне стала ясна вся великая батюшкина забота о ближнем, о своем брате священнике, его понимание тяжелого положения, в котором тогда очутилось духовенство, его христианская всеобъемлющая душа, полная такой удивительной силы любви.

Как-то раз вошел о.Сергий к батюшке. Скоро разговор стал общим. Я стала спорить с о.Сергием об интеллигенции, что она ничего не понимает, что настоящего духа в ней нет. Говорила, что люблю батюшкины службы, так как тогда бывает больше народа, а у о.Сергия все «эти» стоят. Он не сердился, только старался раздразнить меня. Батюшка слушал, улыбался, смотрел то на одного, то на другого.

Стали говорить о Церкви, о Святейшем... Я тогда еще лично не знала Святейшего и относилась к нему, как и вообще ко всем архиереям, с предубеждением. О.Сергий защищал его и доказывал правильность всех его действий. Меня это задело за живое, и я, забыв, что нас слушает батюшка, выпалила:

– Какой он есть Патриарх? В нем настоящего духа нет.

О.Сергий с удивлением посмотрел на батюшку, что он меня, такую, терпит, и сказал, в отчаяньи махнув рукой:

– В Святейшем-то настоящего духа нет?! Ну что с вами говорить после этого! – и вышел из комнаты.

Я опомнилась и посмотрела со страхом на батюшку... О.Константин относился очень строго к осуждению архиереев, а здесь дело шло о самом Патриархе. Сейчас, думаю, будет мне трепка здоровая! Но батюшка смотрел на меня тихо и грустно.

Я поклонилась ему в ноги.

– Батюшка, дорогой, родной, простите. Я так это, сдуру.

Он благословил и сказал:

– В нем-то духа нет... говорите?.. Посмотрим.

Взгляд его был глубокий и какой-то особенный. Он чувствовал, что скоро уйдет от нас и оставит нас сиротами, и провидел, при каких грустных обстоятельствах я увижу и пойму Святейшего.

Действительно, я увидала всю силу духа его молитвы, когда хоронили батюшку. Он встретил его гроб, и я каким-то образом очутилась рядом с ним.

Казалось, обе великие души беседуют между собой. Тут же вспомнила я батюшкины слова и поняла, что это мой старец показывает мне душу Патриарха всей России.

И когда Святейший уезжал с кладбища, я ему со всеми другими бросала зелень в пролетку и кричала:

– Спасибо тебе, что ты проводил нашего батюшку.

С тех пор, а также стараниями о.Константина, я горячо и преданно полюбила нашего Патриарха-мученика.

Раза два меня просили узнать у батюшки, что будет со Святейшим, находившимся тогда в заточении. И каждый раз батюшка весело и покойно отвечал, что ничего плохого с Святейшим не будет и его освободят. А слухи ходили упорные, что его чуть ли не расстреляют²⁷².

Раз говорили с батюшкой о духовенстве и я стала горячо объяснять ему, что о.Константин требует неосуждения архиереев, как церковного начальства, а что я от этого не могу отучиться, потому что «они» не настоящие и никто из них того, что нужно, не понимает.

Батюшка слушал терпеливо и, наконец, сказал:

– Ну, согласись, Ярмолович, что это ведь стыдно, нехорошо. Какая-то большевичка – никого и ничего не признает. И это духовная дочь о.Константина! Я буду скоро краснеть за вас. Ну, подумайте, что вы только говорите! Разве все архиереи такие? Есть, конечно, и такие, но есть и другие. Ведь есть?

Я с недоверием протянула:

– Е-е-сть.

– Есть, – повторил он. – И я знаю таких. Вот ко мне ходят исповедываться (он назвал двух-трех архиереев²⁷³).

Батюшка искоса поглядел на меня, но увидал, что это на меня никакого впечатления не произвело, – я продолжала стоять на своем.

Митрополит Филарет

– Ну, и был и есть такой, которому равного никогда не было и не будет: митрополит Филарет Московский²⁷⁴. Про этого-то, надеюсь, ничего не скажешь?

Батюшкино лицо сделалось особенным, таким, с каким он говорил о святых вещах: глаза сразу потемнели и он в упор сурово посмотрел на меня. Я испугалась и тихо сказала:

– Ничего.

Я не знала батюшкиных отношений к покойному Святителю, которого очень уважала и глубоко чтила моя прабабушка-монахиня. Но я поняла, что, если я что-нибудь скажу про него, батюшка задаст мне жару.

– Да, задумчиво повторил он, – он был удивительный. Никто никогда с ним сравниться не сможет.

Мне очень захотелось расспросить о нем батюшку, но я не посмела. Я знала, что если бы было нужно, он сам бы мне что-нибудь рассказал о нем. Поклонилась в ноги. Он молча благословил. Батюшка смотрел куда-то вдаль и, казалось, весь был погружен в воспоминания о великом Святителе.

Как-то говорила с батюшкой про церкви и их священников, что они дают народу и чем кто из них отличается. Про наш приход он сказал:

– Хороший был там старичок священник. Я знал его. Очень хороший был. А теперь после о.Константина кто там?

Я сказала и добавила, что при нем церковь совсем опустела; что как человек, он, может быть, и ничего, но как священник он неподходящий. Я жаловалась, что у него все мертво в церкви.

– Да, да, – сказал батюшка, – он не годится. Знаете ведь где он был? Там ведь прихода не было. И какая там служба. Откуда ему что взять.

Почему-то батюшка как-то сурово не одобрял его.

– А как вы, батюшка, считаете о.Сергия? – спросила его. – Он очень поднял свою церковь. Община его очень деятельная. Но так как он западник, то у него настроение какое-то другое, не как у наших.

– Практик он хороший и организатор, – но и только, – ответил батюшка. – Руководителем он быть не может. Как пастырь он никуда не годен.

– Батюшка, а как ваше мнение об о.Г. Много народу к нему ходит. Он говорит очень хорошо. Правда, что там все интеллигенция больше.

– О, это ужасный человек! – воскликнул батюшка. – Раз он был у меня. Поговорили. Ушел. За ним входит особа, вся взволнованная, слово сказать не может. – Что с вами? – говорю, успокойтесь. Кто вас так растревожил? – Да как же, – говорит, – батюшка, вхожу я к вам и вижу сидит о.Г. Мне всю душу передернуло. Я его видеть не могу. – И рассказала мне, как она его знала священником на юге еще, как испо-ведывалась сестра ее, и как он выдал тайну исповеди той, и тем навеки поссорил две родственные и дружественные семьи. – Он мне всю душу искалечил, как могу я его видеть? – Вот каков он человек! (батюшка не назвал его даже священником). – Это ужасная вещь – выдать тайну исповеди! Знаете, что за это нам бывает (от Бога)! Очень это страшно. Да еще столько душ погубил, – батюшка как бы в ужасе отшатнулся. Его лицо стало грозным, точно он видел суд Божий над таким грешником.

В это время гремели проповеди Г. и X., особенно первого. О.Константин сам бывал и меня на них пускал. Ему они не особенно нравились, а я была от них в восторге. Но одна проповедь сделала на всех нас очень странное впечатление. Г. говорил о покаянии, о Страшном суде, о каких-то своих видениях. Он говорил о каком-то огненном дожде, о голосе с неба... Говорил красиво, страшно, с горящими глазами, воздевая руки. Нам всем это не понравилось. Если верить ему, то надо все бросить и готовиться к смерти. Если не верить ему, значить считать его за исступленного и бросить ходить слушать его. Настроение у всех было смутное и тяжелое.

К сожалению, я не записала батюшкиных слов. Он говорил о том, каков должен быть хороший пастырь и как к этому нужно готовиться.

Он говорил, что приход должен быть сплоченной семьей: священник – отец, прихожане – чада его. Они должны жить одной общей жизнью. Без его совета прихожане ничего не должны предпринимать даже в своей личной жизни. Они должны во всем его слушаться. Он ведет их души к Богу и направляет их жизнь, а они должны заботиться о материальном благосостоянии его и его семьи, должны исполнять его нужды. Между ними должно царить общее доверие, обоюдное согласие. Между собой прихожане должны жить, как члены одной семьи. Должны помогать, поддерживать друг друга. Сохранять между собой мир и любовь. В каждом приходе должна быть своя школа, свой приют, своя помощь бедным и больным. Такие приходы и должны являть собой возрожденную христианскую общину нашего времени.

Батюшка рассказал мне, как он хотел объединить священников, чтобы они сблизились между собою для того, чтобы научить их настоящей пастырской деятельности.

– А я читал им дневник о. Алексея, – сказал он с ударением на последнем слове. – Он им очень понравился и оказал на них сильное впечатление. В чем раньше они не соглашались со мною, теперь признавали себя неправыми, видя подтверждение моих слов из примеров дневника.

К сожалению, батюшке не пришлось довести это дело до конца. Эти собрания длились недолго. Скоро они распались. На этих собраниях у батюшки бывали все известные священники и в конце приходил о.Г., проповеди которого так прославились. Вначале он считал всю эту батюшкину затею ненужной, но, побеседовавши с ним, вполне признал его авторитет.

При фамилии Г. я встрепенулась.

– А вы его знаете? – спросил батюшка.

– Да, батюшка, хожу на его беседы. Уж очень хороши! – с увлечением сказала я.

– А о.Константин?

– Пускает и сам бывает, но они ему не нравятся.

– На последней беседе были? Расскажите про нее и какое впечатление она произвела на народ?

– Да, верно, – сказал он, когда я кончила. – Мне один священник с женой говорил, что пришли в недоумение, как понять и как принять ее. Многих он ею смутил.

– Батюшка, он говорит, что Дух Божий говорит в нем.

– Дух Божий не там находится (в голове), а здесь, – и батюшка приложил руку к сердцу и так бережно сказал это «здесь», точно он боялся потревожить кого-то. – Знаете, чем он приобретается-то... Его нелегко получить.

По словам батюшки, Г. очень высоко взбирался вместе со всеми слушателями, но опоры им не давал, так что они легко могли упасть. Он говорил о красоте духовной жизни, но не учил, как ею жить.

– Он может вас поставить очень высоко, но, ничем не поддерживаемая, вы упадете и расшибетесь, – сказал батюшка.

Он говорил, что Г. очень опасный руководитель, непостоянный, что у него все одни слова. Содержания в нем нет никакого.

Я слушала с удивлением, так как Г. считали за выдающегося священника, очень высокой духовной жизни.

– Вы-то, вы-то больше не ходите к нему. Поняли? – горячо сказал батюшка.

А я только собиралась поближе познакомиться с Г. для разъяснения разных вопросов по поводу его бесед.

– И на беседы не ходить, батюшка? – робко спросила я.

– Да, и на беседы.

– Я больше не буду, батюшка (увлекаться ими).

– Не нужно, не нужно, – с упорством проговорил он, точно его кто-то не хотел послушаться. – Он опасный человек.

И как это все оправдалось, когда храм и сам Г. перешел к «живым». И сколько душ долго страдали от его измены. А одного я знаю, который совсем отошел от Церкви, и душа его до сих пор все чего-то ищет и ни в чем не находит себе покоя.

Не раз удивлялась я, как это батюшка мог знать тогда человека, который ни в ком не вызывал сомнения и был всеми очень уважаем.

Прихожу раз к батюшке спрашивать, можно ли посылать людей в церковь Т. Там был один очень странный священник о.И. Многие считали его не совсем даже православным.

– Пусть ходят в церковь, – ответил батюшка. – Там ничего такого нет и пение народное хорошее. Но к нему ходить не нужно, не потому, чтобы он был плохим, но потому, что ничего не понимает сам. Да и откуда ему понимать? Соответствующего воспитания не получил, образования тоже нет. Так, кое-чего начитался. Он был у меня. Чудак этакий!

Он послал к Патриарху одного человека, чтобы его посвятили в священники. Оттуда мне часто присылали их для проверки. И его прислали.

Он был железнодорожный мастер, человек обыкновенных свойств. В священники не годился совсем. Материальное его положение было очень тяжелое. Отзыв мой о нем там приняли как всегда. Мне все же в этом доверяли. Ему отказали. Приходит о.И. Требует видеть меня. Принимаю его. В страшном раздражении ругает меня и говорит, что я не имел права вмешиваться в это дело, что это безобразие с моей стороны. Я дал ему кончить, а потом покойно и ласково объяснил ему, в чем дело. Я ему сказал, что вполне понимаю, почему он так сердит на меня – ему жаль товарища, очень хочется помочь ему. И вот мне наконец удалось убедить его, что прав я, а что товарищу его можно и иначе как-нибудь помочь. И, наконец, договорились до того, что он со слезами просил у меня прощения. Чудак этакий! – сказал батюшка, улыбаясь.

Удивительно правильно батюшка оценил его. Многие, понимающие в церковном деле, ставили его очень высоко, а другие считали его чуть ли не еретиком. Батюшка же двумя словами сказал про него то, что и было на самом деле: – «Чудак этакий!».

Как-то говорили с батюшкой об одном епископе. Он так любовно и ласково отозвался о нем.

– Молитва его такая святая, – говорил батюшка, – он большой молитвенник. Ух какой! Душа его чиста, как стеклышко самое чистое... Молитва, молитва его большая... Он и руководит и иногда идут к нему, но главное, он...

Пристально все время смотрел на меня батюшка. Его глаза были темные и глубокие. И я поняла, что епископ стоит очень высоко духовно и что его дело молитва – одна молитва, а, может быть, даже и затвор.

Как-то прихожу к батюшке после смерти о.Лазаря (удивительный был тоже батюшкин священник).

– Вот, – начал он с жалобой, – никак не могу найти священника для Маросейки. Такого больше не найдешь, – с грустью добавил он.

– Ну, батюшка, если уж вы-то не выберете священника для Маросейки, то кто же будет выбирать? Кто другой может это сделать? – горячо сказала я.

– Думаете, я буду выбирать? – смеясь, сказал батюшка. Я вспыхнула:

– Кто же посмеет другой? На кого скажете, тот и будет. Батюшка весело посмотрел на меня.

– Мы с Александрой будем выбирать. Выберем мы с тобой хорошего-хорошего. Хочешь?

Я засмеялась и крепко поцеловала его руку.

Помню, как в первый раз при мне вошел о.Сергий. Я встала, подошла под благословение и, низко ему поклонившись, хотела выйти, но батюшка взглядом остановил меня. Пока они говорили, я продолжала стоять: сесть при сыне о. Алексея я не смела.

Когда о.Сергий вышел, батюшка повернулся ко мне и сказал с ударением на слове «моя».

– Ну, садись теперь, моя Александра.

Он был очень доволен моим поведением по отношению к отцу Сергию. Другой раз как-то вошел о.Сергий и сказал отцу, взглянув на меня:

– Мне нужно поговорить с тобой, батюшка.

Я хотела уйти, но, как в первый раз, батюшка велел мне остаться. И так всегда впоследствии было: я присутствовала при их разговорах и видела, сколько любви и материнской нежности было у отца к сыну.

Как-то пришел о.Сергий просить батюшку помолиться о себе. Он шел на какое-то дело, которое казалось ему опасным, а может быть просто трудным. С безпокойством приставал он к отцу. Но батюшка был покоен и отмалчивался. Наконец он так ласково и спокойно благословил его и сказал:

– Иди, иди, ничего.

Видно, он знал, что все будет хорошо. Но когда о.Сергий затворил за собой дверь, батюшка еще долго продолжал смотреть вслед ему сосредоточенно и задумчиво и, наконец, как бы проводив его своей молитвой, глубоко вздохнул. Потом повернулся ко мне и стал продолжать прерванную беседу.

Помню, как о.Сергий не раз говорил в проповедях что-то неосторожное. А время было тяжелое для Церкви.

Прихожу к батюшке и стали мы говорить об опасностях, которым тогда подвергались священники.

– Батюшка, – сказала я, – ведь вы-то можете запретить и запретите о.Сергию говорить такие вещи в церкви, какие он и теперь иногда говорит. Он ведь этим подводит вас, как настоятеля, и себе повредить может. Он молод, горяч, не жалеет себя. Говорит-то он хорошо, но очень неосторожно.

Батюшка улыбнулся.

– Меня-то не послушает, – сказал он с грустью, – очень с ним трудно.

– Вас-то, батюшка? Так кого же он слушаться-то будет, если вы и то не можете с ним сладить? Ведь не для себя он должен беречься, втолкуйте вы ему это. Для Маросейки, для великого Маросейского дела он должен охранять себя. Он не себе, не своей семье даже принадлежит, он должен помнить, что он Ваш, о. Алексея, заместитель в этом великом деле.

Батюшка сел на кровати и весь наклонился ко мне. Глаза его сделались темными и лицо преобразилось. Он медленно и с ударением на каждом слове проговорил:

– Ты знаешь, каков он... каков он должен быть?

Что-то дрогнуло во мне и я с жаром начала говорить:

– Я знаю, он по духу ваш сын и должен быть вашим наследником. Сколько у него горячности в вере, в служении Богу! Он действительно понимает высокое значение священника и путь Христов. Он должен быть вашим последователем во всем. Маросейка должна встать во главе всех общин. Он не только сможет вести души людские ко Христу, но он может встать во главе всех этих молодых священников за великое церковное дело и поведет их как нужно...

Батюшкины глаза стали большие-большие... Он с восторгом смотрел на меня и иногда только в знак согласия кивал головой.

– Вот каков должен быть сын о. Алексея, – закончила я и бросилась целовать батюшкину постель и со слезами умолять его: – Батюшка, родной, дорогой, учите его, учите, насильно сдерживайте его от того, что ему вредно. Не обращайте внимания на его слова, он ведь ничего не понимает. Батюшка, родной, сделайте так, чтобы он берегся и был настоящим (как батюшка).

Большим благословением благословил меня батюшка и сказал как-то торжественно и с большой любовью:

– Ну, иди теперь, моя Александра.

Много духовенства и важного и простого ходило к о. Алексею за советом, руководством, исповедываться. Многие его любили, уважали, считались с его мнением.

Бывало, сердишься, когда священники без очереди приходили к нему и сидели подолгу, тем мешая народу попасть к батюшке. Но ведь и им нужен был старец о. Алексей.

Как-то прихожу к нему в воскресенье.

– Вот вчера всенощную не служил, – жаловался он, – а надо было бы очень. Архиерей сидел. Весь вечер просидел. Сами знаете: архиерей, ничего не поделаешь. Архиереи приходят советоваться с о. Алексеем в его берлогу. Вот какие времена настали, Яромолович.

– Вы бы его прогнали, батюшка, раз он ничего не понимает.

– Глупая, ведь он архиерей, а я что? – засмеялся батюшка.

– Ну, уж это, положим, батюшка, оставьте, – горячо возразила я. Много священников приходило в церковь посмотреть на «странного священника» о. Алексея.

Очень многие не понимали его, осуждали его, во многом не соглашались с ним. Служителям духа он был понятен и близок, служителям буквы и закона он был чужд и непонятен. Некоторые же духовно слепые не видали благодати Св.Духа, явно действующей в великом старце.

Знаю, что Ф. (священник)²⁷⁵, ослепленный гордостью ума своего, долго не признавал о. Алексея за его простоту, но, свидевшись с ним, великим умом своим понял, что было в этом человеке, и поклонился духу великого старца.

Знаю, что о.Р. не признавал батюшку, как очень «страшного» священника (у него с батюшкой была большая история у постели одной умирающей, которая только благодаря батюшке с миром отдала душу Богу). Но потом, поговоривши как следует с ним, тоже признал его.

Но знаю и таких, которые при жизни горячо любили и очень чтили батюшку, а после смерти отреклись от всего того, что было для них так свято.

Помню, как один, будучи диаконом, все ходил к батюшке. Каждый день ходил и сидел у него долго-долго. И какое у него было смирение, усердие к службам. Потом он подпал под влияние того священника, в храме которого он служил, и последнюю зиму, еще при жизни батюшки, вместе со своим настоятелем часто обвинял батюшку в сочувствии живоцерковникам²⁷⁶.

Правда, батюшка никогда резко не выступал против них, избегал явно осуждать их. Мудро очень он с ними держался, и вообще Маросейку он свою в то время ставил как-то самостоятельно и в стороне от всевозможных течений, наводнявших тогда Церковь.

Как-то в раздражении на все эти толки про батюшку, я ему сказала:

– Вот, батюшка, вы все возитесь с этим диаконом, а он с настоятелем своим вот что про вас смеет говорить. Я вам говорю, что из него ничего не выйдет. Ведь вдобавок – он еще интеллигент. Только себя мучаете с ним. Бросьте вы его.

Лицо батюшки сделалось жалким, жалким, а он сконфуженно проговорил:

– Нет, ничего... это он так... он хороший все же... Мне до смерти стало жаль и обидно за батюшку.

Знаю также одного священника, который глаз не сводил с батюшки, ловя каждое его слово. И хотя он спорил часто с ним, а иногда прямо во многом мешал ему, но казалось, что никто и ничто не могло разлучить его с ним. Теперь же тяготится своим саном, осуждает Маросейку, забыв, очевидно, что это дело того, кого он некогда так любил. Он забыл, что буря и искушения всегда постигают дела праведников, особенно после их смерти²⁷⁷.

И еще найдутся такие. Но надо думать и верить, что молитвами батюшки пройдут у них искушения их, откроются им духовные очи и снова поймут они его заветы и, очистившись покаянием, пойдут по трудному пути великого нашего старца о. Алексея.

Публикуется по машинописи из архива Е.В.Апушкиной. Впервые опубликовано в кн.: Отец Алексей Мечев. С.78–277.

Автор воспоминаний – Александра Феодоровна Ярмолович. Практически никаких сведений о ней найти не удалось, кроме небольших воспоминаний последней из оставшихся в живых насельниц Борисо-Глебского Аносина женского монастыря схимонахини Анны (Тепляковой), относящихся к периоду 1925–1928 гг.:

Она была из рода основательницы нашего монастыря – игумении Евгении (Мещерской). Ярмолович – фамилия мужа. Было лето. Сенокос. Она до сих пор стоит у меня перед глазами: в черной юбке, белой батистовой кофточке с длинными рукавами. Жизнерадостная какая-то, со всеми разговаривает. Возится с сеном. Я любовалась ею. У нее было необыкновенно приятное лицо. Я почувствовала в ней большую интеллигентность, благородство. По всему было видно, что она не простого происхождения.

Судя по некоторым указаниям текста, воспоминания были написаны в 1927 г.

Все, что до сих пор было написано, касалось больше других. Теперь постараюсь написать, как возился с моей грешной душой дорогой мой старец, как он спасал душу моего мужа и как поставил меня, глупую, на путь истинный, подчинив меня духовному отцу и поучив, как должно относиться к нему и чем должен быть для меня мой духовный отец.

В общем я была под руководством старца о. Алексея около двух лет.

Первый раз я пришла к осени.

В первую зиму по большим праздникам редко ходила на Маросейку: боялась батюшки при народе – а вдруг что-нибудь скажет. В последний же год иначе не ходила, как только в эту церковь, а к батюшке через день, а то и два раза на дню.

С самого начала ходила к батюшке по чужим делам, водила к нему чужих. Постепенно же старец мой научил меня говорить ему и о себе. И я быстро поняла, что нужно говорить ему и что о.Константину.

Когда уж несколько раз поговорила с батюшкой и о себе, то решила, что нужно все-таки спросить о.Константина. Я боялась, что он не позволит утруждать собою батюшку.

– Ходите, ходите, о. Алексей, кроме хорошего, вас ничему не научит. Он вас наставит на путь Христов, – сказал он.

С тех пор я с легким сердцем и всей душой стала злоупотреблять терпением и временем дорогого батюшки.

Раз на молебне с водосвятием стояла я на коленях перед Феодоровской. Батюшка читал акафист. Между мной и им было несколько человек. И до сих пор не понимаю, как мог он за мной следить. Я горячо молилась в первый раз без всякой просьбы. Душа просто пела песнь любви к Божьей Матери. Я забыла где я, забыла про батюшку. Вдруг образ и лампады заблестели ярко, ярче звезд в морозную ночь. Я закрыла глаза. Открыла – все то же. Мне стало очень весело и я стала стараться всячески усилить это. Вообще тогда вся моя молитва была больше физическая: напрягала ум, волю, все тело, чтобы создать то, что от меня требовали. Иногда после служб уставала так, что все тело ломило, как, бывало, в деревне после очень тяжелого рабочего дня. Можно было на мне рубашку выжать. И от этой-то работы являлось иногда после долгих усилий немножко молитвы. Но на этот раз никакие усилия не помогли: явление исчезло так же внезапно, как и пришло. Вдруг я вспомнила батюшку и посмотрела на него. Насколько мне было видно, он читал акафист и никакого внимания не обращал на меня. Кто-то же из сестер, стоявших вблизи, вижу, с удивлением смотрит на меня. Вот чудо! Значит, молитва моя заметна и другим, а батюшка не видел. На душе было весело и покойно. Мне очень захотелось еще блеска и я стала стараться его вызвать. Но как я ни становилась и как глазами ни смотрела на икону, ничего не получалось и мне стало скучно. Вспомнила, что нужно молиться церковной молитвой. Я стала внимательно слушать.

Все кончилось, стали подходить к кресту. Батюшка, как всегда, сосредоточенно смотрел на каждого, как бы видя его насквозь, и отвечал на вопросы или сам говорил что-нибудь для душевной пользы. Подвели к нему очень милого деревенского мальчика. Батюшка ласково положил ему на голову руку и помолился о нем. Потом что-то спросил его, обещая книжку дать. Думаю: счастливый мальчик, батюшка так обласкал его, наверно он хороший.

Я подходила спокойно и весело. Проступков за мной никаких не было. Батюшка быстро отдернул крест, я за ним потянулась. Он слегка отступил и еще выше его поднял. Я с удивлением посмотрела на батюшку и застыла на месте.

Батюшка был какой-то величественный, голову он слегка откинул назад, лицо было суровое, глаза темные и взгляд такой острый, что пронзал насквозь. Я, не сморгнув, смотрела ему в глаза. Я не виновата, но, если накажешь, стерплю, значит так нужно. Долго смотрел батюшка мою душу, точно он в самых потаенных уголках ее искал чего-то недолжного. Мне становилось неловко, так как я задерживала народ. Наконец, батюшка облегченно вздохнул и все так же сурово, как бы высказывая кому-то свою мысль, проговорил:

– Нет, пока ничего такого нет. – Потом громко сказал: – Пока ничего, иди. Беги скорей, скорей домой.

Дал крест и благословил. Я в смущении полетела домой, ничего не поняв. И батюшкины слова «скорей домой» тоже поразили меня. У меня дома все было сделано. Я была свободна до обеда. При случае рассказала все о.Константину о том, что было на молебне и совсем надолго забыла.

Долго спустя, когда я уж много начиталась, я поняла, что явление это могло быть с правой и с левой стороны. По моей горячности и неопытности я могла впасть в прелесть и этого-то батюшка так испугался. Этого-то он и искал тогда во мне, но увидав в душе моей тишину и спокойствие, сам успокоился за меня.

Помню, как-то было очень много народу у батюшки в церкви. Стояли в очереди две особы из «обобранных», как я их называла. Несчастные такие. Одна совсем пожилая, еле двигалась. Батюшка их знал. Скоро причащаться идти, а им еще далеко до него. С бедной старушкой сделалась истерика, она, бедная, плакала горько. Народ сжалился, пропустил их. Батюшке сказали. Он их исповедал. Уж и довольны же они были. А к кресту когда стали все подходить, они стояли на амвоне. Батюшка их подозвал и не знал, как утешить, все «цыпочками» своими их называл. А я подумала: родной ты наш, зачем возишься с «обобранными»? – задаром пропадет. А когда я подошла к кресту, батюшка посмотрел на меня с укором, но улыбаясь:

– Ах, вы Ярмолович, этакая!

Пришла я как-то в церковь встревоженная, в отчаяньи, что у меня ничего не выходит с мужем. Батюшка учит христианской жизни, а я – то сержусь на него, то дома мало сижу с ним, виню его во всем. Жаловалась батюшке, что не вижу никакого христианства в нем. Батюшка тихонько выговаривал мне мое нетерпение, ропот, опять все объяснял как жить, обнадеживал, утешал.

Я осталась на обедню. Батюшка служил один, без диакона. Было так хорошо. И как это он успевал во всем. И служба, и поминания без конца, и исповедывать надо, а тут еще за советами свои и чужие ждут. И удивительно, батюшку тормошили, приставали к нему, он бросался от одного дела к другому, но молитва ни на минуту не переставала твориться в нем. Внешне он был то тут, то там: говорил, отвечал, делал, что нужно – внутренне же был всецело с Богом.

Батюшка так ласково, ободряюще произнес возглас: «И услыши нас...», как будто он хотел уверить меня, что Господь непременно услышит нас с ним. Мне стало вдруг весело, я почувствовала себя не сиротой в духовной жизни. Я стала за батюшкой, ограждаемая им, и помолилась безбоязненно Богу вместе с ним. И как часто это бывало, что чувствуешь себя за спиной у батюшки, и из-за него молишься Богу. Как ты ни грешна, как плохо себя ни вела, а Бог тебя не достанет, так как между Богом и тобой стоит о. Алексей. А он-то уж сумеет упросить Бога простить тебя. Он своей любовью покрывал перед Господом грехи наши.

Каждый раз, как видела батюшку, он спрашивал всегда про мужа, и про нашу жизнь с ним. Он знал все до мельчайших подробностей. Всякую малейшую перемену в его настроении я должна была ему докладывать. На основании того, что Ваня говорил, батюшка знал, что он чувствует.

Муж был удивительный человек: честный, безкорыстный, всегда готовый помочь людям. Больные в нем души не чаяли. Он был любящий муж, нежный семьянин. Когда мы, бывало, болели, он как сиделка ходил за нами.

После смерти сына он страдал ужасно. Молчал и страдал. Мы были разные по всему, но друг друга горячо и сильно любили. Я была гордая, избалованная, своевольная. Я не понимала, что значит подчиняться.

Муж и сын были для меня все на свете. Сыну я отдала всю себя. После его смерти я все перенесла на мужа. Горе наше мы переживали в одиночку, как каждый умел. Мне помогала духовная жизнь, мои руководители, у него этого не было. И я с ним была очень скрытная. При искании новой жизни я забросила мужа, мало сидела с ним. Он скучал и все требовал, чтобы я сидела дома. Нетерпение мое было страшное. Я, казалось, так стараюсь, а он все далек от Христа и Церкви. Часто раздражалась на него. Спорила. Причины были разные, подкладка всему – одна и та же: его неверие и непонимание духовной жизни.

Я смотрела поверхностно и глубины его души не видела. Я насильно старалась вложить в него то, что он еще не мог воспринять. Своим нетерпением и резкостью я еще больше раздражала его душу, которая так болела в это время. И неизвестно, чем бы болезнь этой чудной души кончилась, если бы не о. Алексей.

О.Алексей не видал его, не слыхал про него, не знал и любил его. Он ни слова не сказал с ним о вере, он никогда не писал ему, он только молился за него и посылал ему просфоры.

Просфорами и заглазной молитвой он привел его душу ко Христу. Батюшка показывал мне в нем то, чего я не замечала, пояснял мне в нем то, чего я не понимала. Часто, бывало, батюшка говорил:

– Как я люблю вашего мужа, какой он хороший! Не понимаю, как Ярмолович не любит его. Как можно не любить его! А вот вы не любите.

Сначала я батюшку не понимала, а потом сообразила, что у меня нет к мужу настоящей христианской любви: мучаю его и бросаю одного, не считаясь, в каком он состоянии.

– И ведь не глупый человек вы, а вот так о других заботитесь, а своего Ваню не любите. Знай, что дом твой не будет покрыт, пока не устроишь его. Вот мы закладываем фундамент, воздвигаем стены, все готово, и окна, и двери. Остается покрыть, а крыши-то у нас и нет. Заботимся о нашей душе, стараемся, учимся, по мере сил ближнему помогаем. Все хорошо, ничего не упускаем, а главного нет. Нужно его успокоить, его оберегать от всяких неприятностей, жить его жизнью, забыть себя совсем – все для него. А к душе надо подходить тихо, нежно, как к какому-нибудь только что распускающемуся цветку. И в голове одна мысль должна быть: как бы его не потревожить, как бы не обидеть, чем бы его утешить, чем бы успокоить. Резкости не должно быть никакой: все мягко, все любовно, все тепло. Ваня! – И батюшка, бывало, так ласково назовет его и задумается.

Как-то батюшка сказал: «Ваня», – и задумался. – Нет, не Ваня, а Ванюша, вы его называете», – проговорил он вдруг.

– Батюшка, нет, тоже и Ваня.

– Нет, Ванюша, – повторил он, давая этим понять, что так я его называла, когда относилась к нему с нежной лаской и любовно, жалея его, чего и требовал батюшка. Так на деле и было. И как это он все знал.

Все, что батюшка говорил, было очень трудно, так как муж к тому же очень тяжело переживал все изменения в жизни внешней, с нами приключившиеся. Он был с большим характером, подчас упрям и очень избалован людьми и жизнью. Жалостливые укоры батюшки пронимали меня до слез и я с отчаяньем говорила:

– Да я не умею, батюшка, с ним жить, ничего не выходит из этой христианской жизни.

– Старайся, старайся, Ярмолович. Ярмолович у меня не умеет? Не может этого быть!

Я приходила в отчаянье: дело не клеилось. Батюшка подзадоривал. Было досадно, – как это у меня, да не выходит, чего я хочу. И бывало стараешься и выбиваешься из последних сил.

И что это была за радость, когда достигнешь немножко чего-нибудь и вдруг увидишь, что Ваня-то твой стал мягче и ближе к Богу. И думалось мне, глупой, что от моих стараний это произошло, и радостно и победоносно приходила к батюшке. А он-то строже, бывало, все выслушает и еще тяжелее наложит послушание.

Бывало батюшка спросит о его настроении, как он отнесся к такому-то событию, что я с ним говорила и что для души его сделала. И если день прошел и я ничем себя не понудила ради него или, сохрани Бог, проявила нетерпение, то он строго и безжалостно выговорит мне и покажет весь ужас моего поступка. Я ведь губила христианскую душу. И такой, бывало, ужас овладевал мной, что готова на все, только бы батюшка был доволен.

О.Алексей умел возводить на крест, но также умел облегчить тяжесть его, если видел старания с твоей стороны.

Когда люди приходили к батюшке за советами, он иногда открывал наугад какую-нибудь книгу Св.Отцов, а может быть и что-нибудь из Св.Писания, и читал то место, на которое попадал. Это было всегда то, что нужно было этому человеку.

И когда как-то у меня очень не ладилось в духовной жизни, с мужем, батюшка открыл какую-то книжку и прочел очень хорошее пояснение, что дает и для чего в христианской жизни нужны смирение и молитва:

– Видите ли, что нам открылось, – сказал он. – Нужно, значит, нам с вами стараться это получить. Без этого вы, значит, с вашим мужем ничего не сделаете.

И впоследствии он это несколько раз повторял, а я-то в душе приходила в отчаянье, так как не понимала, как и приступиться к этому, а не то чтобы это приобрести. И стала я возлагать всю надежду свою на молитвы батюшки только. Он мужа вытащит, а я не могу.

Благодаря батюшке, духовным книгам, о.Константину я стала понимать, что спорить, например, с мужем приносит вред его душе. Стала сдерживаться и вскоре совсем прекратила. Но вместо нетерпения явить смирение, когда знаешь, что права ты, а не он, вместо резкости ответить лаской, когда чувствуешь обиду, вместо того, чтобы жить своей жизнью, жить его интересами, вместо того, чтобы таить в себе, делиться с ним тем утешением, которое я нашла, а он часто не понимал меня и оскорблял меня и оскорблял то, что для меня было свято, – это все было трудно и непостижимо для меня. Мне казалось, что преодолеть всего этого не смогу никогда.

Чем больше батюшка учил меня так поступать, с душою мужа, тем больше разгоралась в нем борьба добра и зла. И удивительно было наблюдать, как человек, по природе добрый и нежный, делался злым и грубым, когда в нем действовал дух зла. И поразительно было влияние о. Алексея: при всяком раздражении, особенно против веры и Церкви, одно это имя успокаивало Ваню. А виделись-то они всего один раз, и то при конце. И никогда против батюшки муж не сказал резкого слова, как бы раздражен он ни был.

Как-то раз еще в первую зиму батюшка дает мне Богородичную просфору.

– Снесите моему Ване.

Я не поняла, зачем это, но обрадовалась, что батюшка так любит его. Бабушка часто заставляла нас есть просфорки. Муж к этому привык, но оба мы никакого значения этому не придавали. Он, бывало, ест их с чаем и добродушно подсмеивается над бабушкой. Здесь же был батюшка и просфора – Богородничная, а главное просфора о. Алексея, это для меня было очень важно. Как примет ее Ваня? Вот в чем вопрос. Батюшка еще добавил:

– И скажите ему: «О. Алексей низко кланяется».

Увидав возмущение в моей душе, прибавил:

– Так и скажите. Слышишь? И больше ничего не говорите.

Батюшка приучил меня передавать его слова точь в точь, без каких бы то ни было объяснений. Я все исполнила. Ваня очень обрадовался. Он очень велел благодарить и кланяться батюшке.

– Смотри, не забудь, – добавил он.

Это было перед обедом. Утром он всегда ел что-нибудь мясное. Просфору он съел вместо закуски, до супа. Помня наставления батюшки, я промолчала. Я начинала понимать, как нужно быть осторожной с душой, идущей ко Христу, чтобы ее каким-нибудь образом не спугнуть.

С этих пор каждый раз батюшка давал просфору и с поклоном велел относить их Ване.

Иногда батюшка вынимал из-под подушки мешочек, рассыпал себе на постель просфоры, внимательно, сосредоточенно рассматривал каждую, переворачивая их. И вот он остановится на какой-нибудь, долго смотрит на нее, потом резко поднимет голову, радостно посмотрит на тебя и скажет:

– Вот отнеси ему эту просфору.

Я не смела спрашивать его, что он это делает, но решила, что он молится над ними и молитва его входит в душу Вани и очищает ее. Просфора удивительно помогала и я уверовала в ее силу.

Как-то в конце второй зимы я осмелилась и выпалила:

– Никогда, батюшка, не верила в силу просфор, а теперь поверила. И что это вы делаете с ними, точно колдуете?

Он усмехнулся и погрозил пальцем:

– Александра, смотри!

– Я, батюшка, это так сказала по глупости. Простите, больше не буду, – поспешила поправиться.

Как-то я пришла в отчаянье от поведения Вани. Прихожу к батюшке за благословением, но молчу, зная, что всегда бываю у него виновата во всем. Он благословляет меня и дает мне просфору большую, чем всегда:

– Это моя, я сам ее вынимал. Отнеси ее Ване.

– Батюшка, – не выдержала я, – он не стоит этого, не нужно ему посылать.

– Вот вы действительно никогда не стоите, чтобы вам давали просфору, а он-то не стоит? Да как могли вы так сказать?

Дверь была открыта, там стоял о.Сергий, он засмеялся, батюшка улыбнулся, я покраснела, пот выступил на лбу.

Хуже того не было, как когда батюшка, бывало, начнет обличать или исповедывать тебя при народе, а того хуже – при о.Сергии. Просишь батюшку наказать тебя, как он хочет, только не этим. Легче избил бы тебя. А он, бывало, скажет:

– Ничего, потерпишь, – и повелительно добавил, – отнесите ему эту просфору и скажите ему: о. Алексей низко кланяется и благодарит. Ведь он такой хороший у вас.

Батюшка так поступил, зная, что Ване сейчас тяжело и желая поддержать его. Так о. Алексей поступал всегда. Как только человек опускался, он его поднимал и, ставя на ноги, как бы говорил: «Иди!» – и люди вставали и шли.

Как-то раз уж очень тяжело и обидно показалось мне мое послушание. Прихожу к батюшке, чтобы пожаловаться ему на Ваню. Погоди, думаю, не все я виновата буду!

– А Ваня -то ваш, батюшка, просфоры-то ваши самые святые ест с супом!

– Ну и что же?

– Как что? Ведь их нужно натощак.

– Вы и другие, подобные, должны есть натощак, а мы с ним будем их есть с мясным супом. Оставьте его в покое. Смотрите, никогда не говорите ему об этом. – добавил он строго.

– Благословите, – сказала я, чувствуя, что мое дело не выходит.

– Батюшка, а потом вы ему все поклоны посылаете, а он редко когда пришлет вам поклон и не идет к вам.

– Пусть не идет, – сказал батюшка, не глядя на меня. – Смотрите, насильно не присылайте. Не делайте этого, смотрите! Не убеждайте его. Мы с ним увидимся, – уверенно сказал он. – А Александра скоро от меня уйдет или нет? – также не глядя, добавил батюшка.

– Сейчас уйду. – Я чувствовала, что дело мое совсем плохое. – Простите, если можно, и благословите.

Батюшка не шевельнулся. Это было страшное наказание. Думалось ведь, что тебя земля может поглотить, пока над тобой тяготеет гнев старца о. Алексея. Я упала ему в ноги и вымаливала себе прощенье, пока он не сдался и не благословил.

– Смотри, последний раз.

И как потом ни бывало трудно и тяжело, а уж больше никогда не жаловалась и сама не рассказывала батюшке своего горя, пока он сам не заметит этого и, жалея, не расспросит тебя обо всем.

Бывало только войдешь, а уж видишь, что батюшка все знает, что ты натворила дома, и падаешь ему в ноги:

– Батюшка, родной, простите, больше не буду!

И сколько раз старец мой родимый своей любовью покрывал проступок мой перед Богом. Сколько было этих падений! Сколько раз он выслушивал мое никуда не годное: не буду.

И бывало сейчас же спросит, в чем дело, и велит все рассказать. Чего не доскажешь, сам поправит, что пропустишь, сам прибавит. Снова направит как нужно и удержит тебя от всяких недолжных поступков.

Замечательно, как даже в малых вещах батюшка знал характер Вани и оберегал его душу от всякого неприятного впечатления. Батюшка по отношению к Ване никогда, например, не говорил про себя: велел, как он это делал для всякого другого, а он всегда Ване говорил просто: о. Алексей сказал, о. Алексей кланяется. Батюшка знал характер Вани, что ему это неприятно, что кто-нибудь, кроме него, еще может мне что-нибудь велеть.

Что касалось моих отношений с Ваней, батюшка был без милосердия: каждое слово, каждое движение души проверялось им. Все, что бывало неправильно, без милости ставилось мне в вину. У него я была всегда во всем виновата, что касалось Ваниной души. Ваня был всегда прав, я – всегда виновата.

Помню, как о.Константин стал требовать, чтобы я всегда говорила правду. Я очень привыкла врать, чтобы успокоить человека. Так было, когда росла с бабушкой, так еще сильнее было, когда стала жить с мужем. Я никак не могла понять, как нужно сказать, чтобы не соврать, а человека между тем не обезпокоить. Начала пробовать – муж очень расстроился и мир души его был нарушен. Я была в отчаяньи и пошла к батюшке излагать ему свое горе.

– Это для вас еще очень трудно, но привыкнете. Он требует от вас дело. Но твой Ваня не должен расстраиваться ни под каким видом. Нужно идти на все, чтобы сохранить покой его души. Покой, покой ему нужен! Послушанием о.Константина вы достигнете того, что поймете, как этого добиться. Нужно отмалчиваться, отходить, обходить вопросы, но помнить всегда одно: не расстраивать его ни под каким видом.

Я так и стала делать и все пошло на лад. Муж так исстрадался за эти годы, а в особенности со смертью сына, что душа его была сплошная рана, требующая всегда пластыря, успокаивающего и смягчающего.

Нужно отметить в этом случае, что батюшка считал, что даже чисто механическое послушание должно привести к желаемому результату. Не понимаешь, не знаешь как делать, а делаешь только из-за того, что отец велел, и этим самым в конце концов достигнешь желаемого.

Тоже у батюшки было всегда так. Бывало о.Константин что-нибудь скажет сделать, но не объяснит как. Он почти что никогда не объяснял, как работать над тем, что он велит. А придешь с отчаяньем к батюшке, он тебе незаметно объяснит, как нужно работать, но внушит тебе, что это идет от о.Константина, – вот послушалась его и вышло дело.

Как-то прихожу к батюшке в радости: Ваня послал к нему просить его молиться, чтобы комиссия по дому прошла благополучно.

– Батюшка, Ваня сам, сам послал меня к вам просить вас сказать Богу, в чем у него дело. Молитв ваших просит.

Батюшка расспросил все до мельчайших подробностей и необыкновенно сострадательно выслушал, что я ему говорила.

– Скажите ему, что о. Алексей говорит так: все будет сделано.

Так батюшка говорил в очень редких случаях. Здесь нужно было вселить в Ваню веру и уверенность, что Бог слышит молитвы обращающихся к Нему. Потом батюшка весело обратился ко мне:

– А еще говорите, что поклонов не присылает!

– Батюшка, милый, дорогой, больше никогда не буду! Терпенья не хватает иногда, сил нет!

И не раз потом Ваня просил батюшку помолиться за какого-нибудь своего больного или о каком-нибудь важном деле. И всегда без осечки выходило хорошо. И верил же он молитвам своего о. Алексея. Пошлет, бывало, к нему и сейчас же успокоится, зная, что все будет хорошо, что о. Алексей его не обманет. Трогательно это было.

Так батюшка без устали учил меня правилам христианской жизни. Наша жизнь была ему известна во всех подробностях. Учил о. Алексей. Учил о.Константин. Они были всегда согласны и их приказания были подчас так трудны, что кажется, бывало, что висишь на кресте. Станешь на молитву и одно «Господи, помилуй», «Господи, помоги» шепчешь. Вся душа твоя и все жилы, казалось, напряглись, как струны. Жарко делается, когда окончишь молитву и встанешь с двойной отчаянной решимостью умереть, но не отступать. Лучше смерть, чем не угодишь о. Алексею. Не угодить ему – значило отказаться от своей цели – Ваниного христианства.

Так учил батюшка, как жить с ближним. По отношению к о.Константину он пока еще ничего не говорил особенного, но только зорко следил, как я уважаю своего духовного отца, как люблю его, каково мое послушание ему. Я старалась изо всех сил и помню хорошо, как в разговоре с батюшкой всегда подыскивала должные почтительные выражения по отношению к о.Константину. Часто батюшка говорил:

– Какой у вас отец духовный хороший. Счастливая вы, что к нему попали. Очень за вас рад. Очень рад.

А раз сказал:

– Знаете, как я его считаю: он первый в Москве. Поняла? И счастлива же ты! Ведь правильнее его никто не понимает христианской жизни. Кто из них что понимает? (показав рукой в окно) – сказал батюшка с горячностью. – Он все может объяснить. Вот вы все там слушали о.И. Хорошо говорит, высоко поднимает, а путь – как войти на эту высоту – не показывает. О.Константин мало говорит, но научит всему. Он такую высоту не покажет, а путь его будет самый простой, будничный. Но скажи: чье учение труднее?

– О.Константина.

– Верно. И с ним можно достичь всего того, о чем говорит о.И. Путь о.Константина очень труден, но зато и гораздо вернее. Уж эти мне хваленые руководители! Знай, что если самую малую часть исполнишь, чему тебя учит о.Константин, то и то многого достигнешь, а все-то исполнить где уж нам с тобой. Это дается не таким, как мы с вами.

Нельзя было доставить батюшке большей радости, как говорить: отец духовный так велел... спрошусь у отца духовного...

Когда батюшка так отзывался об о.Константине, я сначала потерялась: как же, думаю, теперь пойду я к нему? Первый старец и считает его первым руководителем? Как же быть-то? И этот первый и тот первый. Куда же мне деваться с моими грехами? К этому времени они уже успели обломать немного меня в духовной жизни, и я стала приучаться разбираться в своих поступках и считала себя очень грешной. Я хорошо сознавала правильность батюшкиных слов. Действительно, оба мои руководители удивительно понимали по настоящему христианскую жизнь и умели ею жить. Никто не мог так правильно объяснить путь Христов, как они. Оба они жили одним духом – духом любви Христовой.

Как-то батюшка спросил:

– Какое вам о.Константин дал правило?

– Никакого, батюшка.

– Как молитесь?

– Читаю утренние и вечерние молитвы в день по две главы из Посланий и Евангелия.

– Кто вам так велел?

– Никто, батюшка.

– Ваш духовный отец знает об этом?

– Кажется, что знает.

Батюшка серьезно и долго посмотрел мне в глаза и сказал только:

– Гм.

Как-то спрашивает меня батюшка:

– А книжки читаете?

– Читаю, батюшка.

– Какие?

– Только духовные теперь, батюшка. Сейчас вот Добротолюбие читаю.

– Одна?

– Да, батюшка, а что не понимаю, спрашиваю его. А как же он объясняет хорошо! Страсть!

– Ну еще бы, как мы с ним преподавали-то. Одна книги не читайте. Спрашивайте, какую можно вам читать.

Скоро дают мне книгу Исаака Сириянина. Я спросила у о.Константина. Он запретил. Это было для меня дико и трудно было послушаться. Очень было стыдно отдавать назад.

Как-то прочла об откровениях учеников своим аввам и у меня сердце загорелось тоже так делать. Боялась спрашивать об этом о.Константина, скучно ему с нами возиться. Пошла к батюшке. Он серьезно и остро посмотрел на меня и сказал:

– Это очень хорошо. Ходите два раза в неделю и говорите все, даже пустяки. Вам кажется пустяком, а он узнает, что это очень важно. Вам думается, что в том-то и том-то ничего дурного нет, а он разберет, что там есть грех – и так во всем. Если какой проступок сделали, сейчас же идите, кайтесь. Будет то, что не сможете чего-нибудь сказать ему, – говорите мне. На то я здесь теперь поставлен.

Мне сделалось страшно, как это я буду ходить к обоим. Такого исхода разговора я не ожидала. Думала, что спрошу только для формы, а ходить буду, когда захочу, а выходит иначе: батюшка приказал ходить на откровения к о.Константину. Хочешь-не-хочешь, надо было идти. Все же заранее решила спросить его, примет ли.

– Можно мне, батюшка, приходить к вам на исповедь говорить все, что чувствую и делаю.

– Конечно, можно, – ответил он ласково, – и апостолы даже об этом говорят.

Я осмелела и сказала:

– О.Алексей велел к вам два раза в неделю ходить, а что приключится, сейчас же приходить каяться.

– Ходите, ходите. Я всегда с радостью вас приму.

Вскоре случился со мной какой-то проступок и я пошла на квартиру к о.Константину. Три раза подходила к двери и не могла от гордости и страха позвонить. И только мысль, что батюшка все равно заставит, победила мой страх.

О.Константин очень ласково простил меня и с тех пор каждый раз делалось легче и легче, а потом без этого уж и обойтись не могла. И в первый-то раз, помню, был большой мороз, а я была вся мокрая, точно летом в жару. И огрей он меня тогда, не знаю, какая сила заставила бы меня снова придти к нему.

Спустя долгое время я как-то в разговоре с батюшкой сказала:

– А я это говорила на откровении о.Константину.

Батюшка от радости даже на кровати сел.

– А вы разве ходите?

– Хожу, батюшка, – ответила я, гордая тем, что исполнила его приказание.

– Как же вы ходите?

– Как вы, батюшка, велели.

– И говорите... говорите все?

– Все.

Батюшка от радости засмеялся и потер себе руки (его привычка, когда он был очень чем-нибудь доволен).

– Очень хорошо! Очень хорошо! Как-то прихожу, а батюшка мне вдруг:

– Ваш отец духовный кто?

Я с удивлением вытаращила на него глаза.

– О.Константин.

– Ну да, о.Константин, – улыбаясь, но строго сказал батюшка, – а какой он? – Хороший, добрый, а еще какой?

Я молчала в смущении.

– Не знаю, – тихо ответила я.

– А еще так: что такого духовного отца нет больше.

– Нет больше, – тихо повторила я.

На днях мне за что-то досталось от о.Константина и я не совсем была согласна с батюшкой. Тогда еще проборку я не особенно покойно принимала.

– И нужно его любить и слушаться вот как, – сказал батюшка, внимательно всматриваясь мне в глаза.

– Любить и слушаться, – как эхо повторила я. Батюшка улыбнулся.

– Ну садись. А вот какие бывают отцы духовные: – Приходит ко мне одна и плачет в отчаяньи. Она свою душу отдала одному очень хорошему и опытному священнику-руководителю. Очень была им довольна. Он вел ее так, что она ни шагу не делала без его благословения. Вел ее очень трудно, правила давал тяжелые и взял с нее клятву, понимаете – клятву (батюшка с ужасом проговорил это), ничего не делать без его согласия. С ней случилось какое-то событие. Нужно было или нарушить клятву, или должно было произойти несчастье. Она уже и так изнемогала от непосильных подвигов, а тут еще это искушение. Она пришла в отчаяние. Кто-то сказал ей обо мне. Такая жалкая пришла. Оба такие хорошие и ведут духовную жизнь хорошую, а страдают очень. Он не понимал, что нельзя натягивать как струну душу – струна и то лопнет. Очень трудно было его убедить, но удалось. Они сговорились, поняли друг друга и он снял с нее клятву. И так удалось поговорить с ним, что они оба теперь живут совсем по-другому. Он ведет ее иначе, а ей легко с ним. Вот какие бывают отцы духовные. А ведь тоже из опытных. Вот. А ваш-то каков? Мне стало весело, что мой лучше всех.

– Он у меня ужас какой хороший, батюшка! – сказала я, забывши под впечатлением его слов проборку.

– То-то, Ярмолович.

Мне всегда казалось, что батюшка звал меня по фамилии, когда не особенно был мною доволен.

Первое время батюшка мало мне говорил о молитве, он только наблюдал за мною в церкви. Когда я ему жаловалась, что дома часто молитва не выходит: холодная, рассеянная бывает, то он говорил:

– Молитва требует покоя, а у вас его сейчас нет. Вас тащат в разные стороны. Потом устаете физически очень. При этом молитва не пойдет. Первое для нее – покой, чтобы не тащили никуда, не теребили бы. Это я могу теперь всегда молиться, а вы этого с себя требовать не можете. Когда так идет жизнь, как у вас сейчас, то молиться нужно умом, не обращая внимания, что душа не отвечает. Вникайте в слова молитвы. Ничего, пусть умом, пусть как-нибудь, но молитесь, молитесь. Не спрашивайте с себя того, что вы сейчас не можете дать. Не приходите в отчаянье. Успокоится ваша жизнь, тогда можно будет,. а теперь нет. Теперь нельзя!

А другой раз сказал:

– Нам нужно с вами учиться молиться, когда рядом играет граммофон, танцуют... вот это все, – и батюшка показал на улицу.

Я в этот раз жаловалась ему, что негде молиться, мешают, места нет. Приходится ждать, пока заснут все. Слова батюшкины оправдались: часто приходится молиться, а около тебя шумит мир и делаются «его» дела (диавола).

В начале духовной жизни особенно хорошо бывало в дни причастия и вообще так раз в месяц. Я очень любила эти особенные состояния души и, когда их у меня не было, то скучала. Как-то прошли все сроки, а утешений не было; решила, что теперь у меня есть батюшка, который мне его с неба достанет. Прихожу к нему нарочно за этим.

– Батюшка, у меня вот что случилось.

Он тревожно вскинул на меня глаза. Я рассказала в чем дело.

– Раньше месяца не проходило, чтобы чего-нибудь хорошего не было, а теперь вот уже сколько прошло, и – ничего. Мне скучно, мне нужно, чтобы это было. Батюшка, сделайте так, чтобы это было. Сделайте, батюшка.

Он смотрел на меня во все глаза, но, поняв, что я говорю это по глупости, и что не понимаю действительно, чего прошу, не рассердился, а просто сказал:

– Садитесь.

Я встала на колени у его ног.

– Вы что же это, хотите симфоний для вашей души? Скажи, пожалуйста, какая. Ей нужна симфония!

Я просила хорошего, а он считал хорошее плохим, – я ничего не понимала.

– Знаете, – продолжал он, – вот бывает чудная музыка, концерт. И вот исполняется, случается, и симфония там. Знаете ведь это. Слушали. Хорошо слушать чудную музыку, но еще лучше исполнение какой-нибудь сложной красивой симфонии. Человек наслаждается красивыми звуками. Он зачастую переживает вместе с композитором его произведение. Так и в молитве. Человек молится, а молитва его – будничная. Очень иногда трудно бывает. Он старается, а молитва его сухая, рассеянная. И вот посылается ему в утешение, в поощрение дивная, светлая молитва. Это как бы небесная симфония, духовная музыка, которая наполняет его душу. На него изливается сверху как бы поток дивных, небесных звуков. И проходит у него усталость, уныние. Он может даже забыть, где он находится. Радость, покой, мир наполняют его душу. Слышите: радость, покой. И как после земной симфонии долго еще звенят в ушах его ее последние аккорды, так и небесная симфония оставляет глубокий след в душе человека, и еще долго спустя душа прислушивается к ней. Вот, что дается Богом человеческой душе в утешение и поощрение – и только, ждать и просить этого никогда не следует. Поняла? Никогда. Благодарить всегда Господа надо, что Он по Своей великой любви к нам и милосердию посылает нам такое утешение, не взирая на наши беззакония. Но молиться об этом, просить этого – никогда.

И батюшка с жаром начал говорить о том, что человек не должен ставить целью спасение своей души, это само придет, не должен думать, что его ожидает после смерти за его служение Богу. Он должен всем существом своим полюбить Господа, отдать Ему всего себя. И все мысли, чувства, движения свои направлять на то, чтобы угодить Господу. Делать на земле то, что Ему было бы приятно. Как для любимого человека стараешься сделать все, что он любит и чего он просит, так, только в безконечно большей степени нужно сделать для Господа. А что Спаситель сказал? А что Спаситель велел? А что Ему будет приятно? Чего бы Он желал от меня получить, – вот, что должно наполнять ум, душу и сердце человека.

Он послал нас на землю для чего? Для того, чтобы мы здесь работали и трудились для Него. Чтобы мы здесь исполняли бы Его волю, Его желания, Его повеления. Здесь мы пришельцы и если изо всех сил будем стараться трудиться Господу и служить Ему, то Он, когда настанет время, возьмет нас домой к Себе.

А что первое и самое приятное Господу? Чего Он так желает? Чему Он так радуется, если мы это исполняем – это любовь к ближнему. Что может быть радостнее Господу, как когда Он видит, что мы лишаем себя в чем-нибудь, чтобы отдать то ближнему, что мы стесняем себя в чем-нибудь, чтобы дать покой ближнему. Что мы сдерживаемся и стараемся направить душу свою, характер свой так, чтобы ближнему было бы легко с нами жить.

– Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем помышлением твоим, всею крепостью твоею и ближнего, как самого себя. – Великие эти слова – великое и трудное это дело, хорошая моя, – добавил батюшка, – любить ближнего, как самого себя, когда и Бога-то часто любим меньше, чем себя, а тут ближнего нужно любить, который часто нас оскорбляет, делает нам неприятности, часто не понимает нас, а ты вот изволь его любить, как самого себя и больше себя, Александра. И тогда только было бы хорошо и совесть наша чиста, и тогда только делали бы мы угодное Господу, о чем Спаситель так часто просил нас. И радостью исполнилось бы сердце наше от сознания, что Господь доволен нами.

И батюшка снова начал говорить, какое это трудное дело: отдать себя Богу. Что труден и скорбен путь, ведущий к Господу, что только с Божьей помощью мы можем идти вперед. Предоставленные самим себе, мы в самом начале погибли бы. Что нужно ежеминутно вопить ко Господу: помоги, Господи! Помилуй, меня, немощную! Молиться нужно только о том, чтобы Господь помиловал тебя. Просить у Бога прощения в грехах; просить дать силы жить; дать силы исправиться и служить Богу, как Он того желает. Благодарить Его непрестанно за Его великое долготерпение и милосердие – и все. Просить же для себя радостей душевных и телесных благ не следует. Как в жизни нужно забыть себя и жить жизнью других и для других, так и в молитве нужно забыть себя, свою душу и просить только у Господа силы исполнять Его повеления на земле.

Батюшка старался объяснить мне, что человек в жизни должен совершенно забыть себя, быть как бы чужим для самого себя. Он должен жить скорбями, радостями, переживаниями каждого человека, с которым Господь поставил его.

Также и душа в молитве должна совсем забыть себя и помнить только Господа своего, горячо просить Его оказать ей милость: научить ее, как нужно любить Его, что нужно делать для Него.

– Совсем-совсем забыть всю себя совершенно и жить только жизнью других, – продолжал батюшка. – О себе никогда не вспоминать, себе ничего не желать. Забыть себя, свое «я», забыть совсем и свою душу, ее желания, ее стремления. Помнить твердо только одно: служить изо всех сил и больше сил своих Господу Богу своему, служением ближнего, любя его больше, нежели самого себя. Поняла?

– Ух, батюшка, да еще как! Только очень это трудно. Ужас, как трудно!

– Так вот Господь послал вам эти симфонии для утешения, для поощрения. Понимаете ли теперь, что таких радостей, такой неизреченной милости Божьей просить для себя нельзя. Это великая милость Божья вам была дана. Итак знайте, что просить симфоний и даже только желать их – грех, большой грех. Кайтесь в этом о.Константину.

И действительно, как редко и мало людей думает так, как думал батюшка, великий старец о. Алексей. И как многие его осуждали, говоря, что Маросейка перешагнула все ступени добродетели и сразу стала на самую высокую – любовь. Что так легко впасть в прелесть, и что нельзя брать духовную жизнь сверху, нужно брать ее снизу. Сначала нужно очистить душу от страстей; стараться приобрести для души своей смирение, терпение и т.д. Потом полюбить ближнего, а потом полюбить уж и Бога. Рассуждая так, люди эти забывали, что прелесть донимает людей духовных больше тогда, когда они стараются всеми силами любить Бога, но сами себя все же любят больше ближнего своего. Великий же наш старец о. Алексей учил так: сначала любовь к Богу, через нее, как последовательное желание угодить Богу – любовь к ближнему, а затем переделывание себя для ближнего.

Много раз батюшка говорил об этом, и чуть это коснется другого человека или я что-нибудь сделаю не в духе этого учения, батюшка, бывало, сейчас напомнит:

– Ведь по нашему с вами служить Богу значит не думать о том, что ожидает нас там, не из-за страха или награды, а ради любви и желания угодить Ему. – И получив утвердительный ответ, он, довольный, прибавит: – Ну, конечно, у нас с вами иначе и быть не должно.

Как-то прихожу к батюшке, а он меня спрашивает, знаю ли я Иисусову молитву?

– Я о ней немного читала, батюшка.

– А говорите вы ее?

– Нет, батюшка.

– Почему?

– Не знаю – так.

– О.Константин ничего не говорил вам про нее?

– Нет, батюшка.

– А книжку «Странник» не читали?²⁷⁸

– Нет, батюшка.

– Хорошая, замечательная книжка.

При этих его словах мне ужасно захотелось прочесть ее.

– Я вам ее дам почитать, только две учительницы у меня ее взяли; как принесут, так вам дам. Книжку прочтите и молитву Иисусову говорите. Говорите ее просто во всякое время, сколько сможете за день. Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, говорите! «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!» Только смотрите, совсем-совсем просто. Не думайте и не старайтесь ни о чем. Избави вас Господь стараться, чтобы вышло что-нибудь. (Я всегда говорила про молитву: выходит). Я это запрещаю. Чтобы никогда и мысли у вас об этом не было.

Тогда я еще не знала учения о молитве Иисусовой и потому не совсем понимала, почему батюшка велел говорить ее просто. «А как же иначе?» – думалось мне.

– Спросите на это позволение о.Константина, – добавил он.

В этот же день все рассказала о.Константину и спросила, можно ли мне читать ее.

– Нет, пока не время, – ответил он.

Вскоре прихожу к батюшке. Он сразу говорит:

– А учительницы книжку не принесли еще.

– Да я, батюшка, достану ее, не безпокойтесь.

– Ну, что о.Константин?

– Не позволил, батюшка, читать молитву.

– Не позволил? Ах, он этакий! – сказал он, улыбаясь. – Ну, нечего нам с вами делать, не будем, – добавил он покорно, хотя чувствовалось, что он считает это дело очень важным для меня.

Прошло несколько дней. Я книжку прочла. Не скажу, чтобы она мне очень понравилась. О.Константин дал на это как-то нехотя свое благословение. И вот батюшка опять спрашивает:

– А как наша молитва?

Я с удивлением посмотрела на него.

– Ведь о.Константин не позволил. А книжку я, батюшка, прочла.

– Понравилась?

Я не смела сказать правду.

– Д-да, батюшка, только я ее не совсем понимаю, наверное, не так она мне нравится, как многие другие, которые приходилось читать.

– Нет, книжка хорошая, очень хорошая. Вы наверно невнимательно прочли ее.

– Наверно, батюшка.

– Ну, а молитесь как?

– Да, батюшка, я не знаю, что мне делать, – с отчаяньем сказал я, не видя выхода из моего положения.

– Надо о.Константина спросить.

– Да я же, батюшка, спрашивала его.

– Еще раз спросите и скажите, что я вам это советую.

Пошла, сказала. О.Константин подумал и ответил:

– Нет, я нахожу, что пока еще не нужно.

Рассказываю батюшке. Он посмотрел на меня весело и как бы удивленно, но по глазам видно было, что он этого ожидал.

– И что он это, право, не сдается. И упрям же он у вас, ваш о.Константин. Очень упрям. И чего он для вас ее боится? Не понимаю. А нужно, очень нужно читать ее. Ну, будем с вами его слушаться, ничего не поделаешь, – сказал батюшка так, точно он боялся, что за непослушание нам от о.Константина обоим попадет.

Вначале у меня было безразличное отношение к этой молитве, но чем больше я с ней ходила между моими отцами, тем сильнее хотелось мне ее читать. Но говорить об этом не смела.

Как-то опять батюшка говорит:

– А как наша молитва?

– Не знаю, батюшка.

Времени с последнего разговора прошло порядочно и я поняла, что он, наверное, все это время молился, чтобы о.Константин переменил свое решение.

– О.Константина не спрашивали?

– Нет, больше не спрашивала.

– Спросите опять.

– Я, батюшка, боюсь, все равно не позволит.

– Нет, позволит, – и батюшка весело добавил: – Теперь-то он нам позволит, теперь он по-другому на это дело смотрит!

С батюшкой о.Константин не видался; книжку мы с ним не читали. Я не понимала, почему он изменит свое решение. Пошла и просто спросила:

– А как, батюшка, насчет той молитвы, помните, мне ее нельзя читать?

– Можно, можно, конечно. И это даже очень будет хорошо. Читайте ее только просто. Старайтесь читать ее и не забывать. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», – сказал он тихо и с большим чувством.

Ишь ведь, сам-то как хорошо ее читает, а мне почему-то не позволял, – позавидовала я отцу моему духовному.

Чудно мне было очень. Выходило, точно мой о.Константин никогда и не был против Иисусовой молитвы.

Довольная прихожу к батюшке. Он встречает веселый-превеселый и от удовольствия руки потирает.

– Ну, что наш о.Константин, как?

– Позволил, батюшка, да еще как!

– Ну, вот это хорошо, очень хорошо. Молодец о.Константин. Хвалю его.

Батюшка хвалил его не столько за то, что он дал свое согласие, сколько за его осторожное отношение к этому вопросу.

– Ну, теперь мы с вами будем читать ее. Число раз не важно. Главное, как можно чаще. Ешь, пьешь, ходишь, говоришь, работаешь – все время надо ее читать про себя или в уме. Ночью проснетесь – тоже. Только как можно проще, совсем, совсем просто.

И стала я читать молитву Иисусову, как меня учили. Сначала забывала часто, скучно было. Но я очень старалась без конца твердить ее, иногда даже машинально, и очень скоро к ней привыкла. Случалось, говорила помимо своей воли. Но особенного утешения она мне не давала. Правда, она мне помогала быть терпеливой с мужем. Бывало, он придет уставший, раздражается. Служишь ему, стараешься угодить, а сама все ее повторяешь изо всех сил. И он, бывало, скоро успокоится и сделается совсем ласковым. Значит, его успокоишь, сама не проявишь нетерпения ни внешнего, ни внутреннего, так как батюшка впоследствии взыскивал даже за малейшее внутреннее нетерпеливое движение души.

Оба отца спрашивали, как идет молитва. Я всегда говорила, что плохо. Они утешали, говорили:

– Господь поможет. Только не забывайте, как можно чаще повторяйте ее.

– Сколько раз читаете ее? – спросил однажды батюшка.

– Не знаю, батюшка, все время стараюсь, как только возможно, когда не забываю.

– Хорошо. Так и продолжайте, только ничего не думайте про нее, и в ней ничего не ищите. – «Помилуй мя грешного», – сказал батюшка с великим чувством покаяния.

Я поняла, что все дело в том, чтобы читать ее с чувством покаяния. Так и стала делать. Все внимание обращала на слова: помилуй мя грешную. Стало с большим чувством выходить. Бывало, когда не слышишь, что читают, или не понимаешь, что поют в церкви, начнешь читать ее и рассеянность пропадет, мысли и помыслы куда-то исчезают и является молитвенное настроение.

Многие, потом, духовные люди спрашивали меня, как я училась «творить» молитву Иисусову? А я им отвечала, что батюшка запрещал «творить», а учил нас просто читать ее. И рассказывала им, чему учил нас о. Алексей.

Многие осуждали батюшку за то, что он давал молитву Иисусову с самого начала, когда люди-то хорошенько и молиться не умели. У батюшки в простоте ее была и ее сила. Он строго запрещал всегда ее «творить» и «делание», как это было у Святых Отцов, где это являлось великим и трудным подвигом, опасным для новоначальных и невозможным в миру.

Батюшка считал, что от простого повторения этих великих слов является чувство, а от него появляется и молитвенное настроение. Он напирал на слова: «помилуй мя грешного», так как, читаемая в покаянии, она предохраняет от всевозможных искушений (прелести). Если вначале обращать внимание на слова: Иисусе Христе, Сыне Божий, то это придавало бы ей иной характер и могло бы возбудить разные опасные молитвенные ощущения у первоначального.

Простота, с которой она читалась, и покаяние, которое в нее вкладывалось, предохраняло человека от различных, подчас очень тонких и опасных искушений.

– Нам нельзя ее «творить», как Святые Отцы, – говорил батюшка. – Где же нам с ними сравниться, как они там в пустынях ею занимались. Нам невозможно «делание» Иисусовой молитвы. Нам можно только просто говорить ее, как можно чаще в доме, на улице, в гостях. Она очень, очень помогает и от многого защищает.

Такое простое учение о молитве Иисусовой приводило, тем не менее, к таким же результатам, как и делание ее, и было тоже замечательной особенностью молитвенного духа великого старца о. Алексея.

Потом мне стало понятно, как батюшка читал ее. Сначала покаяние – помилуй мя. Потом чувство переносится на слова: Господи, Иисусе Христе, которые произносятся с любовью. На этом долго останавливаются, так как это Лицо Святой Троицы наиболее нам близкое и понятное. И уже долго спустя чувства и мысли переходят на слова: Сыне Божий – которые будят в душе чувство восторга перед тайной Божьей, чувство исповедания его, как Сына Божия и чувство любви к Нему, как к Сыну Божьему.

В конце концов эти все чувства соединяются в одно и получается в словах и чувствах полностью молитва Иисусова.

И как же батюшка ее читал? Просто очень и один раз прочтет. Но в этой простоте, в этом разе было все: вера, любовь, исповедание и надежда на великое Божие милосердие. То была батюшкина, старца о. Алексия, молитва Иисусова.

Как-то туго приходилось насчет денег. Муж, который до этого был против того, чтобы я служила, стал приставать ко мне с этим. Пошла к батюшке.

– Нет, не стоит новую жизнь вам обоим начинать, – сказал он, внимательно посмотрев мне в глаза. – Обоим не полезно будет. Ведь вам хватает денег сейчас?

– Хватает, батюшка.

– Ну вот и будет хватать всегда. Больных мало, ничего, придут. Мы их пришлем, – смеясь, сказал он.

И действительно, в этот раз и потом бывало он их присылал. Бывало случится заминка, а с материальной нуждой не принято было безпокоить своего старца. Попросишь его заочно, дома крепко-крепко, и, глядишь, опять является работа у мужа.

– А вам денег хватает? – спросил батюшка, хитро посмотрев на меня.

Я покраснела и молча кивнула головой. Я потихоньку брала у мужа деньги для разных людских нужд и из них покупала гостинцы своим отцам. В этом никогда не каялась, боялась и было стыдно. Батюшка это знал, очевидно, но не осуждал. Он видел, что иначе было нельзя.

Тут же зашел разговор о духовном преуспеянии моего Вани. Меня одолевало все нетерпение, что медленно подвигается его христианство. Батюшка раскрыл книгу какую-то и опять прочел мне о молитве и смирении. Удивительно, что сколько раз он ни открывал книги, для меня всегда открывалось одно и то же, молитва и смирение.

– Вот видите, опять то же, – сказал он. – Это, очевидно, для вас и дела вашего с Ваней нужно смирение во всем и молитва. Нужно к нему подходить со смирением, ставить себя ниже его во всем. И это не трудно, потому что он гораздо лучше вас. Вы во всем ниже (в духовной жизни тоже). А молитва нужна: для него и за него.

Я считала мужа во многом выше меня, но насчет духовной жизни я никак не могла переварить батюшкиных слов.

Потом начали говорить с батюшкой о тех различных требованиях, которые ему предъявляли люди. Нет того, с чем бы к нему не обращались.

– Есть такие, – говорил он, – что приходят учиться вере. Вот недавно пришел один и говорит: – Батюшка, научите меня вере. – Ну как вам это нравится: научить его вере! Да кто я такой, чтобы учить людей, да еще чему? Вере! И как это можно – учить вере? Ну все же он стал ходить. Не знаю, как и что я говорил с ним. Бог помог – начал верить и очень благодарил меня. Видите ли, что приходится брать на себя – учить вере. Это не что-нибудь.

Мне очень хотелось расспросить его, как это он учил такой вещи, но не смела. Конечно, здесь не слова были, а молитва о. Алексея, как воск растапливающая душу неверующего. Ведь он давал веру горячую, которая пламенем охватывала всего человека.

Как-то стучусь в батюшкину дверь.

– Можно?

– Это кто? Буря моя пришла? Можно и даже должно, – ответил он.

В душе у меня была, правда, буря энергии работать, что есть силы, чтобы скорее достичь цели. Думалось мне, глупой, что эта цель – христианство, так близка и так возможна. А батюшка уговаривал жить потихоньку, как все.

– Господь все в свое время пошлет вам. Силой ничего не сделаете. Терпение нужно и еще смирение, молитва, как это всегда вам выходит.

В последнюю же зиму оба отца перестали уговаривать меня жить тихо. Видели они, что это безполезно и только всеми способами старались сдержать меня.

Помню, бывало такое чувство, как когда несешься верхом по полям и лесам, не видя перед собой дороги. И батюшка тогда говорил:

– Пожалей нас, Александра, так нельзя. Мы оба тебя держим (батюшка показывал, как держат лошадь на вожжах) и руки наши устали. Ведь вот, добрая, кажется, ничего, жалеет лошадей, а нас не жалеет. Ну хоть не меня, а о.Константина своего пожалела бы.

Я засмеялась.

– Батюшка, родимый, я иначе не могу. Или все, или ничего. Как-то говорили о трудности моей цели – Ванином христианстве.

Конечно, батюшка чувствовал больше меня всю трудность работы. Отпуская, он внимательно посмотрел мне в душу и сказал:

– Да, думается мне и я не ошибаюсь, что ты как я: чем труднее идти к цели и чем дальше она отходит, тем упрямее идешь вперед и сильнее разгорается желание ее достигнуть. Так всю жизнь было со мной. То же, думается мне, и ты будешь делать. Да... думается так, – глубоко взглянув мне еще в глаза, проговорил батюшка и благословил меня так, точно он призывал на меня помощь Божию на это самое упрямство.

Мне было легко жить молитвами и с помощью моих отцов. Они многое прощали, очень меня баловали. Я как-то это сказала батюшке, а он мне ответил:

– Все же иногда жизнь кажется вам трудной, но это только вам кажется, в действительности она у вас легкая. Но так не всегда будет. Придет время, и эта жизнь будет действительно трудная. Тогда у тебя должен быть собственный внутренний запас сил. Она будет трудная, ох какая трудная. И взыскиваться за все будет строго. Что теперь прощается, чего сама иногда не замечаешь, тогда все будет тебе в вину ставиться. Назад тебе дороги не будет. Уйти ты не сможешь. И пойдешь по ней до тех пор... – Батюшка резко оборвал и отвернулся, низко опустив голову. Это было сказано в конце последней зимы, когда они ко всему уже приучили меня, когда почти что ничто не могло смутить меня.

Как-то вопрос зашел, как быть с одной «душой», которой хотелось поговеть на Маросейке, а батюшка редко уж тогда служил. Решила, что он будет ее исповедывать, а причащаться ей нужно будет в церкви.

– Батюшка, ей нужно будет брать у о.Сергия разрешительную молитву, а то опять скандал будет, как тогда с Манькой. Он этого требует. Я считала, что за отсутствием батюшки хозяином в церкви является о.Сергий.

Батюшка быстро сел на кровати.

– Ну да, ну да, так всегда делайте. А знаете для чего это?

– Думаю, батюшка, чтобы кто с улицы не пришел без исповеди причащаться. Разве там у вас за всеми доглядишь?

Он почему-то очень обрадовался такому объяснению и весело сказал:

– Думаете так? Верно, верно! – точно он сам искал и не мог найти объяснения этому распоряжению. – Так и делай всегда. Так и делай.

Вот почему, причащаясь на Маросейке, я всегда стараюсь попасть на исповедь сестер и получить разрешительную молитву от о.Сергия.

Как-то услыхала, что будут собороваться. Я никогда не видела этого таинства. Спросилась, но о.Константин не позволил. Он не понимал значения этого таинства для людей здоровых, которые часто являются на него совершенно неподготовленными. Прихожу к батюшке. При мне сестры благословлялись собороваться. Часто батюшка взглядывал на меня. Когда последняя вышла, он долго и внимательно посмотрел мне в глаза. Он видел, что мне этого очень хочется.

– Ну вот, они будут все собороваться, а мы с вами нет. Нам нельзя, – сказал он. И больше ни слова не было сказано по этому поводу.

И так всегда и потом, батюшка неизменно говорил:

– Ну вот они сегодня будут собороваться. А я ему:

– Да, батюшка, – и только.

Было еще одно великое свойство старца отца Алексея – это его умение и такт в отношении к духовным отцам и тонкое руководство их духовных чад в совершенном согласии с ними. Если батюшка иногда и не соглашался с духовным отцом, он никогда не шел против него, а или подчинялся его повелению, или молитвой своей изменял мысли и чувства его.

Отец Алексей не делал того, что делают многие старцы; пользуясь своим старческим авторитетом, отменяют или изменяют повеления духовных отцов и тем вселяют в души их чад смущение.

Батюшка часто говорил, что ему приходится устранять неправильные отношения между духовными отцами и их чадами. Говорил, насколько это дело трудное и тонкое, сколько можно все же помочь людям, которые, часто по неумению и неправильному пониманию духовной жизни, мучают себя и других.

Батюшка говорил, что ему приходилось, правда, отменять приказания о. Алексея-затворника, так как иногда он накладывал на людей непосильное бремя.

– Но то дело другое: мы друг друга знаем, – говорил он. – Он высокой духовной жизни, – добавил он, строго глядя мне в глаза, чтобы отбить всякую охоту осудить о. Алексея-затворника.

Как-то спрашиваю батюшку – как быть, когда приходят скучные люди и говорят о неинтересных вещах.

– Вот, батюшка, приходит к нам одна из «обобранных» и рассказывает нудно и скучно, как у нее какие-то там стулья пропали или что-то в том же роде. Их таких порядочно наберется. Это очень скучно, батюшка, и люди эти такие безтолковые и скучные. Можно как-нибудь от этого отделаться? Ведь, батюшка, никакой нет в этом ни для них, ни для меня пользы.

Батюшка покачал головой и сказал:

– Нет, Ярмолович, нужно их слушать. Ведь они несчастные.

И лицо его сделалось такое скорбное, точно он сразу переживал горе всех «обобранных» вместе взятых.

– Не все же нам слушать интересное. А вы думаете, что мне всегда интересно слушать, как какая-нибудь женщина, да еще не одна, начнет рассказывать, часто несвязно и неясно про то, что ей лучше, открыть лавку или корову купить? А то спрашивает – продать шубу или нет. И все это приходится выслушивать. Да, приходится заставлять себя слушать. Нужно понуждать себя входить в их интересы, стараться чувствовать, как они чувствуют, думать, как они думают. Таким образом их состояние становится для тебя ясным. Начинаешь их жалеть, а, жалея, любить. Нужно над этим работать. Сначала понуждать себя – трудно и скучно будет. Потом, как только сможешь их пожалеть, так уже легче будет, и скучно уж не будет с ними.

Непременно заставляйте себя выслушивать все до конца, что бы они вам ни говорили. Старайтесь вникать в их горе, в их жизненные неприятности. В это время забывайте совершенно себя и помните только того, кто перед вами. Живо представляйте его положение и как бы вы себя чувствовали на его месте. Старайтесь внимательно относиться к людям. Привыкнуть к этому трудно. Помни: забудь себя и забудь все в себе и живи жизнью всех и каждого. Кто бы к тебе ни пришел, переживай с ним то, что он переживает. Входи в его душу, а себя забудь, совершенно забудь себя.

Я стала стараться терпеливо слушать людей. Сначала было очень трудно, потом постепенно привыкла. Батюшка справлялся, как идет дело, ободрял, и я понемногу приучилась.

Раз прихожу к батюшке за благословением. Он что-то внимательно читал. Меня занимал вопрос, что люди иногда и сами бывают виноваты, а валят все на лукавого. Надо тоже отметить замечательное свойство о. Алексея, что он никогда не говорил о лукавом, как другие духовные люди: враг попутал, враг научил и т.д. Также, несмотря на силу его молитвы, он никогда не отчитывал бесноватых, что мне в нем очень нравилось. Я решила, что по его великой любви ко всем он и бесов жалеет, и не хочет их куда-то там выгонять, просто молится за больную и крепко надеется, что, если Господу будет угодно, Он исцелит ее. Отец Алексей не говорил о «нем» никогда потому, что он просто не хотел знать «его», не хотел иметь с «ним» дело. О.Алексей имел силу над «ним» и мы около него не чувствовали пагубного дыхания духа зла. «Он» боялся силы духа великого старца.

– А что, батюшка, на лукавого напрасно все валят? – спросила я, несмотря на то, что батюшка был очень занят. – Часто сами люди бывают виноваты, а в оправдание себя на «него» валят.

Батюшка, хотя уж снова погрузился в чтение, взглянув на меня, ласково улыбнулся.

– Да, я тоже так думаю. Он бедный часто не виноват. Иногда не по его вине люди делают зло, а его ругают.

Так как батюшке показываться на народе было опасно, он часто служил раннюю. Но и это скрывалось. Мне из-за мужа часто нельзя было попадать на его службы. Для меня это было большим горем, но к нему с этим приставать было нельзя. Бывало стараешься хоть ко кресту поспеть, так как в праздники я избегала тревожить его на квартире. Прихожу раз – последние подходят. Вот уйдет сейчас в алтарь. Бегом подошла, а батюшка мне так ласково протягивает крест и говорит:

– Лентяй, лентяй, Ярмолович! Проспала обедню!

Я обиделась.

– Батюшка, ведь вы знаете, я не могу на ранней быть. Он пристально посмотрел на меня и еще громче сказал:

– Лентяй, одно слово лентяй.

Я опомнилась, крепко поцеловала его руку и встала на свое место. И легче давалась молитва, и день был веселее, когда успеешь так вот получить его благословение.

Бывало, когда батюшке было плохо, он так задыхался, что не мог говорить и молча давал всем крест. И вот подойдешь, а он благословит и только крепко сожмет твою руку. И чувствуешь, что он тебя помнит и поощряет на делание, и сердце сожмется от тоски и предчувствия, что недолго еще будет утешать нас наш великий старец о. Алексей.

Бывало стучишься в батюшкину дверь.

– Можно?

И он всегда весело ответит:

– Не только можно, но и должно!

А иногда просто повелительно скажет:

– Должно!

Все зависело от того душевного настроения, с которым ты к нему приходила. А раз я сделала какой-то небольшой проступок и батюшка ответил:

– Не должно, – но не строгим голосом. Я притворила дверь и говорю:

– И правда, батюшка, не должно. Так-то часто нужно было бы вам отвечать мне. Верно это большей частью не должно.

Он рассмеялся и, когда я покаялась в своем проступке, сейчас же простил.

Всегда, когда входила к батюшке, кланялась ему в ноги со словами:

– Простите, и, если можно, благословите.

Часто, если плохо себя вела, он не благословлял, и только в конце беседы, если увидит должное в тебе настроение (скорбь о соделанном и желание твердое исправиться), сам благословит тебя. Не полагалось уходить самой или в конце беседы просить благословения. Батюшка сам это делал и этим благословением отпускал тебя.

Раз он остановился с поднятой на благословение рукой и спросил:

– Почему «если можно»?

– Я ведь, батюшка, не знаю, стою ли я вашего благословения. Может мое поведение и не стоит этого.

Он довольно улыбнулся, пронзил меня взглядом так, что я почувствовала, что он душу мою как на ладони видит, и сказал торжественно:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

С тех пор всегда батюшка долго смотрел мне в глаза и только потом благословлял. Страшно делалось: а вдруг увидит что и лишит его. Батюшка «просто» никогда не благословлял. Его благословение имело всегда свое значение. Он всегда благословлял на что-нибудь: или на дело, или на известное душевное настроение, или на борьбу с искушением, или на самую твою, подчас трудную, жизнь. Трудную от твоих же грехов, трудную от твоего же нерадения. И всегда принималось благословение старца о. Алексея, как нечто очень святое и чувствовалось всегда, что он действительно низводит на тебя с неба Божию благодать, которая и должна была тебе помочь вовремя.

Итак, первый раз я пришла к батюшке осенью, в продолжение зимы все чаще и чаще ходила к нему. Все больше и больше привыкала к нему, а он постепенно приучал меня к откровениям, обязанностям к ближнему и молитве. Я чувствовала, что без батюшки не могу обойтись, не могу жить. Что все, что мне нужно, можно получить от него и получаю. Считала его своим старцем, но все же все еще не признавала его воли над собой, как и власти о.Константина. Все же иногда пыталась с батюшкой спорить, не соглашалась, сердилась, обижалась, хотя он все это пресекал в самом начале. Я еще слабо понимала послушание и совершенное подчинение своей воли воле другого, да еще добровольное. Во мне иногда вспыхивало чувство, что я ведь не раба, я свободна делать, что хочу. И жизнь-то духовную веду потому, что сама захотела этого.

Бывало часто каешься батюшке: я рассердилась на Него, Он меня не слушает. (Я называла Бога «Он» всегда).

– На кого на Него?

– На Бога, батюшка.

А батюшка, не сердясь и не удивляясь нисколько, так покойно ответит:

– Нет, нет, голубушка, на Него нельзя сердиться. Сердись на меня. Сколько хочешь сердись на меня и ругай меня – на то я здесь.

И станет стыдно, так стыдно и в другой раз сдержишься. А иной раз каешься:

– Батюшка, простите, я очень сердилась на о.Константина. Он какой-то чудной: ничего не понимает, что ему говорят.

– Нет, нет, – вскинется батюшка на тебя, – этого никак нельзя делать. На о.Константина, Боже упаси, сердиться. Это он так что-нибудь. Он у вас такой добрый, такой хороший. Говорят тебе, на меня сердись и меня ругай, сколько хочешь, а Господа Бога, святых Его, о.Константина – оставь, не трогай никогда. Слышишь? Ни-ког-да! Этого делать нельзя.

А то придешь и каешься:

– Батюшка, простите, я на вас сердилась. Вот вы мне велели то-то и то-то, а у меня не выходит.

Он усмехнется и скажет бывало:

– Вот это хорошо, Ярмолович, что на меня сердишься, – и только на меня. Так и дальше делай. Мне это ничего. Я все могу снести.

– Батюшка, я ужасная дура, больше не буду никогда! – ответишь в смущении.

– Ярмолович ты и больше ничего, – весело скажет он и благословит.

Так, постепенно приучаясь к старческому и духовному руководству, проходила для меня зима. Нельзя было сказать, чтобы я успевала в духовной жизни. Желания было много, старания мало, казалось все трудным, хотя многое мне было в утешение.

Прошел Великий пост и приблизительно исполнилось года полтора, как я в первый раз бросилась к ногам о.Константина, прося его научить меня тому, о чем говорит преподобный Серафим в своей беседе с Мотовиловым.

Прихожу на исповедь к о.Константину и что-то говорю ему о радостях духовной жизни, о моей готовности служить Спасителю даже в скорбях. Он как-то особенно начал говорить:

– Теперь настало время и я действительно вижу, что вы отдались Спасителю и пойдете за Ним. Назад вы уже не смотрите. Я теперь согласен принять вас и с Божьей помощью объяснить вам все, что будет нужно. Но помните, жизнь эта очень трудная. Как тогда, так и теперь говорю вам, что вас, по выражению Св.Отцов, будут тянуть за ноги с неба, что очищение души и приближение ее к Богу делается здесь, вот в этой самой будничной, серой жизни. Оно сопряжено со многими скорбями и трудностями. Не думайте, чтобы я стал объяснять вам красоту духовной жизни и как достичь Царства Небесного. Я буду объяснять вам, как жить с людьми, с которыми нас Господь поставил. Помните, жизнь трудная и возврата вам уже более нет. Согласны на все?

– Согласна, батюшка, – с радостью, ни о чем не думая, проговорила я, – на все согласна, только учите, чтобы поскорее все это выходило. Вы вольны надо мной делать все, что вам вздумается – я буду все терпеть.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Господь да сохранит и управит вас, да поможет вам во всем.

Я, как никогда, почувствовала святость его благословения. Совершилась какая-то тайна, непонятная для меня. И великое значение его слов я тогда тоже не поняла. Мне было весело, потому что что-то хорошее случилось: о.Константин согласился учить меня хорошей жизни и как бы брал меня к себе, я была горда: я получила какой-то чин, в чем-то меня признали. Это был мой второй самостоятельный и полусознательный поступок в моей духовной жизни и, как и предыдущий, но еще сильнее, начался со всевозможных искушений внешних и внутренних.

Вначале я старалась, боролась. Батюшке тогда про себя мало что говорила. Потом все мне стало надоедать. Пост, молитва дома, покаяние в церкви, дела дома – от всего этого очень уставала. Нужно было повсюду поспевать, всегда спешить, напрягать все силы, а утешения никакого. Книжки казались скучными. Небо все куда-то ушло. Муж все время был расстроен и ничем не доволен. И вот, как-то проснувшись утром, я решила, что я ошиблась, что это не та жизнь, которая может мне все дать. Что-то такое здесь есть, чего я не могу осилить и что мне не дается. Что нужно бросить всю эту ерунду и искать чего-нибудь другого, что я бы понимала и что мне удавалось бы. Батюшку и о.Константина признать за хороших знакомых, ходить к ним в гости иногда и искать пути самой, никого не спрашивая, потому что это очень скучно. Перестала следить за собой, ходить на откровения, пропустила исповедь, так как, думаю, не стоит и причащаться, пока не найду чего-нибудь хорошего. Стала избегать о.Константина.

Особенно трогательно говорил о.Константин в своей проповеди о главном украшении Божьей Матери, о Ее смирении и послушании. Он так хорошо говорил о Ее жизни в храме, о Ее преданности и любви к Богу, о Ее радостях, о Ее скорби при кресте Сына Своего. Что-то повернулось у меня в душе. Небо стало близким и звало меня. Я почувствовала, что стою на краю пропасти, готовой поглотить меня. Я еще сильнее заплакала. Кто-то, чудилось мне, говорил, что жизнь настоящая все так же около меня, и я в ней, и другого пути нет и не может быть. Горячо начала просить прощения у Бога и помощи у Божьей Матери. Как быть теперь? Мне было стыдно церкви, стыдно о.Константина. После обедни подошла к нему. Он удивленно спросил, где я стояла, пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал. Пошли к нему чай пить. Мука была сидеть и молчать. На другой день полетела к нему, все рассказала, просила прощения. Все спрашивала у него, не сердится ли он на меня. Он очень внимательно и серьезно выслушал меня и просто сказал:

– Нисколько не сержусь. Было и прошло. Это было искушение. Кто-то хочет оттянуть вас от того пути, который вы избрали. Надо стараться, чтобы это не повторилось.

Он показался мне грустным, но по своей нечуткости я не поняла, что было в душе его в это время, и не знала, как отцы духовные заботятся о своих чадах и как боятся за их души.

С о.Константином все уладилось просто, но сознание проступка и очень большого не покидало меня и не давало мне покоя. На исповеди каялась опять, просила прощения и опять о.Константин уверял меня, что нисколько не сердится на меня.

Подошла Страстная. Чувство моего падения не оставляло меня. С ужасом и страхом думала: «Как пойду я к Плащанице, к Тому, от Которого отреклась». И вдруг почувствовала, что не будет покоя душе моей, пока не покаюсь перед батюшкой и он мне перед Богом не замолит моего греха.

Я считала проступок мой большим, но не таким уж ужасным, раз о.Константин легко простил его. Написала письмо, в котором вкратце объяснила, в чем дело. Особенного покаяния и сожаления о соделанном не было. Кончалось оно так: «О.Константин давно простил, простите и вы, батюшка, пожалуйста. Больше никогда не буду».

В пятницу отнесла письмо на квартиру к батюшке и просила, чтобы он непременно сегодня же его прочел. Думала: я иду исповедываться, а он будет молиться за меня Богу. И вдруг сделалось страшно, что теперь все будет известно ему. Опять каялась о.Константину. Сердце разрывалось от тоски. Я чувствовала, что оскорбила Господа моего, Которому так недавно обещалась служить. О.Константин утешал меня, говорил, что давно простил меня, что я должна встретить Пасху спокойно.

И вот я начала с Плащаницы в его храме и стала заходить во все церкви, попадавшиеся мне по дороге на Маросейку, и молилась с горючими слезами в каждой из них Плащанице, чтобы Господь простил меня.

Вхожу в батюшкину церковь. У двери стоит молодой человек и рыдает так, как я никогда не видала, чтобы человек мог плакать. Он уже исповедывался и о чем-то молился и каялся. Дальше стоит женщина с удивленным лицом, озаренным светом молитвы. Из глаз ее, полных слез, исходили лучи света и она вся, казалось, ушла в небо. Народа много и страшная тишина. Все и вся было полно молитвы. Многие стояли на коленях в ожидании исповеди и со слезами молились. Чувствовалось, что совершается нечто великое: перед умершим Богом старец о. Алексей принимал покаяние человеческих душ и, принимая Трехи, сорастворял их своею молитвою и любовью и отсылал их Небесному Отцу с просьбой: прости им, Господи, ибо не ведают, что творят. Меня охватила эта царившая здесь благость и тишина. Служба кончилась. Какая-то женщина с такой спокойной верой молилась и плакала перед Плащаницей. Я встала около нее на колени. Все поразило меня здесь. Старец о. Алексей совершал свое великое дело: раскрывал язвы душевные, врачевал души людские и приводил их к Богу. Действительно, весь этот народ каялся и молился Богу.

Душа моя разрывалась от тоски и боли. Думаю, если батюшка сейчас выйдет со своего места и пойдет исповедывать в алтарь, то я брошусь перед ним на колени и покаюсь во всем и буду умолять его заступничества перед Господом. Я готова была на все, лишь бы искупить свой грех.

Вскоре батюшка пошел в алтарь кого-то исповедывать и очень скоро вышел оттуда, дошел до решетки и в упор посмотрел на меня. Лицо его было озарено молитвой, а в глазах была тихая скорбь. Душа рванулась к нему, но тело окаменело – я не могла двинуться с места. Батюшка еще раз взглянул с укором на меня и, опустив голову, тихо прошел на свое место. Я вскочила, но было поздно, он скрылся. Зарыдав, бросилась я перед образом св.Николая и мысленно, лежа на полу, передала батюшке все, что было у меня на душе, прося его ходатайства за меня перед Богом. Встала и пошла, не переставая горько плакать. Народ говорил:

– Бедная, наверное у нее большое горе, – а другие: – Нет, это «сам» не простил ее.

От этих слов мне сделалось еще горше и я в отчаяньи поплелась домой.

Службы, дом, люди, самый праздник – все это отвлекло меня. Я успокоилась, ходила повсюду, но, когда думала о батюшке, что-то сосало в груди.

Прошло время праздника. Нужно было мне идти по делу к батюшке. Думала: о.Константин уж давно простил, а батюшка-то уж, наверное, не помнит – он добрый. Да и где же ему всякую нашу глупость помнить. Сделала и сделала, давно все прошло; ничего особенного в этом нет, со всяким может случиться.

Взошла к батюшке и села в ожидании. Долго он не шел. Наконец входит. Я, как всегда, земной поклон:

– Простите, и если можно, благословите, батюшка. Простите, что не поздравила вас с праздником. Очень некогда было.

Он стоял, опустив глаза. Весь его вид был какого-то чужого священника.

– Здравствуйте, – сказал он любезно, но сухо, – что вам угодно? – тоном, точно я была чужая дама, и именно «дама», которая в первый раз пришла по делу. Я от ужаса обомлела, холодный пот выступил на лбу. Я не понимала, почему батюшка так делает, но чувствовала очень хорошо, что передо мной чужой мне священник, которому и я совсем-совсем чужая.

Батюшка сел и, не поднимая глаз, спросил:

– Итак, чем могу быть вам полезен? Садитесь, пожалуйста.

Я изложила свое дело, запинаясь и путаясь. Одна «душа» просила батюшку принять ее. Надо было пояснить ему кое-что о ее деле. Он сидел как изваяние и холодно слушал, иногда спрашивая подробности. Потом назначил время, когда ей придти. Наступило молчание.

– Больше ничего? – спросил он все так же.

За все это время у меня жизнь не клеилась, как-то все из рук валилось. Появилась небрежность к своим обязанностям. На душе было невесело. Пошевельнулось объясниться с батюшкой насчет письма и той пятницы у Плащаницы, но почему-то вместо этого я с раздражением вдруг выпалила:

– А еще вот: мне очень трудно жить. Мне это надоело! (духовная жизнь). Потом было отчаянье от батюшкиного приема.

Батюшка мгновенно изменился: лицо ожило, он с гневом посмотрел на меня, вскочил и подошел к столу.

– Александра, вы на свою жизнь жалуетесь, тяжелая? А у меня жизнь не тяжелая? Разве у всех тех людей, которых вы видите, жизнь не тяжелая? Скажите, пожалуйста, у нее жизнь тяжелая! Что же мне с вами, наконец, делать? Не придумаю.

Батюшка схватил и раскрыл книгу, точно в ней он искал ответа; потом отбросил от себя и сел против меня.

– А у о.Константина жизнь не тяжелая? – с гневом сказал батюшка, наклонившись совсем близко ко мне. – Выходит, что у нее одной только жизнь тяжелая!

Я боялась пошевельнуться и смотреть на него. Мне думалось, что он меня вот сейчас убьет. Я совершенно серьезно не думала, что смогу живой выйти от него.

Мне нужно было теперь во что бы то ни стало добиться у батюшки прощения, а потом – хоть смерть. Я молчала.

– Я вас спрашиваю, слышите или нет, у о.Константина жизнь не тяжелая по-вашему?

– Ему, батюшка, очень трудно жить: семья большая, А.П. часто больна, – еле проговорила я.

– Не в том дело, у него все они очень хорошие. Ему тяжело служить: много неприятностей, а тут еще такая духовная дочь, как вот эта!

– Батюшка, простите, простите, пожалуйста, я больше не буду никогда!

– Не батюшка простите, а как вы могли такой поступок сделать? Очевидно, никто никогда не говорил вам об этом. Вы думаете со мной отделаться так же легко, как с о.Константином? Я вам не о.Константин!

– Я недавно служил там около вас. А.П., о.Константин и еще там одна была и моя С...а, и все исповедывались и причащались. И так было хорошо, – с лаской сказал батюшка. – А вас там не было.

– Я, батюшка, в деревне была.

– Знаю, – оборвал он. – Какой о.Константин хороший, какой он добрый, как жалеет каждого, все прощает, не показывает, что он чувствует, только бы не расстроить человека. Я его спрашиваю: есть у вас такая духовная дочь? (своим проступком я ушла от о.Константина, хотя внешне как будто оставалось то же). – Есть. – А какая она? – Хорошая. – Он так и сказал про вас: хорошая! Я за вас покраснел и потом не смел ему от стыда в глаза смотреть. Хорошая! Действительно, вас-то назвать хорошей! Вас, такую! – с презрением сказал батюшка. – Вас, которая так мучает его. А ему-то как тяжело живется, очень тяжело. И никогда не жалуется.

Удивительно, как батюшка часто чувствовал, что о.Константину тяжело. Бывало так скажет, и правда, окажется потом, что в это время ему бывало очень тяжело.

– А как он за эту самую «хорошую"-то молится! За вас так молиться! За такую? А как он молится сам-то! – с восхищением проговорил батюшка.

– Мне было всегда прискорбно, что за моего Ваню о.Константин всегда соглашался молиться, а за меня – всегда отмалчивался. Меня страшно тронули и утешили батюшкины слова. Батюшка видел его душу, батюшка ошибиться не мог. Я горько заплакала.

– Вот вы плачете, а небось не плакала, когда собиралась уходить от него? Она уходит от такого? Не плакала, когда мучила его? Знаете ли вы, как вы расстроили его душу вашим поступком? Знаете ли вы, что он пережил от вашего поведения?

Я не знала, куда деваться от стыда. Пот градом лил с меня, я не выдержала и взмолилась:

– Батюшка, родной, дорогой, пожалейте! Делайте со мной, что хотите, только не говорите так!

– А... не говорите! – не унимался батюшка. – Совершить преступление можно, а слушать, когда говорят о нем, нельзя. Конечно, где же нам! Нас нужно пожалеть, несчастную! У нас тяжелая очень жизнь! Нет, я вам не о.Константин! Он с вами никогда так не говорил. Еще бы, он вас жалеет, щадит вас. Я не он. Нужно, чтобы хоть кто-нибудь вам сказал, что вы наделали. Объяснил бы вам все это. Нельзя щадить и жалеть того, кто другого не жалеет. Нет! Вы здесь, на этом месте, будете слушать меня до тех пор, пока я не решу, что довольно. Ничего, выслушаете!

Батюшка показал мне всю высоту души и жизни о.Константина и грязь моей души, всю низость и скверность моего поведения в данном случае и вообще. Отец мой духовный все мне дает, а я ему – ничего. Он во мне не видит ничего, на чем бы можно было утешиться: ни послушания, ни кротости, ни терпения, ни смирения во мне нет. А без этого, что можно ожидать от человека, кроме самого плохого?

Я стала чувствовать, что я своим поведением мучаю святого и что я хуже грязи. Батюшка говорил, что всякому хорошему человеку противно иметь дело со мной, что я давно погибла бы, если бы не молитвы о.Константина. Только ими и держусь.

Батюшка не находил слов описать мне то место ада, где бы я находилась без отца Константина. И батюшка снова в жалостливых словах описал мне состояние духовного отца, заботившегося о спасении взятой им души, находящейся на краю гибели.

– Да знаете ли вы, что такое духовный отец и как вы должны относиться к нему?

И батюшка стал объяснять мне, что такое послушание, что значит отдать свою волю другому и кем является в духовной жизни руководитель и духовный отец.

Он говорил сильно, резко и сурово. Каждое его слово бичом отзывалось в душе моей. Старец о. Алексей внушал мне основы духовной жизни, раскрывая их трудности, и требовал от меня без милосердия точного исполнения их, без всякого отступления. Он говорил, что духовный отец есть как бы ангел, посланный с неба возвещать человеку повеления Божьи. Что слова его должны приниматься с трепетом, как слова Самого Господа. Каждый шаг, каждое движение души должно быть известно ему. На все, на самое малейшее дело должно спрашивать благословения у него. Дохнуть без его разрешения нельзя. От него не должно ожидать себе ни утешения, ни ласки. Просить, когда нужно, чтобы принял, а если не примет сразу (а может и не принять, сколько раз найдет нужным), просить со смирением еще и еще. Если примет на пороге, быть и этим довольной, а если выслушает и допустит до себя, то быть этим счастливой, как получившей великую от него милость. В откровениях ничего не утаивать, себя не оправдывать. Как ни стараться хорошо жить, всегда считать себя виноватой перед ним. Спрашивать его о чем-нибудь надо так: если можно, разрешите и благословите. Спрашивать раз. Если откажет, второй раз не приставать, так как если разрешит при вторичной просьбе, благословение его уже будет недействительным, как вынужденное, и это спрашивающему вменится грехом непослушания. Нужно, если получаешь отказ на первую просьбу, ответить: простите и благословите. Простите, что недолжное, значит, спрашиваю у вас, и благословите на повеленное вами. Начинать говорить только, когда он первый начнет. Подходить только, когда он позовет сам. Не дожидаться, когда он что-нибудь велит сделать, а угадывать желания его. Слушаться его безпрекословно и с радостью, не спрашивая зачем и почему. Ни воли, ни желаний, ни мыслей своих не иметь. Сегодня скажет одно – соглашаться с ним, завтра скажет другое – соглашаться и с этим. Сегодня скажет сделать одно, завтра противоположное заставит сделать – в обоих случаях безпрекословно слушаться его. Он имеет власть послать на смерть и нельзя спрашивать зачем.

Отец духовный – всё для души, идущей ко Христу, душа же эта – ничего перед ним.

– Поймите же вы, что это неизреченная милость Божия к вам, что о.Константин согласился взять вас. А вы так поступили с ним! Понимаете ли вы теперь, что требуется от вас?

– Понимаю, батюшка, больше никогда не буду.

– Помни же, что ты ничто, хуже, чем ничто! Ты хуже грязной тряпки, которой пол подтирают! Поняла? И чувствовать это должна! Ты должны быть, как тряпка, которую можно комкать и бросать, как угодно. Он может делать с вами, что хочет, он может убить вас. Без его молитвы и помощи вы шагу не можете ступить! Поняла, что наделала?

– Поняла, батюшка, простите!

– Поняла, что нужно делать?

– Поняла батюшка, простите!

– Ну, идите. О.Константин вам небось никогда не говорил таких вещей. А я-то как был рад, что вы попали к нему! Так за вас радовался! А теперь... – и батюшка тяжело вздохнул и с укором посмотрел на меня. – Я ж буду просить Его, чтобы Он простил вас, – добавил он.

И потом часто батюшка говорил так, и я не могла понять – кого «Его», и только когда я давала батюшке обет послушания, я поняла, что назвал Его – Бога, и что это был ответ на мое слезное прошение к Нему тогда, в Страстную пятницу.

– Сейчас идите и вымаливайте себе прощение у о.Константина, если только он простит вас, – сказал батюшка.

– Да ведь он меня, батюшка, простил. Глаза его мгновенно сверкнули:

– Мало вам?

Молча повалилась я ему в ноги и вышла, не смея просить ни прощения, ни благословения.

Взошла я к батюшке, чувствуя, что я что-то, у меня еще было свое «я», вышла же я от старца о. Алексея с сознанием, что я ничто, и в недоумении, как ко мне, такой грязной, будут относиться люди. У меня было ясное чувство, что надо мной о.Константин, который мог убить меня, и о. Алексей, который мог сделать со мной все, что хочет. Скажи он мне в огонь броситься, я, не задумываясь, исполнила бы. Я чувствовала, что двигаюсь, живу, дышу не по своей воле, а по воле о. Алексея, и как только он найдет это нужным, я, где бы то ни было, перестану существовать.

Прихожу к о.Константину, валюсь ему в ноги и все рассказываю. Он крепко задумался, потом благословил меня и сказал:

– Бог простит. Скажите батюшке о. Алексею, что я давно вас простил, давно.

Все время я была под впечатлением батюшкиного гнева и глубокое чувство вины моей томило меня.

Вскоре прихожу к батюшке. Молча повалилась ему в ноги. Он не благословил и только спросил:

– Ну что?

Я передала слова о.Константина.

– Какой он у вас! Ах, какой он у вас! И с таким вы могли так поступить!

И снова он начал выговаривать мне мое поведение. От тоски у меня защемило сердце.

О.Алексей сел в постели и темными-темными своими глазами приковал меня к месту. Я стояла перед ним на коленях и прямо смотрела ему в глаза. Я чувствовала, что ни одним членом не могу пошевельнуться и что даже мыслей у меня нет.

– Как должна слушаться отца твоего духовного?

– До смерти.

– Можешь иметь свою волю, свои желания?

– Нет.

– Кем он является для тебя?

– Ангелом, посланным с неба.

– Он может делать с тобой, что хочет?

– Может.

– Он пошлет тебя на смерть?

– Может.

– На крестную смерть?

– Может.

О.Алексей весь наклонился ко мне и, не сводя с меня глаз, медленно проговорил:

– И ты пойдешь? – Мгновенно в душе моей что-то дрогнуло и я в порыве любви и восторга горячо сказала:

– Пойду, батюшка, пойду.

Молнией вспыхнуло что-то в о. Алексее и потухло. Я задумалась и всем существом своим, глядя в упор на него, медленно произнесла:

– Пойду!

О.Алексей отвернулся и сказал:

– Помни, что это все ты говорила не кому другому, а о. Алексею.

– Да, батюшка, знаю.

Он посмотрел на меня внимательно, как бы изучая, насколько вошло в меня его учение, и сказал:

– А в чем вы просили прощения у о.Константина?

Я удивилась, но покорно ответила:

– В том, что сделала постом.

– А что вы сделали постом?

Я все так же покорно сказала:

– Хотела бросить духовную жизнь и уйти от него.

Воля моя была сломлена: о. Алексей мог заставить меня делать и говорить все, что только ему ни вздумалось бы.

– Идите, и просите прощения у о.Константина, если только он простит вас.

Я поняла, что нужно было вновь каяться в своем проступке полностью. Молча повалилась батюшке в ноги и поцеловала его руку. Он не пошевельнулся.

Опять пошла к о.Константину. Все ему рассказала и вновь каялась в своем проступке.

– Однако о. Алексей! Ну, уж и батюшка! – улыбаясь и качая головой, проговорил он. – Бог простит, а я вас давно простил.

И сколько раз я ни ходила к батюшке, а это было чуть ли не ежедневно, он всегда после того как благословит или поговорит о деле, или вообще о том, что нужно, спрашивал: простил ли о.Константин, какой он хороший, какая я плохая, что я сделала; впредь как я должна была вести себя. И от него шла всегда просить прощения у о.Константина.

Разговор с батюшкой был для меня пыткой. Он не сердился, подчас был ласков, но прощенья я от него не имела, а просить не смела. Благословения не просила, а он иной раз благословит, а иной нет. О.Константин смеялся, когда я приходила к нему, и говорил:

– Ну, что это он делает, о. Алексей? Чудак этакий!

Мне было не до смеху, но все же немного успокоилась. Жизнь духовная стала налаживаться. Как-то батюшка сказал:

– Если о.Константин перестанет за вас молиться, вы можете сейчас же умереть и душа ваша погибнет. Поняла?

– Поняла, батюшка.

Так он всю весну мучил меня: наедине, при народе, в церкви.

Летом умирал один мой родственник. Семейная обстановка была крайне тяжелая. Жена его знала батюшку. Меня она послала за о.Сергием²⁷⁹ к Боголюбской. С трудом добралась до него. Это был праздник Боголюбской. Положение было опасное и тяжелое: «живые» отбирали часовню. О.Сергий послал меня к батюшке.

Рысью понеслась я на Маросейку. С трудом добилась, чтобы меня провели на амвон. Я стала, где батюшка исповедывал. Он входил и выходил из алтаря, как будто не замечая меня. Я сгорала от нетерпения. Мне нужен был священник хоть какой-нибудь, а батюшка медлил. Пот ручьем катился с меня и я рукавом русской рубашки все вытирала себе лицо. Наконец остыла физически и нравственно. Батюшка вдруг повернулся ко мне и весело воскликнул:

– А... кто пришел-то! Ярмолович! Очень рад, очень рад.

Он подошел и взял меня за обе руки.

– Я к вам, батюшка, по делу.

– По какому? – удивленно спросил он, хотя ему было доложено.

– Вот умирает, и теперь уже наверно умер один мой родственник, а жена его, ваша духовная дочь, хотела, чтобы о.Сергий приехал бы к ней. А он за благословением к вам прислал. Очень там у них в семье тяжело.

– О.Сергия никак безпокоить нельзя. Сами знаете, что там делается. А священника надо вам дать; не знаю какого. А она не моя духовная дочь, пустяки.

– Батюшка, его причащал о.Лазарь. Может его?

– Да, да, очень хорошо. Сейчас пойду, распоряжусь. Я хотела уйти к выходу, он остановил:

– Стойте здесь.

На аналое лежал Крест и Евангелие. С одной стороны стояли сестры, с другой народ – исповедники. Стояли прямо на амвоне, почти что тут же. Батюшка долго не шел. Наконец появился. На нем была епитрахиль и поручи. Он стал спиной к алтарю у аналоя, я очутилась на его месте. Бросилась было уйти, но он и сестра загородили мне дорогу. Меня бросило в жар, как в бане. Батюшка как ни в чем не бывало спросил, откуда я пришла, что делается в Боголюбской? Потом вдруг придвинулся ко мне и сказал:

– Ну, а что скажет про себя Александра?

Я потупилась.

– Ничего, батюшка, не знаю.

– А как дело с о.Константином?

– Я, батюшка, причащалась. На исповеди каялась опять и просила прощения, и он простил меня.

– А в чем каялась?

В душе у меня было раскаяние и бурное отчаянье за соделанное мною. Твердое решение никогда подобного не повторять. Любовь и преданность к обоим отцам моим и желание идти Христовым путем гораздо сильнее и сознательнее, чем до моего падения. Я стала, запинаясь, каяться.

Что говорила тихо, батюшка повторял громко, что говорила неясно, батюшка переспрашивал. Он все время делал вид, что плохо слышит. Он заставил меня рассказать весь мой проступок, что он мне говорил, кто должен быть для меня о.Константин и какой ужасный грех сделан мною. Часто я упиралась, не желая говорить дальше, но он немилосердно заставлял:

– Говори, ну что же, будешь?

И в его голосе звучало что-то, что не позволяло ослушаться. Мне казалось, что моя исповедь слышна в самых дальних уголках церкви, на улице. Душа с телом расставалась, а он все выспрашивал, ничего не упуская.

Наконец, отчаянье за мой грех, преданность и любовь к батюшке достигли такой степени, что я сдерживаться больше не могла. Слезы хлынули у меня, и я в горячем порыве пала перед аналоем и о. Алексеем ниц, и всем существом своим с жаром сказала:

– Батюшка, родной, простите, ради Христа простите. Больше никогда, никогда не буду! Перед Крестом и Евангелием обещаюсь никогда не бросать духовной жизни, что бы со мной ни было, и слушаться до смерти и смерти крестной о.Константина.

Я встала рукой дотронулась до Креста и Евангелия и снова грохнулась в ноги о. Алексею.

– Ух, какой огонь! Посмотрите, что это за огонь! – услыхала я над собой его голос. Потом почувствовала, что он всю меня накрыл епитрахилью и, положив на меня руку, долго молился.

Когда я встала с готовностью сейчас идти на крест, я взглянула на о. Алексея: он радостно и с удивлением смотрел на меня, и как бы чего-то снова за меня опасаясь, сказал:

– Ужасный огонь, Ярмолович!..

Он не докончил и склонил голову на грудь. Потом вдруг выпрямился, темными-темными своими глазами приковал меня к месту и медленно произнес:

– Помни. Ты обещала это о. Алексею. Знаешь, что ты сделала? Ты дала обещание перед Крестом и Евангелием – перед Самим Господом. То, что ты обещала, так трудно, что самой тебе невозможно это исполнить. Я всегда, где бы я ни был, буду помогать тебе. Я умолил Его простить тебя. Если бы я не просил Его, Он бы не простил тебя.

– Батюшка, родной, как мне благодарить вас! – повалилась я снова ему в ноги.

– Ну, теперь иди. Дожидайся о.Лазаря. Придешь домой, проси прощения у о.Константина. – В этот раз батюшка не сказал: если простит. Я бурей хотела уйти, но, вспомнив, что прохожу мимо царских врат, остановилась и низко поклонилась. Обернувшись, увидела батюшку; он с любовью смотрел на меня и тихо проговорил:

– Огонь, какой огонь!

Огонь-то этот, старец родимый, ты зажег во мне, грешной, своей благодатью, и потушить его не сможет никакая сила!

Итак, со Страстной пятницы прошло много времени, в течение которого старец о. Алексей работал над моей душой, и привел меня к тому, что я сознательно и добровольно дала один из самых больших обетов – обет послушания.

Я стала перед образом св.Николая, дожидаясь о.Лазаря. Все во мне трепетало от какого-то нового ощущения. Я не сводила глаз с батюшки, который иногда выходил благословлять народ. Как хорошо благословлял он народ! Так внимательно смотрел на каждого и, казалось, что старец о. Алексей хотел благословением своим как бы дать каждому, что ему было нужно в это время. Подошла какая-то иностранка. Он спросил о ее имени. Она долго не понимала, что это от нее требуют, сестры помогли. О.Алексей повернулся к алтарю и долго молился. Потом благословил ее так серьезно, глядя ей прямо в глаза.

Наконец о.Лазарь освободился, и мы пошли. Дорогой он рассказал мне, как попал к батюшке. Какая у него была бурная жизнь, как он здесь надеется с помощью о. Алексея очистить свою душу и приготовиться в тот дальний путь. Сердце у него было плохое и он мог скоропостижно умереть. Чудный был священник и как же он любил и понимал батюшку!

На другой день вдова умершего снова посылает меня к батюшке просить его прислать ей о.Сергия самого. Я в смущении передаю поручение и прибавляю от себя, что нечего им вообще кого бы то ни было присылать, так как у них страшная неразбериха. Батюшка уже из алтаря вышел и начал обвинять вдову и ее поведение: она плохо приняла о.Лазаря и панихиду не дали ему служить. Батюшка обиделся за своего любимца. Я в душе ругала себя, что ввязалась в это дело.

– Я ведь послал его к ним, – с горячностью сказал батюшка, – только ради вас.

Я страшно смутилась от этих слов.

– Батюшка, дорогой, никогда не делайте чего-нибудь ради меня. Я ведь не могу отвечать за поведение других.

– Да вы в этом не виноваты. Ради вас вчера можно это было сделать, – опять повторил он и, благословив, ушел в алтарь служить.

Раз прихожу к батюшке и жалуюсь ему, что очень трудно жить хорошо, что у меня ничего не выходит: мужа мало люблю и мало ему во всем угождаю. Молюсь горячо, но никто не помогает. Бывало св.Николай помогал, а теперь и он забыл меня. Батюшка утешил, снова объяснил, как жить, и сказал:

– Когда молитесь, поминайте ваших родителей. Это очень важно, чтобы мы всегда поминали тех, кто о нас заботился, кто нас так любил. А потом молитесь всегда, кроме Св.Николая, еще Иоанну Воину²⁸⁰ и мученику Трифону²⁸¹.

Я тогда уже признавала препп. Сергия и Серафима. Но эти святые были чужие для меня. Я попробовала. Ничего у меня не вышло. Пошла с этим к батюшке.

– Я вот, батюшка, молюсь вашим святым, а толку нет. Они мне чужие. Я их духа не понимаю. Вот препп. Сергий и Серафим – дело другое, я их дух знаю.

Долго бился батюшка со мной, пытаясь объяснить мне, чем являлись его святые. Мне все же дух их остался неясен. Об этом я сказала батюшке, прося позволения не молиться им. Наконец, видя, что в меня ничего не втолкуешь, он сказал:

– Если ничего не понимаете, что вам говорят, то молитесь им потому, что я велел вам. Но молиться нужно. Непременно каждый день.

– Батюшка, родной, позвольте им молиться вот так: вот я вас не знаю, но вы – батюшкины святые и потому его молитвами помогите мне и простите меня. Так можно?

– Можно и так, если уж иначе не можешь, – засмеялся батюшка. – Сначала так, а потом привыкнешь и сама будешь.

Так и случилось, как он сказал. И уже после его кончины я Трифона-мученика почувствовала как живого в церкви его имени.

Как-то прихожу в церковь, одетая в поддевку и повязанная по-деревенски платком, как часто ходила дома. Батюшка, всмотревшись внимательно, сначала не узнал меня, а когда узнал, перестал обращать внимание. Он молча развел руками в недоумении и молча благословил. Мне стало смешно. Вскоре пришлось опять идти в церковь. Я надела все приличное, хотя в шубе было очень жарко. Увидев меня, батюшка улыбнулся и, когда я подошла, довольный сказал:

– Вот это Ярмолович!

Я еле удержалась, чтобы не рассмеяться, до того это у него вышло смешно.

– Я больше не буду, батюшка, – сказала я. И до сих пор всегда стараешься придти в батюшкину церковь, чтобы все на тебе было опрятно и аккуратно по возможности.

Батюшка любил, чтобы в духовной жизни человек внешне не изменялся. Надо было оставаться такой, как есть. Он признавал внешнее смирение, почтение к старшим и еще слово «благословите» допускал. В остальном должна была остаться, какая была. Бывало он говорит:

– Не одежда делает монаха.

Батюшка очень любил и требовал, чтобы на тебе все было чисто и аккуратно. Бывало в разговоре молча покажет тебе на оборванную пуговицу или неряшливость в одежде. Как-то прихожу и чем-то запачкала себе щеку. Беседа была серьезная, но он не унялся до тех пор, пока я ее совсем не отмыла. Раз долго дожидалась в столовой и играла весело с детьми. Волосы растрепались и я не успела их оправить, ни с мыслями собраться, как он позвал меня. Вхожу. Он серьезно исподлобья смотрит на меня.

– Что это вы в игривом настроении пришли ко мне?

Я не поняла.

– Я... нет, батюшка... я так.

– Поправьтесь, – сухо сказал он, указав мне на голову. Это значило, что внешне и внутренне я распустила себя.

В этот раз он во все время беседы был особенно взыскателен. И бывало идешь на откровение или даже просто к нему и всю себя оглядываешь, и св.Николаю молишься, чтобы душа твоя была бы хорошая. И так же к о.Константину стала ходить. И бывало стыдно, если батюшка замечанье сделает. Значит к нему пришла не так, как должно.

Как-то говорили с батюшкой, какая сложная штука душа человеческая и какое трудное это дело вести ее к Богу. Я, забывшись, выпалила:

– Вот здорово-то будет, батюшка, если я Ваню, ну с вашей помощью, конечно, приведу к Богу!

Он неодобрительно посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:

– Кого ты можешь привести? Кого можно тебе поручить? С твоей силой ты каждую душу изломаешь. Как можно тебя употреблять?... Не знаю... Бичом разве?... других тобою подгонять... Да, бичом можно. А на всякую другую работу неспособна.

Батюшка замолчал. Мне было стыдно, что я очень грубая и неловкая. Я теребила батюшкину простыню и не знала, что сказать. Вдруг он поднял мне голову и, смотря в глаза, строго проговорил:

– Моя Александра должна быть примером для всех. Поняла? Ну и помни. А теперь убирайся, надоела!

Он улыбнулся, благословил и вытолкал вон.

Пошла советоваться с о.Константином как мне быть. Он велит примером быть, а я как-нибудь-то не могу жить. О.Константин утешал, сказал, что батюшка это сказал для того, чтобы я как можно больше старалась.

Очень старалась я, толку выходило все же мало. Ходила к обоим на откровения и часто стала исповедываться у о.Константина. Исповедываться у о. Алексея я не смела. Боялась обидеть «своего» и потом нельзя же одни и те же грехи говорить обоим. Потом, у меня был ведь «свой», которого я очень любила и к которому батюшка внушил мне глубокое почтение. Думала, – исповедываться у о. Алексея, значит, перейти от одного к другому, что в нашей семье считалось грехом. Батюшка никогда об этом сам не заговаривал, а мне все больше этого хотелось.

Всегда в отношениях своих к обоим старалась как бы кого из них не обидеть. Обоих очень любила. Всегда очень боялась, чтобы из-за меня у них не вышло недоразумения.

К осени второй зимы отношения мои к ним сами собой совершенно установились. Один был мне старцем, без которого я дохнуть помыслить не могла, другой – отцом духовным, который имел власть распять меня.

Друг друга они очень любили и жили одними духом.

Я как-то сразу поняла, с чем нужно подходить к старцу и с чем к отцу духовному. Они меня понимали, жалели, учили и я чувствовала, что я была им своя, родная. Мне становилось все легче жить.

Молитвы о. Алексея, родного батюшки, устроили мне все это.

Как-то прихожу к батюшке, нахожу его очень уставшим от народа, накануне осаждавшего его. Я рассердилась на народ и говорю:

– Батюшка, дорогой, ужасно безтолковый этот народ. И зачем вы их принимаете? Кого знаете, что ему правда нужно, тех бы и принимали. Ведь к вам с невозможными глупостями идут, все равно, что к гадальщику. Вы думаете, что они в вас что-нибудь понимают? – половина нет. Знаете, батюшка, когда бывало много народу стояло, а вам некогда, послушаю, что кому нужно и тем, у кого дело простое и пользы материальной от них тоже не будет вам, говорила:

– Он плохо предсказывает, идите лучше к Аристоклию²⁸², там скорее отпустят и вернее предсказывают. Зря простоите здесь. Я вам говорю. – Убеждала. Уходили. И я иногда делала вид, что с ними ухожу. Простите, батюшка родной, я это ведь из любви к вам делала. Ведь пользы материальной вы все равно от них не получили бы.

Батюшка хотел быть строгим, но не мог, до того все это ему казалось смешно. Он кусал себе губы, чтобы не рассмеяться.

– Послушай, ты хоть и Ярмолович, но таких вещей делать нельзя же. Убирайся вон отсюда. Ну, скорей уходи.

Я чувствовала, что за мою дерзость батюшка хочет наказать меня, но не может. Я засмеялась и стала целовать его матрац.

– Говорю тебе, уходи! – сквозь смех проговорил он, – а не то...

Я не дала ему докончить и выкатилась из комнаты.

Как-то иду к батюшке, а мне кто-то из домашних говорит:

– Напомните ему лекарство принять.

Я так и сделала. Он упрямился. Я настаивала.

– Как ты мне надоела, Ярмолович! Ну, наливай. Куда так много! Будет. Сама бы выпила! – не унимался он.

– Батюшка, вот вы других исцеляете, а сами себя не можете. Почему?

– Потому. По грехам моим мне это послано. – Он отвернулся и глубоко задумался.

Как-то спрашиваю батюшку:

– Мне нужно С-ую общину изучить. Можно сказать, что от вас?

– Для чего это еще понадобилось?

– О.Константин позволил. Меня интересуют все общины, а особенно теперь, если будут автокефальные церкви – это очень важно. О.Константин тоже хочет знать про них. Говорят, у о.Николая так очень хорошо.

– Уж эти мне автокефальные! – с досадой сказал батюшка. – Ничего из этого не выйдет. Мой тоже хотел. В то время я уезжал – меня привез нарочно. Ну и не нужно. Нет, нет, я против. Плохо будет.

– Ну да, батюшка, конечно. Они все передерутся наверное. Так что ли?

Батюшка засмеялся:

– А к о.Николаю идите. Только к моему. Их там два, так спросите Р-ва. Он очень хороший, образованный. Он мой духовный сын. Я его очень люблю.

Съездила, куда хотела. О.Николай мне все очень хорошо рассказал и показал устав. Вернувшись, все рассказала батюшке.

Как-то говорили о разных духовных лицах, и на вопрос батюшки, почему я в такой-то праздник не была в церкви, ответила, что ходила куда-то проверять епископа одного, что он из себя являет, и резко осудила его.

– Кто мы с тобой, чтобы проверять? – строго сказал батюшка. – Проверяла. Скажи, пожалуйста!

Потом он стал разъяснять мне мою ошибку и под конец сказал:

– Ну, идите теперь. И больше мы с вами ни его, да и вообще никого проверять не будем. А то нам с вами от о.Константина достанется. Знаете как?

Как-то говорили об о. Александре. Батюшка с нежностью отзывался о нем.

– Он такой кроткий, смиренный, такой же, как о.Константин. Оба они очень хорошие. Я считаю, что о. Александр один из очень немногих в Москве, которого можно назвать настоящим руководителем душ, – сказал батюшка.

Во вторую зиму было так хорошо с батюшкой, что мы часто без слов понимали друг друга. Не успеешь поклона положить, как он уже отвечает на твои мысли. А иногда он посмотрит на тебя, и ты в его взгляде прочтешь, что он хочет сказать, и скорее отвечаешь ему.

Как-то прихожу к батюшке. Все ушли по делу. Он был один. Ему было скучно лежать. Я стала рассказывать разные вещи, чтобы его рассеять и насмешить. Утешила его, что скоро эта жизнь тяжелая кончится, все устроится, будет хорошо. Всем будет легко жить. Откроют Кремль и пойдет Святая Русь освящать свою святыню и впереди всех будет Маросеечка. Батюшка, как ребенок, слушал с увлечением мой рассказ. Грустно покачал головой и сказал:

– Маросейка... нет.

– Ну, батюшка, не вы. Вы будете из окошечка смотреть. А Маросейка, Маросейка-то ведь пойдет?

– Не знаю, – улыбнулся батюшка.

И бывало даже после таких незначительных разговоров с ним чувствуешь себя веселой, бодрой и идешь от батюшки, будь то даже в сильный мороз, распахнувшись. Холода не замечала. И голода, бывало, тоже не замечала, когда запоздаешь, а с вечера ничего не ела. Он согревал нравственно – было хорошо и физически. На то он и был великий наш старец о. Алексей.

* * *

Куда-то батюшка уезжал, а по приезде никого не мог принимать, так как за ним очень следили²⁸³. Следили повсюду: на улице, на дворе и даже в квартире. Положение было очень опасное. Прихожу в церковь с грустью: может быть последний раз батюшку вижу. Он стоял на своем месте и еле держался на ногах. Грустный-грустный он был и очень озабоченный.

Говорили с ним о трудном положении Маросейки. Говорили тихо, боясь быть услышанными.

– Теперь уж больше «душ» к вам, батюшка, не приведешь. Никогда уже, наверное.

– Теперь, голубушка, нельзя, – с грустью проговорил он, – а потом, кто знает, может быть, обойдется.

– А меня С.О. просила вам рассказать про нее. Как же?

– Подождите немного, – что-то соображая, проговорил батюшка.

– А мне ведь теперь тоже нельзя к вам? – с тоской проговорила я.

– Да, очень опасно, – как-то странно сказал он. – Впрочем, тебе..., – точно разглядывая меня, сказал батюшка. – Тебе-то можно, – с любовью добавил он. Потом опять подумал и повторил: – Опасно, очень опасно, но ты... тебе... нет, ничего, – уверенно сказал он, внимательно смотря мне в глаза. Перекрестил меня всю: лицо, голову, грудь, сердце и всю меня и опять: – Нет, ты ничего... ты сумеешь, – и добавил просто: – Приходите завтра и о ней поговорим. Так... завтра, – кивнул головой и ушел в алтарь.

Долго спустя он как-то спросил меня:

– А что тогда ничего опасного не было?

– Ничего, батюшка, – с удивлением ответила я.

– Ну да, конечно, так и должно быть, – как бы что-то поняв, сказал он.

И, уходя из церкви от батюшки, мне стало жутко. Опасность большая грозила Маросейке, но в чем? Батюшка-то хорошо знал, в чем. Он духом видел то, что от людей было сокрыто.

На утро пошла к батюшке. Его благословение охраняло меня как щит. Ко мне приставали разные люди с вопросами. Я всем говорила, что иду к тетке. Что о. Алексей старый, больной, никого не принимает давно, так как и говорить-то он не может. Как велел батюшка, пошла парадным. Дверь была открыта. Сидели какие-то в коридоре. Кто-то спросил:

– Вы к о. Алексею? Он здесь?

– Почем я знаю, где он. Иду к тетке в гости. Делать вам нечего, шляетесь, – сердито буркнула я, не сдержавшись, и прошла в кухню.

Скоро меня позвали. Стучу. Ответа нет. – Можно? – Молчание. Тихо открыла дверь. Батюшка что-то писал. Осталась стоять у порога. Наконец, он взглянул на меня. Крепко думал он о чем-то.

– Садитесь. По поводу той пришли говорить? – деловым тоном спросил он.

Рассказывала я о С..., а в душе было одно свое горе. Последнее время как-то не ладилось с Ваниным христианством. Я очень старалась, а муж все дальше отходил, казалось, от Бога. Он опять перестал понимать меня, слушать меня, ему никак нельзя было угодить. У меня было отчаяние в душе: задача не по мне, Ваня христианином не будет. Батюшке не говорила: все равно, думалось, в этом он уже не может помочь мне. Он делает все, что может. Притом он куда-то уезжал, а теперь ему самому очень трудно, нельзя приставать к нему.

Батюшка внимательно слушал меня. Он был очень озабочен. Казалось, ему не было дела до меня. Он говорил очень серьезно, как никогда. Страшно было, что это может быть последний разговор с ним. Хотелось сказать о себе, но что-то удерживало.

Во все время разговора я умом слушала его внимательно, а душа твердила одно: я очень страдаю. Если бы ты мог мне помочь.

– Все поняли? – закончил батюшка.

– Все.

– Точно передайте мои слова.

– Благословите, батюшка.

Нужно было уходить. Душа заныла. Мы оба встали прощаться. Неожиданно батюшка, весело потирая руки, сказал:

– А как же мы-то с вами живем?

Он эти слова сказал бодро и весело, но что-то было в них, отчего душа моя дрогнула. Я упала перед иконами на колени и стала изливать Господу всю мою скорбь. О.Алексей опустился в кресло против меня. На лице его появилось страдание. Глаза были полны слез. Он был очень сосредоточен и очень серьезен. Я забыла, что передо мной о. Алексей. Я чувствовала только Бога. Я говорила Ему, как мне трудно, в каком я отчаяньи. Я жаловалась, что Он меня не понимает, что Он оставил меня. Я говорила, что не понимаю, что нужно еще делать, что дерево, камень поняли бы меня легче, чем муж. Я делаю все, а ничего не получается.

Говорила долго, обливалась слезами. Кто-то входил к нам и снова уходил. Видела иногда перед собой большие темные глаза о. Алексея. Он прямо смотрел мне в душу и был весь поглощен тем, что делалось в ней. Мне то самой ее состояние было очень неясным. Взгляд его был такой страшный (по святости), что я иногда останавливалась на полуслове.

– Продолжайте, – медленно ронял он и я снова забывала его и чувствовала только Бога.

Наконец я с отчаяньем сказала:

– И я начинаю думать... что... – и вдруг увидала глаза о. Алексея. Мне сделалось страшно за свою мысль.

– Ну! – повелительно сказал он.

– ...что Его нет на небе.

– Кого его?

Я молчала.

– Бога? – спокойно спросил о. Алексей. Я мотнула головой и тихо сказала:

– Да, Бога, – и пала ниц.

– Нет, Он есть. Это вам так кажется, – также спокойно сказал он и поднял меня за плечо. – Дальше! – повелительно добавил он. И снова точно вихрь налетел на мою душу. Снова исчез о. Алексей и я с отчаяньем продолжала изливать свою скорбь Богу. Я говорила, что Он не хочет меня знать, что молитву других Он принимает, она уходит в небо, я это чувствую, а моя камнем падает обратно. – Зачем мне жить, если у меня ничего не выходит? – с жаром закончила я.

– Нет, твоя молитва принимается, – услыхала я за собой голос.

– Нет, не принимается, – убежденно сказала я.

– Я говорю тебе, что принимается.

– Нет, нет, я знаю наверное: Он не принимает.

От горя я была вне себя. Я позабыла, где я, и с кем говорю.

Вдруг почувствовала, что чья-то железная рука взяла меня за плечо. Я очнулась. Мне стало все ясно. Подняла голову и увидала лицо о. Алексея. Он стоял, наклонившись надо мной, и держал меня за плечо. Лицо его было какое-то особенное, страшное по святости. Глаза, совсем большие-большие и совсем черные, горели; казалось, искры сыпались из них. Голос его звучал особенно. Медленно, напирая на каждое слово, он произнес:

– Она... она... принята. И то говорит никто иной, а я.., о. Алексей.

При последних словах о. Алексей выпрямился. Он казался выше обыкновенного. Его человеческая оболочка куда-то исчезла. Я видела только дух великого старца, пламенеющий огнем серафимов. Он высоко поднял руку и звенящим голосом произнес:

– Никогда, никогда в моей жизни не видал я такого упорства в достижении такой цели. Во имя Отца и Сына и Святого Духа говорю тебе я – отец Алексей, что где бы я ни был, я буду всегда, поняла, – всегда молиться за Иоанна и Александру. Иоанн и Александра, – тихо повторил он, опустился на кресло и начал тяжело дышать.

Дух о. Алексея скрылся, передо мной был снова батюшка.

Помолчав, он начал снова утешать меня, как только мог, ободрял меня, говорил, что нужно потерпеть и тогда увижу непременно пользу от трудов своих. Что тружусь и буду трудиться не напрасно, что польза уже и сейчас есть, но я ее увижу. Дорогой батюшка, желая утешить меня, все мне приписывал. А я-то ведь была не при чем. Душа мужа спасалась молитвами отцов моих.

Батюшка открыл какую-то книгу и опять для меня открылось то место, где говорилось о молитве, терпении и смирении.

– Видите, что я могу сделать? Все то же открывается для вас. Я здесь не при чем и сделать ничего не могу. Ясно мне одно, что только этим вы достигнете с ним, что нужно. То было смирение и молитва, а теперь еще терпение. Чтобы терпеливее была, а то так нельзя, «буря моя», – ласково добавил батюшка, – надорвешься.

– Нет, батюшка, не надорвусь, – весело ответила я. Мне было хорошо, точно что-то тяжелое, старое свалилось с меня. Батюшка благословил и проводил до двери.

– Итак, помни всегда и везде Иоанн и Александра. Сначала Иоанн, а потом уж Александра, – проговорил он. Лицо его было радостное, глаза блестели. Я поклонилась ему в ноги и не знала, что сказать и как благодарить его. Такой великой милости я не ожидала.

Молитв о. Алексея я никогда не смела просить даже за мужа, а тут сам, да еще как!

Начался Успенский пост, я чувствовала, что нужно исповедываться у о. Алексея, но как к тому приступить, не знала. О.Константин требовал постом особенного покаяния. Решила, что если помогает просить человека о чем-нибудь, стоя на коленях, то тем более Бога. Все службы простаивала на коленях в соседней церкви и со слезами иногда молила Спасителя простить меня, помочь мне и сделать так, чтобы о. Алексей принял бы меня и простил.

На Преображенье зашла на Маросейку, думала батюшки нет. Вдруг слышу его голос. Я спряталась за чью-то спину. Батюшка вынес чашу и начал читать молитву. Особенно он произнес слова: «От них же первый есмь аз» и «помяни мя и прости ми прегрешения моя». При словах «яко разбойник исповедаю Тя» я посмотрела на батюшку: он пристально глядел на меня. А также посмотрел на меня при словах: «во исцеление души». Я испугалась, убежала домой и решила безповоротно готовиться к первой моей исповеди у великого старца о. Алексея.

Усилила пост, домашнюю молитву, записывала и вспоминала все грехи свои. Молилась только так: Господи, прости. Пожалуйста, допусти до батюшки и чтобы он простил. Почему-то казалось, что он никогда не простит. Устала очень, все болело, голова кружилась, но я не сдавалась. Решила идти к батюшке дня за три до Успенья. Накануне уже тряслась как в лихорадке. Рано утром прихожу и становлюсь в очередь. Я была, кажется, шестая. Никого не замечая, быстро прошел батюшка в алтарь. Я дрожала всем телом и безсмысленно молилась Казанской Божьей Матери: «Сделай так, чтобы он принял и простил».

Молилась упорно, настойчиво. Молитва была сухая и я с ужасом думала, что Матерь Божия ее не примет. Как-то встретилась взглядом с батюшкой. Он внимательно глядел на меня. Мне сделалось еще страшнее. Грехов почти что не помнила, но чувствовала, что я сплошь один грех. Этот-то грех, это мое все злое и боялось, как огня, действия благодати старца о. Алексея.

Очень медленно брал батюшка исповедников. Каждого наставлял: иного отпускал с лаской, иному выговаривал со строгостью. Дело дошло до меня. Очевидно вид мой был ужасен, потому что, когда я подошла к батюшке, он встал и сказал:

– Садитесь, а то вы сейчас упадете.

Несмотря на серьезность момента это было так необычайно, что мы оба улыбнулись. Я встала на колени и, набравшись храбрости, посмотрела на батюшку. Передо мной стоял маленький, старенький сельский священник (именно сельский), такой слабенький, безпомощный и добрый-добрый. Весь страх прошел. Чудно, подумала я, что это с батюшкой. Он устал, сел, и как бы нехотя, спросил:

– Ну, говорите, что у вас там за грехи.

Я исповедываться не умела, а от батюшкиного приема душа успокоилась, покаяние куда-то исчезло. Все это во мне было какое-то физическое больше, внешнее.

– Плохо молилась, нетерпелива с мужем, Иисусову молитву забывала, – и еще что-то в этом роде говорила я. После каждого греха кланялась в ноги и прибавляла: – Простите, батюшка.

Батюшка ушел в алтарь. Скоро вышел. Подошел к аналою, переложил Крест и Евангелие по-другому и громко сказал:

– Грехи твои тяжелые. Не знаю, что с тобой и делать.

Передо мной стоял старец о. Алексей. Лицо его было строгое и озаренное внутренним светом. Я испугалась, но это был другой страх. Передо мной вдруг стало все, что я делала, чувствовала, думала за последние месяцы. Появилось настоящее раскаянье в душе. Я опустила голову и молча ждала приговора. Приходил диакон, братья, сам батюшка уходил в алтарь и возвращался, все повторяя:

– Большой твой грех, очень большой. Не знаю, что с тобой и делать. Что мне делать с ней? – точно спрашивая кого-то, говорил он, входя в алтарь. Мне было стыдно, что все слышат всё это; я боялась, что батюшка сделает со мной.

– Простите, батюшка. Я больше не буду этого делать, – громко сказала я. Чего не буду делать, я не знала, но надеялась этим поступком угодить ему.

И вдруг снова что-то прорвалось в душе моей. Я с жаром начала каяться во всем, что вспоминалось, а вспоминалось еще многое. Наконец со скорбью сказала:

– Хочется, батюшка, иметь праздник а я не получу его теперь, я это чувствую, потому что душа моя не очистилась. Я молюсь, а Небо моей молитвы не принимает.

– Нет, молитва ваша принимается, – с уверенностью сказал батюшка. – Я знаю, что Она принимает ее, – посмотрел на Казанскую и тихо добавил: – Я видел, как ты молилась.

Когда я говорила свои грехи неясно или тихо, батюшка говорил:

– Не слышу, громче. Неясно, повторите.

Мне было невыносимо трудно каяться при других. Казалось, все слышат мою исповедь.

– Все, батюшка, – облегченно вздохнула я. – Словом, делом, помышлением, всем существом своим, всегда и во всем виновата перед вами и о.Константином. Если только есть возможность, простите и помилуйте меня, батюшка, родимый, отпустите грехи мои, – взмолилась я.

Он начал тихо наставлять меня, что нужно терпеть, смиряться; говорил, как нужно ежедневно угождать Богу. Говорил, что Иисусову молитву никогда не нужно забывать, всегда читать ее, никогда не оставлять. – Это очень важно, – сказал он. – А к о.Константину идите непременно исповедываться опять, – добавил он.

– Пойду, батюшка, непременно пойду, – горячо ответила я. Батюшка молчал и думал.

– Родной, дорогой, простите, пожалуйста, простите, – приставала я. Легла у его ног и обхватила их.

Долго, казалось мне, лежала я так и вдруг чувствую, что батюшка накрыл меня всю епитрахилью и положил на меня руку. О.Алексей, старец мой родимый молча молился о моей грешной душе.

Когда я встала, он дал мне приложиться только к кресту, которым и осенил меня всю.

– Идите. И также кайтесь о.Константину. О празднике не думайте: он будет у тебя.

На душе было необыкновенно легко и хорошо. Хотелось плакать и молиться.

С этих пор и у о.Константина исповеди мои приняли иной характер: стала глубже относиться к грехам и сознательнее к своим поступкам. С этих пор всегда ходила к обоим исповедываться. О.Константин не был против этого. Иногда, что боялась говорить ему, говорила батюшке только. Чудно, что никто из них не рассердился на меня, что я без благословения первый раз пошла на исповедь к о. Алексею. О.Константин только спросил, накрыл ли меня батюшка епитрахилью и читал ли молитву разрешительную. Я рассказала, как было. Он задумался. По окончании исповеди, как обычно, отпустил меня.

Впоследствии батюшка разрешал по настоящему только то, что не могла сказать о.Константину, а в остальных случаях говорил только: Бог простит, и благословлял.

О.Алексей требовал от кающегося не длинного перечня грехов, а сознательное отношение к своим поступкам, глубокое раскаяние в них и твердое намерение исправиться. Он не допускал, чтобы, исповедуясь, касались других, или говорили разные ненужные подробности. Виновата всегда и во всем только ты, одна ты. Все, что касалось собственной души и своих действий при совершении проступка, говорила всегда подробно, а о других поминать было нельзя. Например, поссорилась: в исповеди каяться во всем том, что сама говорила, без смягчения, а что другой говорил, того не касаться и стараться обвинять себя, а его оправдать. Раз поссорились, значит виновата, что бы там ни было.

О.Алексей всегда требовал устной исповеди, так как по его мнению это лучше очищало душу. Труднее было, но полезнее. Отучал от самолюбия. Он не любил, чтобы даже для памяти имела записку у себя, так как выходило, что ты, значит, плохо готовилась, если не помнишь грехов своих. Никакой грех не ужасал его, все принимал просто. Иногда сотворишь что-нибудь очень скверное, ужасное, а он так просто это примет, не покажет тебе и вида, для того, чтобы ты сама не останавливалась мыслью на нем, так как это иногда он считал неполезным для тебя. Сколько раз говорила ему: не буду. Сколько раз просила его заступничества перед Господом.

И всегда он прощал и всегда покрывал твой грех, если только видел с твоей стороны старанье исправиться и искреннее раскаянье о соделанном. О.Алексей требовал, чтобы ему говорилось только главное, остальное нужно было говорить о.Константину, но иногда и это главное приходилось и о.Константину говорить, – зависело от того, как бывало на это посмотрит о. Алексей. Когда уж очень что-нибудь страшно было говорить о.Константину, то о. Алексей, нисходя к твоей немощи, сам разрешит твой грех и то больше потому, что он всегда боялся, как бы это не обезпокоило о.Константина: ко всему не привык, не приходилось ему такого выслушивать. Если в твоей душе оставалось то, что ты не умела объяснить, – о. Алексей сам наводил тебя на это, объяснял тебе так, что раз от разу ты все больше приучалась очищать свою душу. Бывало, что о.Константин строже батюшки выговорит за какой-нибудь проступок, а иногда – наоборот. И бывало, когда скажешь «мой» очень строгий и я очень боюсь его, батюшка всегда обещал молиться, чтобы о. Константин был добрее. И так покорно убеждал слушаться его, точно сам батюшка был его духовным сыном и нам обоим досталось бы от него.

Помню, раза два от безумного страха перед отцом духовным я не могла ему сказать своего проступка. Батюшка, бывало, подумает и скажет:

– Можно не говорить. Он очень расстроится. Он еще не ко всему привык. Надо его жалеть, надо беречь его нам с вами. Старайтесь больше этого не делать, а на этот раз я прощу и разрешу. На то и поставлен здесь я, чтобы ко мне приходили и говорили все. Потом будешь говорить все и ему. Он тогда тебе все заменит. Он тогда будет тебя понимать во всем и сможет все принять.

Батюшка здесь говорил о своей кончине, о том, как о.Константин достигнет безстрастия.

Когда руководители достигают безстрастия, тогда они покойно могут принимать все. Для них тогда исчезает личность, остается только грех кающейся души перед Богом.

Помню один случай о главном, что нужно было говорить батюшке.

Летом у меня было какое-то непонятное состояние в молитве; хорошенько не помню в чем. Я сказала о.Константину и написала об этом батюшке. О.Константин принял мое откровение к сведению и объяснил, как этого нужно избегать. А батюшка при свидании сказал:

– Письмо ваше тогда я получил, но не ответил на него, так как ничего важного не было в нем.

Я поняла, что это не было то главное, что нужно было говорить старцу своему.

О.Алексей приучал не только к исповеди, но и на откровение приходить, собравшись с мыслями и чувствами и подготовившись. Всегда заметит и строже бывает, когда входишь к нему рассеянной и не помолившись предварительно Св.Николаю, чтобы он тебе помог понять и принять как нужно все, что будет говорить тебе твой отец. Стараешься изо всех сил не проронить ни одного слова из того, что говорят тебе твои отцы. Домой придешь, все опять проверишь. И правда, хорошо бывало, когда идешь помолившись. Всегда все было тогда ясно. Особенно это помогало по отношению к о.Константину. О.Алексей всегда понимал, так как он видел твою душу насквозь.

Как-то раз батюшка уж не первый раз повторял терпеливо, что я должна вести мужа, как должна относиться к душе его. В это время моя душа дремала. Помню, не хотелось стараться принуждать себя жить как нужно. Батюшка лежал на спине, я сидела рядом в кресле, положив голову на стол. Я почти что не слушала его. Что это он мне говорит, со скукой думала я, все то же, все, что я знаю и что не могу провести в жизнь. Хоть бы что-нибудь новое сказал.

Вдруг я услыхала медленный и покойный голос батюшки:

– Так вот, что я вам скажу: делайте, как я советую вам, и будет от этого несомненная польза (в чем были советы, я не слыхала). За нетерпением вашим вы не видите результатов. И так вот живите. А я буду иногда... очень редко разве... вспоминать о вас в своих молитвах... так только... иногда...

Казалось, батюшка был весь поглощен своими руками, которые он разглядывал очень внимательно. Точно он этим только и был занят. Я вздрогнула. Лень соскочила, как не бывало.

– То есть, как же это? – еле проговорила я.

– Так же, – покойно ответил он, не глядя на меня, – молиться за вас я больше не буду.

Я бросилась к батюшкиным ногам.

– Батюшка, родной, дорогой, я больше не буду, не нужно, за что? Я буду хорошая!

Он лежал все так же покойно.

– Идите и живите. Иногда, может быть, я вспомню вас.

Я видела, что батюшка непреклонен. Я ушла. На улице залилась горючими слезами. За что, я не поняла, постигло меня ужасное наказание. – Живи! Как жить, когда ты не будешь молиться за меня, – с отчаяньем думалось мне. Ужас еще был в том, что я не могла идти к о.Константину за утешением. За то, что я так батюшку рассердила, он бы тоже прогнал меня. Значит, неслыханный проступок совершила я, раз он меня так жестоко наказал. Два дня не пила, не ела почти что, грудь даже заболела. Решилась идти к о.Константину. Он мне велел идти к батюшке, добиться прощения и узнать, за что, и без этого к нему не возвращаться.

Думала: если не простит, лягу на лестнице, но не уйду. Прихожу к батюшке. – Можно? – Можно. – Вхожу и валюсь ему в ноги.

– Простите, если можно, батюшка. – Он ничего не ответил, но, посмотрев на меня, сказал:

– Что с вами? Больны были?

– Нет, так... ничего.

– Расскажите про Ваню. – Я сказала, что мне в данное время было неясно в отношении к его душе. Батюшка разъяснил все, участливо глядя на меня, и весело добавил:

– Сначала Иоанн, а потом Александра. Александра потому, – лукаво добавил он, – что и за нее будем молиться. Она ничего, только иногда дурит! – Я в восторге бросилась к ногам батюшки, благодаря его за его великую милость.

– Вот это, батюшка, хорошо сказали, а то тогда ужас чего наговорили, и промучилась же я эти дни. Однако знаю теперь, что больше не буду никогда (что не буду, я не знала). Лучше бы убили.

– Ишь ведь какая, ей все только нужно хорошее говорить. Нет. Нужно вам и плохое выслушать. Вам нужен иногда бич, чтобы вы не забывали всего этого (не ослабевала бы в борьбе). А то, скажите пожалуйста, распустилась и не слушает, что ей говорят: «Этот старый болтун все одно и то же говорит», – не так ли, Ярмолович?

– Батюшка, дорогой, я все же не так подумала. Простите, больше никогда-никогда не буду.

– То-то, помни. Ну иди, – и батюшка, ласково благословив, отворил дверь. – А Александра потом, – сказал он весело мне вслед.

Я поняла, за что батюшка так строго наказал меня и удивилась, как мог он видеть, что я чувствовала, сидя у него, ни разу не взглянув даже на меня. И с тех пор, бывало, не дышишь, когда он говорит и, идя от него, все повторяешь сказанное.

Успеньев день прошел хорошо. Настроение было такое светлое, праздничное.

Прихожу к батюшке по какому-то церковному делу в день погребения Божьей Матери, перед самой всенощной. Он с кем-то сидел в кабинете. Услыхав мой голос, вышел. Я передала ему свое дело.

Вижу, он как-то очень внимательно приглядывался ко мне, а сам такой веселый-веселый. В передней было темно, и он все больше и больше растворял дверь, чтобы меня разглядеть. Думаю: что это с батюшкой? А в душе у меня все пело, как никогда, и была какая-то неземная радость. Наконец я сообразила в чем дело и спряталась в угол, так как почему-то мне стало совестно. Батюшка совсем распахнул дверь и сказал с нетерпением:

– Да поди же сюда! – В кабинете он все продолжал разглядывать мою душу, а я все просилась отпустить меня.

– Да. Так вы что говорите? – переспросил он, очевидно ничего не слыхав из того, что я ему говорила.

Я повторила свое дело, а потом радостно прибавила:

– Успеньев день у нас в деревне, что Пасха. Я привыкла по-настоящему праздновать его.

– Ишь ведь, скажи пожалуйста, ей нужна Пасха на Успенье и службу особенную. Идите в церковь, у нас тоже сегодня будет хорошо.

– Батюшка, спасибо вам, дорогой, родной, что у меня на душе праздник.

В церкви было так уютно и благодатно хорошо. Молилось легко. Особенно хорошо было, когда запели: «Преблагословенная Владычица, просвети нас светом Сына Твоего». Напев был наш, как в деревне, но здесь пели с гораздо большим подъемом. Батюшка был такой торжественный и весь в молитве.

* * *

Прихожу как-то в церковь к батюшке исповедываться.

В этот день его особенно тащили во все стороны. Он и служил, и сестры подходили к нему, и записки ему лично много подавали, и исповедников было много, и люди то и дело подходили к нему с разными просьбами и вопросами. Он повсюду поспевал, всем отвечал. Я удивлялась его терпению.

Было поразительно, как он в той сутолоке не терял молитвы. Он ходил, говорил, отвечал, спрашивал, а сам все время молился.

Подошли две особы, горько плача. Он к ним вышел из алтаря. Одна упала перед ним на колени и о чем-то стала умолять его. Долго он не соглашался. Стала просить и другая. Они дали ему просфору. Наконец, лицо его сделалось скорбным, он махнул рукой и пошел в алтарь. Обе горячо стали молиться. Вскоре батюшка вышел, отдал им просфору и что-то сказал. Стоящие на коленях сквозь слезы улыбнулись и повалились ему в ноги.

– Не надо, не надо, – испуганно отмахнулся о. Алексей и поспешно ушел в алтарь.

Они ушли, о чем-то горячо рассуждая. Пришла моя очередь. Я покаялась в чем было нужно и стала жаловаться батюшке, что дома мало молюсь, что молитва мне не удается, потому что времени не хватает и места нет, где бы уединиться. Я приходила в отчаянье, что так я никогда не научусь молиться.

Это было как раз против правил о. Алексея. Он считал, что нужно научиться молиться так, чтобы не зависеть ни от времени, ни от места. Но это было очень трудно воспринять. Об этом постоянно забывалось.

– Ведь Господь взыщет с меня за это, – сказала я, наконец, с нетерпением.

– Не ваше это дело сейчас, – начал батюшка, – нужно с мужем терпеливей быть, исполнять как можно лучше свои домашние обязанности, молиться утром и вечером, стараться вдумываться в каждое слово молитвы, а больше особенного ничего. Вам сейчас этого нельзя. Мужу будете мешать, а это не годится. Потом вообще жизнь такая у вас, она не требует этого. С вас-то сейчас не требуется молитва. Вот я – другое дело. С меня вот они все (он махнул рукой в сторону народа) требуют молитвы, требуют прозорливости. А откуда я могу взять это, когда меня рвут на части. Я не молюсь совсем. Никуда не годен я, – с горечью произнес он. – То усталость, то лень, то некогда. И то, и другое надо сделать, каждому ответить, да над ответом подумать. Разве то, что я делаю, молитва? А они не понимают. Никто не понимает, что я не могу им дать того, чего они хотят от меня. Я ничего не могу им дать. А они этого не хотят понять. Им нужна моя молитва, они ждут моего ответа.

– Прозорливость!... Да знаете ли вы, что она получается от молитвы? А откуда мне ее взять, раз мне не дают молиться?

Вот хоть сейчас эти две. Я должен знать – расстреляют его или нет. Хотел молиться, а тут отвлекают. Ну просфору вынул. Дал им ответ. Какая тут прозорливость! Просто молился о нем... Не знаю, что из всего этого будет, – закончил он, задумчиво глядя вдаль. – Очень трудно.

Я поняла, что это было очень важное и серьезное дело. О.Алексею нужно было выпросить у Бога благоприятный исход его. Это-то и считал он очень трудным.

– Вот с меня-то Господь потребует. И как еще потребует-то, – добавил он. Я с благоговением поклонилась ему. Поклонялась его смиренномудрию, т.е. он знал, что он имеет, а считал себя никуда не годным человеком. Тот, в ком явно действовала благодать Духа Святого, тот, кто всего себя отдал без остатка ближнему, говорил про себя, что у него нет настоящей молитвы, что он никуда не годный человек.

Пришло Воздвиженье. Я пошла ко всенощной и решила первый раз подойти к батюшке, чтобы он помазал меня елеем.

Подходя к аналою, как всегда хотела положить земной поклон, но кто-то сзади сказал:

– Скорее. Не задерживайте батюшку!

Но крест для меня был крест и я сделала по своему. Батюшка обильно помазал меня елеем и с улыбкой сказал:

– Ах, Ярмолович, Ярмолович, везде она, Ярмолович! С праздником! – добавил он, низко поклонившись. Я смутилась и ответила ему таким же поклоном.

Как-то прихожу исповедываться к нему и говорю ему, что о.Константин не велел Царя осуждать, как и вообще никого, но с другими-то мне легче, а его-то никак не могу оправдать.

– Очень трудно быть во главе чего-нибудь, особенно государства, – сказал батюшка, – да еще одному человеку. Не под силу это. Не осуждать, а жалеть его надо. Вот возьмите меня: небольшое дело, а справиться не могу, как нужно. И меня многие осуждают. А тут целым государством надо управлять. Для такого дела не человеком нужно быть.

– А потом, батюшка, еще о.Константин объяснил мне «Херувимскую» и требует, чтобы я ею молилась, а у меня это не выходит. Умом теперь понимаю ее, а сердцем – нет. Так хорошо и легко было раньше, когда молилась своей молитвой во время ее пения. Очень трудно вообще, батюшка, молиться, как он хочет: своей молитвы не иметь, а молиться только церковной молитвой.

Батюшка ушел в алтарь.

Когда запели «Верую», я вдруг почувствовала, что исповедую духом каждый член ее. Этого я добивалась, и никогда у меня это не выходило.

Батюшка вышел, посмотрел на меня и, довольный, улыбнулся. А я, смотря на него, продолжала исповедовать все так же Символ веры, пока не кончили его петь.

– А насчет его, – снова начал батюшка, – еще скажу вам, что надо все ему простить за его страдания. Ведь он уже умер. Так что же помнить его ошибки. Он был несчастный, безвольный, не умел себе помощников выбирать.

Батюшка снова ушел и скоро опять вышел.

– А насчет Херувимской скажу вам только, что нужно слушаться, слушаться и слушаться. Больше ничего. Слушаться. – И он все время крепко ударял меня по лбу рукой, точно хотел вогнать в меня силой это самое послушание. – Нужно стараться слушаться его и так делать, как он велит, остальное придет само собой, – добавил батюшка.

Я осталась недовольна: что значит слушаться, когда ничего не выходит. Но все же с еще большим старанием стала молиться, как мой «отец» мне велел.

В этом случае ясно видно, как батюшка смотрел на послушание. Здесь от меня требовалось чисто машинальное послушание. Но и такое батюшка считал очень важным.

Поразительно в этот раз было то, что он, исповедуя, ходил служить и молиться, и молился, как мог молиться о. Алексей, да еще в «Достойную».

Он выходил, горя весь молитвой, и в то же время сам продолжал исповедь, напоминая тебе твои грехи, в которых ты уже покаялась и уже успела их забыть.

Еще до батюшки это было.

В сороковой день после кончины бабушки увидала я чудный сон. Я верила, что в сороковой день душа водворяется там, где ей надлежит быть. Мне захотелось знать, где моя дорогая бабушка, и кроме того, я очень соскучилась по ней.

Горячо я молилась и звала ее.

И вижу во сне, что иду по тропинке. По бокам темно, а сама она освещена. Чудные розы росли по обеим сторонам ее. Подхожу к стене. За ней вижу свет, как вечерняя заря, и слышу чудное пение. Открываются ворота, а там чудный сад и на пороге стоит моя бабушка вся в белом, и в свете, и грустно так кивает мне головой, как бы зовя меня к себе. До нее осталось шага три. Я хочу их пройти, но вдруг тропинка сдвигается и на розах появляются шипы, которые страшно больно раздирают мне тело. Боль была невыносимая физическая и нравственная. Я взмолилась: «Господи, я не могу туда пройти». И слышу голос: «Когда ты решишься, то взойдешь туда». Я закрыла лицо руками и горько заплакала. Проснулась – подушка мокрая от слез.

Сон мне этот не давал покоя, и хотя мой отец духовный очень не любил всего такого (снов, предсказаний, предчувствий), но я все же решилась ему об нем рассказать.

Он не рассердился и сказал, что этот мой сон означает путь Христов, всегда трудный и сопряженный со многими скорбями. Что бабушка зовет меня к себе, и что когда-нибудь, если буду стараться, пойду к ней.

Я успокоилась и про сон забыла.

Почему-то теперь снова вспомнила его и он не давал мне покоя. Совестно было, но все же решилась пойти с этим к батюшке.

Пока я ему рассказывала, вошла жена о.Сергия, держа на руках маленького своего сына. Батюшка очень любил своего внучка, но тут даже не обратил на него внимания. Е.Н. (жена о.Сергия) не могла добиться от него ответа, нужно ли делать операцию кому-то или нет: пришли за советом.

Наконец батюшка нетерпеливо крикнул ей: «Пусть завтра придут. Не перебивай, – а мне: – Дальше!»

Я боялась, что он рассердится за то, что с глупостями прихожу к нему, а он так серьезно отнесся к этому делу. Я испугалась – значит, это очень важно для меня.

Окончивши, сказала:

– Батюшка, я боюсь, что со мной случится что-нибудь такое, и что я не выдержу и отрекусь от истины.

– Нет, с вами ничего такого не случится, – пристально посмотрев мне в глаза, сказал он. – Нет... ничего... – еще раз посмотрев на меня, сказал он. – Вот вы какая, – протянул он.

– Бабушка ваша была необыкновенный человек. Поэтому теперь там она может молиться и молится за всех, кого она любила на земле. Она боится, чтобы душа ваша не забыла настоящей жизни. Ей хочется вас видеть на этом пути. Тогда вы отказались – не понимали всего, теперь вы его вспомнили, потому что сейчас она особенно молится за вас и душа ее особенно печется о вас.

Батюшкины глаза стали большими, он ими смотрел сосредоточенно вдаль, точно видел там душу бабушки.

– Да, хороший была она человек, очень хороший, – продолжал он, – и молитва ее сильная. Ух, какой силы! Сейчас, вот сейчас она как молится за вас. И вы должны теперь за нее молиться. Как ее имя?

– Евгения, батюшка.

Батюшка не знал бабушки совсем. Не думаю, чтобы он что-нибудь слышал про нее, а говорил о ней так, как будто жил с нами тогда.

– Батюшка, а может быть это мне к смерти? Скажите. Я ее не боюсь. Буду готовиться, а то ведь я не готова.

– Нет, нет, это не к смерти, – уверенно сказал он.

И начал он говорить о том, что мы никогда не бываем готовы. Мы не знаем, когда она придет. Мы никогда не ждем ее. Мы не можем чувствовать себя готовыми, т.к. не исполняем воли Божьей не земле.

– Разве, умирая, кто-нибудь может сказать, что исполнил все, повеленное ему от Бога. Так на что же надеяться? – На великое Его милосердие только. Он был распят за нас, понес все грехи наши и мы поэтому получили дерзновение просить Его заступничества за нас перед Богом-Отцом.

Сказать, что мы исполнили повеленое нам, хотя бы отчасти, мы не можем, но должны, умирая, иметь чистую совесть и в душе сознание, что сколько было сил, старались делать все, что требовалось от нас Господом.

– Не смогли чего сделать – ничего. Главное, чтобы совесть наша нас ни в чем, ни в самом малейшем не могла бы укорить.

– Вот, готовы мы никогда не можем быть, – сказал батюшка, – но, умирая, должны иметь совесть чистую. – Батюшка говорил, что он ничего не сделал и не делает достойного в жизни.

– Жалость разлучиться с вами и хочу быть со Христом, как говорил апостол Павел, – снова сказал батюшка. – Но я не знаю, что лучше для вас (для всех нас).

И он так красиво заговорил о своем желании умереть и быть со Христом неразлучно и о той скорби, которую он чувствует при мысли, что придется разлучиться с нами.

– И этого еще не сделал, – говорил он со скорбью, – и это в жизни упустил, и этого еще не доделал.

Лицо его стало светлое-светлое, глаза прозрачные, небесно-голубые – они светились тихим светом и, подняв руки к небу и весь как бы потянувшись к Спасителю, о. Алексей произнес:

– Господи, Иисусе Христе, Спаситель мой Милосердный. Я иду к Тебе и вот я весь перед Тобою, каков я есть. Возьми меня. Я ничего не сделал в жизни своей для Тебя. Я не готов и никогда не буду готов, но я говорю вот: что всю мою жизнь и до последнего дня моего я, сколько было сил, и выше сил своих, старался делать все по совести. И совесть моя чиста, она ни в чем не укоряет меня. Вот я весь перед Тобою с моими немощами, весь во грехах. И таким я иду к Тебе, надеясь и веруя в Твое неизреченное милосердие.

Батюшка опустил руки и откинулся на подушку. С закрытыми глазами он продолжал молиться. Свет в нем постепенно потухал, как вечерняя заря.

– Не безпокойтесь об этом сне. Он сам скоро перестанет тревожить вас. Живите покойно, – сказал он и, не поднимаясь, благословил меня.

Я тихонько поцеловала его руку и на цыпочках вышла из комнаты. Как я тогда не поняла, что скоро наступит его конец?

Как-то прихожу к нему посоветоваться насчет Вани. В душе кипело у меня нетерпение. Я снова стала раздражаться на Ваню своего. Но, конечно, батюшке об этом не говорила.

– Как я его люблю, – вдруг сказал он после окончания беседы. – Очевидно вы свою любовь передали мне. Как можно его не любить!

Это был ответ на мое душевное состояние. После таких слов делалось стыдно и шла домой с твердым намерением исправляться.

Под Покров пришла я ко всенощной на Маросейку. Мне стало грустно, вспомнилась прежняя наша жизнь. Вспомнилась смерть сына (он умер в Покров). Теперь уж батюшка молился за всех моих близких, захотелось очень, чтобы он и сына моего помянул. Теперь я могла об этом просить его.

Подхожу к кресту после молебна и прошу о.Сергия передать батюшке, что сына моего звали Иоанном. Он участливо и ласково посмотрел на меня и кивнул утвердительно головой. Первый раз обращалась с просьбой к нему, но он уже был мне свой тогда, и я не так боялась его.

Все больше и больше мне начинало хотеться иметь косынку²⁸⁴.

Прихожу как-то к батюшке. Он чем-то был очень занят.

– Батюшка, я знаю, что недостойна этого, но мне очень хочется: дайте мне косынку. – Молчание. – Батюшка, а батюшка, – тихонько дернула я его за рукав. – Я знаю, что этого нельзя просить, но может быть можно это сделать?

– Какая тебе косынка? Никакой не нужно. Выдумала косынку! Не косынка имеет значение – это все внешнее, нужно, чтобы внутри было.

– Ну, батюшка, благословите хоть в общину какую-нибудь поступить. О.Константин мой не позволяет.

– И общины тебе никакой не нужно. Твой Ваня тебе все. И должен быть всем: вот тебе и община, и косынка, – смеясь, сказал он. – Ничего больше не нужно тебе.

Мне стало грустно. Я поняла, что все мое делание в духовной жизни сосредоточено в Ване, и на Ваню и для Вани. И, действительно, это было труднее всякой общины, если бы исполнила все то, чему батюшка учил меня.

* * *

– А знаете, – как-то встречает меня батюшка, – у меня была сестра Т.²⁸⁵, только тихонько. Сама-то она больше не показывается. Она уже теперь в монастыре ²⁸⁶. Хорошая она, очень хорошая.

– Хорошая-то она хорошая. А зачем, батюшка, вы с о. Алексеем²⁸⁷ запрятали ее в монастырь. Я понимаю, тот мог это сделать, а вы-то зачем погубили ее? Ведь это вы сказали про нее, что она родилась в мантии²⁸⁸.

– Нет, она не погибнет. Будет жить хорошо, серьезной жизнью, – сказал он, – а то не я ей говорил, а другой. Ей иного пути нет.

Батюшка вынул просфору, долго смотрел на нее и, отдавая мне, сказал:

– Свезите это Т. и мое благословение: батюшка посылает это тебе, чтобы тебе было легче жить с матушкой²⁸⁹.

Слова батюшки, как всегда, оправдались. Т. скоро привыкла и полюбила монастырскую жизнь, живя хорошо. С матушкой отношения у нее скоро наладились и они друг друга очень полюбили.

Как-то говорила с батюшкой о трудности любви к людям. Все, казалось, знаю и понимаю, что старец мой родной говорил мне, а любить людей не могу. Как это любить их? Как этому научиться? – бывало пристаешь к нему.

– Александра, возьми мое сердце, – сказал он однажды. – Не понимаю, почему вы не берете его. Вот на, я даю тебе его, все – какое есть. Возьми его. – И он протянул ко мне руки, как будто давал действительно мне сердце свое.

– Батюшка, родной! – воскликнула я, – да как же я могу взять ваше сердце? Хоть часть его и то не могу.

– Не знаю, почему вы не берете, что дают вам. Мы вам все свое даем, а вы не хотите брать. Почему не берете у о.Константина его смирение, его тактичность, его благостность... А у меня – мое сердце, которое я сам даю вам.

Я сидела в смущении, не знала, что ответить.

– Это ведь так, к примеру, я сказал вам. Просто так, – добавил он, заметив мое смущение.

Еще поговорили о чем-то и он отпустил меня. На прощанье сказал, глубоко смотря мне в глаза:

– Помни, я тебе его дал. Твое дело взять его. И когда захочешь, возьмешь. Иди!

Долго была я под впечатлением этой удивительной беседы. Я не могла понять, как даже приступиться, чтобы «взять» (достигнуть) то, что было у моих «отцов». Как-то батюшка встречает меня со словами:

– Ну, как поживает ваш о. Иоанн?

С удивлением я посмотрела на него.

– Ну да, ведь И.О. (имя и отчество мужа) у нас о. Иоанн. Разве нет?

И так часто потом он называл его: почему – осталось для меня тайной...

Как-то прихожу к нему. Сердитый такой сидит.

Стали говорить о том, как трудно встретить людей, правильно понимающих духовную жизнь, и которые серьезно шли по этому пути. Я стала хвалить Маросейку.

– Нет, они ничего не стоят. Я недоволен, очень недоволен некоторыми из них.

Мне стало жаль Маросейских, что батюшка так на них сердится.

Пришла при мне одна сестра. Ей, видно, было тяжело жить. И тоже, вроде меня, ей что-то мешало бывать в церкви. Батюшка тихо заметил ей, что нехорошо, что она как-то осталась дольше того, что он ей позволил.

Вот, думаю, этой как говорит, а попробуй я сделать что-нибудь подобное, что мне бы за это было! Наверное, она очень хорошая.

Когда она вышла, он сказал:

– Вот эта хорошая. Очень хорошая. Заметь ее.

Время было опасное и каждый раз думалось: а вдруг это последнее свидание с батюшкой?

Он часто говорил о том, что его не будет или вообще что-либо подобное. Мы-то всегда думали, что он говорил о своем аресте. Забывалось как-то, что смерть уже сторожит его. Если и мелькнет мысль о близкой разлуке с ним, спешишь ее отогнать поскорее.

Почти каждый раз он говорил:

– Ходите, ходите чаще ко мне, как можно чаще, а то нельзя будет. Если случалось пропустить два дня, он сейчас же скажет:

– Что же так долго не были? Ходите чаще, чаще. – А после каждого откровения или исповеди говорил: – Говорите больше про себя. Я вас совсем не знаю.

И так приучил, особенно последнюю зиму, все большему и большему внимательному отношению к своим мыслям и чувствам.

Нужно было жить, обдумывая, что хорошо и что плохо. Жить осторожно, как бы не ошибиться. Ведь нужно было говорить о. Алексею. И если что по невнимательности забудешь, он сам тебе напомнит, да еще как.

О.Константин не позволял опаздывать к исповеди. Вот как-то было очень некогда и я уже с опозданием пришла к батюшке. А с Маросейки до моего «отца» идти было порядочно.

Прошу О.П.²⁹⁰ (родственницу батюшки) пропустить меня без очереди, объясняя в чем дело.

– Вот сейчас у него Ш. (из «обобранных»), а потом вы идите. Ведь вы недолго.

В ожидании сели в столовой. Я забыла, что шла исповедываться к батюшке, и стала говорить, что попало. Осуждала Ш., что сидит без конца. Говорила, что «эти» только утомляют батюшку, а толку все равно не бывает от их хождения к нему. Говорила, что все они барыни и все очень безтолковые и еще что-то в этом духе.

– Они все только глупости говорят. Знаю я их, – добавила я с досадой.

Ш. вышла. Пошла я. Батюшка полулежал на кровати. На нем была епитрахиль. Свет был только от лампад.

Когда он исповедывал, то от покаяния ли во грехах, приносимого человеческими душами, или от его молитв за эти грешные души, или вообще от великой тайны исповеди, когда человеческая душа, истомленная разлукой с Господом своим, снова через покаяние очищается и как бы вновь соединяется с Ним, в церкви ли или у себя в комнате, – у о. Алексея иногда чувствовалось, что место это наполнено молитвой и какой-то страшной святости.

О.Алексей был строгий и глаза его большие, темные, светились. Лицо его было как бы изнутри озаренное светом. Он не сводил глаз с двери, из которой вышла Ш.

Я сразу почувствовала робость и тихо опустилась на колени перед ним.

– Исповедываться, батюшка, иду. Простите, если можно.

– Особенного ничего нет?

– Ничего.

– Старались исполнять свои обязанности?

– Да.

– Сердились на кого?

– Нет.

– Ненависти ни к кому не чувствовали?

– Нет, ни к кому.

– Осуждали?

– Нет.

– Нет?.. – повторил он грозно и подвинулся весь ко мне. Я сразу вспомнила, что осудила ее.

– Простите, батюшка, я больше не буду. Я... я совсем забыла.

– То-то. А говорите, главного нет. Смотри, – и он погрозился. – Не осуждать никого. – Он показал рукой на дверь, куда она вышла. – Ну идите. А завтра приходите показаться.

С тех пор, как начала исповедываться у батюшки, он мне всегда велел показываться после Причастия. Он, очевидно, просматривал мою душу, как она воспринимала это Великое таинство. И как, бывало, из-за этого готовилась к исповеди и к причастию, и как, бывало, просишь св.Николая, чтобы он сделал твою душу нарядной, чтобы был батюшка тобой доволен.

И всегда день Причастия или большой праздник отмечался у него. Ты чувствовала, что ты какая-то особенная в тот день, когда Господь тебя простил. В эти дни батюшка был всегда добрый и все тебе прощал. Бывало, что-нибудь боишься спросить у него, а в день Причастия или в большой праздник спросишь, и он всегда так хорошо все объяснит и разрешит тебе. Он любил также, чтобы в эти дни ты была бы радостная, и если случалось с тобою неладное, то нужно было это припрятать глубоко до другого дня, чтобы он в тебе не заметил непраздничного настроения.

В душе у меня было еще много старого. Например, в отношении к аристократии и богатым людям. Я их почти что за людей не считала. Признавала только крестьян, а их презирала и в их тяжелом положении не жалела.

Ваня мой часто говорил мне:

– Их больше других надо жалеть: они к жизни не приспособлены, они не умеют жить.

О.Константин тоже старался всеми силами отучить меня от их осуждения. Я не раз каялась, обещалась исправиться, но продолжала свое. Раз прихожу к батюшке.

– А о.Константин что? Как? – спросил он.

– Да он, батюшка, очень строго «гонял» меня на исповеди. Удивительно, как батюшка всегда чувствовал, когда о.Константин был недоволен мной.

– За что? – усмехнулся он.

– Я, батюшка, очень презираю всех прежних людей. Народ, мужиков только люблю, а их не жалею. Он вот за это и сердится.

– Правильно, что «гонял» и не так-то вас еще надо, – журил добродушно батюшка. – Разве они не люди? Разве не страдают? Всякий крестьянин легче переносит свое тяжелое положение, чем они. Он привык к лишениям, к тяжелой жизни, а они нет. Им вдвое труднее. Подумайте, их тоже ведь нужно пожалеть. Что же вы – большевичка? Ярмолович большевичка! Фу, как стыдно! Как же это может быть? У о.Константина духовная дочь большевичка. Это несовместимо.

Хотя он говорил не строго, но каждое его слово было очень сильно. При последних словах я вспыхнула от стыда и долго помнила их. С тех пор старалась, что было сил, исправиться.

Батюшка заботливо расспросил о материальном положении о.Константина, не нуждается ли? Спрашивал, как ему в приходе живется, не тяжело ли?

– Смотрите, если ему материально тяжело, скажите, непременно скажите.

– Ну, – подумала я, – что бы сделал со мной мой «отец», если бы когда-нибудь я батюшке заикнулась о деньгах для него.

Раз во сне у меня было какое-то необычайное для меня, очень страстное переживание. Я пришла в отчаянье. С большим стыдом поведала я свое горе батюшке. Чтобы еще больше не смутить меня, он даже не смотрел на меня. Когда я кончила, он спокойно сказал:

– Это ничего, не обращайте внимания. Это бывает от усталости. Пройдет. Человек за день устает, ему и лезет всякое в голову ночью.

– Батюшка, что вы? Разве раньше-то я не уставала? Еще не так.

– Тогда не то было. Не смущайся. Больше не будет. – И он, взяв мою голову в руки и крепко зажав ее, долго надо мной молился. – Ну, иди и об этом больше не думай.

Действительно, по его молитвам, это больше не повторялось.

У о.Константина умер брат и умер очень тяжелой смертью. Он меня послал к батюшке просить его помолиться за умершего. Батюшка очень опечалился. Видно было по его словам, что он считает нужным усиленно молиться за душу умершего, но что по их молитвам (батюшкиным и о.Константина) Господь упокоит ее.

Также он очень жалел о.Константина.

– Бедный, бедный... Ему и так трудно, а тут еще горе такое. Ну ничего. Будем с ним за него молиться. Как его звали?

– Батюшка, я позабыла спросить. Да на что вам? Точно вы не знаете?

Он улыбнулся и погрозил.

– Откуда же мне знать? Ну хорошо, скажи ему, что буду молиться. А имя все же узнайте мне.

Так часто бывало с о. Алексеем: имени не скажешь, а он все же будет молиться – Господь-то все знал, за кого Его о. Алексей молится. И батюшка это требовал так, больше для порядка.

На другой день приношу имя, а он встречает со словами:

– Ведь за Николая о.Константин велел молиться. Кажется, так звали брата его? – И, пристально посмотрев на меня, строго сказал: – Давай имя.

В последнюю зиму батюшка часто лежал. Все хуже ему становилось. Трудно было смотреть на него, как он задыхается. Иногда не мог ничего сказать от мучившей его одышки, а лечь его никак не упросишь.

– Батюшка, вы себя-то пожалейте. Смотрите, что с вами делается! Так нельзя же, – бывало упрашиваешь его.

– Ну-ну, будет уж! У вашего о.Константина тоже одышка ведь. Да какая еще! Когда мы вместе с ним были, она у него уже началась. Вот и у меня такая же, – весело шутил он. – Скажите ему, что о. Алексей говорит, что у него такая же одышка, как у тебя, о.Константин.

Как бывало жалко батюшку, что он по болезни и потому, что следили за ним, не мог почти что служить. И как терпеливо переносил он все это!

– Вот заперли медведя в своей «берлоге», – говорил он. – Не могу служить. Украдкой иногда. А тяжело бывает. Ух, как тяжело! Но что обо мне, старом, толковать. Церкви бы не повредить. А то увидит меня народ... а «они"-то с церковью, знаете, что могут сделать за это. Церковь моя маленькая, а закроют, жалко будет... Да и нужна она многим. Церковь... главное церковь, – сказал он и посмотрел на меня с такой любовью и тоской. – Видно по грехам моим так, – задумчиво добавил он.

Когда, бывало, батюшка говорил: по грехам моим... то с ужасом думалось: ты считаешь, что все это по грехам твоим дается тебе, а нам-то что тогда ждать от Бога?

Как-то из-за какого-то пустяка поссорились мы с мужем. Не понимаю, как это могло случиться? Давно меня мои «отцы» отучили от этого.

Я дошла до того, что два раза и при всех назвала мужа дураком и сказала ему: убирайся вон. Проступок был неслыханный. Опомнившись, побежала каяться к о.Константину. Он долго «гонял» меня и велел добиться прощения у мужа, а без этого на исповедь не приходить. Это было очень трудно, так как муж обыкновенно дулся очень долго.

Прихожу к батюшке, но о случившемся ни слова не говорю. Он был очень сдержан; наводил на откровение, но, видя мое молчание, сам не настаивал. Ване, как всегда, дал просфорку.

Вернувшись домой, отдаю Ване просфорку и от себя прибавляю:

– Батюшка тебе кланяется. Ваня сердито говорит:

– Не хочу я твоих просфор. Ты лучше расскажи ему, как ты меня обижаешь.

– Ваня, пожалуйста, прости. Больше никогда не буду. Не знаю, как я могла это сказать. Возьми просфорку, пожалуйста.

– Сказал не буду и не буду. И больше этих просфор от о. Алексея не приноси. Все равно не буду их есть.

Я была в ужасе: отказался от просфор, значит испорчено дело его души. А испортила я. Я испортила все батюшке. Промучившись до утра, я помчалась к нему.

– Вы что, больны? – удивленно спросил он, быстро посмотрев мне в глаза.

– Нет.

– Что ж такая бледная?

– Так.

Молчание.

– Батюшка!

– Что?

– Со мной случилось...

– Случилось?

– Очень большой проступок я сделала и поправить нельзя, остается одно – умереть.

Молчание.

– Батюшка, вы слышите?

Молчание.

– А, батюшка, родимый (с отчаяньем). Ужас случился: муж не хочет вашу просфорку принимать. Вот вам она. Батюшка, родной, сделайте так, чтобы опять все было хорошо. Я больше не буду, никогда не буду, я не знаю, как это вышло, – уткнувшись в матрац, с плачем проговорила я.

Долгое молчание. Я взглянула на батюшку. Он спокойно перебирал простыню и не глядел на меня.

– Батюшка, вы поняли, что я наделала? Ведь всему конец, – зарыдала я. – Батюшка, родной, ради Бога не отказывайте. Все, что угодно, обещаюсь вам, только сделайте, – с отчаяньем молила я, валяясь у его ног.

– Что вы ему сказали? – спросил сурово он.

– Батюшка, я сказала... – И я почувствовала, что не могу от стыда выговорить, что я сделала.

Предыдущее было трудно сказать, и батюшка нарочно не помогал мне, а это казалось совсем невозможным.

– Батюшка, я не могу. Очень стыдно. – Молчание. – Батюшка!

– Что вы ему сказали? – так же проговорил он.

– Батюшка, не могу, родной, не буду.

Потом поднялась и посмотрела на него. Он все также спокойно, не глядя на меня, перебирал простыню. Я почувствовала, что другого пути нет, как исповедывать мой грех.

– Я, батюшка, сказала... я сказала, батюшка, что он... что он... дурак, – шепотом проговорила я.

– И вы это сказали? – с ужасом посмотрел на меня батюшка. – Да как же вы могли? А еще что? – Убирайся вон. – Нечего сказать! Это она христианскую жизнь ведет. Это она так ближнего любит! Хороша духовная дочь о.Константина. – Слова его жгли всю душу мою. – Мне за вас краснеть приходится!

Так часто, бывало, батюшка говорил и говорил так, что жарко становилось и стыдно очень. Краснеть перед кем? Перед Богом, я понимала. И, бывало, взмолишься:

– Батюшка, родной, лучше убейте, но не говорите таких слов.

– Ну, хороша же, – продолжал он, – ай да отличилась! Как он-то, бедный, сейчас себя чувствует? Какой он жалкий, мой Ваня. Как ему теперь тяжело, моему Ване.

Пока батюшка говорил, я только била лбом об пол и твердила одно:

– Простите, батюшка, батюшка, простите. Устройте все по-старому.

Помолчав, он спросил:

– Как он сказал насчет просфоры-то?

Я повторила.

– Не знаю, как и поправить и что тут делать. Так и не взял?

– Не взял.

– И сказал «Больше не буду их есть»?

Я мотнула головой.

Этими вопросами батюшка хотел подчеркнуть мне весь ужас положения. Я глаз не сводила с него. Неужели откажет? Кажется, на месте умерла бы от ужаса.

– Рассказывайте все, как было, – приказал он сурово. Я рассказала все до мельчайших подробностей.

– И два раза сказала ему «дурак»? Да еще при всех? Да что с вами сделалось? Я не узнаю вас!

– Батюшка, сделайте, дорогой, родной, сделайте, – снова взмолилась я.

– Что «сделайте»?

– Да чтоб он принял просфорку и она так же действовала бы на него.

Молчание. Меня обдало холодом.

– Батюшка, честное мое слово, не буду. А если сделаю что-нибудь подобное, тут же на месте убейте меня.

Батюшка медленно полез под подушку и вытащил оттуда довольно большую просфору. Безумная радость охватила меня. Долго он смотрел на нее, молился. Два раза перекрестил ее, поцеловал и, вручая мне, сказал:

– Вот, так и быть, отнеси ему просфору, твоему Ване и скажи ему: – Батюшка, о. Алексей очень тебе кланяется.

Не помню, как только я благодарила его.

– А вдруг не примет? – снова с безпокойством спросила я.

– Нет, эту примет. Но смотри, это последний раз. Если еще случится, поправить я больше не смогу. Как ни в чем ни бывало подойди к нему и дай, и ни слова не говори о прежнем.

Вихрем понеслась домой. Вхожу к Ване, целую его и говорю:

– Батюшка о. Алексей тебе очень кланяется и посылает тебе эту просфору.

– А, спасибо, – покойно сказал он. – Как его здоровье? Кланяйся ему тоже от меня. Очень вкусная просфора, – сказал он.

Я не сводила с него глаз. Потом тихонько вышла из комнаты, бросилась на кровать и, уткнувши лицо в подушки, смеялась и плакала от радости.

Утром понеслась благодарить батюшку. Он, довольный, смеется.

– Как назвала-то его? – шутил он.

– Батюшка, не нужно... Я больше не буду. Вскоре прихожу опять к батюшке и говорю:

– Надо идти исповедываться к о.Константину, а он не велел приходить без Ваниного прощения. А я боюсь, он может не простить.

– Нет, ничего, простит. Я буду молиться и он простит, – сказал батюшка.

Так и вышло. Ваня иногда долго не прощал, а тут батюшкина молитва как воск растопила его сердце.

Оба мои «отца» требовали, чтобы особенно перед исповедью я всегда просила прощения у мужа. И помню, как первое время трудно было смиряться. Бывало знаешь, что он виноват, а не ты, и все же кланяешься ему в ноги и до тех пор вымаливаешь себе прощенье, пока он не скажет, что больше не сердится на тебя. А иногда и ни с чем уйдешь. И тогда о.Константин, бывало, скажет:

– Ну, значит плохо просила. Следующий раз непременно добейтесь его прощения.

И это меня отучало постепенно от всяких действий, которые могли бы расстроить мужа. А в конце его обращения, когда батюшка его переродил уже, он, бывало, поднимет меня и сам просит у меня прощения.

Итак я совершила два больших проступка: оскорбила Ваню и скрыла это от батюшки. Мой «отец» требовал, чтобы я на исповеди в этом очень каялась, а я боялась, что у меня не выйдет и он прогонит меня.

Прихожу к батюшке. Темно и тихо в комнате, только мерцают лампадки. Батюшка сидит на кровати, на нем епитрахиль. За дверью стоят сестры в ожидании исповеди.

– Дверь не затворяйте, – сказал он, когда я вошла к нему и положила земной поклон.

– Простите, батюшка, и, если можно, помилуйте за то, что я сделала с Ваней и скрыла это тогда от вас.

– А что сделала с Ваней? – строго спросил он.

– Батюшка, я так не могу, позвольте дверь затворить.

– Я спрашиваю вас, что вы сделали с вашим мужем? – еще суровее спросил он.

Кто-то тихо затворил дверь.

– Отворите дверь! – приказал он.

И слово за слово я должна была громко покаяться во всем том, что я наделала, до мельчайших подробностей. Когда упиралась, он вопросом заставлял говорить дальше. Зачем-то вошел о.Сергий, но видя, что идет исповедь, хотел уйти.

– Ничего, Сережа, оставайся. – А мне: – Продолжайте.

– Батюшка, – тихо сказала я, – лучше другое что, а не это (наказание), – взмолилась я.

– Нет, это, – неумолимо сказал он. – И как же вы его назвали?

– Одним плохим словом.

– Каким?

– Ду-у-рак...

– И сколько раз?

– Два раза.

– И еще что сказали?

– У-у...бирайся вон.

– При ком так ругались?

– При студенте и прислуге. Батюшка снова начал отчитывать меня.

– Еще когда-нибудь будешь? – закончил сурово он.

– Нет, батюшка, никогда, родной, дорогой, простите.

– Смотри, чтобы это было в последний раз. Иди к о.Константину и валяйся у него в ногах, пока не простит тебя. Сережа, уходи и закрой за собой дверь. – И батюшка продолжал исповедывать меня во всем остальном.

Потом положил на голову епитрахиль и крепко нажал ее рукой. Так он долго держал меня, очевидно молясь за меня.

Я грех свой искупила, старец мой родимый меня простил. Как «гонял» меня мой «отец» было лаской по сравнению с этой батюшкиной исповедью. Долго спустя я все еще боялась встретиться с о.Сергием, думая, что он будет смеяться надо мной.

С тех пор, бывало, с Ваней малейшее неудовольствие боишься показать. А он удивлялся, почему я все отмалчиваюсь и даже виду не показывала, что сержусь.

Часто приходила к батюшке за советом, как быть: муж расстроен, ничем не доволен, не разговаривает. И батюшка или велит не обращать внимания и делать вид, что не замечаешь, или велит с лаской подойти к нему и согреть его душу. Последнее было очень трудно и удавалось только по молитвам батюшки. Я, бывало, поступаю дома, как он велит, а он в это время молится за нас.

Случалось иногда приходить к батюшке за тем, чтобы с радостью рассказать ему, что хорошее случилось в духовной жизни Вани. И он, бывало, прикажет тебе вести себя так, чтобы Ваня отнюдь не замечал, что ты видишь в нем перемену. Батюшка боялся, что можно было спугнуть как птичку эти новые ощущения в Ваниной душе. И требовал все большего и большего нежного обращения с ней.

Как-то батюшка просил:

– А каким бы вы желали видеть своего Ваню?

Он говорил это так, точно он мог сделать его таким, каким бы мне хотелось иметь его.

– Таким, батюшка, мне бы хотелось его иметь... настоящим, но только не таким, как вот И.

Батюшка засмеялся.

– Почему?

– Простите, батюшка, я забыла совсем, что он ваш духовный сын. Нет, правда, он православный очень, но вот насчет христианства-то, я не знаю...

Впоследствии мы с ним подружились именно на этом самом христианстве. Он оказался очень хорошим человеком.

– А мне, батюшка, хочется, чтобы мой был православным, но, главное, хочу видеть его христианином, как в первые века. И чтобы нам с ним так жить можно было.

Батюшка молча отвернулся. Какая-то тень пробежала по его лицу. Он знал, родной, что мне не придется пожить с мужем христианской жизнью.

После смерти одного своего друга Ваня заболел сердцем. Он очень тяжело болел, особенно нравственно. Наконец, он стал себя считать инвалидом, и это еще больше удручало его. Батюшка велел себе докладывать мельчайшие подробности о ходе его болезни и о состоянии его души. Ухаживать за Ваней было очень трудно. Церковь совсем забросила. Ваня болел долго. Батюшка все время помогал. Он направлял, проверял каждый мой шаг с ним, и своими молитвами поддерживал нас.

Наконец, видя, что Ваня все не поправляется и что нравственное его состояние делается все хуже и хуже, батюшка решил написать ему письмо. Письмо было самое простое, но очень сердечное и возымело свое действие. Ваня поверил, что батюшка обещает ему выздоровление и начал поправляться. Он это письмо всю жизнь берег, как нечто самое дорогое.

Помню, как долго батюшка его писал, как он думал над ним, как тщательно выбирал выражения.

– Что же? – спросил он, – написать ему благословение или нет?

– Ну как же, батюшка, конечно.

– Да ведь он у вас неверующий.

– Нет, верующий, – защищала я своего Ваню. Батюшка лукаво на меня взглянул.

Окончив его, он сказал:

– Ну вот, кончил. Хорошо? – спросил он, прочитав мне его.

– Хорошо, очень хорошо, батюшка! – с восторгом сказала я. Многое ждала я от этого письма для Вани, и как же я была благодарна батюшке за него!

Он переписал письмо и, вздохнув глубоко, сказал:

– Ну вот, передайте ему. Очень было трудно. Ну, скоро будет здоров. Работать по-прежнему будет.

Очевидно много вложил батюшка в это письмо чего-то, отчего ему было так трудно писать его и что так скоро поправило Ваню.

Я видела, что батюшка доволен и что можно его просить, о чем хочешь.

– Батюшка, – нерешительно начала я, – мне давно очень обидно, что вы называете меня все по фамилии. Я, кажется, стараюсь изо всех сил и делаю все, что вы велите. Неужели я все еще не ваша?

– Да... нет... ничего... стараетесь. Я... ничего не говорю... а назвать... назвать тебя? Подожди, я подумаю и как-нибудь уж назову. Постой уж, – сказал он, окинувши меня быстрым взглядом.

Скоро Ваня выздоровел, но работы было мало и ожидать ее было неоткуда. Сказала батюшке свое горе. Он глубоко посмотрел на меня.

– Иди с миром. Больных найдем и пришлем.

Вскоре больные появились. Все новые, неизвестно откуда узнавшие про Ваню. Работа наладилась.

* * *

Муж очень любил пчел, и у нас стояли они на чердаке. Часто я ему помогала в работе с ними. И вот, как-то в большой праздник он велел поскорее приходить домой из церкви, чтобы помогать ему с пчелами.

Из церкви пошла к батюшке за благословением. Тихо в квартире, никого нет. Батюшка что-то писал, сидя в кресле. Кругом все, и он сам был такой уютный и аккуратный. Он не считал, как некоторые духовные лица, что это мешает духовной жизни. Видно было, что, читая, батюшка молится. Он как-то весь ушел внутрь себя.

– Что так? (рано из церкви ушла), – спросил он, окинув меня быстрым взглядом. Я сказала, в чем дело. – Ах, так. Нужно, нужно, непременно нужно идти.

– Батюшка, очень не хочется.

– Нет, нет, идите.

В церкви, очевидно, запели «Тебе поем», так как у батюшки началась очень сильная внутренняя молитва.

Он сделался еще серьезнее и сосредоточеннее.

– Уходите теперь, – приказал он, и встав перед иконами, начал молиться.

Я тихо вышла, а как хотелось хоть за дверью остаться, чтобы помолиться вместе с ним.

Как-то прихожу исповедываться.

– Ну что, как наши дела? – спрашивает он.

– Не знаю, батюшка, как. Только одно знаю, что стараюсь изо всех сил. А больше ничего не знаю.

– Если изо всех сил, то хорошо, – сказал он, пристально глядя на меня.

Я сейчас же стала внутренне проверять себя, и мне показалось, что я не соврала.

– А можно еще, знаешь как, больше сил стараться, – серьезно добавил он.

Как-то говорю ему:

– Батюшка, меня очень смущает, что когда меня перед людьми обличают или наказывают, то мое самолюбие очень страдает. От этого мне очень больно. А Св.Отцы говорят, надо быть безстрастной. У меня, значит, гордость есть?

– Гордость не хороша, когда она по отношению к Богу, – сказал он. – Ну, как мы с вами чувствуем. Что мы ничто перед Богом?

– Да, чувствую.

– И гордость перед Ним чувствуете?

– Нет, батюшка.

– Ну да, нет. И вот это-то и не должно быть. А самолюбие и даже гордость по отношению к людям всегда в нас есть. Очень трудно, чтобы не было. Это еще не так опасно. Самолюбие всегда остается при нас. С этим ничего не поделаешь. А в вашем случае это может быть еще и искупление вины, раз вам так трудно. Ничего, привыкнете. Это вам полезно. Терпи казак – атаманом будешь, – закончил батюшка, улыбаясь, и крепко ударил меня по плечу.

Помолчав, он сказал:

– Еще хотел сказать вам, что нужно жить так, и держать себя так, чтобы нам не приходилось краснеть за вас. Надо повсюду, где бы вы ни было, высоко держать знамя отца вашего духовного. Чем больше будете стараться, тем выше будешь держать знамя о.Константина. Плохим поведением вы нас всегда компрометируете. Поняла? Твердо помните это и старайтесь.

И часто, бывало, батюшка, выговаривая за что-нибудь, говорил:

– Вы нас компрометируете. Понимаете ли вы это или нет?

И так стыдно-стыдно станет и даешь себе слово больше своих «отцов» не подводить.

О.Константина выселяли из его комнаты. Прихожу к батюшке просить его, чтобы моему «отцу» выпросил у Бога хорошую комнату. Батюшка для о.Константина всегда был готов на все, а тут как-то ответил уклончиво. Я удивилась, но приставать не смела, значит нельзя. И чудно, что до сих пор мой «отец» никак не может устроиться с помещением. Видно это Господу не угодно. Меня удивляло, как батюшка скоро чувствовал духом, что угодно Господу и что нет. Что можно и чего нельзя было просить у Него. А происходило это оттого, что старец о. Алексей жил, мыслил, чувствовал согласно воле Спасителя своего.

Бывало о чем-нибудь попросишь батюшку, а он так как-то задумается, уйдет внутрь себя, как это он умел так хорошо делать, и через некоторое время дает тебе или согласие (молиться), или отказ.

Помолчав, батюшка спросил:

– Ну что, как он? – позволив этим вопросом высказать горе, бывшее у меня на душе.

– Да, батюшка, он точно все молится теперь. Молчит да и только. Какой-то серьезный и строгий стал. Не подступишься. Я не понимаю, чего он хочет от меня. Чего-то требует, а чего – не знаю. Я теперь боюсь ему говорить то, что прежде бывало легко говорила. Он меня не понимает.

Батюшка остро посмотрел мне в глаза.

– Что же это он у вас? Наверное комнатой занят? – усмехнулся он.

– Нет, батюшка, это ему не мешает. Так что-то, – со слезами ответила я. Просить помощи у батюшки я не помышляла.

Получив благословение, стала уходить. Батюшка не сводил с меня задумчивого взгляда.

– Хорошо, – сказал он медленно, – я буду молиться о нем, чтобы изменился... Чтобы добрее стал.

Горячо поблагодарила я своего старца. Скоро у меня все наладилось с моим «отцом». Я перестала его так бояться и снова начала понимать его. Он стал ласковее и разговорчивее и опять стал утешать и ободрять меня.

Конечно, все дело было в том, что я перестала понимать его, отошла, очевидно, от него каким-то образом, неправильно подходила к нему. А по своей неопытности уверена была, что все дело было в нем. Он меня не понимает, он не умеет со мной обращаться, думалось мне. И удивительно, как батюшка только своей молитвой наладил навсегда наши отношения.

Сколько раз он это делал, сколько раз приходилось ему улаживать отношения между духовными отцами и их чадами. А какое же трудное это было дело!

Прихожу как-то к батюшке и, дожидаясь очереди, смотрю, как сестры приходят к нему исповедываться, чтобы затем идти в церковь причащаться.

Они были все нарядные такие, очевидно приготовились к Причастию. Я подумала: вот счастливые. Они идут к своему батюшке уверенные, что их он простит. Наверное, они все очень хорошие и на совести у них ничего такого нет.

Последняя из них, особенно нарядно одетая, очень долго пробыла у батюшки и вышла от него вся в слезах. Ну, думаю себе, и мне теперь гонка будет. Но старец о. Алексей не действовал по настроению. Он вполне уже жил жизнью Христа, жизнью Его Духа.

Я вошла к нему робко, но он был в этот раз не строгий и даже о чем-то пошутил. Отпуская меня, он, смотря мне в глаза и держа за руку, показал на дверь и сказал:

– Когда идете исповедываться, не надейтесь на Причастие. Видели, как они приходили ко мне. Вы же этого никогда не делайте. Идя исповедываться, не надейтесь на прощение, – вымаливайте себе его. Нельзя говорить отцу духовному: благословите причащаться, а нужно говорить: благословите исповедываться. Поняла?

Я стала так делать и чувствовать. И до сих пор о.Константин никогда не обнадеживает меня прощением заранее, если случится спросить его об этом, и тем он помогает создаться в душе покаянному настроению.

Проговоривши, что было нужно о Ваниной душе, батюшка сказал:

– Помни раз навсегда, что в духовной жизни нет слова «не могу». Все должна мочь, что тебе велят. Бывает же слово «не хочу», за которое, чем дальше будешь жить, тем строже будет за него с тебя взыскиваться. По отношению же к своему учителю и руководителю, который является для тебя всем, существуют только два слова: простите и благословите (простите за вечное мое плохое поведение и благословите жить, как вы хотите. Так нужно было понимать батюшку).

– Знаете, – вдруг добавил он, – если о.Константин будет стараться учить вас и увидит, что вы не стараетесь жить, как он хочет, то он может по своему выбору отдать вас для исправления другому. И уже будет вам тогда!

Батюшка старался свирепо смотреть на меня, но это ему плохо удавалось.

Когда я стала уходить, он, благословляя меня, сказал:

– Посмотрел бы я на вас, что бы с вами было, если бы вы попали к другому. Счастливы вы, что о.Константин согласился взять вас.

Батюшка с каким-то ужасом посмотрел на меня. Мне стало страшно. Я поняла, что когда-то что-то очень-очень плохое должно было случиться со мной.

Я очень сильно заболела и только благодаря молитвам моих «отцов» и батюшкиной просфорке, после которой мне сразу стало легче, я быстро оправилась.

Еще до моей болезни я все приставала к батюшке, чтобы привести Ваню к нему. Время было очень опасное: батюшку могли всегда взять и тогда бы они не свиделись. Я приходила в отчаяние, что Ваня не едет сам, а батюшка строго запрещал мне его насильно приводить к нему.

За мою болезнь Ваня не раз собирался к нему, но все что-нибудь мешало. Во время болезни этой Ваня ухаживал за мной, как сиделка, и исполнял все мои просьбы. И вот я стала умолять его поехать к батюшке. Он с радостью согласился, но потом объявил мне, что снова не попал, т.к. задержали больные.

В тот же вечер лежала я одна и злоба душила меня. Злоба на «того», кто все время вредил душе моего Вани. Мне захотелось «его» изничтожить. Я забыла свою душевную и телесную немощь, я готова была вступить с ним в борьбу, чтобы далеко отогнать «его» от бедного моего Вани. Забывшись, я бросила вызов всему аду, самому сатане. Я горько плакала от отчаяния и моего безсилия.

Вдруг стены комнаты раздвинулись и сам царь тьмы прошел по воздуху во всем своем величии. Он был одет в пурпуровый хитон и был воплощение греха во всей его красе. Это был тот дух зла, за которым люди шли толпами, плененные его красой, и не узнали его. Воздух стал тяжелым. Трудно было дышать. Потом все исчезло.

Появилась церковь Маросейская. На батюшкином месте стоял кто-то очень «великий», не знаю кто. Церковь была полна мужчин и женщин, одетых в белые одежды. Они казались все молодыми, сильными, красивыми неземной красотой. По очереди входили они на батюшкино место и «тот» «великий» перед крестом и Евангелием принимал от них клятву бороться против зла и смерти, не щадя себя. И обещали они отнимать у диавола всякую душу, попавшуюся ему. Завет свой они скрепляли своею кровию. Я была между теми, которые должны были образовать эту общину. Душа была полна восторга, что нас столько уже борющихся. Очнувшись, почувствовала, что в комнате, как в церкви во время «Достойно». На душе было так светло и хорошо. Скоро это чудное состояние прошло и начался сильный жар.

На другой день я сказал Ване, что, если он не поедет к батюшке, я умру. Пока он не возвращался домой, я все молилась св.Николаю, чтобы он допустил Ваню до батюшки.

Наконец Ваня возвращается. Вид у него очень довольный и в руке две просфоры.

– Тебе вот, поменьше, а мне большую, – радостно сказал он. – Я на тебя все жаловался и он сказал, что прав я. Он такой добрый, хороший и очень образованный, все знает. Только я в нем не видал чего-нибудь такого... особенного. Почему к нему народ так ходит? И интеллигенция ведь почти что все.

Помня наставления батюшки, я сказал только:

– Это оттого, что он любит и жалеет всех.

– Я еще к нему пойду, – помолчав, сказал он.

До свидания с Ваней, батюшка, бывало, всегда утешал меня, уверенно говоря:

– Увидимся мы с ним, увидимся, когда нужно будет.

А после своей беседы он как-то неуверенно начал говорить, что еще раз увидится с ним, точно к чему-то прислушиваясь. И только в одной из последних наших бесед он как-то сразу, точно что-то увидев, радостно воскликнул:

– Увидимся мы с ним! Да, увидимся. Теперь я это знаю (это батюшка говорил о будущей жизни).

Оправившись от болезни, я решилась рассказать свой сон о.Константину, хотя он этого всегда очень не любил. Он не рассердился, но и ничего не ответил мне.

Прихожу после болезни в первый раз к батюшке.

– Что это вы так долго не являлись? – радостно встречает он меня. – Хотел было в милицию дать знать, вас разыскивать. Не случилось ли что с моей Александрой? (это было так сказано, потому что я не тотчас явилась к нему). Нам ведь без вас скучно служить, т.е. мне скучно.

– Батюшка, дорогой, спасибо вам большое за мое выздоровление. Не стою я вашего внимания, – горячо сказала я.

– Да, сильно болела, очень, – сказал он, точно зная, как сильно я должна была бы болеть, если бы не молитвы их обоих.

Я рассказала ему, что Ваня про него сказал, каким он от него приехал и как я его к нему послала.

Он укоризненно покачал головой.

– Зачем это делала? (сказала, что умру, если он не поедет). Ведь я не велел. Разве можно так? Хорошо, что все обошлось благополучно. Какой он у вас хороший. Не видя его, я любил его, а теперь еще больше полюблю. Очень Ваня хороший. А я вас нарочно не защищал. Надо было соглашаться с ним, а то расстроился бы, а так он доволен остался.

И опять долго говорили о жизни души ближнего, и как трудно к этому ближнему подойти и полюбить его. Своего не умела любить, как нужно, а тут батюшка учил чужого любить, ко всякому уметь подойти. Это казалось немыслимым.

– Вот я вам говорю: возьмите сердце мое, – сказал он.

– Да как же, батюшка, я смогу это сделать, когда я не умею любить, – в отчаяньи воскликнула я.

– А нужно понемножку приучаться. Так вот взять сердце свое и расширить его. Сначала немножко, а потом все больше и больше. Широ...кое станет. Всех вместит. Трудно очень. Но нужно.

У батюшки было так: для того, чтобы выучиться любить, нужно приложить как бы физические усилия к этому. Было так, точно ты работаешь над этим, как над каким-нибудь делом. Бывало даже жарко станет, так стараешься человека полюбить, т.е. вызвать в душе своей чувство хотя бы жалости к нему. А подойти-то к нему, бывало, стараешься и так, и сяк – с разных сторон. И сначала рада была, когда хоть чувства скуки-то не было в отношениях с ним, а уж где там любить его!

Бывало стараешься жить, как тебя учат, а на деле плохо выходит. Отчаянье овладевает душой и бежишь к батюшке и все ему расскажешь. А он, видя твое старанье, спросит:

– Стараетесь-то стараетесь, а как?

– Изо всех сил и больше сил, батюшка. – И, внимательно посмотрев в глаза тебе, скажет:

– И больше сил... Ну хорошо... если это так. – А если видит, что скорбь уж очень одолела тебя, крепко прижмет к груди твою голову, нежно-нежно поцелует в лоб, глаза и все на тебе перекрестит.

И куда-то отходила скорбь и покойно и тихо делалось на душе. И чувствовалось, что старец твой не дает тебя в обиду злу, что есть защитник у тебя от лукавого и умилостивитель за тебя перед Господом.

А иногда великий старец, бывало, положит свои руки тебе на голову и долго так держит тебя, молясь Господу о твоей грешной душе.

И в один из таких разов я набралась смелости и стала просить о. Алексея:

– Батюшка, родимый, все вы можете сказать Богу, поручитесь Ему за меня. А я буду так стараться, чтобы вас не подвести.

– Поручиться? – с сомнением сказал он. – Как за тебя, за такую, поручиться? А вдруг что-нибудь. Вдруг подведешь. И отцу Алексею там придется краснеть за тебя.

– Нет, батюшка, нет. Не говорите так, – взмолилась я. – буду стараться. Ужас, как буду стараться.

– Будешь?.. А если... нет. – В упор глядя на меня, спросил он и взгляд его пронзил меня насквозь.

– Нет, буду, – упрямо ответила я.

– Ну хорошо... я поручусь... Но только смотри! Держись! А не то мне будет стыдно, что я поручился за такую!

Я горячо благодарила батюшку за его великую милость ко мне. И все время помнила это, когда бури трепали мою душу.

Бывало, придешь к батюшке и жалуешься ему, что молитва не выходит. А он на это тебе скажет:

– Нужно быть, как дитя перед Господом. Знаете, как Он это сказал в Своем Евангелии. Молиться нужно вот как он. – И батюшка покажет на своего внучка, который часто присутствовал не только на наших беседах, но даже на исповедях.

– Алеша, молись!

И ребенок становился перед иконами и крестился, как умел, а дедушка поправлял его ручонку.

И удивительно было выражение лица в это время у этого ребенка.

– Видишь, как он стоит, как молится?

Я тогда не понимала значения этих слов. И не знала, и не понимала, как это к Богу подходить с детской душой, с детской простотой. А батюшка-то не только знал, что требуется в это время, но видел душу мальчика в это время.

Ужасно он любил своего внучка. Трогательно было видеть, как ребенок складывал свои ручонки, получая благословение дедушки. И как он благословлял его. А во время исповеди батюшка, бывало, кажется, не глядит на него, а все видит, что тот делает: остерегает его от ушибов, или велит взять у него то, что могло бы повредить ему.

И, бывало, берешь у него, а он не отдает и смотрит вопросительно на деда, а тот кивнет головой и скажет: «Отдай, Алеша», – и Алеша сейчас же отдает. Я очень любила, когда ребенок был с нами. И батюшка, бывало, при нем бывал всегда снисходительней.

Иногда во время беседы заходили и девочки к нам, но батюшка был с ними гораздо строже. Даст какое-нибудь угощение и сейчас же отошлет.

Как-то мы с девочками очень увлеклись игрой в лошадки. Они по очереди садились мне на спину и я их катала. Было так весело, что я сама увлеклась игрой. Меня позвал батюшка. Одна из девочек вскоре открыла нашу дверь и стала тащить меня к себе.

– Тебе что нужно? – серьезно спросил ее батюшка.

– Она лошадка наша и должна нас возить.

– В чем дело? – спросил, улыбнувшись, батюшка.

Я рассказала нашу игру и с живостью добавила, что было очень весело. Он остро посмотрел на меня, усмехнулся и, обращаясь к ребенку, серьезно сказал:

– Лошадка устала. Оставь ее у меня. Я дам ей овса. А когда она отдохнет, вы ее возьмете опять.

Ребенок спокойно ушел, а батюшка, обращаясь ко мне, строго сказал:

– Ну, а теперь говори дело.

И вот батюшка, видя, что я плохо понимаю, что значит молиться как дитя, бывало пояснит:

– Ничего (что молитва не выходит). Понуждать себя надо. Лучше меньше сказать, но сказать со смыслом. Думать надо над каждым словом, которое произносите. – И он, бывало, сядет в кровати, прострет руки к Богу и скажет: – Вот как нужно. – Лицо его мгновенно загорится нежной любовью к своему Спасителю. Он забывал окружающее и видел только Бога.

Так просто, так горячо скажет несколько слов покаяния или прощения. Слова были разные, но одно он неизменно повторял: – Вот я здесь весь перед Тобою. – И чувствовалось, что старец о. Алексей действительно весь тут перед своим Господом. Оттого и слушал его Господь, что он весь, и телом, и душой был в молитве. Оттого и понимал он волю Божию, что всегда стоял перед Господом своим. Поразителен был этот его переход от разговора к молитве, и какой молитве! Он молился уже не на словах, а на деле.

Хотя я и приучалась к послушанию, хотя и благословлялась на многое, но все же самости у меня еще было достаточно. Еще летом решила, что молитве меня никто не учит, что довольно ждать, что надо добиться ее самой. Начала молиться и читать все возможное без конца. Старалась всячески, чтобы молитва исходила из сердца, когда я и ум-то хорошенько не умела вкладывать в слова молитвы. Читала акафисты по семи раз подряд. Но ничего не выходило из всего моего старания. Кончилось тем, что начала путать слова даже самых простых молитв и часто не понимала, что читаю. Сердилась, бросала со злобой книжки. Часто, уставши от всего этого и отчаявшись в результатах, я засыпала, обливая подушку горючими слезами. Своим «отцам» из всего этого говорила только малую часть.

И вот как-то, а это было уже на вторую зиму, я прочла у епископа Феофана, что если лень одолевает в молитве, нужно бить себя. Так я и начала делать. Физическая боль преобладала над отупением, которое я чувствовала, и мысли делались яснее. Она как бы будила меня. Но чем больше я к ней привыкала, тем больше надо было усиливать ее. Я усилила способы. Наконец, проволокой рассекла себе шею, а молитвы все не было. Я пала перед образом и зарыдала. У меня было чувство, точно я в стену уперлась.

Придя в себя, поняла, что это все я делала самовольно и тем дошла до большого греха. На меня напал страх. Этого «отцы» не простят, а что за это будет, лучше и не думать.

Решила умереть, но не говорить о.Константину, а батюшке покаяться, когда с силами соберусь. И с этих пор он стал спрашивать меня, в конце каждой исповеди:

– И больше ничего?

Краснея, я всегда отвечала:

– Ничего, батюшка. – А он молча только, бывало, посмотрит мне в глаза.

Наконец, перед каким-то большим праздником, или в Рождественский пост, когда нужно было особенно очистить свою душу от всякого греха, я два дня собиралась с духом и, наконец, пошла к батюшке, заранее просив его назначить время для исповеди для того, чтобы отступление было невозможно.

Прихожу. Поговорили с ним, о чем было нужно. Нужно уходить, а он об исповеди ни слова, и я стою молча. Наконец, говорю:

– Батюшка, мне ведь нужно исповедываться у вас.

– Ну что же, – покойно говорит он, – говорите.

Епитрахиль он не надел. Я сказала несколько слов и потом начала задыхаться.

– Вот ведь, что с вами, – участливо сказал он.

– Нет, батюшка, я здорова. Это так.

– Вы-то здоровая? – с грустью добавил. – Слабенькая. Смотрите, берегите себя. Смотрите. Ведь у вас то же, что и у меня.

– Нет, батюшка, не то же. Это пустяк, – горячо запротестовала я. Я не поняла, что батюшка говорил мне о будущем моем нездоровье. От его слов мне стало легче, и я выпалила:

– Батюшка, простите. Ради Христа простите. Я не могу сказать этого о.Константину. Делайте со мной, что хотите. Я не знаю, что будет с ним, если он это узнает. Батюшка, родной, больше никогда не буду. Что хотите делайте со мной, только отпустите мне его (грех). Вы-то простите. Не может быть, чтобы вы не простили. Наказывайте, как хотите, помилования не прошу, только простите, – с отчаяньем молила я, валяясь у него в ногах.

– В чем дело? – просто спросил он.

– Батюшка милый, батюшка дорогой, простите, больше никогда не буду. Я... я... муч... била себя. Мне надоело, что молитва не выходит.

– Расскажите все, как было, – как-то особенно спокойно сказал он.

Я все подробно рассказала и добавила с упрямством:

– Что же еще теперь делать? Остается ножом себе раны наносить, а тогда будет кровь. Увидят. Нельзя. Батюшка, что же мне делать? У меня ничего не выходит, – с отчаяньем простонала я и пала ниц.

Он поднял меня за воротник и с каким-то особенным спокойствием сказал:

– Ничего удивительного в этом нет. Не вы первая говорите мне это. Со многими такое случается и многие с этим приходят ко мне. Люди, которые сами хотят научиться молитве, часто кончают этим. Я обыкновенно в таких случаях отменяю все молитвы и начинаю учить сначала. У меня был один, с которым мы начали со Святый Боже. До того дошел, что только одно это мог говорить.

А то был у нас псаломщик, который, читая «Отче наш», взял у женщины просфору, чтобы отнести ее в алтарь, а так как она чем-то помешала ему, подумал на нее, что она послана лукавым. И с тех пор он не мог говорить «Отче наш» наизусть. Бывало начнет «Отче наш» и сейчас же скажет: «от лукавого». Как мучился, бедный, и я-то с ним как бился! Вот, что бывало.

Батюшка улыбнулся. Я от всех его слов успокоилась и тоже улыбнулась.

– Я вас буду сам учить молитве, – сказал он, помолчав и пристально глядя на меня, добавил: – Одолеем, ничего. Вместе как-нибудь.

Вдруг его лицо сделалось строгим и даже суровым.

– О.Константину, конечно, и думать нельзя говорить это. Не потому, что рассердится – нет. Такого наказания нет, которое вы бы не заслужили, а потому, что он расстроится. Он еще такого не знает, не привык к этому. Он об таком никогда не слыхал. Что будет с ним, когда узнает? Беречь его нужно, от всего такого беречь.

Тоже, что муж бы ваш на это сказал? Чтобы с ним сделалось? Вот, что вы совершили. Великий грех, великое преступление. Оправдания не может быть. Кругом виновата. Это подвиг, но подвиг преступный. Как могли вы это сделать без благословения? Как могли вообще решиться на это? Великая вы грешница. Сейчас же соберите все это: веревки, проволоки и...

– Батюшка, дорогой, родной, не заставляйте их приносить себе, ради Бога нет. Даю честное слово, что брошу их.

Я боялась, что при их виде он еще больше рассердится. И потом было так стыдно.

– Ну, тогда дайте слово, что сами сожжете. Смотрите. Сейчас же все в печку. От меня ничего не скроете. И если что останется у вас, – узнаю – пощады не ждите. Плечи-то очень болят?

– Очень, – тихо ответила я.

– Ох, велика же грешница! И как бы этими самыми разделал бы я тебя! Помни ты у меня, что если да еще хоть малейшее такое или подобное повторится, то я сам расправлюсь с тобой. И еще скажу о.Константину и твоему мужу. Поняла? Помни ты у меня это!

– Батюшка, родимый, не нужно. Я буду стараться хорошо себя вести. Обещаетесь, что не скажете? Батюшка родной, дорогой, обещаетесь, что не скажете? Пожалуйста, обещайтесь, – молила я, валяясь у его ног.

– Ну, смотри! – наконец сказал он.

– Обещаетесь?

– Обещаюсь.

– Завтра приходите учиться молитве, – добавил он, помолчав. – То, что я велю, исполняйте в точности.

Надо было уходить, а он ни слова не сказал мне, что простил мне мой ужасный грех. Я стала просить его об этом, он заговорил о другом. И так несколько раз. Наконец, сказал:

– Ну идите. И сделайте сейчас же, что я приказывал вам.

– Батюшка, разрешите, пожалуйста, – со слезами сказала я.

– Что вам нужно? – как бы не понимая, спросил он.

– Да как же, батюшка, пойду я исповедываться к о.Константину, когда этот грех останется на мне. Как же причащаться-то?

Помолчав, он сказал:

– Ну, делать нечего. Дай сюда (епитрахиль). Великая грешница вы. Надев епитрахиль, его лицо сделалось особенным. Он ею накрыл мне голову и плечи и долго держал руку на моей спине. О.Алексей молился о великом грехе моем. Кончив молиться, он дал мне приложиться к кресту внизу епитрахили. Мне вдруг сразу стало легко. Батюшка начал крестить воздух, всю меня: глаза, лоб, лицо, сердце, грудь. Потом сел на кровати лицом к иконам и долго молился, часто крестясь.

Впоследствии еще много раз батюшка, бывало, как придешь к нему, начинал беседу с того, что долго молился, низко и усердно кланяясь, и то же делал, отпуская меня. Через некоторое время он это делать перестал.

– Ну, идите теперь. Великая вы грешница, – сказал он, смотря на меня большими темными глазами, как бы изучая меня.

В этой исповеди батюшка нарочно медлил простить меня, чтобы заставить меня как можно больше осознать всю тяжесть моего проступка.

У батюшки была особенность покрывать епитрахилью кающегося по-разному, и он это делал не случайно. То он покрывал ею всю меня, то только голову, то, как в этом случае, голову и плечи. Зачем он так делал – не знаю.

Вернувшись домой, все сожгла, что он велел. К о.Константину пошла исповедываться без малейшего смущения, точно я никогда и проступка-то этого не совершала.

Прихожу к батюшке. Он пристально глядит на меня, строго спрашивает:

– Исполнили?

– Да, батюшка.

– Все сожгли?

– Все, батюшка.

– То-то! Смотри ты у меня! – сказал он так, что у меня в душе все захолодало.

– Ну вот что, начал он, помолчав, – вы родителей-то ваших поминаете?

– Нет.

– Всегда поминайте их на молитве. Просите их помощи.

Теперь оставьте все, что вы читали, совсем не открывайте этих книг. Утром и вечером читайте только: Слава Отцу... Святый Боже, Отче наш, К тебе Владыко, Человеколюбче... Знаете ее? – И он прочел ее, но именно, как всегда, не прочел, а молился ею. Особенно он сказал эти слова: «Помози ми на всякое время, во всякой вещи»... Чувствовалось, что батюшка просит это для себя.

– Эту надо читать непременно, – продолжал он. – И вот пока больше ничего, все остальное оставьте. Можете прочесть Отче наш?

– Могу.

– И Святый Боже тоже?

– Да.

– Хорошо. А то некоторые в таком состоянии не могут и Святый Боже прочесть. Потом дальше пойдем и так я постепенно приучу вас.

Спрашивая, могу ли я прочесть ту или иную молитву, батюшка подразумевал не то, что духом могу ли я ее прочесть, а просто, правильно ли слова могу сказать, так как я дошла до того, что иногда не могла правильно сказать: Богородице, Дево, радуйся...

Спустя некоторое время батюшка спрашивает:

– Ну, что, как?

– Лучше, батюшка, спасибо большое, – весело ответила я. – Батюшка, можно прибавить мне утром «Помилуй мя Боже», а вечером «Господи, не лиши меня небесных Твоих благ»? Только не от себя ее читать, а как бы за Ваню: а то для себя скучно. Я так уж давно молюсь.

– А кто благословил?

– О.Константин.

– Он вам так велел читать?

– Нет, сама выдумала.

Батюшка пристально посмотрел на меня и сказал:

– Можно. И это даже будет очень хорошо.

И так постепенно батюшка прибавлял молитвы и каждый раз спрашивал, как идет дело. Но докончить обучение не пришлось. Наша жизнь с Ваней требовала постоянного руководства, так что на это не оставалось часто времени. Потом батюшка уехал, чтобы живым уже более не возвратиться.

Как-то о.Константин стал замечать, что я извожусь физически и был этим очень недоволен. Подробности моей личной жизни он не знал. Часто «гонял» меня за то, что не берегу себя и, наконец, сказал, что поедет жаловаться о. Алексею.

– Он-то вас как следует проучит, – сказал он. Я ему не поверила и скоро забыла его слова.

Как-то прихожу к батюшке за благословением. А он, благословляя, говорит:

– А вчера у меня был о.Константин и жаловался на вас.

У меня сердце упало. Я никак не могла понять, на что мог жаловаться мой «отец».

– А я... – и батюшка в упор посмотрел на меня, пока я не начала дрожать, – защищал вас, – улыбаясь, добавил он.

Мне стало весело и легко. Я все вспомнила и поняла.

– Я ему говорил, – продолжал он, отвернувшись, – что это ничего, что это так нужно сейчас. А про то хотел сказать, да уж пожалел вас, – лукаво добавил он.

– Нет, батюшка, родной, вы этого не сделаете. Вы обещали ведь. Батюшка подробно расспросил меня, как ем, как сплю и, пока я рассказывала, качал головой:

– Ай, ай! А я-то вас защищал. Не следовало бы. Не следовало бы. Ну садитесь скорей (точно ослабла я сразу). А что же Ваня наш говорит на все это?

– Иногда ворчит, а то ничего.

– Беда, как вы его изводите, – пошутил он. – А как вы все это проделываете без благословления?

– Я, батюшка, благославляюсь.

– Благословляетесь?..

– Ну да, батюшка, на все.

Он в недоумении смотрел на меня. Потом, что-то поняв, сказал:

– А как вы благословляетесь у о.Константина?

– Как, батюшка? Подхожу и...

– Нет, не то. Вы ему как говорите: «Благословите, батюшка, на что?

– Благословите, батюшка, на пост. А как пощусь – не его дело. Благословите меньше спать, а на сколько меньше – не его дело. Всего, батюшка, ведь не стоит говорить?

– Ах, Александра, этакая. «Благословите на пост!» Я вас благословлю! Погоди вот!

– Батюшка, ну, а как же? – испугавшись, со слезами сказала я.

– Благословение берут, подробно объясняя в чем дело. А это является с его стороны не благословением, а с вашей обманом. С нынешнего дня иначе не благословляйтесь, как объяснив ему до мельчайших подробностей. Поняла?

– Поняла, батюшка.

– Ну, теперь совсем «отцы» скрутили, – подумала я.

С этих пор о.Константин спрашивал меня всегда подробно, на что я беру благословение. Помню, как велел говорить, сколько я чего съедаю даже.

Подошел Великий пост. На Прощеное Воскресение пошла на вечерню к одному епископу в его домовую церковь.

Этого епископа многие обвиняли в сношении с «живыми». На вечерне он очень хорошо говорил, оправдывая себя, и просил прощения у народа. Когда я поклонилась ему, он поднял меня и долго, держа меня за руку, просил у меня прощения.

Прихожу к о.Константину и с радостью рассказываю ему, как епископ Т.²⁹¹ просил прощения у народа, а у меня в особенности.

– Он думал, наверное, – говорила я, – что я ушла от церкви, так как давно не видал меня, а тут увидал, какая у меня молитва, и раскаялся, – победоносно сказала я.

– Не он должен просить прощения у вас, а вы – у него, – строго сказал о.Константин.

– За что же, батюшка, – сразу осела я.

– За то, что осуждали его насчет живоцерковников.

– Да ведь я просила.

– То просили со всеми, а теперь будете просить одна.

– Нет, батюшка, не могу. Не могу. Где же?

– Где хотите.

– Батюшка, у о. Алексея я готова просить прощения без всякой вины хоть семь раз, а у архиерея не могу.

– У батюшки семь раз, а у архиерея двадцать семь раз будете просить.

– Батюшка, простите, я больше не буду, – повалилась я ему в ноги.

– Вот попросите у епископа прощения, который так смиряется перед вами, тогда и будет хорошо.

– Батюшка, помилуйте. Лучше другое что (наказание).

– Нет.

– Батюшка, я же право не могу. Никакая сила не заставит меня это сделать.

– Я заставлю! – сказал он голосом, не терпящим возражения. Я ушла в горе и крепко задумалась, как мне быть.

Наступила первая неделя поста. Сначала ходила на службы своего «отца», как он велел. В среду же вечером пришла на Маросейку. В душе было большое покаяние о всем сделанном мною, да и о.Константин велел каяться крепко. Я стояла с опущенной головой и плакала.

Вдруг движение, шепот: «Сам идет». Я вздрогнула и посмотрела. С амвона на нас тихо шел о. Алексей. Глаза его были грустные, весь вид был такой скорбный. Он посмотрел на меня с жалостью, я еще ниже опустила голову. Мне стало очень стыдно.

Он стал читать. Никогда я ничего подобного не слыхала. Это был вопль твари к своему Творцу о помиловании. Это был плач души, тоскующей о своей разлуке со своим Господом. Он читал как бы от лица всех нас и приносил жертву покаяния за все, сделанное нами. При первом же «Помилуй мя, Боже» я упала на колени рядом с ним, и слезы градом полились у меня. Никогда после я не чувствовала такого раскаянья и так не плакала.

Мне казалось, что Сам Господь стоит на амвоне, а я за спиной о. Алексея всем существом своим прошу Его простить меня. Живо встала передо мной вся жизнь моя – один сплошной грех, а за последнее время обещание исправиться, которое я не сдержала. Каждый раз при пении «Помилуй мя, Боже» я падала, стоя на коленях, к ногам батюшки, а он тихонько отодвигал их.

Плакал о. Алексей, плакал народ и кто-то, тихо вздохнув, сказал: «О, Господи, что это такое?» Вся церковь каялась и вымаливала себе прощение у Бога. О.Алексей кончил и ушел. А я все продолжала стоять на коленях, плакать и каяться. Народ сердился, что я всем мешаю, было страшно жарко, все меня толкали, но я не обращала ни на что внимания. Одна сестра, проходя, стала убеждать меня встать.

– Ведь батюшка ушел, – сказала она,

А я подумала: что мне оттого, что он ушел, ведь он все знает. Разве без него можно иначе молиться, чем при нем, И потом, если у людей так вымаливаешь себе прощения, то не тем ли более у Бога это нужно делать. Домой пришла, все болело и я была вся мокрая.

На утро прихожу к батюшке и говорю, что пост только что начался, а мне уж страшно, страшно за грехи свои, А что дальше-то будет? Вчера он так хорошо читал, всю душу свою проплакала, а облегчения нет. Он, как только мог, утешал меня. Сколько любви, сколько ласки было в его словах.

Потом, пристально посмотрев на меня, сказал:

– Скажите, почему вы такая грустная? Что у вас на душе? Скажи, ну? – участливо спрашивал он меня.

Я рассказала все, как было с епископом Т. и о.Константином.

Я не имела в виду это батюшке говорить, так как не полагалось со всяким пустяком приставать к своему старцу. Надо было найти силы в себе, чтобы исполнить приказание духовного отца. Просить для этого батюшкиной помощи было бы баловством. Но он, видя мое горе, сам пошел мне навстречу.

– Поделом, не шляйся по архиереям, – строго проговорил он, взявши меня за ухо, начал учить, как учат щенят, приговаривая. – Не шляйся, не шляйся, не шляйся!

Мне сделалось смешно, но батюшка был строгий.

– Будешь шляться, будешь еще ходить, куда не следует? – говорил он, продолжая драть меня за уши.

– Не буду, батюшка, простите, ведь это я так, по глупости.

Долго он так учил меня, наконец бросил.

– Мало тебе Маросейки? Почему у нас не была? Было так хорошо. Почему, спрашиваю? Нет, полезла к архиереям! Вот и получила. И поделом! И не так тебе еще следует! Запомни! И он крепко ударил меня по лбу, – что для тебя есть только две церкви, в которые и ходи: Маросейка, это всегда ходи, на всю жизнь, и С. в Р.²⁹², пока там о.Константин. Переведут его и ты перейдешь с ним. На его службы ходи только.

– Батюшка, а Никола на Песках²⁹³? – робко спросила я (соседняя наша церковь, куда я часто ходила). – Там очень диакон хороший. Молитвенник большой, потом близко от дома; ведь мне из-за Вани часто надолго нельзя отлучаться.

– Да, да, – подумавши, сказал он. – Пожалуй можно и к Николе на Песках иногда, только когда из-за дома некогда. А то всегда и на все время Маросейка. Поняли?

– Поняла, батюшка.

– Архиереев нехорошо осуждать, – продолжал он, – власть они. А вы все думаете: вот противные-то. Не ходите к ним потому, что они не простые. Редко кто из них простой. Мы с о.Константином – другое дело: что думаем, то и показываем. А у них нет. Надо уметь с ними. Особенно с епископом Т. Ну что тут прости и прости – и все. Пришла бы к нам с о.Константином: батюшка, простите... и больше ничего. А здесь и руку-то держал, и прости-то по особенному говорил. Вы их понять не можете, ну и не лезьте. Опять пойдешь шляться к ним? – добавил он, крепко дергая мне уши.

– Нет, не буду, – с уверенностью сказала я и мотнула головой, чтобы еще больше подтвердить мое решение.

– Ну, а вас мне жаль, очень жаль. Уж очень он строг, о.Константин-то. Что это с ним? Буду молиться, чтобы он стал добрее.

– Батюшка, а вы-то сами находите это нужным? – с тоской спросила я.

– Ну, а как же? Ведь он велел. Он понимает. И поделом. Другой раз не шляйся, – последний раз отодрав меня за уши, сказал батюшка. И, благословив, отпустил.

Я ушла в надежде, что, раз он будет молиться, дело мое выйдет.

Вечером пришла опять на мефимоны²⁹⁴. Когда батюшка шел к аналою, то было такое святое в нем, что я стала отходить возможно дальше, пока он не пройдет мимо.

Все так же, если не сильнее, читал о. Алексей. Чувствовалось, что сегодня он молится за свою душу, сам кается, молится особенно сильно.

О.Алексей ведь начинал свой последний Великий пост на земле и последний раз приносил Господу покаяние за себя и свою паству.

У меня еще больше было слез, еще больше разрывалась душа от покаяния, еще сильнее просила Бога простить меня.

На другой день, перед тем, как идти исповедываться к о.Константину, прихожу к батюшке.

Он как-то странно посмотрел на меня, точно изучая меня, а у самого глаза темные, большие-большие.

– Батюшка, – с отчаяньем сказала я, – я все еще боюсь, грехов много. Как проведу я пост? Пасхи не будет.

– Ну, теперь уж кажется нечего бояться... после вчерашнего, – как-то странно проговорил он. – Слезы-то еще остались? – пошутил он. Голос его дрогнул.

– Батюшка, что толку в слезах моих. Батюшка, а я вот еще не сделала, что о.Константин велел.

– Ну, ничего, авось забыл. Простит. Он добрый, – улыбаясь, сказал он.

Нет, нет, подумала я, не такой мой «отец», чтобы простить. На исповеди у о.Константина он как всегда на все мои грехи отвечал:

– Бог простит.

Когда же я сказала, что не исполнила его приказания и просила простить его (этот грех), он промолчал. Я упала ему в ноги. Он только сказал: что не сделано, остается не сделанным. Но грехи разрешил и на утро я причащалась. А после, как всегда, пошла к батюшке показываться.

– А наше с вами дело, батюшка, не вышло.

Он удивленно вскинул на меня глаза.

– Насчет епископа Т.

– Неужели не простил! – удивленно воскликнул он. – Однако же! – Потом, радостно потирая руки, добавил:

– Ну и о.Константин. Мне вас очень жалко, но сделать ничего не могу... Буду молиться за вас, чтобы Господь помог вам.

Опять настало время исповедываться у о.Константина. Опять валялась в ногах у него. Но опять услыхала от него те же слова. Я испугалась, что таким образом и Пасхи не будет у меня. Решила во что бы то ни стало исполнить наложенное.

Пошла на дом к архиерею, он меня знал немножко – не приняли. Узнала, где он будет на Страстной вести общую исповедь.

Отправилась. Церковь домовая, все свои, все из «обобранных». Всю службу я простояла на коленях, каясь Богу в своем грехе, а потом, как все, подошла к архиерею, поклонилась ему в ноги и, стоя на коленях, сказала:

– Простите меня, ради Христа, грешную, Владыка, за то, что я осуд...

Он не дал докончить, накрыл омофором и громко сказал:

– Разрешаю все грехи твои, Александра.

Я заставила себя поцеловать край одежды его в знак почтения, и когда все кончилось и он уходил, окруженный своими, я снова подошла к нему, поклонилась ему в ноги и попросила его св.молитв за мою грешную душу.

Из церкви вышла я точно из бани, но на душе было легко. Полетела к о.Константину. Все рассказала ему. Он остался очень доволен и так тепло и ласково сказал:

– Бог простит, – и дал гостинец.

Веселая прихожу к батюшке. Он до мельчайших подробностей велел все рассказать ему. Остался очень доволен, особенно тем, что я, каясь, всю службу простояла на коленях.

– Это очень хорошо. Очень. Всегда так делай. Всегда. – И взгляд его темных-темных глаз, казалось, хотел запечатлеть это в душе моей.

И с тех пор в дни поста, когда о.Константин требовал особенного покаяния или когда «отцы» мои за что-нибудь ставили меня на покаяние, считалось, что нужно каяться так.

И иногда казалось, что не выдержишь, но вспомнишь темные глаза о. Алексея и эти его слова, и чувствуешь, что иначе нельзя и стараешься не ослабнуть. И молитва делалась сильнее.

Как-то батюшка сказал:

– Надо сказать, что, хотя и плохо везешь, но все же много можно накладывать – свезешь.

И потом всегда это говорил, когда особенно трудна была учеба и сурова для меня духовная жизнь.

Уже после батюшкиной кончины я поняла, почему ему так хотелось, чтобы я была на Вечерне Прощенного Воскресения, как несколько раз высказывал он мне. В это воскресение батюшка говорил проповедь, в которой прощался с нами навсегда. Видя в этот Великий пост мое покаяние и труды внешние и внутренние, батюшка часто принимал меня особенно ласково. Бывало, так бережно-тихо исправляет, утешает, ободряет. Особенно тяжело как-то было. Казалось, духовная жизнь Вани не двигалась совсем. Со слезами излила свое горе батюшке. Он так участливо старался утешить меня. Отечески нежно ласкал меня и, наконец, сказал:

– Оставь все здесь у меня это.

– Не могу, батюшка. – А сама подумала: как я оставлю тебе такое мое бремя, когда и без моего-то у тебя довольно разного горя.

– Тебе говорю, оставь, – ласково повелительно сказал он и ударил рукой по столу. – Вылей здесь все и оставь.

– Нет, как хотите, батюшка, чтобы я вас да еще своею ношею обременяла. Нет, не могу.

– Оставишь, – уверенно сказал он, и не успела я дойти до порога, как почувствовала, что, против моей воли, точно что-то свалилось с плеч и легко и радостно стало на душе моей.

Как я ни привыкла ко всему со старцем моим, но то, что случилось со мной, поразило меня. Я всем существом противилась и все же молитвами о. Алексея Господь снял тяжелое бремя с души моей.

Прихожу как-то к батюшке на исповедь и говорю: – Я, батюшка, боюсь, что не сумею разобраться в душе своей. Наверное там есть такой грех, которого я не вижу и которого не понимаю. Посмотрите вы.

Он защитил глаза свои, как от солнца, и стал смотреть мне в глаза. Казалось, его взгляд проходил всю меня, все тайники души моей, все малейшие ее уголки – все было открыто для него. Глаза его были темные, большие и взгляд необыкновенно острый.

Я стояла перед ним на коленях, боясь пошевельнуться, боясь дохнуть, и тем помешать ему. Он смотрел и прямо, и сбоку, точно подходил с разных сторон к душе моей.

– Нет, после долгого осмотра сказал он, – ничего. Иди к о.Константину. – Потом вдруг: – Нет... постой-ка.

И опять, точно что ему показалось, взглядом насквозь пронзил меня, как будто он что-то упустил. Я испугалась, а вдруг найдет что ужасное.

– Нет, ничего, – успокоенный сказал он. – Нет, ничего. Иди с миром. – И большим благословением отпустил меня.

Всегда казалось, да и было на самом деле, что он видел все, что делалось в человеческой душе. И он иногда так вот исповедывал. Бывало придешь к нему на исповедь, станешь на колени и скажешь: «Ну, батюшка, смотрите. И, если можно, простите и разрешите».

И он так вот посмотрит всю твою душу насквозь и бывало только скажет:

– Нет, ничего. Иди к о.Константину. – Вот и вся исповедь. А как легко становилось на душе. И шла к своему «отцу» с чувством, что Господь уже простил тебя.

А как спокойно было. Сама не умела разбираться в своей душе, а здесь была уверенность, что другой все у тебя разберет и ничего не оставит в самых тайных уголках ее.

Бывало, он часто заметит в тебе, чего сама за собой не замечаешь, сейчас вытащит наружу, так что тебе станет ясно, что в тебе сидело. И так он постепенно приучил меня разбираться в самой себе, распознавать, что в тебе было плохого и тем очищать душу твою.

Да, дух старца о. Алексея умел раскрывать души людские.

Такая проверка старцем тайников души твоей давала очень многое. Она приучала «ходить» внимательно. Бывало несколько раз проверишь свои помыслы, свои поступки. Стараешься внимательно разбираться во всем, обдумывать все, чтобы не пропустить у себя чего-либо недолжного.

Мое настроение постом продолжало быть все тем же. Страх перед Страстной и отчаяние в своей плохой жизни и за свои грехи.

Страх перед Богом был так велик, что, подходя к Причастию, вся тряслась, так что о.Константин всеми способами старался отучить меня от этого. Но это был не тот страх, который человек должен иметь перед Господом.

И вот в одну из исповедей, когда было уж очень скверно на душе, а батюшке говорить этого не смела, он меня стал утешать.

– Вам не нужно бояться, что же делать другим тогда. Покаяние нужно всегда иметь и чувство своего непотребства, но такой страх нужно оставить. Он не для вас, голубушка моя. Как вы относитесь к людям! Как вы жалеете их! Сколько их сюда приводите! Сколько раз вам приходилось приходить из-за этого так! Сколько раз – я знаю. А сколько – не знаю. Ване своему вы все отдаете – душу ему отдаете. А случай с Михаилом? У меня и то было только раз в жизни такое.

И он рассказал, как его позвали соборовать умирающего. Как он узнал, что больной в ссоре со своими близкими и как ему удалось помирить его с ними.

– Да ведь то у меня... Тогда Господь явил особенную милость Свою к вам. Ведь кто другой, а я знаю, что вам это стоило. Чего же, голубушка, бояться вам? Не нужно. Оставьте. Кайтесь, но твердо верьте, что Господь все простит и даст вам Свое Воскресение.

Он крепко обнял меня, поцеловал и положил руку мне на голову. Так он долго молился.

– Так нечего вам бояться гнева Божьего. С вас Господь не взыщет. И праздник будет.

С удивлением слушала утешения дорогого старца моего. Ведь он мне приписывал, что сам делал, что сам чувствовал. Я ведь только приводила людей к нему, я ведь только просила его о их нуждах. А ведь молился-то он за них, утешал-то он их. И он давал им все.

Батюшка, конечно, жалея меня, не знал, что и сказать мне в утешение. Я была в таком состоянии отчаянья, что эти его слова не могли возбудить во мне самомнения. Я им не верила. Ничто тогда не могло утешить меня.

– Батюшка, родной, что вы говорите. Ведь это все неправда, – воскликнула я. – Жалея меня, вы все это говорите. Батюшка, родной, спасибо вам, – со слезами сказала я, тронутая до глубины души любовью и состраданием ко мне, скверной, моего безценного батюшки.

– Оставь все это у меня, иди с миром, – благословил он меня ласково. А в следующий раз, бывало, он опять строго требовал ответа во всем,

точно всего этого и не было.

Батюшка редко хвалил меня и просфоры давал редко. Но когда уж жалел, то жалел и ласкал, как мать свое дитя, и все сиротство души пропадало мигом.

Он, хваля, придавал силы идти дальше. Но после таких случаев был особенно взыскателен и серьезен.

– Хвалить-то, – бывало, скажет, – вас незачем. Жизнь ваша лучше многих других, легкая она у вас. Сама-то живешь плохо, а думаешь, что кругом нехорошо.

На четвертой неделе, в воскресенье служил батюшка. Совершенно неожиданно для меня явилась та молитва, которую давно-давно я испытала на акафисте Феодоровской. Так я промолилась всю обедню. Никого и ничего не видала. На душе было так покойно и уверенно. Я молилась кресту. Иногда только видела темные-темные глаза батюшки, его глубокий взгляд, ободряющий и как бы прямо смотрящий на меня. Подумаешь: как хорошо, батюшка, и снова молитва захватывает тебя.

После молебна батюшка, держа крест высоко над головой, благословил им народ. И я видела, как он горящим взором посмотрел на меня. Крестом большим и тяжелым осенил меня старец мой и я, павши ниц, всей душой ответила ему: «Готова на все».

После обедни прихожу к батюшке. У него сидят двое. Уж и ласково-то он встретил меня: не знал как назвать. Я остановилась на пороге, а он отошел к тем двум и начал им объяснять что-то, показывая на меня. Я себя чувствовала, как при докторском осмотре: стояла перед ними, а он объяснял им что-то насчет моей души. Мне сделалось стыдно, что чужие видели мою душу, и я взмолилась:

– Батюшка, родной, отпустите.

– Сейчас, сейчас, – отвечал он и продолжал свое.

– Батюшка, дома ждут, отпустите, – пустилась я на последнее средство.

– Ну, идите, – он подошел ко мне, улыбаясь, и благословил меня.

– Батюшка, сделайте так, чтобы оба они на меня не сердились. Я ведь очень долго пропадала из дома.

Батюшка вынул просфору и сказал серьезно:

– Нет, они сегодня не могут сердиться на вас. Передайте это Ване, чтобы он у нас успокоился, а тот поймет, в чем дело. Он узнает.

Так и вышло: все кончилось для меня благополучно. При следующей беседе батюшка был такой же веселый и довольный. Он долго и много говорил о значении креста и как его нужно нести. Говорил все известное, но так просто, хорошо. С такой любовью и надеждой возбуждал нести свой жизненный крест. Так хорошо говорил о его легкости, если нести его в послушании и смирении. И все вместе: его беседа, обедня и его благословение в церкви крестом оставило в душе моей глубокий след.

Всю жизнь каждый праздник креста ознаменовывается для меня особым духовным переживанием. И осталось в моем сердце, что батюшка придает кресту особенное значение для меня. Бывало батюшка так хорошо говорил о великом значении креста Спасителя, о тяжести воспринятых Им на Себя грехов всего мира, о страданиях Его, невинного, из-за любви к людям.

Батюшка учил, что каждый раз, как нам наш крест покажется тяжелым, мысленно взирать на крест Спасителя. И подумать, что мы являемся по сравнению с Ним. А крест-то несем самый ведь легкий. Мы не должны искать другого креста, кроме своего, который нам дан Господом и который всегда нам кажется тяжелее других, а на самом деле является самым легким.

И снова он открыл книгу и опять для меня пришлось место о смирении и молитве.

– Видите, как на вас все то же падает: смирение и молитва, – сказал он. – Другого пути, значит, нет... еще любовь.

Первый раз показал мне все, что нужно иметь: смирение, кротость, молитву и любовь. Потом каждый раз читал мне то, что было наиболее важным в данный момент для меня. Сначала особенно напирал на молитву, потом на смирение и, наконец, дал мне последнюю задачу – любовь.

Прихожу в церковь в батюшкины именины. Служит «сам». Хотелось именно в церкви почтить его. Молилась хорошо, как в то воскресенье.

Днем принесла ему гостинец и заметила что-то неладное у него в квартире. В это время батюшку вызвали на второй допрос и долго все не знали, чем это кончится.

Но я, отдавши свой гостинец, пошла домой с полной уверенностью, что батюшка нам нужен, и потому Господь не допустит для него ничего плохого. Почему-то тогда всегда так думалось.

Утром прихожу проведать батюшку.

– Где же была, Александра? – весело встречает он меня. – Тут было без вас меня арестовать хотели. – И стал он мне рассказывать все, что с ним было. Очень хорошо и мудро отвечал он им. – А первое, что спросили меня, – улыбаясь, сказал он, – кто мои друзья? А я им говорю: друзей у меня много, трудно перечесть. А они опять: а именно? Вот на первом месте и назвал вас. Это уже второй раз я назвал вас своим другом. Вас, наверное, теперь арестуют. Нельзя быть моим другом... – задумчиво и грустно проговорил он. – Они моей одышки испугались, боялись, что я умру у них, потому так скоро и отпустили.

Легко он говорил все это, но по его виду, по прерывистому и тяжелому дыханию было видно, что тяжело достался ему этот второй и последний его допрос.

Трудно было отвечать за Маросейку. «Это последний. Больше не будет», – как-то особенно проговорил он.

Бывало часто батюшка, шутя, как бы поддразнивая меня, говаривал:

– Вот придет праздник, а меня не будет. Могут со всем скарбом выслать далеко.

– Нет, батюшка, это невозможно. Где Он (Бог) тогда?

– Разве можно так говорить, – строго, бывало, остановит он. Потом посмотрит вдаль, глаза наполнятся слезами. – Нет, не вышлют меня, никто меня не тронет. Я сам уйду.

И непонятны мне были тогда эти слова, и смущенно молчала я, не смея спросить.

В Лазареву субботу прихожу к батюшке просить благословения на особенный пост на Страстную. У своего «отца» спрашивать боялась.

Батюшка шутил, не соглашался, грозился сказать про «то» ужасное о.Константину и Ване.

– И что с ними было бы, если б узнали! И что было бы! – ужасался он.

Я засмеялась и опять стала приставать к нему разрешить пост. Он отвернулся, долго думал, опустив голову, и, наконец, сказал:

– А муж что?

– Он, батюшка, привык. Я и в прошлом году так делала. Поворчит, а потом ничего.

– А о.Константин?

– Никогда не знал об этом. Я просто благословлялась на Страстную, а как ее проводить, было моим делом.

– Разбойница этакая!

– Простите, батюшка, это было раньше, теперь я умнее. Ну же, батюшка, а батюшка? Разрешите, дорогой. Я к этому привыкла и ничего особенного со мной не будет.

– А выдержишь?

– Ну, а то как же!

– Помни! – и батюшка стал строгим, – если не выдержишь, будет плохо (от Бога).

– Нет, батюшка, разве мыслимо? – А самой сделалось страшно. Очевидно он видел в этом что-то особенное и очень трудное.

– Ну, во имя Отца и Сына и Святого Духа, – благословил он меня.

– Господи, помоги ей, – сказал он горячо.

На другой день после обедни прихожу к нему. Он усадил меня с собою чай пить и не знал, чем угостить. Я никогда с ним чай не пила и чувствовала себя неловко, боясь сделать что-нибудь не так. Он следил за мной все время и заставлял больше есть и пить. Я поняла, что это было его благословение мне на Страстную, которое должно было поддержать меня, что и было на деле.

Когда я напилась, он сказал:

– Ну вот, держись. – Потом опять всю благословил, пристально посмотрел мне в глаза и отпустил.

Страстную постилась, молилась, как только могла, все не умея, но от чистого сердца. Страх перед Плащаницей делался все больше и больше. Как я подойду к Спасителю, Которого я оскорбила.

С батюшкой не говорила, заходила только за благословением для поддержки.

Взгляд его, полный жалости и любви, придавал силу на дальнейшее. Прихожу в пятницу перед исповедью у о.Константина и по обычаю кланяюсь в ноги.

– Ну, кажется, теперь поклоны кончились, а вы все свое. Уж довольно, думается, – сказал он, как-то особенно глядя на меня.

– О.Константин говорит, батюшка, что они только начинаются, – виновато проговорила я. – Батюшка, мне страшно. Я не только не могу приложиться к самой Плащанице, к краю-то ее не могу. Ведь Он там живой лежит!

Батюшка смотрел мне в душу своими темными большими глазами.

– Батюшка, – продолжала я, – у меня живого места ни внутри, ни снаружи. А покаяния нет, и все так же страшно.

– Я знаю, я знаю все, – как-то особенно проговорил он, – вы можете (имеете право) с спокойной совестью приложиться. Скажите так: Господи, дай мне силы любить Тебя, дай мне силы служить Тебе! И с этими словами приложитесь к ногам Спасителя. Слышите? К ногам, и непременно сделайте, как я говорю вам. Скажите эти слова и поцелуйте ноги Его, Его Самого, – вдохновенно произнес он.

Я страшно поразилась. Батюшка сказал мне те слова, которыми я молилась ежедневно и которых никто никогда не слыхал. Это второй раз в жизни он мне говорил мою молитву, которую знал только Бог и я.

Сделала, как он велел, и почувствовала сразу облегчение.

Еще в среду он спрашивал меня, где я буду стоять Страстные службы.

– Как о.Константин велит, – ответила я. – А мне бы очень хотелось стоять двенадцать Евангелий у вас, а он велел к нему приходить.

– Как вы говорите? – оборвал меня батюшка. – Разве так можно? На чтение двенадцати Евангелий! – медленно проговорил он.

– Простите, батюшка.

– Повторите. – Я повторила.

– Вот так. Так и говорите всегда. А то, что это такое, точно говорите, что на такую-то пьесу пойду.

Нужно было всегда с особенным благоговением говорить обо всем, что касалось Спасителя.

Пасху встретила хорошо, но ничего особенного не творилось в душе моей. Прихожу к батюшкой христосоваться. Сидит один, читает. Тихо в квартире.

– Христос воскресе, батюшка! – сказал я, тихо входя в комнату. Он поднял голову, посмотрел мне прямо в душу и, точно обращаясь к кому-то, сказал: – Вот в ней действительно Христос воскрес!

Я опешила. Настроение-то у меня было самое обыкновенное.

Он встал и тихонько похристосовался со мной. Весь его вид был такой какой-то особенный, точно он сам не присутствовал здесь, что мне сделалось страшно и я поцеловала его, как икону. Молча обменялись яйцами. Он сел и снова углубился в чтение, а я, не смея тревожить его, на цыпочках вышла из комнаты.

Ни одну пасхальную обедню не служил батюшка. И как же мне было жалко и досадно на себя, что я по своей глупости пропустила батюшкину Пасху в прошлом году.

Пришла за артосом в церковь. Когда стала подходить к кресту, одну маленькую девочку задавили совсем. Я взяла ее на руки. Девочка оказалась прелесть какая. Говорила, что знает Отче наш. Что дома ее не пускают в церковь, что украдкой она ходит с бабушкой. Бабушке очень хотелось увидать батюшку, но я ее не знала, а время было опасное и я ей это не устроила.

Прихожу к батюшке, а он радостно встречает меня:

– А вот она и сама идет. – И что-то сказал такое, по чему я поняла, что он знает про то, что было в церкви.

Я не поняла, почему батюшка так радуется, но мне стало страшно, что он и это даже знает. Но тотчас же успокоила себя тем, что, наверное, ему об этом сказали.

Как-то смущенная прихожу к нему. Молитва, которая появилась у меня на акафисте Феодоровской, стала обычной и делалась все сильней. Меня смущал тот блеск, в котором мне стали казаться иконы.

Я подумала, что батюшка не служит, не видит меня и может меня упустить. Говорю ему про мое смущенье.

– А о.Константину боюсь говорить. Он страсть как не любит всего этого и может строго наказать меня.

– Ничего, – спокойно сказал он. – Не думайте об этом. Каждый раз, как в себе заметите это, говорите: – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную. И ничего не бойтесь.

Я стала так делать. Молитва и блеск усилились, но я была покойна, т.к. делала, как велел мне мой старец.

Удивительно разумен был его совет. Иисусова молитва, как батюшка учил, предохраняла от всякого зла и здесь она должна была предохранить меня от прелести, которой о. Алексей так боялся для меня.

Последнее время батюшка каждый раз говорил мне:

– Приходите чаще, как можно чаще... а то скоро... – и он, бывало, не докончив, как-то особенно посмотрит на тебя.

Я думала, что дело идет о его аресте, но особенно этому не верила. И вот раз он говорит:

– Вы все про себя не говорите. Говорите про себя. Что же про себя-то не рассказываете. Я вас совсем не знаю, не знаю совсем. Я хочу вас знать.

Я поняла, что он желает, чтобы я о себе рассказала ему все, что со мной было и есть в духовной жизни, и поэтому просила его исповедывать меня. Он подумал и назначил день и час так, как будто хотел на свободе побольше поговорить со мною. Это был канун моих именин. О.Константин позволил, и я первый раз в жизни должна была причащаться в этот день. Прихожу к батюшке. Поговорили о том, что нужно было, и мы замолчали. Наконец, напоминаю ему об исповеди.

– Что же, давайте, – как будто забыв, что сам же ее назначил, сказал он. – Завтра ваши именины?

– Да.

– Молитесь царице Александре. Нужно всегда молиться тому святому, чье имя носишь. Она поможет вам.

Он надел епитрахиль, поручи, встал перед аналоем и начал читать молитвы перед исповедью. Так он раньше никогда не делал. Пока он читал, я не могла молиться. Что я буду говорить тебе и как, дорогой старец мой, – думала я. – И зачем нужно знать тебе то, что ты сам давно знаешь. Батюшка по временам наблюдал за мной. Вдруг с необыкновенной ясностью услыхала я слова: «Да не скрыеши что от Мене». Я вздрогнула. Батюшка стоял спиной ко мне и молился.

Что-то повернулось в душе моей. Я упала на колени рядом с ним и исповедь моя полилась потоком. Откуда мне все приходило на память? Все вспоминалось: все мысли, все чувства, все помыслы мои – все, что творилось в душе моей за эти годы жизни на пути Христовом.

Батюшка помогал, напоминал, поправлял, что было сказано не так. Иногда он наводил на то чувство и мысль, на которую ты и внимания-то в то время не обратила.

Впоследствии, вспоминая эту исповедь, я удивлялась, как он знал мою душу лучше меня самой. Знал все, что я думала, чувствовала.

Я кончила. Все было сказано. Душа моя все рассказала великому старцу и спокойно стояла перед ним, ожидая его суда. Совесть моя была чиста. О.Алексей, старец мой родной, знал всю жизнь души моей. Вдруг я вспомнила про сон во время болезни. Последнее время я его почему-то часто вспоминала. Испугалась все же, что батюшка сочтет его пустяком и рассердится. Начала с того, что сказала, что о.Константин не принял его. Очень внимательно слушал он меня. Весь так наклонился надо мной и переспрашивал мельчайшие подробности.

– Ну вот, теперь хорошо, – сказал он, когда я кончила.

Я поняла, что он ждал этого. Ему это было так же нужно, как и исповедь жизни души моей.

– Вот какая ты, Александра, – задумчиво проговорил он.

– А много их было, которые давали обеты? – с любовью спросил он.

– Много, батюшка! – с жаром ответила я.

– Ну, молись, – как-то особенно сурово произнес он.

И я почувствовала, что стою перед лицом Божиим и свидетель мой перед Ним – великий старец о. Алексей.

Он всю меня накрыл епитрахилью и прочел разрешительную молитву вслух, но не всю, остальное докончил про себя. Имени моего не назвал.

Потом он положил обе руки мне на голову и долго, долго так молился. И вдруг он особенным, звенящим голосом, произнес слова:

– И властию, данной мне от Бога, я, недостойный иерей Его, прощаю и разрешаю все грехи твои... мать Александра, во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь.

При слове «аминь» о. Алексей благословил меня всю, лежащую перед ним на земле. Кончилась моя последняя исповедь у великого моего старца и он дал мне имя, как обещал.

Я встала и снова упала ему в ноги, горячо благодаря его за все его великие милости ко мне, никуда негодной. Он поднял меня, прижал к себе крепко-крепко и сказал с радостью:

– Ну, теперь очистилась совсем, совсем очистилась, – и поцеловал меня.

В эту последнюю мою исповедь старец о. Алексей разрешил мне все, что я когда-либо сделала, подумала, почувствовала. Для этого потребовалось, чтобы я сама исповедывала ему все, хотя давно все это было известно ему. Он назвал меня, как обещал, но дал мне имя вперед.

Он сказал мне то, чем, наверное, он хотел бы видеть меня в далеком будущем.

И ровно через год после этой исповеди, когда батюшки уже не стало, о.Сергий вдруг спросил меня:

– Ведь это твои именины?

– Да, – ответила я.

– Ведь ты мать Александра?

Я вздрогнула. Через сына своего старец мой напомнил мне то, о чем я забыла и думать.

После исповеди поговорили еще немного и батюшка отпустил меня. От него я шла исповедываться к о.Константину.

– Скажи о.Константину так, – сказал он: – О.Алексей принял мой сон. И больше ничего ему не говори.

Я так и сделала. О.Константин задумался, точно молился, потом прочел разрешительную молитву и долго держал обе руки над моей головой, очевидно, молясь. Потом благословил меня всю, как батюшка, и сказал как-то особенно:

– Идите с миром, Господь с вами.

После Причастия прихожу к батюшке.

– Какая нарядная сегодня, – встречает он меня. – Вот теперь вся чистая. Вся очистилась, – добавил он с удовольствием, всматриваясь в меня.

Я удивилась, так как в душе ничего особенного не было. В разговоре он опять назвал меня матерью. Я подумала, что это он, наверное, ошибся. И тогда-то мелькнула у меня мысль, он просто так назвал меня.

Немного погодя батюшка дает мне просфору.

– Сегодня ведь твои именины? – спросил он. – Поздравляю, сестра Александра. – Потом, долгим взглядом темных больших глаз, как бы осматривая вновь меня, добавил уверенно: – Нет... мать.

Этим старец мой родимый хотел показать мне, что не просто так или по ошибке он назвал меня, что именно этот чин он дает мне.

Я почувствовала все великое значение этого слова и всю ответственность, которая легла на меня.

В ужасе упала я к ногам его:

– Пощади, о. Алексей, – взмолилась я. Он поднял меня, поцеловал и сказал:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, иди.

В последнее время я часто приставала к о.Константину, прося его сделать так, чтобы молитва моя всегда удавалась. Церковная меня еще не удовлетворяла, а домашняя все еще не ладилась.

– С этим не ко мне обращаться нужно, – сказал он, – а к батюшке о. Алексею.

– Я не смею, прогонит. Помните урок о симфониях.

– Нет, ничего, можно, от моего имени просите.

Вот на последней этой моей исповеди я осмелилась и сказала батюшке:

– О.Константин велел просить вас сделать так, чтобы молитва моя всегда бы мне удавалась. Не я, батюшка, это прошу, а о.Константин.

Батюшка как-то сбоку с ног до головы осмотрел меня.

– Попробуем, увидим, что от этого будет!

Он сказал это как-то особенно и неуверенно, точно он сомневался, смогу ли я. Я почувствовала, что он будет «пробовать» что-то на небе и советоваться там с кем-то.

Чего бы раньше я ни попросила у батюшки, он, бывало, немного подумает, духом почувствует как нужно, и почти что всегда скажет:

– Хорошо.

И Господь всегда слушал его. А здесь как-то странно он сказал:

– Попробуем.

Я не смела спросить объяснения. Рассказала о.Константину. Он всегда чувствовал близкую кончину батюшки.

– Это он говорил нам о том, что действительно будет молиться о вас на небе. Чего же вам еще нужно? – сказал он. А мне стало страшно, сама не знаю чего.

Почти ежедневно ходила я к батюшке. Редкий день пропускала. Он перестал спрашивать о нашей жизни с Ваней, о жизни наших душ, а сам все время наставлял меня: как жить самой и как жить с ним.

Только об этом, об этом одном он и говорил. Точно спешил мне передать все, что было нужно. Спешил написать в душе моей все те правила жизни во Христе, которым мне нужно было следовать, все то, что нужно было мне знать для души Вани моего, несомненно идущей к Богу. Это было как бы повторением того, чему батюшка учил меня за все время моей жизни у него.

Раз он, пристально все время глядя на меня, начал мне говорить, что мы не дети, которых нужно вести. Было время, да, когда нас нужно было вести за руку, иначе мы бы упали, а теперь нет. Теперь мы взрослые, сами знаем, куда идем и что делаем, и сами дадим отчет во всем.

– Сами теперь идите. Должны знать, не можете не знать, – точно кому-то другому говорил батюшка.

И я поняла после его кончины, что тогда он говорил эти слова, имея в виду не меня одну, а всех нас, своих духовных чад.

А тогда-то мне было страшно, как это я пойду одна. Я не знала, что будет для меня о.Константин после кончины батюшки. Мне стало грустно, потому что я вспомнила, как он, в начале моего обучения у него, раза два говорил мне:

– Вы как ребенок. Вас нужно вести за руку. Вот, знаете, маленький идет, только что учится ходить: шатается. А мать его со всех сторон охраняет, поддерживает, чтобы не упал. Точно так же и вы. Взять вас нужно за руку и вести. Поняли?

И делалось так хорошо от сознания, что батюшка, родной держит тебя. Последние разы, что я была у него, он все мне говорил, как он любит Ваню моего. Что Ваня не мой, а его.

– Вы, очевидно, мне передали вашу любовь к нему. Отчего я так люблю его?

– Батюшка, а мне бы хотелось, чтобы он причащался на Маросейке, у вас, исповедуя при всех свою веру, – сказала я с просьбой в голосе.

– Причащаться на Маросейке?.. Нет... этого не будет, – сказал он грустно, с жалостью глядя мне в глаза.

– Почему, батюшка?

Он отвернулся и промолчал. Не хватило у него духа, у родного, сказать мне о смерти своей и Ваниной.

– Ну, а у о.Константина? – приставала я.

– Это да, – обрадовавшись, сказал он. – У о.Константина будет.

– А я вместе с Ваней могу?

Батюшка как-то особенно посмотрел на меня и глухо дрогнувшим голосом сказал:

– Можно.

Дорогой мой старец провидел все мое горе и весь тот ужас и борьбу, которую мне пришлось пережить во время болезни и смерти моего Вани.

Вдруг лицо о. Алексея просветлело, и мгновенно, как в первый раз, молнии сверкнули в глазах его, искры посыпались и лучи света полились из них. Приподнявшись, он сказал торжественно:

– Когда Иоанн совсем придет к Христу, тогда он так придет, что нам с тобой, даже с твоей верой, как ты теперь, далеко будет до него. Никогда ты не сможешь быть как он.

И, помолчав, воскликнул радостно:

– А мы с ним увидимся. Это несомненно. – И отец Алексей посмотрел наверх, точно он видел уже небо и встречу Ваниной и своей души.

У батюшки все потухло, а я стояла и все еще смотрела на него. Я слов его не поняла и мне было страшно. Он ласково благословил и отпустил меня.

Мне нужно было ехать в деревню отдыхать. Пришла к батюшке. Он долго говорил мне, как нужно беречь мужа, как бережно нужно обращаться с душой его, как постепенно, без насилия, с любовью и кротостью вести его. Он говорил все это как-то особенно тихо и задумчиво.

– Я сделал все, что мог, – сказал он, – и теперь Ваня ваш на поводу. Нужно его еще привязать на веревочку, чтобы он шел, куда вы захотите. И вы должны это сделать. Вы теперь все знаете, что нужно делать, и должны это делать. Ваня готов. От вас зависит не потерять его.

– Батюшка, тогда, когда нужно было воспитывать сына, мне пришлось выбирать между обоими. Нельзя было иначе. И его я забросила.

– Знаю, это была большая ошибка. Нужно ее исправить хоть теперь, пока не поздно... пока не поздно. Займитесь этим сейчас. Начинайте ему говорить все, все рассказывайте про себя, про внутреннюю жизнь свою. Говорите ему о Боге, о вере, о Церкви... говорите с нынешнего дня ему все. А то будет поздно. Он вас теперь поймет. Не бойтесь. Отец Алексей его крепко привязал. От вас, от вашего поведения зависит, чтобы он не отвязался.

О.Алексей снова преобразился, лучи света полились из глаз его, он казался кругом как бы в сиянии и, скрестив на груди руки, сказал:

– Помни завет о. Алексея. Никогда, слышишь? Никогда в жизни своей не оскорбляй духовного твоего отца и твоего мужа, даже в самом малейшем. Если ты это сделаешь: кого-нибудь из них обидишь, то это будет смертный грех, которого я не смогу замолить тебе ни в сем, ни в будущем веке. Помни это. То мой завет – завет о. Алексея.

Потом, опустив голову и скрестив руки на груди, низко поклонился, насколько позволяла ему постель, и дрогнувшим голосом добавил:

– Прошу тебя. Не забудешь заветов твоего старца?

– Не я буду, если когда-нибудь не исполню заветов ваших, батюшка, родной! – с жаром воскликнула я и повалилась ему в ноги.

Он поднял меня, благословил и отпустил.

На другой день прихожу спрашивать его, ехать ли мне в деревню и на сколько. Мне очень хотелось на две недели, а о.Константин отпускал на одну.

– Батюшка, – сказала я, – а как же, на две недели уже теперь ехать нельзя.

– Пока поезжайте на неделю, а там видно будет, – подумавши, сказал он. – Но поезжайте сейчас. Вот скажите ему все и поезжайте. Сейчас сделайте то, что я велел вам, как только придете.

Потом батюшка говорил о настроении души человеческой, идущей по пути Христову. Он стал доказывать, что теперь не может быть первохристианского душевного устроения у людей, что этого от них требовать нельзя.

– Жизнь иная и той горячности веры и любви нет, – сказал он.

Я стала спорить, что этого можно достичь, только захотеть, но люди не хотят, оттого и не получают.

– Да знаете ли вы, как надо хотеть, чтобы получить его (первохристианское устроение)? – наконец вскипел батюшка.

– Да, знаю, батюшка родной. А у меня когда-нибудь это будет?

Он засмеялся, отвернулся. Я приставала.

– Ну отстань, будет, – смеясь, говорил он, низко опустив голову.

– У меня... у меня-то будет? – не унималась я, целуя его одежду и заглядывая ему в глаза.

– Ну да... у тебя... будет, – сквозь зубы проговорил он. – Убирайся. Надоела, – отмахивался он, когда я бросилась обнимать его ноги и целовать его одежду.

Стали прощаться. Он прощался так, как будто мы с ним надолго расставались. Проводил меня до дверей, крепко-крепко пожал обе руки, отворил мне сам дверь и, стоя на пороге, сказал:

– Итак, сейчас же исполните то, что я сказал вам. Пока не поздно (все говорить Ване).

– Прощай. Может больше не увидимся. – И быстро запахнул дверь.

Я стояла и смотрела с удивлением на дверь, за которой скрылся мой старец. Странно, почему он так сказал, подумала я и тихо пошла домой.

– Так исполните сейчас, что я сказал вам. Пока не поздно, – звучали в душе моей слова моего старца. Трудную, дорогой батюшка, ты задал мне задачу.

Я еще Ване никогда не говорила, хотя сама ясно чувствовала, что он повернулся уже к Спасителю; что он живет своей внутренней жизнью и только стесняется еще говорить со мной о ней.

О.Алексей не говорил с ним никогда о вере, одними своими молитвами он привел его ко Христу, как к Сыну Божьему. Ване оставалось исповедывать Его – и этого-то он еще не мог. Я боялась, что он не поймет меня, осмеет мое самое дорогое. Но о. Алексей говорил так, что нельзя было ослушаться его.

– А то будет поздно, – звучали в ушах моих слова старца.

Долго боролась я и собиралась с силами, и только боязнь, что будет поздно, заставила меня как-то поздно вечером говорить с Ваней.

Я ему рассказала, почему я забросила его тогда, чем со смерти сына живу, как живу, все сны свои, все пережитое поведала ему. Сказала ему, как я его люблю, по-другому теперь, сильнее прежнего, что цель всей моей жизни и желание единственное моей души – чтобы он поверил Спасителю и жил бы Его жизнью.

И душа Ванина раскрылась. Он слушал меня и сам говорил. В эту ночь я снова получила его, но иного, того Иоанна, с которого великий старец о. Алексей совлек ветхую одежду и одел в новую. Краем Своей ризы Христос покрыл его. Я была вне себя от радости.

Идти к батюшке не смела: я его ослушалась. Не сейчас же с Ваней стала говорить и потому запоздала с отъездом в деревню. Все же пошла в его церковь и молилась Казанской [иконе] Божьей Матери о новой душе моего Вани. Бывало, так батюшка говорил всегда: молиться Ей о нем. Молитва моя была еще сильнее, чем в мои лучшие минуты.

Мне нужно было передать батюшке мое торжество и потому, когда все кончилось, я подошла к о.Сергию и попросила его передать батюшке, что я его очень благодарю.

– Вышло все так, как он сказал.

Отец Сергий раза два с удивлением посмотрел на меня, точно он меня видел в первый раз, и ничего не сказал.

Мне нужен был ответ и я тихо дернула его за рукав рясы.

– Слышите, что я вам говорю. Передадите? – Он молча кивнул головой. Я успокоилась и пошла домой.

Вскоре был праздник св.Николая. Я сиротой бродила по чужим церквам, не смея показаться на Маросейку, так как давно мне нужно было быть в деревне. Наконец вырвалась из дома и уехала. Пробыла там больше недели. Когда вернулась, то батюшка только что уехал на лето из Москвы. Прошло две недели с нашей последней беседы. Если бы я послушалась моего старца, я бы его еще застала и, быть может, он еще что-нибудь сказал бы мне. Я только заплакала, узнавши о его отъезде и решила при первой возможности ехать к нему.

* * *

Вторую половину последней зимы батюшка, бывало, когда говорил о Ване, говорил с тревогой, как будто боялся, что не успеет что-то докончить с ним. Уж после смерти Вани мне стало ясно, почему это было так.

Отец Алексей боялся не успеть привести Ванину душу к Богу, а при последней беседе, когда он воскликнул, что «я теперь знаю, несомненно знаю, что мы с ним увидимся», и его слова, что «он все сделал» означали, что он удостоверился в окончании своего дела и потому говорил покойно, уверенно и радостно о нем.

Последнюю зиму батюшка был как-то особенно духовен. Он начал отделяться от земли и ее жизни. Уже часть его была несомненно на небе: и это его состояние выражалось в его глазах: они всегда были большие и темные-темные.

Если я в первую зиму знала о. Алексея с ясными, детски чистыми голубыми глазами, то во вторую зиму у о. Алексея голубых глаз не видала, и в этих темных глазах все чаще и чаще вспыхивал огонь, как зарница того небесного света, который был в душе его.

И как часто, бывало, придешь, молча встанешь на колени у ног его и так стоишь, пока не благословит, а, получивши благословение, уйдешь. Ни слова он не скажет. В эти минуты о. Алексей созерцал что-то очень близкое уже ему и еще очень далекое от нас. И часто, если в это время кто-нибудь входил к нему, он делал большое усилие, чтобы придти в себя.

Может быть, я и глубоко ошибаюсь, но думается, что если бы батюшка не умер, он бы ушел в затвор для того, чтобы только иногда выходить к народу. Несомненно, что дух старца о. Алексея, несмотря на всю любовь его к людям, уже начал тяготиться жизнью с ними.

* * *

То была суббота, которую никто из нас не забудет. Прихожу ко всенощной. Плач в церкви. Каноник стоит посреди храма. Должно быть важный умер, подумала я. Кто-то в народе сказал:

– Настоятель ихний умер. Хороший батюшка какой был!

Не знаю, что сделалось со мной.

Вихрем пронеслась мысль: мы все погибли.

Ужас еще был в том, что никто с ним не простился, никто не услыхал последнего его слова. Он нам говорил, но мы его не понимали. Не помню, как достояла я службу. Полетела к своему «отцу». Он старался меня утешить, как мог.

– За Ваню не бойтесь. Батюшка ведь вам обещал не оставлять его, – сказал он уверенно.

Прихожу к Ване. Он и верить-то не хотел. Потом заплакал и долго не мог утешиться.

– Все кончено, – сказал он, – зачем он умер?

У Николы Песковского (церковь, где я часто молилась) заказала обедню и уж как там молились за батюшку!

Встретила с о.Константином и еще некоторыми другими батюшкино тело и проводила до Маросейской церкви.

Я требовала от о.Сергия, чтобы он открыл лицо батюшкино, когда Ваня будет с ним прощаться. Он всячески старался успокоить и утешить меня, но сказал, что мою просьбу он исполнить никак не может.

Привела Ваню прощаться, но он весь задрожал и не мог проститься со своим батюшкой. Он переживал потерю его, как смерть горячо любимой матери. Он почувствовал себя сиротой и не раз говорил мне об этом.

Немного людей, я думаю, знавших близко батюшку, так трудно переносили разлуку с ним, как Ваня. Побывши немного в церкви, Ваня ушел. Я хотела остаться в церкви на ночь, но меня увел о.Константин.

В ночь перед похоронами я просила батюшку снять с меня скорбь, так как боялась, что не выдержу ее в этот день. И вот вижу как будто во сне, что в комнате делается светло, и чувствую запах как бы очень хорошего ладана. У моего изголовья вижу особенный свет и из него слышу голос родного моего старца: во имя Отца и Сына и Святого Духа, – и чувствую как бы его благословение. Открываю глаза – скорби как не бывало. И эта радость держалась у всех почти до сорокового дня.

Смерть батюшки была его успением. Его погребение было гимном торжествующего христианства.

Казалось, что тело его отдыхает в гробу, а душа в неизреченной радости находится у престола Вседержителя. И часть этой своей радости он дал испытать нам.

Он сбросил с себя одежду тленную, чтобы облечься в одежду нетления. Он оставил на земле свою оболочку, давно мешавшую ему, чтобы великая душа его могла во всей своей светлости предстать Пресвятой Троице.

Помню, как трудно было пройти в церковь, пока там стоял батюшка. И всякий раз призывание его имени помогало и трудности исчезали.

На Лазаревском кладбище провожали его с пасхальными песнопениями, так как народ духом понял, что для родного их батюшки кончилась его Голгофа и наступило Воскресение.

На кладбище тело батюшки встретил Святейший, Патриарх Тихон, и видно было, как дух его беседовал в молитве с духом великого нашего старца о. Алексея.

Вернувшись с похорон, я должна была все в подробности рассказать Ване. Он мне вдруг говорит с грустью:

– А знаешь, что батюшка мне подарил?

Я удивилась.

– Пчел. Сегодня вышел рой и такой хороший и сел низко, на березке. Ваня очень любил пчел. Роя ждал уже давно, и не надеялся получить

его. Чудно, что рой вышел в самое время похорон батюшки.

Батюшка дал своему Ване то, что в то время больше всего могло утешить его.

* * *

Долго не ходила я в церковь Маросейскую, несмотря на обещание, данное мною о.Сергию.

Я не могла себе представить, как войду я в церковь, где батюшка некогда служил. Как войду в его комнату, где так много с ним пережила.

Но в Успенский пост, когда за какое-то непослушание о.Константин поставил меня каяться, я пришла на Маросейку и стала на колени перед крестом.

Все же здесь мне было легче, чем в какой-нибудь другой церкви.

Ужасно было то, что после смерти своего старца я так скоро провинилась в самом главном – в непослушании.

Вдруг во время Херувимский вижу: выходит батюшка со своего места (где исповедывал), а за ним идет Спаситель. Батюшка в чудных светлых ризах.

К каждому молящемуся подходил он, брал его прошение и передавал Спасителю, Который молча принимал все, что батюшка давал Ему.

Батюшка сначала обошел народ, потом сестер. Он был очень радостный, а Спаситель строгий.

Мне стало страшно.

Проходя мимо меня, батюшка сказал:

– Опять, Александра?

– Опять, батюшка, – со скорбью ответила я.

– Ну, ничего, – утешил он меня и, обратясь к Спасителю, сказал:

– Ничего, она исправится.

– Исправишься? – спросил он меня.

– Исправлюсь, батюшка! – всей душой воскликнула я и поклонилась ему.

– Исправляйся и приходи к нам, – услыхала я его голос и все исчезло в арке около креста.

Очнувшись, увидала, что пол и одежда моя мокрая от слез. Как радостно мне было, что старец мой родимый снова поручился за меня. Мне стало ясно, что здесь, в его церкви, он больше всего слышит нас, и что на Маросейку не ходить нельзя.

Как-то очень провинилась в непослушании. Но о.Константин скоро простил меня, и я успокоилась, недостаточно осознавши свой грех и не покаявшись в нем.

Пришла в церковь в одну из пятниц и во время молебна вдруг вижу в алтаре о. Алексея, но не его, а как бы только дух его, пламенеющий молитвой, и чувствую, как он требует от меня искупления греха.

Он требовал долгого и тяжелого покаяния и, что особенно было грустно, не снимал его даже на св.Николая. Я просила его уступить, но он был неумолим.

– Прощение будет только тогда, когда все исполнишь. И дух великого старца скрылся в левом алтаре.

Я выстояла на коленях все службы, которые он мне приказал. Откуда явилось у меня покаяние и ясное сознание соделанного мною?

И уж было же душе моей прощение, когда я все исполнила.

Как-то днем лежала с закрытыми глазами и читала молитву Иисусову. Это было постом. Вижу светлый путь и в конце его стоит мой старец о. Алексей.

Он говорит мне:

– Читай ее в любви.

– Батюшка, – ответила я, – о.Константин велит читать ее в покаянии, – теперь ведь пост.

– Ничего. Я говорю тебе, читай ее в любви. – И показал как (я как бы видела, что у него в душе творилось в это время). – Пробуй, – приказал он.

Я попробовала. Вышло хорошо. И стала я читать ее, как велел мне старец о. Алексей.

Он скрылся, а молитва осталась навсегда.

Чаще видела я моего старца и во сне, и наяву. Всегда помогал он мне, когда в чем я имела нужду. Особенно помог он мне в отношениях с моим «отцом».

Мне, глупой, влезло в голову, что он не сумеет вести меня, и что Ване он тоже не сможет помочь (молиться за него).

По молитвам старца моего, я стала подходить все ближе и ближе к «отцу» своему. Через год я уже ему исповедывалась во всем том, что при батюшке не говорила ему. И года через два о.Константин заменил мне все, как и говорил когда-то батюшка. Продолжая быть моим отцом духовным и руководителем, он стал и моим старцем. И когда это совершилось, батюшка перестал приходить и учить меня...

Когда батюшка наставлял меня в духовной жизни и утешал меня, то он приходил часто ко мне и я очень этому была рада. Бывало, как долго его не вижу, особенно наяву, то, начиная скучать, прошу его придти скорее. Несколько раз жаловалась я об этом о.Константину. Сначала он потихоньку, а потом, наконец, строго сказал мне, что это нужно оставить совсем. Что это грех и грех большой видеть его наяву.

Мне было очень трудно и грустно представить себя без батюшки, но, помня его завет, стала его просить, чтобы он больше не приходил ко мне, так как о.Константин этого не позволяет. И батюшка родной перестал появляться мне, а только, бывало, во сне объяснит мне что-нибудь нужное или утешит. А потом и это перестал делать, так как его молитвами я подошла к своему «отцу» духовному совсем-совсем близко.

Прошло много времени. О.Константин был для меня уже всем. Мне с ним было легко и хорошо. И вот как-то опять стала видеть и чувствовать батюшку и поняла, что он хочет меня поставить перед лицом Божиим.

Я всеми силами боролась против этого. О.Константин убеждал меня подчиниться. Я все отказывалась, так как чего-то очень боялась.

И вот, раз во время всенощной у моего «отца» я вижу батюшку в том же свете, в котором он неизменно являлся мне, и Спасителя, выходящего из местной иконы.

Батюшка стал перед Ним, склонив голову, а я стояла сзади батюшки. И вот старец мой родной дал мне знак подойти к Спасителю, но я отступила еще дальше. Тогда он силой поставил меня перед Господом, а сам отошел в сторону.

И Спаситель перстом Своим коснулся сердца моего, и необычайная любовь наполнила все существо мое. Любовь к Нему, любовь ко всем людям – ко всему миру.

Такого гимна торжествующей любви я никогда больше не испытала.

Видение скрылось, а состояние мое продолжалось до следующего дня. Потом оно прошло, но молитва моя приняла иной характер. Я поняла, что что-то особенное должно случиться со мной. И действительно, то была смерть Вани.

Ваня ездил лечиться на Кавказ. Но приехавши оттуда совершенно здоровым, начал готовиться к смерти. Об этом он никому не говорил. По ночам плакал, молился, прощался со мной. Было очень тяжело все это с ним переживать. Что-то с ним случилось там на Кавказе, о чем он не говорил мне. Кто-то ему дал знать о его близкой кончине.

О.Константин стал меня готовить к этому горю. И так хорошо утешал и наставлял меня, что бывали дни, когда я не боялась ни смерти, ни разлуки с мужем, ни самого ада.

Муж очень тяжело болел месяц и скончался.

До последней минуты я все еще надеялась, что он выздоровеет и исповедает Христа.

Старец мой родимый мне очень помогал. И одну ночь, когда мне было особенно страшно и тяжело, я чувствовал, как он сидит у постели больного. И мне стало так покойно, что я даже легла и заснула.

Чувствовала я ясно, как одну ночь смерть приходила за Ваней, но я все еще не хотела верить, что он умрет.

Борьба с адом за его душу была ужасна как у меня, так и у него. И опять всегда помогал нам батюшка.

О.Константин приходил и молился у постели умирающего, и эти его молитвы всегда очень успокаивали больного.

Трогательно бывало, когда Ваня в бреду отпихнет лекарство, а ему скажешь тихонько:

– О.Алексей велел.

И он, бывало, сейчас же очнется и спросит:

– Велел? – и принимал, что давали.

Когда ему стало очень плохо, я предложила ему причаститься. Он так удивительно отнесся к этому. И когда я его спросила: верит ли он в Него, ответил строго:

– Разве можно не верить?

Пришел о.Константин. Удивительно Ваня исповедывался хорошо. Я просила о.Константина и меня причастить, а Ваня спросил:

– Зачем и ты?

И я ему ответила:

– В новую жизнь мы с тобой причащаемся.

Весь вечер он был покоен. Всех принимал, со всеми разговаривал. Ночью страдал ужасно, но все говорил, что это ничего, что ему очень хорошо.

Удивительно было, что за день до Причастия он был очень плох и без памяти совсем, но не успел о.Константин раздеться, как он пришел в себя и встретил его совершенно в памяти и как будто здоровый.

На другой день он опять был без памяти, но днем, очнувшись, посмотрел на крест, перед которым накануне исповедывался. Я ему его поднесла.

Нельзя описать то выражение покаяния и любви, которое было на лице его, когда он к нему прикладывался.

В комнате сделалось, как в церкви во время Достойной. Чувствовалось, что Спаситель Сам принимает его душу. Вдруг Ваня тихо сказал:

– В раю? – и потом уверенно: – Да, в раю. В раю, Сашечка? – спросил он меня.

– Да, конечно, да еще в каком! – горячо ответила я.

По всему этому мне стало ясно, что он приложился к ногам Спасителя (когда целовал крест) со словами разбойника, и получил от Господа Евангельский ответ, которому не сразу мог поверить.

Помолчав, он сказал, радостно улыбаясь:

– Сашечка, в раю. – Потом: – Прости, родная, за все. Спасибо тебе за все, за все. Прощай.

Мы с ним крепко поцеловались и он снова забылся. Через некоторое время он сказал:

– Знаешь ли, бывает служба...

– Какая, Ваня?

– Церковная, в большой праздник.

Я стала перечислять ему все праздники и, когда дошла до Пасхи, он остановил меня.

– Да, Пасха, вот, вот...

– И ты, Ванюша, на этой службе?

– Да, – торжественно сказал он.

Неземная радость озарила лицо его и потом все потухло. Дух моего Вани отлетел.

До вечера он был без памяти, потом началась агония и, когда он кончался совсем, я поднесла ему крест и мгновенно в потухших уже глазах его зажегся свет и вера, и любовь к Спасителю вспыхнули в них.

Он пошевельнул губами, как бы прикладываясь к Нему, и ушел от меня навсегда.

Удивительно в его смерти было то, что дух его отлетел раньше, а потом уже перестали жить душа и тело. Я еще никогда такой смерти не видала и спросила объяснения у о.Константина, который и рассказал мне, как это произошло.

Утром, после смерти Вани пошла в чужую церковь выплакивать свое горе.

Во время Херувимской вижу от алтаря до неба светлый путь и там, далеко в небе, о. Алексея, встречающего Ваню моего. Оба они в радости полетели дальше и видела я, как перед о. Алексеем сами собой раскрылись врата рая и как он ввел туда Ваню.

Запели «Верую» и я почувствовала, что все, что колебалось во мне, снова окрепло и с новой верой исповедывала я все.

На душе стало спокойно и радостно и так продолжалось до сорокового дня почти что.

Вскоре после сорокового дня я в большой тоске просила батюшку прислать мне Ваню.

Он пришел ко мне весь в свете.

Видно было, что ему очень хорошо и что я потревожила его покой.

– Зачем плачешь? Зачем зовешь меня? – сказал он с укором.

Я испугалась и просила его уйти туда, откуда он пришел, обещаясь никогда больше не тревожить его. О.Константину рассказала. Он строго запретил мне так скорбеть и вызывать Ванину душу.

Долго спустя, видела его во сне с батюшкой. Его молитвами Ваня мой умер, исповедуя как христианин распятого Бога, и о. Алексей действительно увиделся с ним, как еще проведал это при жизни своей.

Великий старец о. Алексей исполнил все, что обещал: Ване своему он дал рай, а мне – силы перенести горе и жить дальше.

Было очень смутное время для Церкви. Во всем, что делалось вокруг, было очень трудно разобраться. Я, по обыкновению, осуждала все церковное начальство, и говорила, что Церковь земная не настоящая, христианская, а что есть только Церковь небесная. О.Константин всячески старался меня разубедить. Мне самой очень хотелось угодить ему и хоть как-нибудь понять, что делается вокруг. Со слезами просила я помощи у батюшки.

И вот вижу во сне, что вхожу в церковь Маросейскую, но она какая-то неземная, какая-то нетленная.

Слышу голос:

– Это Церковь небесная и в ней Ангелы учат людей словесам Божиим. Вижу, батюшка на своем месте в свете необычайном.

Я упала ниц перед ним и со слезами поведала ему свое горе. Он накрыл меня епитрахилью, которая была как бы сплошной луч света, и я почувствовала, как я вхожу в него. Он долго объяснял мне, что такое Церковь земная и что такое Церковь небесная и разницу между ними. Я духом все поняла, но передать словами не смогла бы.

Почему, подумала я, не понимаю я батюшкиных слов? А потому, сообразила я, что он говорит небесным языком, непонятным людям.

Радостно стало. Я крепко прижалась к батюшке. Он сжал мне голову руками и сказал:

– Моя Александра!

И все исчезло.

С тех пор все мне стало как-то понятно. Покойно стало на душе. Церковь и ее деятелей перестала осуждать, насколько могла.

После Ваниной смерти я перешла в другую комнату и устроила себе жизнь иначе.

Когда все было готово, батюшка ночью пришел и сел в кресло, которое я нарочно приобрела, чтобы приходящие ко мне отдыхали в нем.

Души умерших толпой восходили и нисходили к небу от того места, где сидел старец о. Алексей.

Я хотела броситься к нему. Он весело погрозил.

Всю ночь батюшка мой родной сидел у меня. На заре все исчезло.

* * *

ИТАК ЗНАЮ И ВЕРЮ ТВЕРДО:

Что батюшка и старец мой о. Алексей близко, и чувствую всегда, когда он доволен или недоволен мною.

Что всегда в трудную минуту жизни он придет и скажет, что нужно мне делать.

Что несомненно он помогает мне во всем в моей внешней и внутренней жизни.

И что он несомненно охраняет и будет до последнего охранять дорогого мне и ему о.Константина.

Спасибо тебе за все, дорогой мой батюшка и великий старец о. Алексей.

Не оставляй меня, грешную, твоими святыми молитвами и впредь. АМИНЬ. Александра ЯРМОЛОВИЧ