Мудро ли поступил Большой Московский Собор, наложив запрет на образ Бога Отца в виде Ветхого днями?

Как известно, традиция изображать Бога Отца в облике Седовласого Старца или, что то же, Ветхого днями сформировалась в христианской иконографии под влиянием ветхозаветных свидетельств.

Богом Древним Господь именовался уже со времен Моисея (Втор.33:27). Несколько столетий спустя Он открылся в образе Ветхого днями пророку Даниилу. Именно этот пророк и составил словесное описание данного визуального символа (Дан.7:9). Во времена Нового Завета образ Вседержителя, явившегося в подобии мужа с белыми, как волна, волосами созерцал Евангелист Иоанн Богослов (Откр.1:14).

Достойно замечания, что оба этих образа сближаются между собой и через общий эсхатологический контекст: как Даниил, так и Иоанн Богослов лицезрели Вседержителя в видениях, посвященных последним временами существования нашего мира.

Ко времени созыва Большого Московского Собора (1666–1667 г.г.) изображения Ветхого днями успели обрести широкую известность среди верующих и утвердиться в ряде иконографических направлений. Однако единогласного мнения о том, в каких именно случаях с Каким именно Лицом Пресвятой Троицы надлежит соотносить этот библейский образ, выработано не было.

При всей выразительности описания Божьего Откровения в Книге пророка Даниила контекст не только не объясняет, символ какого Лица созерцал праведник, но даже и не затрагивает вопроса, допустимо ли вообще идентифицировать это символ как образ одного-единственного Божественного Лица. В то же время Евангелист Иоанн Богослов ясно свидетельствовал, что в облике Подобного мужу с белыми волосами пред ним предстал Господь Иисус Христос (Откр.1:17–18).

Ввиду отсутствия строгой определенности по этому поводу, на некоторых композициях под образом Седовласого Старца изображался Отец, а на других – Сын. Общая иконографическая практика не препятствовала ни первому, ни второму варианту использования образа и допускала обе интерпретации Ветхого днями.

Одной из ближайших причин наложить на изображения Бога Отца в облике Старца суровое архиерейское табу служило недовольство не столько образом Ветхого днями как таковым, сколько использованием его в сложившейся к тому времени иконографии «Отечества», представлявшей (не по наименованию, а по сути) одну из вариаций иконографии Пресвятой Троицы.

В целом композиции этого плана создавались по следующему принципу. Центральное место всегда отводилось образу убелённого сединами Старца, символизировавшего Бога Отца. Причём, пространственно этот образ заполнял бóльшую часть плоскости изображения. На Его коленях воспроизводился восседающий Отрок Христос, а Святой Дух, в образе голубя, изображался или внутри сферы, поддерживаемой Отроком (и символизировавшей сияние Славы), или же над Его нимбом, на фоне груди Ветхого днями.

В некоторых случаях правая десница Седовласого Старца писалась сложенной в благословляющем жесте, тогда как Его левая рука изображалась держащей таинственный свиток. И хотя ничто не запрещало представлять со свитком образ Отца, в данном случае свиток сближал его с образом, явленным Евангелисту Иоанну Богослову и интерпретировавшемся как Единородный Сын. Более того, иногда даже и в нимб, обрамлявший голову Ветхого днями, вписывался Крест. Само собой понятно, что такие иконографические формулировки не способствовали однозначному и бесспорному восприятию этого образа как образа Отца.

Между тем в других вариантах Старец изображался благословляющим обеими, широко разведёнными руками, а в Его нимб вписывался не Крест, но два перекрещивающихся между собою квадрата, красного и коричневого цветов. Эти иконографические элементы вполне увязывались с положениями Православной Догматики.

Благословение символизировало не что иное как проявление Божественной воли, Божественного действия, а Источником любого Божественного волеизъявления, Божественного действия всегда является Отец.

Два квадрата дополняли эту идейную линию: красный цвет символизировал Божество (огонь Божества (Исх.24:17)), а коричневый – непознаваемость Отца. И это важно, ведь сильнейшим догматическим доводом в пользу запрета изображений Отца в облике Старца служило вероучительное положение о Его непознаваемости и невидимости. Ведь если Отца невозможно познать, – рассуждали участники Собора, – невозможно увидеть посредством телесных очей, то Его невозможно и изобразить в линиях и красках.

Следует отметить, что в отличие от Воплотившегося Сына Отец не имеет не только материального, вещественного тела, но и вообще никакого. Он – чистейший, неизмеримый, бесформенный, всё наполняющий, всесовершенный Дух. Следовательно, познать, Каков Он есть Сам в Себе, в Своём вечном бытии, мы и действительно не в состоянии, как и не в силах воспроизвести идентичный Его Лицу иконографический образ. Участники Собора так и установили: впредь не писать образ Господа Саваофа (Отца) «зане Саваофа (сиречь Отца) никтоже виде когда воплоти».

Однако, здесь есть на что возразить. Невозможность изобразить Бога Отца по Его существу (природе, естеству) отнюдь не означает, что Он совершенно не изобразим и не может быть представлен в символической форме. Согласиться без оговорок с таким утверждением, значит перечеркнуть весь многовековой опыт пророческих видений. Ведь будучи невидимым для телесных очей по Своей сущности, Бог способен являть Себя людям посредством энергий, особых сверхъестественных действий: при помощи создаваемых Им либо в пространстве, либо в сознании человека специальных символических образов.

И линия здравой, христианской, логической мысли не может не привести к заключению: коль скоро Древний Бог (Втор.33:27) открывал Себя в визуальных образах людям, и эти образы нашли словесное отображение в Священном Писании, то что препятствует отобразить эти символы линиями и красками? Опять же, если пророки, созерцая Божественный образ, усматривали в нём конкретные, вполне определенные контуры и цвета, и эта конкретика не нарушала собой правил Православной Догматики (ведь Источником Откровения был Сам Господь), то почему та же самая конкретика, воспроизведенная на иконе, должна априори считаться противоречащей догматам?

Другим важным мотивом запрета служило стремление представителей Собора оградить верующих от ложного понимания роли и достоинства Каждого из Божественных Лиц, изображаемых на иконах типа «Отечество», а также Их взаимных отношений.

Так, Единородный Сын изображался восседающим на коленях Старца, на фоне Его чрева. С одной стороны, это иконографическое решение могло подводить к пониманию, что Сын пребывает в Отце. Между тем при этом не учитывалось свидетельство Сына, что не только Он пребывает в Отце, но и Отец в Нём (Ин.14:10). Более того, согласно учению Церкви, и Святой Дух пребывает в Отце и Сыне, и Отец и Сын в Духе, чего не скажешь, всматриваясь в образ голубя, расположенного или в руках Отрока, или на уровне груди Ветхого днями.

Конечно, с другой стороны эту иконографическую формулировку можно было бы осмыслить и как символ рождения Сына Отцом. В этом отношении нельзя не увидеть формальных параллелей «Отечества» с иконами Пресвятой Богородицы, держащей на коленях рожденного Ею Христа. Но ведь от Матери Сын рождён по плоти, а от Отца – по Божеству. Каков образ этого предвечного рождения, нам неизвестно. Здесь мы можем довольствоваться аллегорией: оно подобно рождению от ума слова (Ин.1:1), от тумана росы (Пс.109:3). С этой точки зрения образ вызывал справедливые упрёки и негодования, резал глаз.

Кроме того, учитывая что в иконографии разность масштабности фигур нередко определяется разностью славы и достоинств представленных Лиц, образ Бога Отца, значительно превосходящий размерами фигуру Сына, мог давать повод думать, будто Отец и в действительности превосходит Его в славе, могуществе и достоинстве. А это противоречило даже самым натянутым толкованиям догмата о Пресвятой Троице. Ведь Сын ничем не отличается от Отца, за исключением личных свойств или образов бытия: Отец – безначален, ни от Кого не рождается и не исходит, Сын же вечно рождается от Отца.

В свою очередь образ Сына, более масштабный в сравнении с образом Святого Духа, мог давать почву для домыслов, будто в реальности Сын превосходит Святого Духа. И что ещё хуже, мысль о разнице в совершенствах между Отцом, Сыном и Святым Духом могла усугубляться на фоне того, что Первые два Лица воспроизводились в человеческом облике, а Третье Лицо – в образе голубя.

Опять же, образ Отца, как бы убеленного сединами старости, в контрасте с образом Сына, представленного в возрасте Отрока, мог способствовать формированию ложного впечатления, будто в действительности Отец древнее рождаемого Им Сына. Эта трактовка влекла к приложению к Богу категории времени, напрочь опровергая учение Церкви, согласно которому Сын хотя и имеет начало в Отце, однако не временнóе, а в смысле Причинности. Ведь Отец рождает Сына вне зависимости от условий пространства и времени: в вечности, вечно.

Наконец, к моменту созыва Большого Московского Собора Церковь уже имела в качестве признанного иконографического эталона образ Святой Троицы, созданный преподобным Андреем Рублевым. Будучи написана в тиши монашеского уединения, великим мастером и молитвенником, эта икона явила миру настолько трезвое, взвешенное и проработанное изображение, что даже и лучшие образчики «Отечества» не могли поставляться с ней в один ряд (см. подробнее: Что не так в толковании «Святой Троицы» преподобного Андрея Рублева?).

Во-первых, в её основе лежал исторический факт явления Бога Троицы Аврааму в образе трех странников (Быт.18:1–3), тогда как иконы Отечества представляли собой произвольный набор, авторский синтез Божественных образов, явленных при разных обстоятельствах, с разными целями, в разные исторические времена.

Во-вторых, в отличие от изображений Отечества «Святая Троица» Андрея Рублева ясно указывала на такие черты Божеских Лиц, как единосущие и равночестность (идея единосущия выражалась в схожести Ангелов между Собой; а идея равночестности – в равных пропорциях и масштабности Ангельских фигур, в одинаковости Ангельских жезлов).

В этой связи, мудрым следует признать то решение участников Большого Московского Собора, согласно которому в качестве образца для творческого подражания при написании икон Троицы поставлялась икона Рублева; иконография же Отечества признавалась не соответствующей православным канонам.

Что же касается запрещения изображать под видом Ветхого днями Отца вне зависимости от иконографических сюжетов, такое архиерейское требование не нашло всеобщего одобрения среди верующих. С этим архиереи явно перемудрили. Данное установление не было безукоризненным, отчего вызвало и продолжает вызывать до сего дня много вопросов и недоумений.

Примечательно, что даже и среди представителей русской иконописи нет единого взгляда на этот строгий запрет. Вопреки определению Собора образ Ветхого днями не канул в забвение, продолжая воспроизводиться в рамках различных иконографических композиций (Крещения Господня, Преображения.., Страшного Суда и др.).

P. S. По большому счёту образ Ветхого днями представляет Единого Бога, ведь в данном случае ветхость, символизирующая древность, указывает на такое Божественное свойство, как вечность, а вечность есть существенное свойство Пресвятой Троицы, равно принадлежащее всем трём Божеским Лицам.