О современных задачах воспитанников духовных академий в области философии¹

Привет мой вам со вступлением в Академию. Это важный этап в вашей жизни, – серьезная, трудовая, но вместе с тем или, лучше сказать, именно поэтому самому и счастливая пора. Время студенчества, не смотря на его мелкие невзгоды и ограничения, счастливейшее время жизни, – время раскрытия и расцвета сил, когда мы особенно энергично чувствуем свежесть своего существа; когда испытываем чувство высокого удовлетворения от всего нового и значительного, что встречается на пути нашей растущей умственной силы и расцветающего чувства; когда у нас особенно пробуждаются умственные запросы и интерес ко всестороннему знанию и образованию достигает высшего напряжения. Вот почему так часто человек, надломленный жизнью, с оскудевшим идеализмом, с разбитыми надеждами, возвращается мыслью к студенческой жизни, как к своему „золотому“ времени.

Что особенно придает студенческой жизни ее своеобразную прелесть, значительность и достоинство, так это – тот идеализм, тот запрос к званию, та широта общих интересов, которая в большей или меньшей степени характеризует (или должна характеризовать) каждого студента и которая всех их сплачивает в одно живое единство, одушевленное общим стремлением к работе над наукою. Без этой совместной, дружной, товарищеской работы в виду высоких идеальных и в частности научных целей, без этого, так сказать идеального сотрудничества, все радости студенческой жизни были бы пусты, бессодержательны и ничтожны. Если, при воспоминании о студенческих годах, часто просветляется даже лицо почтенных и серьезных старцев, то уж конечно не воспоминание о студенческих утехах и удовольствиях оживляет их, но – именно воспоминание о том серьезном и единодушном стремлении к работе над собою, к самообразованию, которым особенно одушевлены наиболее серьезные студенты, но которое от них так или иначе отражается и на всех остальных. Тот не узнает студенческой жизни и не вкусит ее прелестей, кто не станет вместе с другими трудиться над выработкой своих взглядов и своих убеждений, как научных так и жизненных.

Таким образом, уже самое студенчество, самое звание студента налагает на вас обязанность трудиться. Я не стану останавливаться над разъяснением этого положения², потому что предполагаю в вас готовность к труду, которая, без сомнения, и привела вас в стены Академии. Выскажу лишь одно соображение, которое имеет отношение к студенчеству нашему, академическому, и вообще к воспитанникам духовных школ. Именно я хочу напомнить вам факт, который и вы, вероятно, замечали и отмечали, – совершившуюся у нас, на Руси, в последнее время перемену взглядов и отношений к религии, ее служителям и представителям богословской науки и мысли. В самом деле, на расстоянии каких-нибудь одного двух десятилетий у нас совершилась удивительная перемена в этом отношении! Прежде богословов чуждались, как „врагов прогресса и свободы“, – по любимой тогдашней формуле; теперь же к ним относятся со вниманием и прислушиваются, как к людям, которые» благодаря охранительному влиянию на них начал православного Христианства, едва ли ни одни только сумели сохранить неприкосновеннейшим, среди всеобщего шатания умов, правильный взгляд на мир и на жизнь. Caveant consules! Не хорошо будет, если вы сами или те, которые чрез несколько лет будут вверены вашим заботам, не сумеете удовлетворить той духовной жажды, которою теперь томится уже не один простой народ, но и большинство русской так называемой „интеллигенции“.

Итак труд, и труд вот отныне, со дня поступления вашего в Академию, ваш девиз, – труд разумный, одушевленный честными и искренними стремлениями и отвечающий верховному назначению Академии и целям академического образования. Здесь, в стенах Академии и Лавры, в часы сосредоточенной студенческой думы, не раз зарождались высокие идеи, которые потом переходили в действительность; принимались важные решения, которыми определялось направление жизни не только тех, кто принимал эти решения, но и тех, кому эти люди затем призваны были служить: здесь и из вас каждый должен найти и угадать задачу своей жизни, – по крайней мере в общих чертах наметить ее цель, выяснить свои задушевные симпатии и стремления. Пусть никто не думает и не ожидает, будто „co временем“, как бы само собою, помимо ваших усилий и воли, пред вами раскроется нечто такое, для чего здесь не заложено никакого основания, – выпадает на долю дело, которое вы назовете своим, „делом жизни“, но которое здесь не предносилось душе даже и в форме смутного чаяния. Правда, это иногда бывает; но бывает очень редко, – это судьба особых избранников Божьих. Вот почему, не ожидая этих чрезвычайных и исключительных указаний, вы сами и самостоятельно должны поставить пред собою цель своей деятельности и сосредоточить на ней все свои стремления. И сделать это, наметить по крайней мере общее направление своей будущей деятельности, вы теперь можете. Если в предшествующие годы вами было приложено достаточно труда для усвоения необходимых знаний и навыков, то, при достигаемой здесь высоте развития, у вас постепенно установится положительный взгляд на окружающее и выработается способность к постановке дальнейших целей. И если бы даже при этом в ваших взглядах на будущее и в планах об устроении своей дальнейшей жизни оказалась некоторая неустойчивость и неопределенность, – конечно, естественно* – то и этим не следует смущаться. Во всяком случае перспективы, которые при этом откроются, будут иметь некоторое значение: по меньшей мере в них выразится жизненная полнота открывающихся размышлению о будущих возможностях, а это, в свою очередь, может содействовать расширению кругозора и всему настроению способно сообщить бодрость и одушевление. Ведь известно, что даже и мечты юности не остаются без влияния на дальнейшую жизнь человека: они хранятся в воспоминании, как светлое и радостное утро жизни, как ее веселая и многообещающая заря, и часто незаметно охраняют нас в последующее время от многих зол и падений. Вот почему даже и мечты этого периода вашей жизни, – конечно, мечты и возвышенные и благородные, какие и свойственны благородной юности, – ни в каком случае не заслуживают гонения; напротив, их следует питать и лелеять, по меньшей мере, как поэтический противовес одностороннему погружению в прозу труда и рассудочности.

Я сказал, что, со дня вашего вступления в Академию, вашим девизом должен быть труд; но, добавил, – „труд разумный“. Это добавление особенно необходимо, когда речь идет о труде умственном, особенно в ваше время и в частности в вашем, студенческом положении. Человеку, посвящающему свои силы умственному труду, при слишком большом усердии и при недостатке опытности, осторожности и умения в распределении труда, грозит очень большая опасность, – опасность отвыкнуть от самодеятельности и через это утратить самостоятельность мышления. Постоянное чтение и изучение книг, не оставляющее времени и сил для собственных размышлений, может привести иногда более вреда, чем пользы. „Как обширная, но не приведенная в порядок библиотека, – говорит Шопенгауер, – не может принести столько пользы, как хотя бы и весьма умеренно, во вполне устроенное книгохранилище; так точно и огромнейшая масса познаний, если они не переработаны собственным мышлением, имеет гораздо менее ценности, чем значительно меньшее количество сведений, но глубоко и многосторонне продуманных... Конечно, продумать можно только то, что знаешь; поэтому-то и нужно чему-нибудь учиться; но, с другой стороны, знаешь только то, что продумал“³. Вот почему отнюдь недостаточно одного чтения и изучения книг. „Постоянное чтение, – по выразительному сравнению того же философа, – отнимает у ума всякую упругость, как постоянно давящий вес отнимает ее у пружины и самое верное средство не иметь собственных мыслей это во всякую свободную минуту тотчас хвататься за книгу»⁴. Но что может быть печальнее отсутствия у человека и при том человека начитанного и, в известном смысле, ученого – собственных мыслей? Никакими сведениями их заменить нельзя: по меткому выражению одного английского писателя, „унция собственного ума стоит больше, чем две тысячи фунтов чужого“⁵. Между тем, именно ваше время представляет в данном отношении особенно большую опасность. Справедливо указывают, что умственная жизнь современного человека страдает избытком питания (гипертрофией) вследствие чего, по общему биологическому закону, так сказать атрофируются высшие отправления ума, Современная мысль обладает громадным фактическим материалом; но этот материал остается как бы непереваренным. Отсюда – путаница понятий, неспособность современной мысли совладать с самыми элементарными вопросами и общее принижение умственного уровня. Эта опасность угрожает и вам, студентам. В средней школе вы давали постоянный отчет в своих занятиях; здесь же Вам представляется сравнительно большая свобода, а вместе с тем и выбор книг для чтения и изучения здесь гораздо богаче. Опыт показывает, что особенно молодые студенты широко пользуются этою свободою и с жаром набрасываются на книги... Повторяю, в этом лежит источник не малых опасностей для вашей самостоятельной мысли.

Нигде вред этой умственной „гипертрофии“ не проявляется так наглядно, как в области современной мысли.

Один из выдающихся современных научных деятелей, вполне компетентный судья⁶ в вопросах данного рода, замечает, что, тогда как современное естествознание делает прочные завоевания, – в науках гуманитарных, и в особенности в философии, „понимание пошло не вперед, а назад» так что уровень умственного развития не повышается, а понижается“. Против этого положения, выставленного в столь категоричной форме, можно, конечно, спорить. Но нельзя не согласиться, по крайней мере, с тем, что в сознании современного мыслящего, образованного общества распространено много шатких, непродуманных и критически непроверенных взглядов, которые тем не менее выдаются за непреложные, quasi – научные истины, И вот эти-то шаткие взгляды и необходимо иметь в виду вам, равно как и всем вообще питомцам духовных академий. Их призвание – служить по преимуществу образованному русскому обществу своим словом и своими учено-литературными трудами. Но как можно успешно выполнять эту высокую миссию, если неизвестны те умственные предрассудки, которыми болеет современное общество? Конечно, всех этих предрассудков и ложных ходячих идей перечислить нет возможности: они будут открываться вам постепенно, когда, выступив на поприще самостоятельного служения, вы будете ближе и ближе ознакомляться с обществом. Но я, как преподаватель философии, считаю необходимым теперь же указать вам на некоторые из современных философских предрассудков, с которыми необходимо считаться и которые необходимо иметь в виду, приступая к изучению философии.

Состояние умов той или другой эпохи, как известно, всегo легче и правильнее можно понять исторически, т. е. выяснив те элементы, которые вошли в современную умственную жизнь из прошлого. Вот почему и я почитаю необходимым, для выяснения современных движений в области философской мысли, сделать маленькую историческую справку. Шестидесятые годы, как вы знаете, были у нас временем анализа и отрицания. Тогда любили повторять, что те высокие идеи, которыми исконно жило человечество, – идеи Бога, души, свободы, истины, красоты т. д., – будто- бы „устарели“ и изжили свое время“. Жизнь, однако, скоро показала, что устарели отнюдь не эти идеи, а то сознание, которое не могло их вместить: это сознание, которое гордо объявило себя „новым“, призванным будто бы обновить человечество, состарилось, не успев возмужать, и умерло от преждевременной старости, – от болезненного старческого истощения. В самом деле, „новое поколение“ достигло старости в течение каких-нибудь двадцати лет т. е. в течение периода, который далеко не достигал пределов человеческого возраста: какая жалкая ирония судьбы!

На смену этому поколению умов, в начале восьмидесятых годов выступило опять „новое поколение“, – с новыми идеями, которые, по-видимому, все более и более овладевают умами нашей эпохи. Наше время опять называет себя временем „обновления“, возрождения и т. д. и называет столь же притязательно, как и шестидесятые годы: великая история! Будущее покажет, насколько право или, – точнее, – неправо наше время, когда усвояет себе столь исключительно эти притязательные эпитеты. Но уже и заранее, не ожидая суда будущего историка и даже не справляясь с фактами, можно утверждать, что наше время не совсем порвало с шестидесятыми годами. Ведь это вообще невозможно. Ведь смежные исторические периоды в сущности никогда не стоят друг к другу в отношении радикальной противоположности: между ними всегда есть нечто общее. Так и философские веяния наших дней, не смотря на их кажущуюся радикальную противоположность идеям шестидесятых годов» в сущности имеют с ними не одну черту сходства. Осудив отрицательные и разрушительные стремления шестидесятых годов и возвратившись к исконным общечеловеческим верованиям, наше поколение не могло, однако, разом освободиться от тех навыков мысли, в которых оно воспиталось под влиянием поколения шестидесятых годов. И вот в результате получается какая-то смесь, какой-то комплот разнородных идей, в котором идеи возвышенные уживаются рядом и идут рука об руку с либеральными идеями „эпохи шатания“.

В самом деле, прислушиваясь к современным толкам о философии, отголоском которых служит так называемая текущая пресса, нельзя не поражаться некоторою дисгармонию и разноголосицей суждений: мы замечаем в современном мыслящем сознании, так сказать, неоднородность состава, – несогласованность, противоречивость и борьбу господствующих философских идей.

Так, прежде всего, при общезамечаемом возврате к религии, при сознании ее необходимости, в обществе замечается, однако, какое-то равнодушие и даже пренебрежение к догмату, не говоря уже об обряде и установившемся укладе православно-религиозной жизни. В этом», в таком отношении к догмату и строю церковной жизни, конечно, скрыто предположение (которое иногда выражается и открыто), что и в нравственной и религиозной жизни разум есть вполне надежный и совершенно достаточный руководитель: это, очевидно, остаток рационализма шестидесятых годов.

Но тот самый разум, который, таким образом, столь незаконно возвышается в религии, – – этот же самый разум, с другой стороны, недостойно унижается пред лицом так называемой „науки“: здесь замечаются весьма скромное сознание границ этого разума, который, – говорят, – „бессилен подняться над сферою явлений и их феноменальной связи“. Отсюда тот своеобразный позитивизм мысли, который любит высказываться обо всем лишь на половину, ничего решительно не осуждает, но и ничего не утверждает, хочет быть „толерантным“ ко всевозможным мнениям» любит устанавливать степени и оттенки истины и таким образом, в своих крайних обнаружениях, незаметно переходит в полускептицизм.

Наконец, вследствие этого полускептицизма, отказа от установки единой и общеобязательной истины, развивается равнодушие и даже пренебрежение к общим требованиям логики, с ее строгими приемами и правилами, и пристрастие к тонкой и прихотливой диалектике, – этой софистики нашего времени, которую обыкновенно называют критицизмом, но которую правильнее следовало бы называть критиканством...

Итак, рационализм, позитивизм, скептицизм, критицизм или критиканство: вот печальные навыки, выявленные современною мыслью из школы шестидесятых годов. Одна только область, одна идея сохранила свою безусловную власть на этой шаткой почве и возвышается над всеми потрясенными идеями, – это идея нравственная. Здесь мы вступаем в сферу Кантовой философии, – Кантовского субъективизма: ничего положительного, неустойчивого, твердого, кроме нравственного закона! Все остальное – тень. Этот-то Кантовский ультраидеализм, если позволительно так выразиться, при котором легко сохранить возвышенный образ мыслей и в тоже время сложить с себя все серьезные задачи и обязанности мысли и жизни, и есть господствующая черта умственной жизни наших дней. Отказываются от достоверного познания, от всякой действительности, чтобы тем вернее возвысить нравственную идею; но при этом забывают, что, если нет ни твердого знания, ни действительности, то нет положительных обязанностей, нет серьезного дела, серьезных задач жизни и знания. Не ясно ли, что весь этот модный современный идеализм в сущности есть лишь праздная игра в возвышенные идеи?!

Итак, ложный идеализм – вот что характеризует философствующее сознание нашего времени в нашем отечестве. Ясно, к чему, в виду этого, сводится наша основная задача в области философии: идеализму ложному мы должны противопоставить идеализм истинный, который бы, не отрицая эмпирической действительности, однако же возвышался над нею в своем учении о действительности высшей, идеальной, с которою мы должны сообразовывать свою земную жизнь, – словом, тот идеализм, который освящен Христианством и в нем заложен. Казалось бы, что это последнее напоминание с моей стороны совершенно излишне. В самом деле, в каком же другом направлении и духе и можно разрабатывать философию питомцам духовных школ. как не в направлении к христианскому идеализму? Однако, действительность не совсем соответствует этому ожиданию. За вычетом, правда, блестящих, но сравнительно немногих исключений, можно сказать, что мы, питомцы духовных школ, если и не совсем игнорировали эту задачу, то бывшие всегда к ней одинаково внимательны. Под косвенным влиянием господствовавшего в шестидесятых-семидесятых годах сдержанного и равнодушного, чтобы но сказать больше, отношения ко всему положительно-христианскому, и в наших духовных школах этого периода иногда предпочитали держаться вдали от богословских вопросов и разрабатывали в области философии преимущественно такие вопросы, которые для богослова имеют лишь косвенное и отдаленное значение. Правда, такое направление мысли имело и свою хорошую сторону; из под nepa мыслителей, получивших образование в духовных школах, выходили труды no общим философским вопросам, которые, вследствие своей большей близости, в сравнении с специально богословскими трудами» к интересам светского общества и так называемой «университетской философии», были замечены многими» нашли доступ в светское общество и не мало содействовали укреплению в нем взгляда на питомцев духовных школ, как на знатоков философии и сильных мыслителей» обладающих развитым и хорошо дисциплинированным мышлением. Да и независимо от этого» нельзя в области философии сосредоточиваться исключительно на одних вопросах, имеющих прямое и непосредственное отношение к богословию, так как все области философии и все философские вопросы стоят между собою в тесной связи. Нет, я отнюдь не могу признать такую исключительную специализацию философии желательною: я хочу только сказать, что нам, питомцам духовных школ нельзя и не следует увлекаться разработкой общефилософских вопросов до забвения тех вопросов, которые имеют ближайшее отношение к составу наук, изучаемых в академии. В самом деле, досмотрите, во всякой развитой литературе, – у французов, немцев, англичан, не говоря уже о классическом, патриотическом периоде христианского просвещения, – существует особое направление философской литературы, разрабатываемой с богословской точки зрения, в виду религиозных потребностей, Здесь все основные вопросы философии, – вопросы о познании, сущности мира, материи, жизни, духе и т. д., – решаются именно под этим углом зрения и носят не только общехристианскую, во и свою конфессиональную окраску. Философская мысль, ставящая себе задачу служить выражению и развитию христианских идей, проводит их последовательно и выдерживает религиозную точку зрения во всех частностях, вследствие чего создается особый тип философии, – философии христианской. У вас, за двумя-тремя исключениями, которые, конечно, далеко, не исчерпывают всего состава философского знания, всех философских вопросов, ничего подобного нет. Попытайтесь в вашей философской литературе справиться, например., о том, какое решение, положим, гносеологической проблемы наиболее соответствует духу православного христианства, какие теории материи, жизни и т. д., с этой точки зрения, наиболее состоятельны, – и вы окажетесь в большом затруднении найти желанный ответ. А между тем это – вопросы не апологетики только, но и чисто объективно-философские вопросы. Представители так называемой светской (университетской) философии вправе, конечно, поставить вам в ниву, что мы не выработали и не стремимся выработать ответа на эти вопросы с своей православно-христианской точки зрения. Итак, предоставим светским мыслителям разрабатывать светские вопросы философии и сосредоточим свое преимущественное внимание на тех вопросах, которые соприкасаются всего ближе с областью религиозного (богословского) звания.

Этого требуют от вас не только общие задачи и характер вашей школы, но так же и простой практический принцип разделения труда. Воплотить православно-христианскую идею в философскую форму и, таким образом, создать особый, ясно выраженный, последовательно проведенный и законченный, тип философии, – это такая высокая и данная, с чисто научной точки зрения, задача, что всякая попытка содействовать со разрешению, без сомнения, будет признана в своем серьезном значении, как одна из форм служения истинному просвещению и науки. Даже малое участие в решении этой великой задачи есть такое серьезное и важное дело, на которое никак

нельзя жалеть труда и сил.

Однако, и в данном отношении нужна осторожность. Чем выше задача, тем ответственнее служение ей, тем большего внимания оно требует и тем заметнее здесь всякие увлечения и крайности и вот почему именно в служении религии так часто замечалась и осуждалась „ревность не по разуму“, – вот почему именно здесь всего ближе к человеку то страшное обольщение мысли, когда, по слову Спасителя, даже убивающий служителей и провозвестников истины, думает, будто он тем служит Богу (Ин. 16:2). Историческая справка говорит, что эпохи таких обольщений, к несчастию для человечества, нередки в его истории. В области мысли и в частности в области мысли философской это обольщение проявилось всего яснее в том вторжении в область мысли во имя внешнего авторитета, в том стремлении подавить всякие проявления живой мысли, которым запятнало себя католичество. История его увлечений в этом направлении очень печальна и поучительна. Как известно, на этом шатком и скользком пути внешних ограничений мысли оно создало много условных формул, от которых потом само же должно было отказаться. А между тем, с какою властною настойчивостью, с каким непререкаемым авторитетом, с каким безусловным осуждением иномыслящих они высказывались! К сожалению, как известно, католическая схоластика осталась не без влияния и на нашу русскую богословско-философскую мысль и много вредила у нас успехам духовного служения обществу. Это одна из причин и едва ли не главная, почему так называемое светское общество еще и доселе не выработало у нас вкуса и расположения к духовной литературе, почему оно сравнительно редко и неохотно читает произведения наших богословов: всякие условные внешние формулы пугают и отталкивают живую мысль, – особенно, если они высказываются притязательно, с посягательством на суд и осуждение чужой совести и чужой души, со враждой не только к заблуждению, но и к заблуждающимся... Это очень печально и достойно сожаления и не потому только, что от этого, от такого направления духовной литературы проистекали и проистекают печальные плоды, но еще и главным образом потому, что это не отвечает существу и духу православного Христианства. Оно прежде всего есть дух и сила. Умы, преданные ему, оно способно просветить и внутренне преобразовать по своему духу, и тогда они будут в состоянии полно и ясно выразуметь доступную человеку истину, – собрать и сложить в единый, связный организм истины остатки тех положительных начал, которыми держится, живет и созидается мир, несмотря на внесенное в него грехом расстройство, а с другой стороны и положительные силы и ростки нашего духа для просвещенного христианством умственного взора прояснятся в богоподобный образ Божий. Выяснить эти положительные начала человеческой и общемировой жизни и истолковать. их, как естественные откровения в мире Божественных свойств, – вот высокая задача философии, преобразованной по духу православного Христианства. Вводя в постижение истины внутренним путем, – путем преобразования и просветления ума, – православное Христианство, очевидно, не может налагать на него внешних ограничений и формул и вот почему, но духу православие, как выразился один из глубокомысленнейших православных философов, покойный профессор нашей академии, В. Д. Кудрявцев, – „влияние религии на ход философского мышления должно быть влиянием советующего друга и руководителя, но не простираться до деспотического давления и стеснения этого мышления“. Будем помнить этот завет. Пусть ваше слово на разъяснение и в защиту православной истины будет твердо и определенно, без всяких уступок духу времени и его предрассудкам; но пусть в тоже время оно будет свободно от всяких притязательных требований, – пусть будет проникнуто любовью к истине, чутким вниманием к источникам заблуждений и готовностью помочь заблуждающимся словом убеждения. Иначе мы впадем именно в то самое обольщение мысли, когда люди, разрушая дело Божие, думают, будто совершают службу Богу, Нет и нет Да не будет этого! Христианство не требует служителей, поднимающих для его защиты меч и философия не признает своими мыслителей, опирающихся на внешние авторитеты и условные формулы...

Я наметил в общих чертах, в каком направлении, в виду современных движений мысли, желательна ваша самодеятельная работа в области философии. Теперь спрашивается: чем в данном отношении может помочь вам Академия? Отвечу кратко: она должна и может помочь вам в достижении указанных задач не только самым содержанием лекций, но и формою, характером академического преподавания, самым духом его методов и приемов. Особенно это имеет значение относительно философии. В пояснение этого несколько слов.

Задача высшего образования несколько иная, чем задача средних учебных заведений, и роль ваших новых руководителей в науке не совсем та же, что роль ваших прежних наставников. В самом деле, если уже при начальном и среднем образовании, здравая педагогика заставляет принимать во внимание индивидуальность воспитанников и с нею сообразовывать выбор приемов и методов, а отчасти даже и самих вопросов и предметов; то теме более, конечно, это необходимо относительно того возраста, когда индивидуальность человека уже определилась довольно ясно, когда он входит в сознательное обладание ею, подметил свои особенности и склонности, когда определились и раскрылись его умственные интересы. Вот почему, в высших учебных заведениях студентам предоставляется относительная свобода выбора предметов изучения, – особенно специального. Подобным же образом и в области каждого предмета вам предоставляется относительная свобода: от вас не требуют ежедневных отчетов; вы можете самостоятельно избирать себе вопрос для письменных работ из многих предлагаемых вашему вниманию... Словом, вам оказывают доверие и предоставляют относительную свободу, конечно, – в том предположении, что вы, как люди достигшие известной зрелости и понимания задач своего образования, не будете злоупотреблять ею. Сообразно с этим, изменяются задачи и приемы и ваших новых преподавателей и в частности преподавателей философии. Их главная задача теперь уже не в том, чтобы заставить вас усвоить известные философские взгляды и учения, во в том, чтобы пробуждать в вас самодеятельность и интересе к философии, приучать к самостоятельной работе мысли в вдумчивости, – словом, чтобы пробудить и воспитать философские наклонности, заложенные в душе каждого, но обыкновенно как бы дремлющие. Таким образом, по самому существу дела, роль преподавателя теперь уже отступает на второй план и является лишь вспомогательною: он должен ввести в науку, указать, в чем собственно в ней центр тяжести и, если при этом путем пробуждения в вас интереса к тому или другому вопросу, путем пробуждения критики и даже искреннего сомнения, ему удастся воспитать в вас любовь и вкус к философии и желание работать в ее области и при том работать в известном направлении, – его задача исполнена: остальное будет уже зависеть от вас самих, от вашей самодеятельности. Дело, здесь, следовательно, уже не столько в усвоении положительных знаний, сколько в проникновении общим духом и направлением лекций, в усвоении проектов постановки и разработки вопросов, – словом в тех таинственных впечатлениях, в тех семенах мысли, которые, запав здесь в душу, могут затем, под влиянием самодеятельной работы мысли, задач и опытов жизни, развиться в связное и стойкое целое, в одно философское мировоззрение. Таким образом, каждый из вас должен теперь сделаться как бы своим собственным учителем и воспитателем. Дело преподавателя дать вам лишь материал для обработки, резец и молот; но уже от самих вас будет зависеть, из кого выработается или, – точнее, – в ком скажется Фидий.

Такая перестановка в Академии задач преподавания философии вытекает из самого существа дела. Забота здесь направлена не столько к тому, чтобы давать широкое и всестороннее знание частностей, сколько к тому, чтобы вызывать на глубокие и серьезные размышления, развивать ум и душу. И это очень важно: в этом, между прочим, и заключается великое образовательное значение академического преподавания философии. В самом деле. лишь в таком случае преподавание философии будет содействовать достижению тех целей, которые ставит высшее образование. Только в таком случае оно может произвести тот благодетельный переворот в формах умственной деятельности, на который рассчитывают, когда делают философию необходимым составным элементом законченного и полного, „высшего“ образования. При такой постановке, философия приучает быть более требовательными к доказательствам и в тоже время стремиться к отысканию истины во всех приобретениях человеческого ума; направляет и уравновешивает потребность в утверждении, с одной стороны, и критическое отношение к явлениям, с другой, – потребность охранения существующего и в тоже время стремление к его осторожному и отвечающему необходимости улучшению; заставляет отыскивать во всем существенное, общее и основное и таким образом помогает достигать меры и гармонии в сознании и поступках; воспитывает способность извлекать из всех специальных знаний, из обыденных размышлений и событий жизни тот умственный элемент, который всему дает смысл; словом, – только при такой постановке, философия становится одним из средств подготовления к самостоятельной и разумной жизни и деятельности.

Конечно, выставляя на первый план формальную сторону в изучении философии, рассматривая ее прежде всего, как могучее образовательное средство, я вовсе не хочу сказать, будто сторона материальная, самое содержание курса может быть оставляемо без внимания. Если бы кто из вас спросил: не достаточно ли ограничиться усвоением лишь общего духа и направления курса, не усвояя решения тех или других определенных вопросов, то я отвечу самым решительным образом отрицательно. Необходимо знать курс, хотя бы лишь в общих моментах, уже просто для того, чтобы он служил точкой отправления для самостоятельной работы вашей мысли. Конечно, этой последней цели могло бы служить и самостоятельное, систематическое чтение и изучение сочинений какого-нибудь философа. Но, во-первых, одно другого не исключает: можно и к курсу быть внимательным и найти время для домашнего чтения философа (и, – замечу мимоходом, – было бы очень полезно, если бы каждый из вас в предстоящем учебном году прочитал хотя бы одного философа целиком, кто может в подлиннике, или же и в переводе; следует только выбирать величину крупную, наприм., Платона, Аристотеля, Канта: иначе чтение не оставит глубокого следа). Во-вторых, те философские курсы, которые будут вам здесь предложены, составлены со вниманием к специальным задачам академического преподавания, а это обстоятельство для вас далеко не безразлично.

Быть может, кто-нибудь теперь спросит: как достигнуть этого» – как усвоить курс? В ответе на этот вопрос я позволю себе напомнить вам один анекдот из области истории философии. К Антисфену, главе цинической школы, один из его слушателей однажды обратился с вопросом: как ему поступать, чтобы извлекать из уроков возможно большую пользу? Для этого, – отвечал философ, – тебе недостает трех вещей: βιβλαρίου καινοῦ, γραφείου καινοῦ, πίνακοσ, χαινοῦ. Ответ, как видите, довольно двусмысленный: если прочитать последнее слово слитно; получается один смысл (нужна новая тетрадка, новый грифель и новая грифельная доска); если же прочитать его раздельно, тогда смысл будет со всем иной (нужна тетрадь, грифель, грифельная доска и – ум). Как понял философа его ученик, – осталось неизвестным. Но, по-видимому, сам философ хотел, чтобы его поняли в последнем смысле, потому что, когда однажды другой из его слушателей, жаловался ему, что потерял свои тетради, философ отвечал: „тебе следовало бы записывать уроки не в тетради, а в ум“. Смысл этого анекдота понятен: конечно, нужна запись, но запись, как говорят» cum grano salis, Нельзя, в самом деле, записывать лекции дословно; тогда в записях по необходимости окажутся пробелы, которые трудно будет потом заполнить, а вследствие этого курс раздробится на куски, в которых легко может потеряться смысл целого. С другой стороны, нет надобности и стремиться к такой дословной записи. Достаточно уловить и записать лишь общую схему лекции, – конспектировать ее, как говорят, чтобы, таким образом были сохранены для памяти хотя бы лишь общие положения, но ясно и определенно.

Вот все, что я предположил сказать вам для первого ознакомления с Вами. В заключение мне остается лишь пожелать, чтобы, когда будете посещать мои последующие чтения, у вас не замечалось недостатка в βιβλαρίου, γραφείου καὶ νοῦ.

Α. Введенский