Время и вечность [Актовая речь]

Когда в новогоднюю ночь бьет полуночный час, тогда мы, хотя и воспринимаем своим внешним слухом все тот же, хорошо знакомый нам, однотонный бой часов, но слухом внутренним думаем слышать нечто иное, нечто безмерно более значительное и важное. Нам кажется, будто мгновение, отделяющее новый год от старого, остановилось, будто время замедлило свое течение и прошлое так близко подошло к будущему, что в нем без труда можно вычитать намеки и указания на это, болезненно интересующее нас, будущее. По крайней мере, нам хотелось бы этого. И вот мы гадаем о будущем...

Тем напряженнее и живее подобные настроения сказываются на рубеже двух столетий. В самом деле, ведь уже не по годам год, но по векам век хотелось бы нам предугадать теперь. Уже не личная судьба наша интересует нас, но судьбы всего человечества. Нам хотелось бы стать, так сказать, над веками и взглянуть на временное с точки зрения вечности. Только самые безнадежные рабы обыденной деловой сутолоки, только подневольные хроникеры и регистраторы вседневных интересов и злоб дня не подпадают под власть этого настроения. Но внимание и интересы большинства, – не только людей интеллигентных, выразителей идей и представителей науки, но и рядовых строителей жизни, – в такие крупные моменты заметно отливают в область высших вопросов, связанных с мыслью о вечности. Так бывало всегда. Так есть и теперь. И если присмотреться к течению современной жизни, то нельзя этого не заметить: кажется, будто неустанная деловая сутолока делового века замедлилась и даже совсем приостановилась, будто грохот исполинских машин замолк, чтобы, хоть в этот редкий момент, дать человеку досуг подумать о времени и вечности.

Среди таких настроений, о чем всего уместнее и своевременнее говорить представителю философской науки в настоящем собрании, как не о времени и вечности? Самое время, так сказать, требует, с его стороны, к себе внимания и, так как оно не есть ни первое, ни окончательное, то, в свою очередь, само оно невольно ставит пред сознанием, как великий знак вопроса, мысль о вечности. Вот, мм. гг., основания, почему для настоящей ученой беседы я избрал именно вопрос о времени и вечности.

Однако, этот предмет настолько сложен, что, если бы я захотел раскрыть его с возможною полнотою, то мне пришлось бы очень злоупотреблять вашим временем, и, может быть, возбудить опасение как бы речь моя не продолжилась в вечность. В виду этого мне по необходимости приходится ограничиться лишь самыми общими соображениями из области поставленной темы.

1. Что такое время?

Время: какое двусмысленное слово! Как оно нам знакомо и вместе незнакомо. Как часто мы его употребляем, и как редко выступает пред нашим сознанием в ясной форме его подлинный смысл. «Я знаю, что такое время», говорил бл. Августин, и без преувеличения и лести можно сказать, что все вы, мм. гг., в этом отношении совершенно подобны знаменитому отцу западной церкви. Но он же сделал к своему заявлению характерную добавку, тем более обязательную для всех нас: «знаю, пока не спрашивают, а когда спрашивают, прихожу в недоумение и не знаю, что отвечать». Ибо одно дело знать предмет знанием не- посредственным и совсем другое – изложить его в форме отчетливого философского понятия. Здесь, в этом последнем случае, нельзя обойтись без помощи философии.

Что же говорит философия?

В отношении к вопросу о времени, как и в отношении к другим своим вопросам, она прежде всего предостерегает от ложных мнений. Блюдитесь от идолов! – вот ее первое напоминание. Ибо в сфере философии, точно так же, как и в области веры есть свои идолы и свое идолослужение. Идолами здесь являются призраки мысли, – то пластичные, яркие и обаятельные, как создания прихотливой фантазий, то угрюмые, безжизненные и сухие, как схемы отвлеченного рассудка. В частности, пересматривая историю П0НЯТИЯ о времени, мы находим, что оно сплошь заставлено и загромождено именно такими идолами некритической мысли.

И прежде всего, понятие времени, именно вследствие крайней растяжимости, подвижности и даже неуловимости его содержания, всегда служило предметом олицетворяющей и драматизирующей фантазии. И какое здесь разнообразие! Каким властным, непобедимо могущественным, и в каких разнообразных отношениях к жизни является в общечеловеческом сознании олицетворенное и драматизированное фантазией время! Оно есть вместе и общий прародитель богов, миров, людей, и – безжалостный Кронос, истреблявший своих собственных детей. Оно колыбель и могила. Оно суровый поток, всевластно увлекающий в могилу; но оно же и чудодейственный врач, исцеляющий всякие недуги. Оно друг истины, прогоняющий мрак заблуждений, но оно же и пособник лжи, вкореняющий ее силою привычки. Оно мститель света, пробный камень любви, привязанностей и дружбы. Оно судья и смиритель гордых. Оно утешитель угнетенных. Оно вообще всемогущая власть или, – как предпочитают говорить теперь, когда признается лишь одна реальная власть, – время деньги!...

Вообще, сколько отдельных эпох и исторических настроений, столько и образов, которыми фантазия одевала бледную идею времени. И каждая эпоха выбирала свой образ, соответствующий ее характеру. Так, люди нашей эпохи уже не удовлетворяются традиционным представлением времени в виде древнего старца, но предпочитают другие образы:

Зачем до сей поры тебя изображают

С седыми прядями на сморщенных висках,

Тогда как у тебя на юных раменах

Лишь только крылья отрастают?

О время, пестун наш! – На слабых помочах

Ты к истине ведешь людей слепое племя

И в бездну вечности роняешь их, как бремя,

И бремя новое выносишь па плечах.

Счастливый грек тебя, как смерти, ужасался,

Он в руки дал тебе песочные часы,

Косой вооружил и в страхе повергался

Пред лезвием твоей сверкающей косы.

А мы, среди своих попыток и усилий,

Склонив перед тобой бесславное чело,

Твердим: когда-нибудь, авось, погибнет зло

От веянья твоих неслышно мощных крыльев.

Лети скорей, крылатое, скорей!

Нам в душу новыми надеждами повей!

Иль уж губи всех тех, которым ты пророчишь

Один бесплодный путь, и делай все, что хочешь.

Скорей мое чело морщинами изрой

И выветри скорей с лица румянец мой

И обреки меня холодному забвенью...

Что за беда! Другому поколенью

Ты наши лучшие надежды передашь,

Твердя ему в урок удел печальный наш...

Так поэтизирует человеческая фантазия на мотив времени. Если бы собрать воедино все образы и символы, которыми она одевает бледную идею времени, то оказалось бы, что нет почти ни одного конкретного представления, которое бы на нее не переносилось. Можно без преувеличения сказать, поэтому, что для олицетворяющей и драматизирующей фантазии время есть все.

Перейдем к другой категории мысленных «идолов», заслоняющих от нас понятие о времени. Здесь мы имеем дело уже не с наивным лепетом усыпляющей требовательную мысль фантазии, но с тонкою диалектикою отвлеченной мысли, которая кажется тем неотразимее, чем сознательнее и радикальнее ставит она свои вопросы. Все, что существует, – говорить диалектика, – есть или субстанция (существо, деятель), или деятельность, или продукт ее. Итак, если время существует действительно, то оно должно быть или субстанцией, или деятельностью, или продуктом. Но есть ли время субстанция, то есть существо или деятель? Очевидно, нет: время может считать живым и деятельным существом только совершенно наивный человек, живущий в мире грез и фантазий. Но может быть, время есть чья-либо деятельность, или ее результат? Так же нет: ибо, какому деятелю и в каком смысле можно усвоять время, как деятельность или ее продукт? Мы были бы крайне затруднены, если бы от нас потребовали на этот вопрос точного ответа. Итак, – говорит диалектика, – время не существует ни как реальность, ни как свойство или действие ее. С другой стороны, – продолжает она, – как бы кто не определял время, во всяком случае, все согласны в том, что оно слагается из прошедшего, настоящего и будущего. Но что такое прошедшее? Существует ли оно? Очевидно, нет, – потому именно оно и есть прошедшее. Что такое настоящее? Это есть не что иное, как рубеж между прошедшим и будущим, чисто идеальная, то есть только воображаемая, грань между ними, – как точка есть идеальная грань между линиями. Теме более, наконец, нет в действительности будущего: оно будет, следовательно, его еще нет. Но если так, то что же такое, в конце концов, время и где оно? Если его нет ни в прошедшем, ни в настоящем, ни в будущем, – то ясно, что его вообще нет. Итак, с точки зрения диалектики, время есть чистое ничто ².

Таким образом, если мифотворящая и поэтизирующая фантазия готова видеть во времени все, то разлагающая диалектическая мысль не способна видеть в нем ничего. И покинув почву непосредственного сознания, ради более глубокого, философского разъяснения понятия о времени, мы, по-видимому, осуждены на безвыходное колебание между этим все и ничто.

К счастью, это не так. Мы не должны забывать, что пред нами лишь мысленные идолы, которые, хотя и могут иногда заслонять от наших взоров действительную природу времени, но сами совсем не способны устоять пред светом отчетливой критической мысли.

И прежде всего, совершенно очевидно, что, если в тех образах и символах, которыми фантазия одевает идею времени, и есть какая-либо истина, то разве лишь, истина поэтическая, – истина субъективного настроения. Ляцарус ³ справедливо говорит, что здесь пред нами тот же психологический процесс, которым создавались мифы. Недостаток наблюдений, поспешность обобщения, невольная потребность в олицетворениях, стремление скорее видеть осуществленным желаемое, – вот психологические факторы, заставлявшие превращать поводы думать о времени в основания усвоять ему известные свойства до личной, божественной или человеческой жизни включительно. Ошибка мысли здесь ясна и прозрачна. Ибо уж конечно, например, не время старит человека, не время затягивает его душевные раны и т. д., но те силы, – физические или душевные, – которые действуют в условиях времени. Пред этими силами человек трепещет, на них возлагает надежды и уже с них, рядом психологических подмен, неизбежных у людей, стоящих под властью односторонне развитой фантазии, переносит эти свойства на время. Это, повторяем, совершенная мифология в сфере общей мысли. И, конечно, всякий, кто способен встать вне власти фантазии, тотчас же подметит этот источник ее невинной софистики и перестанет отожествлять время с теми силами, которые действуют в его условиях. В самом деле, ведь никто, например, не станет, конечно, уплачивать свой долг, вместо наличных денег, календарным временем, хотя все мы и постоянно повторяем, что «время – деньги».

Диалектик ясно видит эту ошибку людей, живущих фантазией, и в этом отношении правда всецело на его стороне. К сожалению, в своем разрушительном стремлении, он идет гораздо дальше, чем требует существо дела. Пусть время действительно не есть ни субстанция, ни деятельность, ни ее продукты. Но ведь этим еще не исчерпывается область существующего. Время может быть, например, формой существования субстанций. И оно действительно есть это. Именно, с объективной стороны, по общепринятому определению ⁴ время есть форма или, точнее,

порядок следования внешних явлений (процесс), а со стороны субъективной он есть форма или порядок смены явлений внутренних, отражающих внешние ⁵, или, как предпочитают говорить другие, время, с субъективной стороны, есть русло, по которому в нашей душе текут события и факты, совершающиеся в пространстве ⁶. Итак, вопреки заявлениям и уверениям представителей диалектики, время есть нечто реально существующее. С другой стороны, пусть нет прошедшего, пусть нет и будущего. Но настоящее во всяком случай есть. И существуешь оно не как неуловимый идеальный рубеж между двумя несуществованиями, но как положительная величина, имеющая совершенно определенную длительность, – как реальная величина, идеально вмещающая в себя прошедшее и будущее. Можно сказать больше: реально существует только настоящее и само время есть не что иное, как передающее себя из момента в момент, вечно возрождающееся настоящее. И это настоящее, по выразительному сравнению одного психолога, «не есть ни молния, ни острие ножа, – оно есть обсерватория, находясь на которой, мы созерцаем прошлое и будущее»⁷.

Как видим, только что изложенное определение времени благополучно проходит между обеими, указанными выше, крайностями, – между фантастическим олицетворением и драматизированием времени, с одной стороны, и диалектическим разрешением его в ничто, с другой. Вот почему под этим определением времени без оговорок и ограничений подпишутся, вероятно, все представители так называемого непосредственного здравого смысла, а с некоторыми незначительными ограничениями, – вероятно, большинство представителей философии. Однако, более глубокий анализ не позволяет остановиться на таком понимании и определении времени, как окончательном: под приведенными формулами таятся и уже слышатся иные, которые, хотя и не упраздняют этих, но, будучи изложены в раскрытой форме, способны вложить в них другой смысл.

2. Вопрос об измерении времени.

На приведенном определении времени не дает успокоиться вопрос о мере времени. Если время, как мы только что сказали, есть непрерывно переходящее из момента в момент настоящее, если, говоря иначе, оно слагается, как из своих единиц, именно из этих моментов настоящего, то ясно, что, для его точного измерения, необходимо, прежде всего, установить меру именно этой единицы времени. Существует ли такая мера? По-видимому, да. Ведь мы измеряем время минутами, часами, днями и т. д., причем самые эти меры в свою очередь измеряются строго определенными циклическими движениями земли вокруг солнца и своей оси. Однако, не следует терять из виду, что сами эти, так называемые объективные, меры, в свою очередь, измеряются субъективными (вследствие чего одни и те же дни и часы, как известно, для одних людей проходить медленнее, для других быстрее). Ясно, что если мы хотим взять вопрос о мере времени в его более глубоком, истинно философском смысле, то не должны ограничиваться ссылками на так называемое объективное или астрономическое время, но должны найти меру времени абсолютную, которая бы исключала возможность произвольно личных оценок времени. Но есть ли возможность установить такую неизменно-постоянную меру времени, найти его абсолютную единицу?

По-видимому, есть. По крайней мере, в среде представителей так называемой психометрии, – одной из очень важных отраслей современной психофизиологии, – нет недостатка в попытках найти такую меру. Частные приемы исследования и результаты здесь, правда, очень разнообразны. Но исходная точка и научный принцип в сущности у всех исследователей один и тот же. Все они исходят из того предположения, что каждый элементарный акт жизни человека, как психофизиологического целого, – наприм., элементарное восприятие, – должен представлять определенное и вполне законченное целое, не допускающее дробления на моменты и, потому, имеющее строго определенную длительность, свои неподвижно-устойчивые максимальные и минимальные пределы. Наприм., восприятие электрической искры, то есть ее отличение и выделение из ряда других, непрерывно следующих друг за другом, при всем индивидуальном различии воспринимающих людей, может состояться лишь в строго определенный момент времени (в определенную долю секунды). Это, – говорят, – и есть единица времени, неделимое настоящее, которое, передаваясь из момента в момент, образует то, что мы называем временем.

Допустим. Но чтобы проверить этот взгляд, проведем его до конца. Мы увидим тогда, что получается совершенно неожиданный результат.

Пусть элементарный психофизиологический акт, как говорят представители психометрии, требует для своего осуществления строго определенной и постоянной единицы времени. Но почему именно такой, а не иной? Это, очевидно, обусловлено общей нашей психофизической организацией: наш пульс бьется с определенной скоростью, вдыхания и выдыхания, телодвижения (шаг, движение руки и проч.), так же, вся вообще наша жизнь имеет свое определенное tempo и свой ритм. Но будь темп нашей жизни и ее ритмическая пульсация иными, тогда, очевидно, и «единица времени» изменилась бы. Мы стали бы тогда различать меньшие моменты времени или, наоборот, перестали бы различать и те, какие различаем теперь. Наше время растянулось бы или, наоборот, сузилось бы. Мы стали бы тогда различать в движении мирового процесса такие подробности, каких теперь не замечаем, или, наоборот, стали бы воспринимать в крупных массовых чертах и то, что теперь воспринимаем детально. Отправляясь от этих соображений известный натуралист, Карл-Эрнст-фон-Бэр, высказывает в области нашего вопроса ряд остроумных и поучительных соображений.

«Предположим, – рассуждает он, – что жизнь человеческая, обнимающая детство, зрелый возраст и старчество, сведена на один месяц, и что пульс человека, поэтому, стал биться в 1000 раз скорее, чем в действительности. Тогда его мысль действовала бы в 1000 раз скорее, чем теперь. Тогда он был бы в состоянии воспринимать такие движения, которых теперь не в состоянии воспринять, вследствие их чрезмерной скорости. Будучи в состоянии воспринимать в тысячу раз меньшие промежутки пространства и времени, чем теперь, он мог бы тогда, например, взором проследить летящую пулю. Положим далее, что жизнь человека доведена до 40 минут. Тогда травы и цветы казались бы нам такими же неизменными, какими кажутся теперь горы. О росте развивающейся почки в продолжение этой жизни можно было бы тогда также мало узнать, как мало мы знаем о великих геологических переворотах земного шара. Мы не были бы в состоянии видеть движения животных: они были бы слишком медленны, – в лучшем случае, мы о них заключали бы так, как это мы теперь делаем по отношению к движению небесных светил. Но допустим, наоборот, что жизнь человеческая, вместо того, чтобы сокращаться, стала бы удлиняться. Тогда получилась бы опять совсем другая картина. Пусть, например, пульс человека и его восприятия замедляются в тысячу раз и пусть его жизнь продолжается 80000 лет. Тогда мы в течение одного года пережили бы столько, сколько теперь переживаем только в течение восьми часов. Тогда в течение 4 часов мы увидали бы, как земля покрывается снежным саваном, а затем начинает оттаивать, травы и цветы распускаются, деревья покрываются листвой и приносят плоды. Затем увидали бы, в тот же промежуток времени, как вся эта растительность вновь увяла. День и ночь менялись бы, как темные и светлые мгновения, и солнце с быстротой метеора пролетало бы по небесному своду. Пусть жизнь человека замедлится еще в тысячу раз: тогда различие между днем и ночью совершенно уничтожилось бы, путь солнца казался бы блестящей дугой на небе, подобно тому, как вращающийся раскаленный уголь кажется огненным кругом; растительность с ужасающею быстротою беспрестанно распускалась бы и вновь погибала»⁸...

Так гадает знаменитый натуралист. Конечно, все это фантазии. Наша психофизическая организация такова, какова она есть, и, пока она остается именно такою, – а на перерождение ее нет надежд, – мы должны измерять свое время именно так, а не иначе. И однако эти фантазии, с известной стороны и в известном отношении, весьма поучительны. Они открывают нам, по крайней мере, возможность иных временных перспектив, – с иными единицами меры, независимыми от нашей психофизической организации, ее ритма и пульсации. И эта возможность не так далека от нас, как иногда кажется. Она переходит в действительность всякий раз, когда связь духовного начала с телесным в нас более или менее значительно ослаблена.

Мы не говорим уже о снах и сновидениях, когда пространственные и временные перспективы прихотливо перепутываются, когда, по выражению поэта, «часы превращаются в несчетные года»: это общеизвестные факты. Не останавливаемся и на тех, более или менее исключительных, фактах, когда, – как например, в минуты неожиданной и, по-видимому, неотвратимой смерти, – человек, в мгновение ока, переживает целый эпохи, когда пред его сознанием с быстротою молнии проносится вся его жизнь. Ограничимся лишь напоминанием о тех более или менее обыкновенных и общеизвестных фактах, когда наше внимание безраздельно поглощено каким-нибудь одним властным душевным настроением. Известно, например, что мы совсем не замечаем времени, когда погружены в созерцание произведений искусства, поглощены неотступною и глубокою думою и т. д. Не менее известно также и то, как, например, напрасное ожидание удлиняет время, как страх надвигающейся опасности, напротив, его ускоряет, как в радостных настроениях время «летит», а в скучных и мрачных «едва движется черепашьими шагами».

Сарданапал у Байрона, пред своим добровольным восхождением на костер, прощаясь с друзьями, говорит:

Не станемте напрасно растравлять

Печаль свою в минуту расставанья.

Прощаться должно быстро, даже если Прощаются навек, иначе слезы

Способны превратить прощальный миг

В века тяжелой муки, оросивши

Печалью весь остаток бедной жизни.

Или вот представляющая подобный же психологический интерес жалоба Манфреда:

Я поседел до срока от страданья;

Как дерево, сраженное грозой

И вырванное с корнем, я влачу

Свой жалкий век, иное помня время...

Мое чело морщинами изрыто:

Но не года... мгновенья страшной муки,

Мгновенья, что тянулися, как вечность Родили их...

На основании этих и подобных фактов, психологи пытаются установить определенный закон зависимости единицы меры времени от тех или иных душевных настроений. Согласия здесь, – как и во многих других вопросах, входящих в область нашей темы, – пока еще не достигнуто: одни придают преимущественное значение количеству образов или представлений, проходящих чрез сознание, другие, напротив, характеру и силе чувствований⁹. Но эти различия для нас не имеют существенного значения. Согласие может быть и, вероятно, будет достигнуто. Но вывод, в применении к поставленному нами вопросу о мере времени, во всяком случае останется один и тот же. В самом деле, пусть существует определенный закон изменчивости единицы времени, но именно он-то и доказывает, что единицы времени, как постоянной величины, в той сфере изменчивых и подвижных психофизиологических фактов, в которой ее постоянно ищут, совсем нет и быть не может.

Итак, что же, – время совсем не имеет абсолютной меры или эта мера все же существует, но лежит в иной области бытия?

3. Вечность, как мера времени¹⁰

Есть только одна неизменно-постоянная, в собственном смысле абсолютная, мера времени: это – вечность. Какой, по-видимому, парадокс! Как, – скажут, – можно измерять время вечностью?! Однако, это положение кажется парадоксом исключительно потому, что понятие вечности в нашем сознании опять таки заслонено призраками и идолами. Всего чаще мы представляем себе вечность, как неопределенную и темную, наполненную бледными силуэтами, тенями и схемами (Гэтевскими «матерями»), сферу, лежащую по ту сторону нашей яркой и светлой земной действительности. Но такое пространственное представление вечности есть призрак фантазии, для которого, хотя и можно найти объяснение, но нельзя подыскать разумных оправданий. Нередко понимают вечность, как бесконечно растянутое время, как бесконечный ряд моментов. Но это уже положительная бессмыслица: осуществленный бесконечный ряд моментов есть не что иное, как сосчитанная бесчисленность, определенная неопределенность, то есть прямое противоречие в терминах. Нет. Все это бедные, фальшивые и бессильные представления вечности. Вечность, в истинном смысле, есть надвременность или сверхвременность и ничто другое.

Что это значит? Что мы разумеем под именем бытия сверхвременного или надвременного?

Начнем с самих себя¹¹. «Я есть существо надвременное»: это значит, что во мне есть нечто, остающееся без изменения «веки вечные», то есть всегда, а не месяцы или годы, столетия или тысячелетия. Это значит, далее, что в человеке заложена неизменная и вечно равная самой себе истина; что он всегда, при всех своих уклонениях, стремится к одному и тому же, вечному и единому, добру; что он всегда желал бы пребывать в состоянии неизменной и чистой духовной радости. Вот в человеке вечное! Но он есть существо надвременное или вечное и в некотором другом смысле. В своем настоящем он вмещает и свое прошлое, и свое будущее, хотя ни прошлого, ни будущего, говоря строго, ведь нет, – абсолютно нет, – вмещает первое воспоминанием, второе предварением в мысли, желания и надежды.

Если бы человек был существом совершенным, духом бесплотным, то он жил бы «вечно в вечности»: его желание истины совпадало бы с ее достижением, без всякого промежутка или временного расстояния; его стремление к добру осуществлялось бы без промедления и борьбы; его настроение внутреннего довольства или блаженства оставалось бы вечно неизменным и себе равным. Но он не совершенство и не бесплотный дух. Его тело и вообще его несовершенство требует с его стороны усилий для познания истины, для осуществления добра, требует непрестанной борьбы с искушениями. Он познает истину лишь частично, одолевает нравственное зло лишь постепенно и шаг за шагом, вступает в обладание истинным счастьем обыкновенно лишь после горьких опытов разочарования. Его истина, его добро и его счастье даны ему не вдруг и всецело, но лишь по частям и раздробленно, – стоят пред ним не лицом к лицу, но как бы в перспективе. И вот эта-то перспектива и есть то, что мы называем временем.

Время есть для нас символ усилий, употребляемых нами для того, чтобы овладеть своей идеальной сущностью, перевести ее в эмпирическое содержание сознания. Оно есть нами самими создаваемая, каждым по своему, перспектива или схема, «в которой наше я понимает, распределяет и соединяет свои собственные акты, воспоминания, наличные ощущения и ожидания»¹². Ясно при этом, что, чем дальше отстоит наша действительная жизнь от идеалов и норм, составляющих идеальную сущность нашей души, вечное в ней, тем более мы погружаемся во временное. И вот почему, тогда как человек, живущий глубокой и интенсивной внутренней жизнью, всю энергию и страстность души своей сосредоточивающий в устремлении на идеальное содержание и смысл своей жизни, как бы выходит из времени, независим от него, живет буквально «вне времени»¹³, – для человека, погруженного в жизнь внешнюю, увлеченного призрачным и мишурным счастьем, даже и сравнительно недолгое время средней человеческой жизни дробится на бесконечный ряд моментов. Эти-то моменты, становясь друг к другу в отношения по категориям: прежде, после, теперь, и образуют перспективу времени, – тем более длительного, чем больше человек удален от нормы. Это именно мы и разумеем, когда говорим, что «мера времени есть вечность». С этой точки зрения, и только с этой, вполне понятно, каким образом иногда одна минута, отмеченная высоким духовным настроением, растягивается, в нашем сознании и переживании ее, на долгие годы и наоборот, целые годы переживаются, как одно мгновение, так что иногда действительно в нашем сознании «сливаются вечность и миг».

Итак, но природе человек есть существо надвременное и фактически, по крайней мере, одной своей стороной, живет в вечности. Если же другою своею стороною он подчинен условиям времени, то это потому, что через тело погружен во временное. Таким образом, время есть для него не что иное, как перспективно-символическое изображение усилий и борьбы, направленных на познание вечных истины, добра и красоты, на преодоление заблуждений, неправд и призраков, которыми мир, как бы покровом майи, застилает от нас вечное. Чем больше усилий и борьбы, тем длиннее время и наоборот. Долгота времени для человека определяется не числом прожитых дней, месяцев или годов, но числом пережитых в эти дни, месяцы и годы мыслей, начинаний и дел, так что времени нет совсем для того, кто живет в вечности, интересами чистой истины, правды и красоты и – наоборот. С этой точки зрения вышеприведенную формулу так называемого субъективного времени мы можем видоизменить так: время есть перспективно-символическая форма, в которой нами размещаются обусловленные взаимодействием со средою акты нашего утверждения в вечном или, наоборот, удаления и как бы исключения из него. Коррективом и мерою, здесь, как видим, является именно мысль о вечности.

Аналогичные рассуждения приводят нас к соответствующему изменению и объективной формулы времени. И мир, в своей идеальной, умопостигаемой сущности, есть бытие надвременное, или вечное, – есть система идеальных целей или типов, ищущих своего воплощения в системе, данных в полноте и одновременно, причин, как средств для осуществления этих целей¹⁴. И для мира прошлого нет, – совсем и абсолютно, – как нет и будущего. И его прошлое существует лишь в настоящем, как ряд скрытых в нем моментов, обусловливающих характер настоящего, точно так же как его будущее существует лишь в настоящем в скрытой (потенциальной) форме системы зародышей или потенций, из которых вырастает будущее, так что и в его настоящем совпадают «вечность и миг».

Если же надвременный, по своей идеальной сущности, мир поставлен в условия времени или, говоря богословским языком, сотворен, если его вневременное идеальное содержание подпало мировому процессу: то это опять-таки потому, что наш мир не есть ни совершенство, ни чистое духовное бытие. С одной стороны, существа, входящие в состав мира, вследствие своего несовершенства, могут восходить в состояние достигнутых целей, осуществленных типов, составляющих их идеальную сущность, полно отраженной гармонии, не иначе, как путем медленного процесса, раскрывающегося во времени (эмпирическом времени), так что их цель, то есть равновесие неизменно-вечного существования, может быть достигнута лишь путем постепенного преодоления идеальными началами мировой жизни противления со стороны косных мировых стихий (это так называемый у философов мировой «эндосмос»¹⁵). С другой стороны, вневременно-идеальный космос для несовершенных и ограниченных существ, и прежде всего для человека (который связан с миром телеологически, как со своей необходимой средой и средством духовного воспитания), может быть дан не иначе, как ряд моментов, представляющих общую временную перспективу, – чрезвычайно подвижную и условную (безусловную же и неподвижную лишь в том случае, если мы будем рассматривать ее sub quadam aeternitatis specie).

Амиель, один из глубокомысленнейших людей нашей эпохи, у которого при том, вследствие природной болезненности и старческого упадка сил, связь духа с телом, а чрез него и с миром, была ослаблена ровно настолько, чтобы иногда выступать из временной перспективы и рассматривать мир и мировой процесс именно sub specie aeternitatis, – написал в своем дневнике, в разъяснение нашего вопроса, следующие замечательные строки:

«Время есть величайшая иллюзия. Она есть только внутренняя призма, через которую мы разлагаем бытие и жизнь, образ, под которым мы постепенно видим то, что вневременно в идеи. Глаз не видит сферу всю сразу, хотя сфера существует вся сразу. Нужно одно из двух: либо чтобы сфера вертелась перед глазом, который смотрит на нее, либо чтобы глаз обошел вокруг наблюдаемой им сферы. В первом случае это мир, развертывающийся во времени; во втором случае это наша мысль, анализирующая действительность и постепенно ее восстановляющая. Для высшего разума нет времени; что будет, то есть. Время и пространство – это размельчение бесконечного для пользования им существами конечными... Мы превосходим природу, проникая далее ее удивительной фантасмагории до неизменного и вечного и уходя посредством внутреннего экстаза от водоворота времени...».

И еще:

«Чистая мысль почти не нуждается во времени, потому что она почти одновременно видит оба конца идеи. Природа только с трудом совершает мысль планеты, но высший разум совершает ее в одной точке. Следовательно, время есть последовательное раздробление бытия, как слово есть последовательный анализ интуиции или воли. Само по себе оно относительно и отрицательно и исчезаете в абсолютном бытии. Бог вне времени, потому что Он мыслит одновременно всякую мысль; природа же во времени, потому что она только слово, дискурсивное развертывание мысли, содержащейся в бесконечной мысли. Но природа истощается в этой невозможной задаче, потому что анализ бесконечного есть противоречие... Природа делает, по крайней мере, то, что она может для того, чтобы передать богатства творческой формулы. По тем безднам, которые она открывает для того, чтобы охватить мысль, не достигая этого, можно судить о величине Божественного разума».

Вот яркие и полные глубокой, истинно-философской, правды слова! Мир действительно есть как бы призма, которая разлагает для нас ослепительно яркие лучи света, исходящего из области вневременно-идеального, идеально-совершенного и гармонически-прекрасного космоса. Вот почему, и мир, мировой процесс, и прежде всего, история человечества измеряются не годами и столетиями, но степенью приближения к конечным, целям процесса, степенью осуществления в них, в ряду ступеней и форм, вечного, степенью их пригодности служить для человека

воспитывающей школой, словом вечностью. С этой точки зрения, мы должны видоизменить вышеприведенную формулу объективного времени так: время есть перспективно-символическая форма, в которой мы размещаем события и факты мировой истории, то растягивая, то сжимая их, соответственно их отношению к конечным целям истории. Ясно, что, при таком определении, периоды истории хронологически, в смысле астрономического времени, равные могут то растягиваться, то сжиматься: смысл событий, значительность выраженного в них содержания, с точки зрения вечности (радикальный поворот к ней или от нее), – вот что здесь решает и служит мерой. И конечно, придет пора, когда человечество, уже и теперь (в лице, например, Ницше) протестующее против «чрезмерности истории», в смысле нагромождения имен и цифр, научится прилагать к истории ее истинную мерку, научится измерять время вечностью, степенью осуществления в эмпирической действительности ее идеального содержания и неизменно-вечных целей.

Отсюда, от вневременно-идеального в человеке и мире, один шаг, одно усилие мысли и мы приходим к постижению Вечного, – того Существа, Которое абсолютно и ни в каком смысле не зависит от времени, так как само его поставило, в Котором утверждаются сверхвременно-идеальные начала нашей и всей мировой жизни, Которое, по согласному выражению богословия, философии и даже поэзии, есть «во веки веков Настоящее», в Котором только, поэтому, человек и может укрыться «от фантасмагории времени», ибо

Годам у Бога счета нет,

как нет им счета и в сознании человека, имеющего утверждение своей временной жизни в вечности Божией:

Что значить пять или десять лет,

Вся мера жизни, для того,

Кто, кроме Бога своего,

Не ищет в мире ничего?...

Итак, время, с философской точки зрения, есть не что иное как перспектива раскрывающейся пред нашими взорами, в истории и мировом процессе, вечности, а с другой стороны – символ усилий, употребляемых нами для того, чтобы войти, своим знанием, волею и чувством, в область вечного или, наоборот, уйти и укрыться от него. Философия не отрицает реальности времени, – упразднение реального времени совершится само собою и об этом у нас сейчас будет речь, – но устанавливает на него иную, более глубокую, точку зрения.

IV. Упразднение времени Вечностью.

В человеке всемирное тяготение к вечности уже и теперь, в этой жизни, властно проявляется в стремлении создать себе настроение, стоящее вне временного потока, свить из лучей истины, добра и красоты как бы духовное гнездо, в котором он, мог бы находить защиту и уединяться от невзгод и злоб жизни. С годами, по мере утраты живых интересов к окружающей действительности, это стремление становится все более и более властным, а вместе с тем время все более и более суживается, как бы поглощаемое вечностью. Амиель, в одну из тех минут, когда он бывал особенно восприимчив к жизни своего духа в вечности, написал:

«Категория времени уже не существует для моего сознания и, вследствие этого, все перегородки, который делают из жизни дворец в тысячу комнат, падают; мои способности вновь возвращаются в ту субстанцию, которую они индивидуализировали; это психологическое состояние есть предварение смерти; оно изображает жизнь загробную, воз- вращение к тому, из чего я вышел или, скорее, укрощение личности, которая, откинув все случайности, существует, уже только в состоянии нераздельности: умереть это и значит возвратиться к вечности».

Вот именно! Умереть именно значит, возвратиться к вечности. Когда связь с миром чрез тело будет уничтожена, тогда несомненно коренным образом изменятся и наши пространственно-временные представления и перспективы. Теперешнее трехмерное или зрительное пространство уступит тогда место другому, хотя и обесцвеченному, так сказать, – каково пространство у слепых, или так называемое «осязательное», – но зато более проницаемому, как бы более прозрачному, открытому со своей внутренней стороны. Равным образом, и время «совьется» тогда, по прекрасному библейскому выражению, ибо оно будет измеряться не годами, часами и днями, а именно вечностью. Несмотря на временные расстояния идеально сходное будет созерцаться вместе, а различное по содержанию и смыслу, хотя бы оно было и смежно во времени, расступится и будет предстоять взору изолированно, как бы разделенное пропастью, чрез которую нет перехода. Конечно, составить логически ясное понятие об этом состоянии теперь очень трудно. Но религиозное и мистико-поэтическое прозрение во всяком случае ищет истины именно в этом направлении.

Вот, например, одно, чрезвычайно яркое и философски вполне правдивое, выражение этого общечеловеческого прозрения.

Когда наш прах оледенит

Немая смерть – куда свободный, Бессмертный дух наш полетит, Оставив этот прах холодный?

Планет ли путь он изберет,

Или, с пространством слившись разом,

Все во вселенной обоймет

Незримым, но всезрящим глазом?

Он, вечный, будет созерцать,

Что в небе и в земле творится

И из забвенья вызывать –

Что смутно в памяти хранится.

Малейший след былых времен,

Прошедшее с грядущим рядом,

Схватить способен будет он

Одним широким мысли взглядом:

Назад чрез хаос проникать

До дней, как творческая сила

Миры задумала создать

И нашу землю населила:

Вперед он взоры устремит

Туда, в грядущее вселенной...

Пусть пламя солнца догорит,

Но дух пребудет, неизменный.

Он будет мыслию лететь

Над всем, чрез все, преград не зная,

Забыв, что значить умереть

И вечно в вечности витая...

Однако, это явление вечности покинувшему тело духу еще не будет окончательным. В самом деле, нет основания думать, будто, покидая тело, душа окончательно порывает связь с землей. Нет! Изменится лишь форма отношений и связей, но их существо и общий характер останутся те же, – особенно их нравственный смысл. Воспоминаниями, своими духовными тяготениями, симпатиями и антипатиями, опасениями и надеждами, душа и по смерти будет сначала жить в этом мире и, доколе он находится под властью времени, и она будет жить во времени, хотя время она уже будет рассматривать чрез призму вечности, – sub quadam aeternitatis specie, – как говорят философы. Полное же и всецелое откровение вечности для духа может наступить лишь тогда, когда и для земли, для всего вообще мирового процесса, по библейскому выражению, «времени уже не будет».

Но когда последует это окончательное и всеобщее упразднение времени и как, с философской точки зрения, его следует мыслить?

Говоря строго, этот вопрос относится к области религиозной и в частности христианской эсхатологии. Но и с философской точки зрения можно дать на него, но крайней мере, общий ответ, а именно такой: окончательное упразднение времени последует тогда, когда исполнится его мера и, так как мера времени, согласно нашим разъяснениям, есть вечность, то ясно, что время будет окончательно упразднено лишь тогда, когда во временном будет осуществлено вечное, или когда, напротив, временное окончательно разъединится с вечным. Судя по ходу и характеру мирового процесса и, прежде всего, процесса человеческой истории, нельзя думать, чтобы временное, хотя бы когда-нибудь, всецело, во всем своем объеме осуществило свое вечное идеальное содержание, или, наоборот, чтобы оно столь же всецело отступило от него и вступило с ним (то есть, в сущности, само с собой) в противоборство. Нет, хоть и характер мировой истории скорее заставляет думать, что в конце времен последует расслоение и как бы разделение и разрыв в мировом бытии. Для каждой стороны его равно наступить вечность, нот – своя: для одной стороны состояние равновесия и свободно достигаемой в каждый момент цели; для другой – состояние вечной агонии, адски-мучительных усилий уйти от вечности, то есть от своей идеальной сущности, и бессилие сделать это.

Но как следует мыслить это, предваряющее окончательное упразднение времени, вступление вечности во временное? Если время, как мы определили выше, есть процесс, изменение, движение – то не будет ли вступление вечности и упразднение времени остановкой всякой жизни, всякого движения и процесса? Так нередко думали и думают люди, мысль которых находится под тиранической властью воображения. Им вечность представляется ужасной картиной всеобщего омертвения, застывших поз, недоконченных движений, недоговоренных слов, неосуществленных желаний, – чем-то в роде моментального фотографического снимка, вырывающего один момент из координированного ряда движений и увековечивающего всю группу именно в этом положении момента. Но такое представление есть представление ложное. Вечность отнюдь не исключаешь движения и жизни¹⁶. В ее понятии мыслится (как мы уже сказали выше), на веки вечные неизменная определенность процесса, – неизменность его смысла, содержания, характера и направления. Вечное вступит во временное и упразднит время, когда желание истины не будет отделено от ее достижения рядом усилий, символизируемых нами в моментах времени; когда свободное решение доброй воли будет без борьбы и противоборства переходить в осуществление; когда радость внутреннего довольства не будет превращаться в скуку и пресыщение и т. д. Но и наоборот: когда желание лжи не будет отделено от ее осуществления; когда без борьбы будут осуществляться решения злой воли и т. д., и в этих случаях вечность также вступит в свои права. Здесь вечна будет агония, невыразимая мука, порождаемая вечно возрождающимися и неизменно тщетными усилиями уйти от единой истины, единого добра и единого чистого блаженства. Страстная цепкость за время и временное, своим бессилием и бессмыслием, будет непрестанно и неотступно напоминать о начавшейся уже власти над временным вечного, которое вступило в свои права под формою невыносимо мучительного, уже по самому своему однообразию, повторения все тех же бессильных попыток укрыться от вечного во временном, низменном, страстном и темном. Так именно, то есть как вечно-неизменное состояние мучительной агонии, и должно, с философской точки зрения, мыслить то, что на религиозном языке известно под названием мучений адских.

И когда совершится окончательное и всецелое обособление этих бесповоротно-определенных противоположностей мировой жизни, тогда время, как далее уже бесцельная хронологическая тавтология (ибо ведь направление жизни впредь уже не может быть изменяемо), утратит свой смысл и будет упразднено Вечностью: «было время, и нет его».

______________________

Подведем итоги.

Я пытался, мм. гг., поставить пред Вашим сознанием два различных понятия о времени: понятие, образованное с земной точки зрения или так называемое эмпирическое, и понятие, образованное с точки зрения вечности или философское. Я не думаю возвышать философское понятие времени на счет эмпирического и тем более совершенно отрицать последнее. О нет! К сожалению, время, – наше привычное время, – слишком нужно нам: ибо земные дела требуют реальных земных дней, годов, столетий, а иногда даже и тысячелетий. Но я думаю, что было бы еще большей односторонностью просматривать за нашим привычным временем более глубокое понятие о нем, понятие, озаренное и осмысленное идеей вечности.

И именно теперь, на рубеже двух столетий, и именно наших столетий, XIX и XX, следует с особой настойчивостью напоминать об этой абсолютной мере времени. В самом деле, теперь, – повторяем, – не без основания жалуются на «чрезмерность истории», которая, в своей неустанной погоне за хронологическими и фактическими подробностями, так сказать, придвигает к рамке и показывает во весь рост то, что часто решительно того не заслуживает, обходя вниманием безмерно более значительное и ценное. С другой стороны, люди проницательные и духовно-дальнозоркие не менее справедливо жалуются на то, что современный средний человек слишком мелок и мелочен, – что ему хотелось бы восхищаться только собой, выставлять и восхвалять повсюду только себя. И это потому, что, как бы по чувству некоторого самосохранения, он инстинктивно отвращается от всех бездн, напоминающих ему о его ничтожестве, от всего того, что его умаляет, что напоминает ему о вечном, бесконечном и совершенном. И вот почему, – именно вследствие совокупного действия этих двух причин, – спокойная философская оценка жизни, мировой истории, вообще времени с точки зрения вечности теперь так непопулярна: современный человек, особенно рядовой строитель жизни, кажется, совсем забыл о вечности и весь сполна хотел бы уйти во время и минуту.

Вот почему он так нервно тороплив. Вот почему у него столько мелких дел, для которых ему никогда недостает времени. И вот он постоянно спешит-спешит «и жить, и действовать». Как капризный и нетерпеливый ребенок он переходит от настроения к настроению. Время, тайной измерения которого он уже больше не владеет, истинная мера которого им утрачена, для него идет то слишком медленно, то, наоборот, слишком быстро. С чисто детскою наивностью он то лепечет: «о время, время, улетай скорей»; то наоборот: «о время, время подожди», –

Помедли, ночь! Густою тьмою Покрой волшебный мир любви!

Ты, время, дряхлою рукою Свои часы останови!..

Но время не внемлет и, как бы наперекор капризным желаниям человека, который, потеряв истинную меру времени, чрез то самое потерял и власть над ним, сделался из его творца и властелина подневольным рабом, – мчится еще быстрее... И вот где, между прочим, один из несомненных корней широко распространенных в современной жизни пессимистических настроений. Выход из них, прямой и надежный, очевидно, только один – освежение в душе, как мир старой и в тоже время вечно новой, мысли о том, что время измеряется не числом лет, а совершенными в эти лета делами, их значительностью и смыслом, их ценностью и отношением к нашему действительному или, как говорят философы, высшему благу:

Жить не легко... В жизни вечно есть нечто грозящее, –

Между прошедшим и будущим наше сознание

Ловит лишь то, что бросает нам время летящее...

Счастлив, кто ищет спасения от зол и страдания

В лоне Того, кто во веки веков – Настоящее...

Алексей Введенский.