Царствование византийского императора Никифора Фоки в церковно-историческом отношении (963–969 гг.)

(Речь, произнесенная на публичном акте Московской Духовной Академии 1 октября 1886 года ординарным профессором А. П. Лебедевым)

Непродолжительное царствование Византийского императора десятого века Никифора Фоки не лишено церковно-исторического значения.

Особенный интерес придает этому царствованию то, что в науке и литературе, как древней, так и новейшей, о Никифоре Фоке встречаются отзывы и суждения, не сходные между собою до противоположности.

Что бы это значило? От чего зависит такое, разногласие?

Но познакомимся прежде с теми отзывами и суждениями, которые можно находить у писателей‚ древних и новейших. В этих отзывах и суждениях Никифор Фока рисуется чертами, то слишком мрачными, так что эта личность может возбуждать в нас даже отвращение, то чертами столь светлыми, что она возбуждает в нас чувство симпатии и уважения. И трудно сказать каких черт, характеризующих личность этого византийского императора, можно отыскать у писателей больше – черт ли мрачных и несимпатичных, или же светлых и отрадных. Пожалуй, правильнее будет признать, что указания на те и другие черты можно отыскать в древней и новой литературе одиноко в очень достаточном количестве.

Вот эти отзывы и суждения, о которых мы говорим. Воззрения и мнения, неблагоприятные для чести Никифора, высказывались с очень ранних времен в византийских литературных памятниках разного рода. Византийские историки Иоанн Скилитца и Кедрин писали в своих исторических сочинениях, что за свои деяния Никифор «стал предметом ненависти и отвращения для всех своих подданных»¹. Один современник Никифора, имевший случай близко познакомиться с этим императором, оставил нам самое нелестное свидетельство о нем. Он называет Никифора «чуждым милосердия, гордым, лицемерно смиренным, сластолюбцем», «по уму хитрым, как лисица, лжецом и обманщиком, как Улисс»; вообще этот писатель сомневается, чтобы «нашелся император хуже Никифора Фоки»². Второй из преемников Никифора на троне Византийском император Василий Порфирородный считает Никифора и некоторые его распоряжения причиной продолжительного гнева Божия, поразившего государство Византийское, так что, по словам императора Василия, «не было такого рода несчастья, которого не испытал» бы народ в империи³. Известный толкователь церковных канонов Вальсамон признает Никифора государем, действовавшим в некоторых случаях «против церкви», т. е. с явным вредом для нее⁴. Новейшие историки также не скупятся выражать мнения, чрезвычайно невыгодные для имени и славы императора Никифора. Так один французский историк говорит: «Никифор по внешности отличался ангельскою святостью, будучи в тайне распутен»; «он был благочестив и точен в исполнении религиозных обязанностей, но его религиозность была лишь лицемерием»⁵. Тот же историк, указывая на один факт из жизни Никифора, замечает, что как скоро известен этот факт, в наших глазах теряет цену чистота нравов Никифора и его воздержанность от самых позорных удовольствии. А припоминая еще факт в деятельности Никифора, тот же писатель заявляет, что это такого рода факт, который способен замарать самую прекрасную жизнь⁶. Другой новейший историк отзывается о Никифоре еще хуже. Признавая его лицемером, приписывает ему «яростную ненависть к духовенству"‚ и даже утверждает‚ что «он считал для себя необязательными заповеди христианские, что он был совсем не христианин»⁷. – Мнения и отзывы подобного свойства едва ли кто не найдет слишком жесткими, суровыми, в конец марающими репутацию Никифора Фоки. Но к удивлению, у других, как древних, так и новых писателей встречаем воззрения на личность и деяния Никифора совсем другого рода – светлые до неожиданности. Один новейший западный историк вообще признает Никифора «замечательно энергическим мужем, вооружавшимся против злоупотреблений»⁸. В особенности следует признать знаменательным свидетельство одного современного Никифору греческого историка, имевшего возможность весьма близко знать Никифора и его царствование, историка по происхождению Византийца, носившего на себе духовный сан, а потому в некоторых отношениях долженствовавшего строго судить об этом императоре, наделавшем не мало хлопот и неприятностей именно для духовного сословия⁹. Свидетельства этого современника по указанным основаниям, нужно признать очень важными. Но его отзывы о Никифоре чрезвычайно лестны для чести императора, столь очерняемого другими писателями. Так при одном случае указанный писатель в таких словах характеризует Никифора: он, Никифор, провел всю жизнь в неустанных трудах, был бдителен, спал так мало, как только можно, удовольствий всегда чуждался, и это должно сказать даже и о молодых годах Никифора, он был глубокомыслен, как едва ли кто‚ другой из смертных¹⁰. При другом случае тот же писатель выражается так о Никифоре: «без сомнения, Никифор превосходил всех людей своего века мужеством, был прилежен во всякого рода трудах, не прельщался удовольствиями, постановлял решения, сообразуясь с законами, и в делах законодательства был тверд и непреклонен, вообще в этих отношениях он превосходил всех. Он был неутомим в молитвах Богу и нощных бдениях, упражнял ум в молитвенном песнословии, отстраняясь ото всего суетного. Он хотел того же рода правила вкоренить в сердцах подданных, что однако ж ставили ему в недостаток. Он казался человеком тяжелым для тех, кто хотел проводить жизнь не столь строгую. Если бы Никифор процарствовал долее, дает заметить историк, то государство византийское достигло бы величайшего блеска¹¹. Заслуживает внимания и еще свидетельство другого современника того же императора. Это свидетельство в высшей степени интересно, так как оно решительно противоположно мнениям, рисующим Никифора в красках непривлекательных. Принадлежит это свидетельство преподобному Афанасию Афонскому и находится в его монашеском Уставе. Этот св. муж, лично знавший хорошо Никифора, его стремления, религиозную настроенность и жизнь, и имевший точные сведения об обстоятельствах его кончины, именует его «царем блаженнейшим и мучеником». Этого недостаточно. На Афоне сочинена была церковная служба этому царственному «мученику», как именует его преп. Афанасий, где восхвалялись его удивительная даже для подвижников добродетели. Эта служба до последнего времени хранилась на Афоне в древней рукописной Минее. Существование этой службы есть некоторого рода канонизация¹². Один из лучших русских знатоков истории Восточной церкви с своей стороны, согласно с преп. Афанасием, нимало не сомневается в том, что царь Никифор в такой мере проникнут был аскетическими стремлениями, что желал променять порфиру на власяницу¹³.

Что же такое сделал Никифор Фока? Отчего такое разногласие в отзывах об этом царствовании? Что особенного представляла эта личность? Отчего воззрения относительно Никифора переплетаются в такой мере, что невольно приходишь в недоумение? Почему отзывы, унизительные для чести этого византийского государя, высказываются с одинаковою авторитетностью, как и отзывы, прославляющие его репутацию?

Чтобы ответить на эти вопросы, как должно, для этого нужно обозреть историю царствования императора Никифора. Этот обзор покажет нам следующее:

В жизни и деятельности этого государя можно усматривать факты, очень обыкновенные на взгляд византийцев, но не обыкновенные на наш взгляд, т.е. на взгляд нашего времени, и рядом с этим факты не обыкновенные не только на наш взгляд, но и на взгляд древней Византии, хотя эта последняя и привыкла ко всякого рода сюрпризам.

Но обратимся к изучению самых фактов, из которых слагается это не чуждое оригинальности царствование.

Никифор Фока принадлежал к аристократической фамилии Фокадов, которая на ряду с некоторыми другими немногими аристократическими фамилиями, более уже сотни лет начала пользоваться особенным влиянием на дела общественные в Византии¹⁴. Лучшему, наиболее энергическому представителю этой фамилии Никифору случилось, хотя не на очень продолжительное время, достигнуть крайней степени земного величия – императорской византийской короны. Было бы излишне рассказывать о тех политических условиях, при которых Никифору привелось из верноподданного сделаться верховным повелителем. Достаточно заметить, что его царствование разорвало преемственную цепь византийских императоров так называемой Македонской царской фамилии. Случилось так, что лично Никифору нужно было выбрать одно из двух: или нелегкую византийскую корону или совсем нежелательную смерть. И понятно, куда склонился, на какую сторону выпал – его выбор¹⁵. Это событие само по себе еще не представляло ничего особенно‚ необыкновенного: в Византии нередко вельможи, почти вопреки собственной воле, становились императорами, только потому, что им не хотелось безвременно умирать. Но вслед за этим событием потянулся ряд явлений, которые были неожиданны, непредвиденны – и во всяком случае могли очень сильно возбуждать общественное мнение и подавать повод к различным толкам, пересудам, и конечно оставить более или менее глубокое впечатление в исторической памяти. Для всех лиц того времени более или менее знавших Никифора оставалось несомненною истиною, что вступал на престол не только благочестивый человек, но и прямо сказать – аскет, и при том же в летах¹⁶ весьма близко граничащих со старостью. Восходил на византийский престол чуть не монах который с меньшею охотою шел к блестящему византийскому трону, чем с какою пошел бы в убогую келлию уединенной св. обители. Кажется, нет ни одного древнего писателя, который, говоря о Никифоре, не отметил бы той или другой черты строго подвижнического характера в жизни этого лица¹⁷ не только до его воцарения, но и после этого события. Об его аскетизме распространено было в обществе византийском много достоверных сведений. Известно было‚ что он был вдовцом самой строгой жизни, отличался постничеством, нередко проводил ночи в молитве и чтении религиозных и назидательных книг¹⁸. Известно было и то, что не мало времени проведено было Никифором в одном монастыре (на горе Кимине), где его дядя Михаил Малеин был игуменом, проведено в строжайших подвигах, и что мантия этого Михаила Малеина сделалась лучшим наследством для Никифора, которым он так дорожил. Одевал на себя эту мантию в минуты покаяния и сердечного горя было для Никифора делом особенно вожделенным¹⁹. Известно было также, что Никифор и во время военных своих походов ничего так не домогался, как общества наиболее уважаемых и любимых им монахов. Поощрить благочестивого подвижника к какому-нибудь полезному в монашеском быту предприятию, напр. построить храм для какого-либо общества монашеского, дать для этого материальные средства – было чуть не всегдашней думой Никифора. Известно, наконец‚ было, что для Никифора, так любившего Афон и преподобного Афанасия Афонского, приготовлена была этим последним и монашеская келлия на этой святой горе²⁰. Афониты ждали, когда подвижник в миру Никифор станет подвижником вне мира.

Но не то случилось. Лишь только Никифор Фока вступил на престол византийский²¹, как последовала свадьба его – и все монашеские обеты, если не забыты, то во всяком случае исполнение их отложено на неопределенный срок. И этот брак Никифора, во многих отношениях, мог быть предметом соблазна. Ведь женился седовласый аскет на чрезвычайно молодой вдове покойного императора Романа II, первой красавице в Византии. Но это еще ничего. Трудно было представить себе супружескую пару, в которой жена так мало подходила бы к своему мужу, как это было в браке Никифора. Вдовствующая императрица известна была самой незавидной репутацией. Роман, первый ее муж, сам человек не высокой репутации, отыскал ее где-то в трущобах Константинополя, – она была дочь константинопольского трактирщика‚ – и женился на ней, не смотря на противодействие своего отца. Ее звали Анастасией, – имя, которое казалось неблагозвучным для утонченного слуха византийского двора – и она была переименована: стала называться Феофано, в ознаменование, по уверению древних историков, той необычайной красоты, какою она блистала²². Но видно, лице не всегда служит зеркалом души. По своим душевным и нравственным качествам она была в полном смысле безобразна. Целый ряд позорных дел насчитывает за ней история. На ее совести лежит даже несколько убийств. Утверждают, что благодаря ее внушениям муж ее Роман приказывает отравить своего отца Константина Порфирородного: ей казалось неприятным ждать, когда наступить время – и она из жены наследника престола станет настоящей царицей, и решилась отправить на тот свет своего царственного свекра²³. На ее же совести лежит смерть и ее собственного мужа -императора Романа: тот же яд, который прекратил жизн Константина Порфирородного, сослужил свою службу и в отношении Романа²⁴. Не упоминаем о менее тяжелых винах той же Феофано, об изгнании ею из дворца и пострижении в монашество пятерых ее золовок, сестер ее мужа Романа, – об этом поступке, который так опечалил мат невольных инокинь, что она с печали заболела и умерла²⁵. Феофано справедливо сравнивают с Фредегондой, франкской королевой²⁶ (VI века): как Фредегонда благодаря своим преступлениям сделалась злым гением царственного рода Меровингов, так Феофано покрыла позором византийский царственный дом Македонской фамилии. Вот кто совершенно неожиданно сделался супругой Никифора. Никифор, полумонах сочетался браком с Феофано, обагрившей свои руки родственной кровью, с Феофано, считавшей, притом же, супружескую верность чуть ли не пустым словом²⁷. Как случилось, что строгий по своим нравам, приготовивший себе монашескую келлию Никифор – женился на женщине несомненно дурных правил, об этом писатели византийские говорят различно²⁸.

Более правильным нужно, кажется, считать простейшее объяснение: Никифор, не смотря на свои лета и свой суровый образ жизни, имел сердце, способное к увлечению неземной красотой молодой царственной вдовы Феофано²⁹, которую конечно он хорошо знал, так как в качестве влиятельного вельможи для него был всегда открыт дворец. Говорим: это простейшее объяснение нужно считать наиболее правильным. Не даром современник Никифора митрополит Мелитинский Иоанн между прочим начертал такие слова по смерти Никифора, на его гробнице: «ты все победил, исключая женщины»³⁰ .

Нет сомнения, что брак Никифора с Феофано мог давать пищу для различных толков и суждений в свое время. И если одни, питая особенное уважение к никифору, как человеку талантливому и знаменитому своими деяниями, старались смягчить факт (лев диакон), то другие, не чувствуя расположения к тому же никифору, не стеснялись выставлять брак его, как результат сложных предварительных интриг, не делающих чести их участникам

Этот брак Никифора со вдовствующей императрицей Феофано повел к некоторым столкновениям царя с тогдашним патриархом константинопольским полиевктом, заставил императора созвать поместный духовно-светский собор в столице, на долю которого выпал неприятный жребий в своих определениях обелять дело, заведомо нечистое. Вообще выходила какая-то дисгармония, рождалось много недовольства, обнаружилась фальшь в отношениях... Но обратимся к самой истории брака Никифора. Лишь только закончилось бракосочетание в придворной византийской церкви, Император пожелал войти в алтарь или этого храма, или даже знаменитого Софийского собора³¹, куда обыкновенно устремлялись жители столицы и в минуты печали и в минуты радости, – намереваясь‚ по обычаю византийских императоров, вознести молитву в самом алтаре. Но Никифор не мог войти сюда; этому воспрепятствовал патриарх Полиевкт.

На такой слишком смелый поступок мог решиться не всякий из византийских патриархов, между которыми не мало было лиц раболепных и угодливых. Чтобы отважиться на этот поступок, нужно было иметь хоть частицу‚ духа великого Златоуста, который дерзновенно высказывал истину пред лицами, облеченными царственною властью. И действительно Полиевкту современными ему византийскими историками усвоено имя «второго Златоуста»³². Мы не думаем, чтобы Полиевкт был в самом деле другим Златоустом. Златоуст Х века пережил в сане патриарха царствование четырех византийских императоров имел с ними несколько столкновений, в которых он защищал, интересы церкви и народа, но он умел подчас и уступить, войти в компромисс, умел взвешивать степень личной опасности в случае настойчивости и полупокорялся обстоятельствам. Все это ведет к тому, что патриаршеская ревность Полиевкта имела лишь небольшое сходство с ревностью Златоуста: он обладал лишь частицей духа Златоуста, и потому скончался в мире и с честью, избежав мученической кончины Златоуста IV века. Копия напоминала оригинал лишь настолько, насколько всякая копия напоминает свой оригинал³³. Как бы то ни было, еще в предшествующие царствования, именно Константина Порфирородного³⁴ и сына его Романа II,³⁵ он делал попытки оказывать влияние на совесть венценосцев, но эти попытки или не имели успеха или же сопровождались мелкими неприятностями для ревностного архипастыря. При императоре Никифоре Фоке Полиевкту с самого же начала нового царствования пришлось выступить дерзновенным защитником уставов церковных – и на этот раз с большим успехом, чем прежде.

Византийские историки рассказывают этот факт коротко, но они живо дают чувствовать весь глубокий драматизм, отмечающий ту сцену, о которой у нас речь. Новобрачный император направляется в алтарь; патриарх Полиевкт сопровождает венценосца, берет его за руку, проходит с ним все пространство храма до самого алтаря – но здесь происходит остановка. Остановился патриарх, и с ним царь. Патриарх объявляет, что император не должен переступать этого порога, пока он не исполнит эпитимии³⁶, которая по древним правилам церковным положена на вступающих во второй брак³⁷‚ – и сказав это, уходит сам в алтарь. Император счел за лучшее подчиниться воле архипастыря. Нужно сказать, что Никифор в молодости был женат и имел сына, – смерть жены, а потом сына больше всего и побудила Никифора помышлять об удалении от мира, о монашеской келлии³⁸. Император, говорим, не воспротивился воле архипастыря, но тем не менее, по замечанию одного византийского историка, всю жизнь сердился за это на патриарха. – Но этот случай не был единственной неприятностью, омрачившею дни новобрачного царя. Вскоре против брака Никифора поднялись возражения, как брака незаконного, и грозила опасность расторжения союза новобрачных. Один член придворного духовенства протопресвитер Стилиан начал разглашать, что император находится в кумовстве с новобрачной, что Никифор крестил кого-то из детей Феофано от брака ее с Романом, и следовательно находится в таком духовном родстве с императрицей, которое служит брачным препятствием. Слухи эти скоро достигли патриарха Полиевкта. Патриарх не медля явился к императору и сделал ему предложение развестись с императрицей – а в случае несогласия на это, он, император, будет считаться отлученным от церкви. Можно себе представить положение императора! Напрасно Никифор уверял патриарха, что не он крестил ребенка у императрицы, а его отец. Такое разъяснение не могло успокоить волнение умов. Император тем не менее не думал разводиться с Феофано и решился собрать собор в столиц из высших духовных и светских сановников для рассмотрения вопроса и признания его брака законным. Собор действительно скоро собрался и дал делу желанное направление. Как достиг этого Никифор – это его секрет. Известно, что собор вполне обелил императора. Члены собравшегося собора прежде всего подвергли сомнению значение церковного правила, которым духовное родство – кумовство – считается причиной, препятствующей лицам состоящим в этого вида родстве – заключать браки. Они объявляли это правило недействительным, так как оно будто бы возникло под влиянием императоров иконоборцев, в частности Константина Копронима. Протест этот был несправедлив, потому что закон о духовном родстве и отношении этого вида родства к вопросу о правоспособности брачующихся имеет другое, более раннее и более прочное происхождение³⁹. Нельзя конечно думать, чтобы на собор не нашлось человека, который в состоянии был бы опровергнуть лживый довод; тем не менее никто из членов собора не сделал возражения по поводу этого последнего. Молчание‚ – на этот раз разумеется, искусственное‚ – принято за знак общего согласия. Впрочем, кажется, собору едва ли и нужно было входить в тонкие разыскания о происхождении вышеуказанного правила, оценивать его каноническое значение, – все это было бы усердием, не имевшим определенной цели, за исключением разве желания сказать лишнее угодливое слово Никифору. На соборе присутствовал и тот придворный протопресвитер Стилиан, который первый, хотя может быть и не открыто, а под секретом, начал разглашать о кумовстве Никифора со вдовствующей императрицей; этот Стилиан, или не желая навлечь на себя гнева Никифора Фоки, или же не имея смелости стать в противоречие с собором, решение которого явно клонилось в пользу императора, под клятвой утверждал, что Никифор никогда не был восприемником детей Феофано и что он, Стилиан, ничего подобного не разглашал. Собору оставалось только подтвердить законность брака Никифора, что тот и сделал. Не счел удобным идти наперекор императору и собору и патриарх Полиевкт. Он не делает никаких дальнейших расследований по делу брака Никифора с Феофано, хотя, как замечает один Византийский историк, патриарх хорошо знал и понимал, что Стилиан лжет и дает беззаконную клятву⁴⁰. Все дело брака Никифора с Феофано набрасывает темный колорит на образ новоизбранного императора. Не успел закончиться брачный обряд, как начинается бракоразводный процесс, который если и приходит к счастливому концу, то все же чуть ли не все лица, замешанные в нем, должны были чувствовать, как говорится, не по себе. Отголоском неловкого положения лиц прикосновенных к брачному процессу служат заметки древних историков Византийских‚ в которых с большей или меньшей ясностью чувствуется, что новый царь начал свое царствование соблазном⁴¹.

Никифора Фоку ожидала печальная доля: начав свое царствование неблагополучно, так же несчастливо и продолжать его. С каждым годом звезда его меркла больше и больше, пока он совершенно одинокий, лишившийся всех привязанностей, не сошел в преждевременную могилу. Он как-то сумел в течении шести лет своего царствования потерять любовь народную, не смотря на все заслуги свои пред обществом, и произвести смуты и раздражение в церковных сферах, нарушить давние неотъемлемые права духовенства и монашества, не смотря на то, что он оставался с подвижническими наклонностями – что так ценилось в Византии‚ – до последних дней своей жизни. – Как же это произошло?

Об отношениях Никифора к народу и обществу едва ли нам следовало бы говорить, так как это – предмет, не близко касающийся церковной истории, но в настоящем случае рассмотрение этого предмета дает понять, в каком натянутом положении находился народ к своему венценосному владыке, как мало подданные помнили о чувствах уважения и благоговения к своему государю, насколько исчезло представление у народа о нравственном долге в отношении к помазаннику, словом – дает понять о степени деморализации народной – таком явлении‚ которое без сомнения подлежит наблюдению церковного историка. Никифор до времени своего воцарения привлекал к себе сердца народа теми сторонами своей деятельности, которые особенно высоко ценились в Византии. Он был знаменитым полководцем, непобедимым в бранях; он стал народным героем в собственном смысле: стихотворцы избирали темой для своих поэм его геройские походы. Одна из таких поэм дошла и до нашего времени⁴². Богатая добыча, какую привозил с собой счастливый полководец из военных экспедиций‚ – множество золота, серебра, дорогих камней, пленных‚ – и это не один раз – сделали его имя славным в массах народа. И добавим не напрасно; на протяжении шести сот лет, разделявших царствование императора Феодосия Великого от времен Никифора – один Никифор уподобился сейчас упомянутому знаменитому полководцу, т. е. Феодосию⁴³. Не один триумф был наградой храброму военачальнику. Позднее‚ в эпоху своего царствования, Никифор принес в дар народу из военных походов несколько таких предметов, которые должны были особенно сильно действовать на религиозное чувство народа, столь чуткое и впечатлительное в восточной империи. Никифор то приносит в столицу кресты, которые сопровождали византийские войска и которые попали в плен при несчастных военных обстоятельствах прежнего времени⁴⁴, то прибавляет к прочим святыням столицы новую – нерукотворенный образ Спасителя⁴⁵, то является в Византию с религиозной добычей – прядью волос Иоанна – Крестителя, прядью, на которой еще виднелись следы мученической крови Предтечи⁴⁶. Но все, что делал прежде и что продолжал делать теперь Никифор для народа, не предотвратило того разлада, который возник в отношениях народа к царю. Став главой народа, Никифор, чем дальше шло время, тем больше терял популярность. Он знал, чем можно задобрить народ, привлечь к себе его сердца, – знал, что одним из таких средств служат пышные театральные зрелища. Этим лучше всего можно было подкупить народ в свою пользу. Недаром византийский историк этого времени замечает, что «Византийцы как никакой другой народ питали пристрастие к зрелищам»⁴⁷. Но заботы и попечение Никифора расположить к себе народ указанным путем не достигли цели. Раз даже случилось, что старания царя доставить народу какое-то невиданное зрелище повели к тому, что народ положительно озлобился на государя. Дело было так: между армянским корпусом войска, находившимся в Константинополе, которым царь особенно дорожил, и константинопольскими гражданами вышло какое-то уличное столкновение, завязалась свалка, в которой сделалось жертвой не мало жителей столицы. Это народное возмущение едва не стоило жизни самому префекту Византии. Император, по этому поводу, был недоволен поведением Византийцев. Распространилась даже молва, что Никифор хочет наказать столичных жителей. Вообще видно, что граждане считали виновниками этого печального дела – армянские войска, а царь – самих граждан. Связь между народом и верховной властью начинает рваться... Вслед за рассказанным событием открылись зрелища цирка. Никифор приказал представить на сцене примерное сражение, т. е. попросту устроить что-то в роде маневров. Собрался народ в цирк – и конечно в громадном количестве. Началось представление. Воины разделились на две партии, заблистали мечи, обе стороны ринулись одна на другую. Но народ не понял – в чем дело, вообразил, что это обнажены мечи для мщения, против граждан, по повелению Никифора. Масса народа в панике побежала со зрелища. Множество нашло себе при этом смерть, так как бегущие давили друг друга⁴⁸. Этот случай повел к тому, что народ стал считать царя чуть не врагом общественного блага, о чем вскоре и заявил открыто. Однажды, когда царь шел в религиозной процессии в один из праздников, некоторые из тех, чьи родственники погибли в цирке, позволили себе самым недостойным образом поносить царя, и даже бросать в след ему камнями и всяким сором. Женщины и те не считали зазорным для себя принять участие в этом метании камней в помазанника⁴⁹. Историк византийский, сообщающий обстоятельные сведения о приключении в цирке, замечает, что после этого «народ стал чувствовать ненависть к царю»⁵⁰. К несчастью для Никифора, за первыми обнаружениями нерасположения народа к нему нашлось не мало поводов к возрастанию и увеличению народной ненависти к своему властелину. Эта ненависть создавалась под влиянием целого ряда невзгод, тяжело отразившихся на народном благосостоянии, невзгод, виновника которых народ видел в царе Никифоре. Никифор был, как замечено выше, знаменитым полководцем. Блестящие войны ведет он и тогда, когда из простого военачальника стал царем. Разумеется, такие славные деяния должны были наполнить радостно сердца подданных. К несчастью, эти славные победы очень дорого стоили народу. Золото уплыло из казны, нужно было доставать денег для государственных надобностей – и вот появляется увеличение народных податей. Подданные поднимают ропот. Для улучшения финансового положения государственного казначейства Никифор употребляет меры, которые казались народу крайне несправедливыми и незаконными, так например он выдавал из казны новую золотую монету низшей пробы, а в качестве податей требовал старой золотой монеты высшей пробы. Лишил жал вания некоторых сановников, под предлогом государственного оскудения. А всего неприятнее для народа было то, что Никифор сквозь пальцы смотрел на торговые операции брата своего Льва, имевшего должность магистра и куропалата, а этот последний скупал хлеб и товары по дешевой цене, и продавал, из корыстолюбия, втридорога. Некоторые историки подобного рода корыстные операции приписывают и самому Никифору, но это едва ли согласно с характером этого государя⁵¹. Как бы то ни было, народ стонал под тяжестью финансового кризиса: безденежье и дороговизна создавали печальное положение. Это сделалось одной из важнейших причин народного недовольства Никифором. Не брань и каменья уже посыпались на Никифора, а нечто еще более чувствительное для того, кто все свои распоряжения считал законом‚ – это – насмешки, на которые были большие мастера Византийцы. Насмешки в Византии были таким бичом, от которого приходилось невмоготу тем, кто имел несчастье возбудить их в народных массах; и случалось, что обиженные искали у верховной власти защиты от насмешек, как будто дело шло о разбое⁵². Не избежал этого несчастья и сам Никифор. Дороговизна, безденежье – побудили одного из граждан Византийских наказать Никифора самым чувствительным образом – посредством острия сарказма⁵³. Один такого рода случай занесен в летописи византийские. Раз Никифор производил смотр войскам; вдруг к нему подходит какой-то старик и просит принять его в число солдат. Никифор удивился и замечает: «Да ведь ты стар!» – «Но я, государь, отвечал старик, теперь стал много сильнее, чем когда был юношей». – «Каким же это образом?» спросил император и получил в ответ следующее: «Что я говорю правду, это ты, государь, можешь заключить из того, что в молодости я должен был употреблять пару ослов для перевозки пшеницы, купленной на одну золотую монету, а теперь я без труда на собственных плечах несу пшеницу‚ купленную на две золотых монеты». Летописец замечает, что Никифор понял «иронию», но промолчал⁵⁴, т. е. сделал лучшее, что оставалось сделать в его положении.

Никифор промолчал, но в то же время прекрасно понял, что его положение среди подданных сделалось весьма незавидным. Он, – глава, вождь и повелитель народа, становится посмешищем этого самого народа. Он начал думать, что сама жизнь и безопасность его не обеспечены, и в виду этих мыслей Никифор переделывает один из своих набережных дворцов в замок‚ на случай если бы ему пришлось искать спасения от ярости своих подданных, так недовольных его правлением⁵⁵. – Царь, на которого так много возлагалось надежд, должен был бояться своих подданных, как врагов, при чем у самих подданных истребляется всякое чувство благоговения к помазаннику! Что может быть печальнее такого зрелища?

В еще более ложные отношения, чем к народу вообще, становится Никифор к церкви, к представителям ее – духовенству и монашеству. Нельзя отрицать того, что Никифор не оставался вовсе чужд интересам церкви, но несомненно, если он и оказал некоторую пользу ей, то еще больше старался ей вредить, посягая на ее благоустройство и процветание. К числу явлений, в которых выразилось желание императора до некоторой степени содействовать благу церкви – относится его распоряжение касательно Греческой церкви в Нижней Италии. Никифор, так много распространивший посредством войны влияние и власть Греческой империи, не прочь был позаботиться и о распространении влияния и власти Греческой церкви. Его инициативе приписывается несколько мер, направленных к сейчас указанной цели. В Нижней Италии, которая в политическом отношении имела очень разнообразную судьбу⁵⁶, находилось смешанное народонаселение: Греки перемешаны были с Латинянами, рядом с приверженцами церковного греческого обряда жили приверженцы обряда латинского. Нет никакого сомнения, что в Нижней Италии с течением времени латинский церковный обряд начал преобладать над греческим, вытесняя или стесняя этот последний; близость папского Рима делает такое явление очень понятным. Неизвестно, по какому поводу, но тем не менее неоспоримо, Никифор обратил внимание на это невыгодное положение Греческой церкви в Нижней Италии и решился помочь ей. Он сделал распоряжение, чтобы один из более выдающихся местных епископов – в Калабрии и Апулии – епископ города Гидрунта (Отранто) возведен был в сан митрополита с правом поставления епископов в некоторые другие, близ лежащие, города. Таким образом явилась как бы малая поместная церковь греческого обряда, получившая известного рода самостоятельность, и потому удобнее могшая противостоять папской власти, так как эта церковь теперь получала возможность не терпеть недостатка в представителях епископского сана. Тот же Никифор распорядился, чтобы в тех же провинциях Нижней Италии (Калабрии и Апулии) – богослужение совершаемо было исключительно на греческом языке, а не латинском. Мера эта, полагать должно, не столько имела в виду нападать на римский обряд, сколько защитить греческий, поставленный в неблагоприятное положение в италийских странах. Едва ли может быть сомнение в том, что патриарх Полиевкт одобрил меры Никифора и сделал все, что клонилось к точнейшему исполнению их. Не так приняты распоряжения Никифора на Западе. Там, как и естественно, они произвели невыгодное впечатление. Нашлись даже горячие головы, которые под влиянием папистических идей готовы были обратиться к Полиевкту с требованием, чтобы он явился на римский собор, нарочито для этого назначенный, и принес покаяние в том, что он с позволения Никифора решился на шаг, столь враждебный папским интересам⁵⁷.

Сколько распоряжения Никифора касательно Нижней Италии показывают благоразумия в нем, столько же или даже гораздо больше, наоборот‚ обнаруживают деспотизма и враждебности церковным интересам желания его произвести некоторые реформы в положении церкви Византийской. Трудно уяснить себе мотивы тех поступков, в которых выразились сейчас указанные отношения Византийского государя. Первое место между распоряжениями Никифора, с характером вражды к церкви, занимает его закон (новелла), изданный им в 964 году и направленный к тому, чтобы положить предел развитию благосостояния монастырей и соединенных с ними религиозно-благотворительных учреждений. Какой ненавистью к монашеству и его учреждениям дышит этот указ монахолюбивого царя, каким был Никифор, об этом лучше всего сообщает понятие содержание этого указа. Указ открывается изложением сентенций о целях и назначении монашества, и в резких выражениях жалуется на то, что эти цели и назначение мало осуществляются на практике. «Божественное Слово Отчее (т. е. Спаситель) – так, говорится в указе – имея попечение о нашем спасении и указывая пути к нему, научает нас, что многое стяжание служит существенным к тому препятствием. Предостерегая нас против излишнего, Спаситель запрещает даже пещись о пище на завтрашний день, а не только что о жезле, суме и другой перемене одежды. И вот, наблюдая теперь совершающееся в монастырях и других священных домах (τα ιερα σεμνεια) и замечая явную болезнь (ибо лучше всего назвать это болезнью), которая в них обнаруживается, я не мог придумать, каким врачевством может быть исправлено зло, и каким наказанием следует наказать чрезмерное любостяжание (την αμετριαν). Кто из святых отцов учил этому и каким внушениям они следуют, дошедши до такого излишества, до такого, по слову Давидову, суетного безумия? Не каждый ли час они стараются приобретать тысячи десятин земли, строят великолепные здания, разводят бесконечные табуны лошадей, стада волов, верблюдов и другого скота, обращая на это всю заботу своей души, так что монашеский чин ничем уже не отличается от мирской жизни со всеми ее суетами. Разве слово Божие не гласит нечто тому противоположное и не заповедует нам (монахам?) полную свободу от таких попечений? Разве оно не поставляет в посрамление нам беззаботность птиц? Взгляни какой образ жизни вели святые отцы, которые просияли в Египте, Палестине, Александрии и других местах, и ты найдешь, что жизнь их была до такой степени проста, как будто они имеют лишь душу и достигли бестелесности ангелов. Христос сказал, что только усиливающийся достигает царствия небесного, и что оно приобретается многими скорбями. Но когда я посмотрю на тех, кто дает обет удаляться от сей жизни и переменою одежды как бы знаменует о перемене жизни, и вижу, как они обращают в ложь свои обеты и как противоречат поведением своим наружности, то я не знаю, как назвать это, как не комедией, придуманной для посрамления имени Христова? Не апостольская эта заповедь, не отеческое предание – приобретение громадных имений и множество забот о плодах, приносимых деревьями». – После этих рассуждений о смысле и целях монашеских обетов, рассуждений, которые едва ли уместны в законодательном акте, император обращается к регламентации своих требований касательно монастырей. Законодатель прежде всего поставляет на вид, что монастырей настроено слишком много, и что строить новые монастыри нет надобности. Теперь, «когда число монастырей – говорит император – весьма размножилось и стало превосходить всякую потребность и меру, а между тем люди продолжают обращаться к устройству монастырей, то кто не подумает, что это добро не без примеси зла, и не скажет ли, что к пшенице примешались и плевелы. А еще более, кто не заметит, что богоугодное дело сделалось лишь прикрытием честолюбия». Прямого вывода из этих слов, что новых монастырей строить не нужно – законодатель не решается делать; тем не менее он поставляет такие условия, при которых является вполне невозможным делом сооружение вновь монастырей. Законодатель рекомендует лицам, желающим ознаменовать себя этим благим делом, сначала привести в исправность все существующие обедневшие и полу заброшенные монастыри – а таких по словам императора очень много‚ – а потом уже приниматься за сооружения новых монастырей. Если же не соблюдено будет этого условия, то построение новых «мы – замечает о себе законодатель – никак не позволим». Очевидно, такого рода повеление строить монастыри равнялось полному запрещению. Император старается ограничить и попечения благотворителей о старых монастырях. Если кто пожелает восстановить прежний монастырь и привести его в порядок, тот однако не должен жертвовать на монастыри поля, поместья или угодья («таковых, замечает законодатель, за ними уже довольно числится от прежнего времени»), а может жертвовать в пользу монастырей рабов, волов, стада овец и иного скота, так как при этих пособиях монастыри могут заняться обработкой бесплодно лежащей земли. Вообще этими последними словами указа запрещается дарить монастырям недвижимые имущества; нужно сказать, что сила всего указа в том и заключается, чтобы преградить прилив недвижимых имуществ в монастыри. Эту мысль прямо и заявляет указ, когда говорит: «и так никому да не позволено будет завещать поля и поместья монастырям – и прибавлено: и митрополиям, и епископиям – так как это нисколько не приносит им пользы»⁵⁸, – поясняет указ. Строить новые монастыри – указ, как мы знаем, решительно запрещает, но тем не менее в конце законодательного акта император делает уступку: он позволяет сооружать в пустынных местах кельи так называемые лавры, так как они не стремятся к приобретению поместий и чужих полей. Давая это разрешение, законодатель не без ударения прибавляет: «мы не только не запрещаем этого, но‚ напротив, считаем делом достойным похвалы». Замечательны заключительные слова, которыми заканчивается новелла Никифора: «предписывая и постановляя все это, я знаю, что для многих слова мои покажутся тяжкими и несогласными с их образом мыслей, но я, последуя словам апостола Павла, хочу угождать не людям, а Богу. Кто имеет ум и рассудительность и способен проникать до глубины вещей, уразумеет, что мы произнесли решение, полезное для живущих по Божьему, а также и для всего общества»⁵⁹.

Скажем несколько слов об исторических условиях издания этого закона и укажем его историческое значение. Закон этот представляет страницу из истории той борьбы правительственной власти, какую (борьбу) эта власть вела с материальным преобладанием землевладельческих классов, каковы вообще помещики и лица, имевшие права помещиков – т.е. монастыри и епископы. Правительственная власть того времени желала ослабить нарастание богатств у сейчас названных классов землевладельцев – и удержать их, эти богатства, в руках людей принадлежащих к земледельческому классу народа⁶⁰. Никифор действует в том же направлении, но так как он сам вышел из родовитой богатой фамилии (он не принадлежал к царствующей династии), то он только на половину мог направлять свою деятельность против землевладельческих классов – он должен был сделать исключение в пользу аристократов, к которым сам принадлежал‚ – и преимущественно направить удары на тот класс землевладельцев, который хоть и владел землями подобно аристократам, но составлял особую корпорацию в государстве – разумеем епископов и монастыри, как юридические лица. Этим конечно уясняется направление указа Никифора, но не уясняется степень напряжения, с какой ратует законодатель против духовно-сословного землевладения. Вопрос этот становится тем менее понятен, что изучаемый закон Никифора, по тону и своим явно пристрастным требованиям, слишком отличается от законов его предшественников, также не упускавших случая – ударить по той же струне, но только с меньшей силой и с соблюдением полного приличия. Двое из предшественников Никифора императоров Х века, в своих законодательных памятниках останавливаются на вопрос о духовно-сословных имуществах – и ищут решения его с намерением ограничить нарастание богатств, т.е. недвижимых имуществ, в руках духовных землевладельцев⁶¹ – но им далеко до Никифора... Так император Роман I в одном указе обращает свои укоры против всех чиновных землевладельцев, как лиц обогащающихся на счет мелких собственников-земледельцев и притом путями не всегда законными. Здесь читаем: те, то получил себе в удел от Бога власть и возвысился над толпой честью и богатством, те вместо того, чтобы, как это им приличествовало, взять на себя попечение о бедных, напротив, смотрят на них как на свою добычу, отданную им на съедение и досадуют, если им не удается проглотить ее как можно скорее. Эти люди, по замечанию указа, являются для сельских несчастных жителей чем-то в роде мора или гангрены, въевшейся в здоровое деревенское тело, чтобы довести его до погибели. Указ перечисляет, кого он желает ограничить в приобретении недвижимых имуществ. Здесь между лицами мирскими упоминаются и духовные – митрополиты, епископы и игумены. Всем им запрещается, в какой бы то ни было форме приобретать известного рода частные поземельные владения, будет ли то в форме покупки, дарения или наследства⁶². В этом же самом законе Романа есть прямое замечание касательно монастырей, отчасти напоминающее распоряжение Никифора. Так здесь говорится: «мы не желаем, чтобы постановленные нами благие меры потерпели какое-либо нарушение под предлогом пожертвований или записей, даваемых святым обителям постригающимися в них монахами. Для монастырей будет достаточной выгодой вместо земли или недвижимости получать справедливую ее цену деньгами⁶³. В законах, изданных императором Константином Порфирородным, в числе юридических лиц, права которых ограничиваются в отношении к приобретению недвижимых имуществ – также упомянуты митрополии, епископии, монастыри и духовно-благотворительные заведения, им запрещено приобретать земли, принадлежащие мелкопоместным воинам⁶⁴. Из этих образцов законодательных распоряжений, сделанных императорами прежде Никифора,открывается, что он в своем законодательстве идет тем же путем, как и его предшественники, но все же законодательные постановления Никифора слишком удаляются по тону, духу и широте требований от законодательных мероприятий других императоров того же века. Никифор выразил свои мысли касательно церковного землевладения в резких чертах, не чуждых некоторого сарказма – и шел так далеко в своих желаниях, что становится законодателем беспримерным, исключительным. В данном отношении он сильно выделяется из ряда императоров византийских, и этим он обязан не какой-нибудь определенной правительственной системе, а своей вражде к духовному сословию, от чего бы это ни происходило: от того ли, что император с аскетическим характером серьезно считал за лучшее, за самое целесообразное дело – поставить монашеский чин, якобы уклонившийся от своего идеала, в разряд неправоспособных рабов, или из нерасположения к духовенству, вследствие нелюбви к патриарху – Полиевкту, или еще по чему-либо, – это все равно. Рассматриваемый указ Никифора справедливо признают удивительным законодательным памятником и называют его богопротивным законоположением⁶⁵. Этот указ отразился тяжелыми последствиями в особенности на монахах. Есть основание полагать, что он повел к стеснениям, гораздо большим, чем какие определены были самим законодателем. Как известно, слишком рьяные исполнители чужой могущественной воли всегда отличаются усердием не в меру. Так по-видимому было и во времена Никифора, вследствие рассматриваемого указа. Под предлогом сбора податей некоторые чиновники Никифора Фоки врывались в монастыри, схватывали монахов, сажали их в тюрьму, а сами монастыри чуть не предавали разграблению. При другом случае один из клевретов Никифора, под каким-то самым пустым предлогом, избил настоятеля одного монастыря, так что тот едва остался жив; монастырское имущество присвоил себе, а хозяйственные постройки предал огню⁶⁶.

Как принят был изложенный указ Никифора византийским духовенством? Нашлись льстецы между епископами, которые с большой охотой подписались под законодательным актом Никифора⁶⁷. Но часть епископов нашла этот указ обидным для церкви – «и решительно отказалась принять его. Этим неуступчивым епископам указана была дорога в ссылку⁶⁸. Как держал себя при этом случае патриарх Константинопольский Полиевкт – история не говорит. Судя по тому, что Полиевкт не был в изгнании, можно думать, что он не явил особенной ревности в борьбе с бесцеремонным законодателем⁶⁹.

Никифор Фока известен и другими законодательными мерами, в которых обнаруживается тот же характер деспотического отношения к церкви и духовенству. Один из византийских историков замечает, что Никифор присвоил себе право помимо духовной власти назначать кандидатов на епископские вакантные кафедры, причем он обыкновенно назначал кого-нибудь из лиц принадлежащих к придворному духовенству и преданных ему. Часть доходов епископской кафедры, при таких обстоятельствах, шла на лицо, занявшее вакансию, а другая часть доходов поступала в императорскую казну⁷⁰. Другой византийский историк пополняет это известие и ближе уясняет, как случилось, что назначение епископов Никифор захватил в свои руки. Этот историк говорит, что у патриарха Полиевкта возник спор с прочими епископами, вероятно митрополитами: епископы предъявляли желание, чтобы назначение на архиерейскую кафедру зависело от коллегии или собора епископов, а патриарх напротив хотел, чтобы епископы в этом случае действовали с его, патриаршего согласия, и чтобы только тот считался законно избранным, чье избрание одобрит Полиевкт. Патриарх, отстаивая свои права, указывал на то, что епископы, избирали кого-либо на высший духовный пост, часто действуют вопреки справедливости и законности⁷¹. Что представляли в пользу своего требования оппоненты патриарха – неизвестно: весьма возможно, что они указывали на злоупотребления патриарха Феофилакта, предшественника Полиевктова, Феофилакта, любившего до страсти коней и не щадившего никаких издержек на конюшни, а потому для приобретения нужных ему денег не пренебрегавшего никакими средствами – а главное таким средством, как симония, ибо при этом патриархе места покупались чуть не с молотка⁷². Указанным спором патриарха с епископами и воспользовался император Никифор в собственном интересе: он не дал предпочтения ни той, ни другой из оппонирующих сторон, а определил, чтобы на будущее время все епископы были назначаемы по его личной воле⁷³. И вот, пользуясь этой прерогативой, Никифор стал назначать на вакантные епископские места приближенных к нему духовных лиц, при чем часть доходов этих ставленников царя и обращалась безвозвратно в казну. В какой мере пользовался Никифор присвоенным ему правом указанного рода, сказать с точностью трудно. Но несомненно, что епископы в царствование Никифора – быть может царские ставленники – обязаны были вносить в казну и вносили более или менее значительную сумму денег. Так епископ Левкатский уверял своего современника, что он платил от своей церкви Никифору ежегодно сто золотых монет, и что подобное же делают прочие епископы, внося в казну или более этого или менее, смотря по количеству доходов той или другой епископии. Принимая во внимание такие порядки дел, тот же современник называет церкви греческой империи таможнями⁷⁴.

Кроме этих распоряжений, направленных к унижению церкви и вреду для развития церковного благосостояния – Никифор дал еще предписание, которым прекращалась раздача денежных пособий, выдававшихся, по силе постановлений прежних царей, как некоторым церквам, так и монастырям⁷⁵.

Всеми этими перечисленными указами и предписаниями Никифор посягал на свободу, которой должна была пользоваться церковь, но не пользовалась. На эти распоряжения Никифора церковь того времени действительно смотрела как на лишения ее свободы⁷⁶.

К чести тогдашней церкви, представители ее оказывали, хотя и не очень решительное, противодействие мерам Никифора. Но был случай, когда представители иерархии не удовольствовались такого рода сопротивлением, а выступили с энергичным, единодушным протестом против Никифора. Никифор, как известно, был славный полководец, любил воинов: знал, что сила войска основывается на мужестве, – а в мужестве воинов весьма нуждалась византийская империя, окруженная со всех сторон полчищами врагов. Движимый чувством любви к войску и желанием найти верный источник храбрости солдат, Никифор пришел к весьма странной мысли, почти невероятной по своей парадоксальности. Он вздумал было составить определение, в котором имел в виду раскрыть мысль, что между всеми подвигами христианскими смерть на войне наиболее всего ведет ко спасению души – и провозгласил всех воинов на брани убиенных действительными мучениками, св. мучениками. Так как в исполнении этого плана он не мог обойтись без содействия церкви – дело касалось вопроса о канонизации – то он обратился за содействием к представителям церкви. Но патриарх и епископы решительно воспротивились воле императора, указывая на то, что по правилам св. Василия Великого воины, обагрившие свои руки кровью врага, подлежат трехлетней эпитимии⁷⁷. На этот раз затея Никифора кончилась ничем. Великий муж св. Василий, при жизни смирявший арианствующего царя Валента, по смерти то же совершил с Никифором⁷⁸.

Между историческими памятниками, обрисовывающими времена царствования Никифора Фоки, важное место занимает документ под заглавием «посольство Луитпранда к Никифору» – описанное самим послом⁷⁹. Здесь можно находить свидетельство о тех недружелюбных отношениях, которые давно уже образовались между Западом и Востоком вообще – и о разладе, который с ΙΧ века чувствовался между Восточною и Западною церковью в частности. Таким образом названный нами памятник дает возможность судить о той натянутости, какая характеризует отношения Запада к Востоку, церкви первого к церкви второго в эпоху, когда факт разделения церкви начался и близился к своему завершению⁸⁰. Нужно сказать, что документ этот дает один из поводов для католической группы писателей относиться к личности Никифора с великим нерасположением⁸¹. И кажется, должно сознаться, что поведение Никифора, очерченное в данном памятнике, в значительной мере оправдывает такого рода недружелюбные чувства к нему. Быть может, условия и обстоятельства, при каких принято было посольство Луитпранда в Византии, хоть еще несколько обострили и увеличили разлад, начавший так ясно обнаруживаться между двумя половинами, дотоле единой христианской церкви.

Едва ли было бы уместно разъяснять цель посольства епископа Кремонского Луитпранда от лица Германского императора Оттона I к Никифору Фоке. Это посольство имело политические и матримониальные интересы, но оно, по самому характеру той эпохи, не могло не иметь довольно яркого религиозного отпечатка. Вследствие недовольства Никифора папой Иоанном XIII и императором Германским Оттоном I (по вопросам политическим), Греческий император и его сановники приняли Луитпранда очень нелюбезно, и четырехмесячное пребывание западного посла⁸² в Византии было как бы почетным арестом. Если хоть на половину поверим словам Луитпранда, писавшего под впечатлением испытанных неприятностей и потому наклонного к преувеличениям, то оказывается, что его от начала до конца пребывания в Византии всячески стесняли и притесняли. Он жалуется на различного рода неудобства и оскорбления, которым умышленно подвергали его. Дом для жительства отвели ему такой, который не мог удовлетворять самым насущным потребностям: дом не имел воды, отстоял далеко от дворца, в слуги дали послу какого-то человека сребролюбивого, столь дурного, что Луитпранд готов был усомниться, что он рожден на земле, а не есть исчадье ада. Вообще жилище отведенное ему в Византии казалось ему ничем не лучше тюрьмы. По словам его, с течением времени напасти еще увеличились. К жилищу Луитпранда поставили стражу, так что он сделался формально арестованным. Он лишился возможности беседовать с кем бы хотел. Если ему кто-либо из посторонних присылал в подарок благовония, яблоки, вино, хлеб, все это выбрасывалось вон, а самих приносивших награждали оплеухами. За императорским столом, куда его иногда приглашали, ему доводилось переносить унижение. Раз его посадили на пятнадцатое место, считая от императора, и это принято было послом за личное оскорбление и оскорбление самого западного императора, притом же из числа свиты епископа Кремонского никто не был приглашен к столу во дворец. В другой раз Луитпранда за царской трапезой посадили ниже даже посла болгарского, и когда западный посол начал – было протестовать, то его хотели посадить в наказание за сопротивление за один стол с царскими слугами – и Луитпранд должен был смириться. Сам император Никифор или его приближенные, по его приказанию, бранили многократно самого посла, Германского императора, западные нации, войско западное, говоря о последнем, что его храбрость заключается в пьянстве. Само его возвращение домой, под разными искусственными предлогами, отлагали в Византии со дня на день, к печали и сокрушению Луитпранда. При возвращении в отечество, епископу Кремонскому не было доставлено никаких удобств, так что обратный путь сделался для него источником бед. Он встречался при этом с такими Греками, которых он называет «чистыми дьяволами душей». Оставляя Константинополь, Луитпранд начертал на стенах своего дома латинские вирши, заключающие в себе пасквиль на безумного Никифора и лживость греческого народа. И этим он считал себя хотя немного отомщенным.

Во время пребывания в Константинополь епископу Кремонскому пришлось не раз узнать о том неуважении и непочтении, с какими в Византии, в придворных сферах, относились к папам римским. Он узнал, какого невысокого мнения Византийцы держались касательно западного религиозного смысла. Он выносит то впечатление, что как прежде папы терпели нередко неприятности и несчастья от императоров византийских, даже подвергались ссылке, так и вперед им нельзя ожидать себе ничего лучшего. И как бы в пример того, как Византийцы относятся к папам, Луитпранд рассказывает, как во время его пребывания в Константинополь было принято византийским правительством посольство папы Иоанна, в котором были и епископы, посольство, имевшее своей миссией – цель, довольно близкую к той, ради которой прибыл в Византию сам Луитпранд. Послов папы, по изображению Луитпранда, Византийцы считали достойными смерти, и только потому не удостоили их этой чести, что не хотели марать своих рук в крови каких-то рабов, мужиков, – какими представлялись им папские послы. Византийцы, по уверению епископа Кремонского‚ находили приличнее всего высечь папских послов розгами, вырвать волосы на голове и бороде, зашить их самих в мешки и бросить в море. Но кончилось тем, что папские послы заключены были в тюрьму. По словам того же Луитпранда, когда он отправлялся из Константинополя на Запад домой‚ то ему вручено было два письма: одно на имя императора Германского, начертанное золотыми буквами и с такой же печатью, от лица самого Никифора Фоки, а другое на имя папы, – при этом случае Луитпранду разъяснили, что посылается письмо папе не от имени императора, этого папа не достоин, а лишь от имени брата царского Льва, и что по той же причине письмо, адресованное папе, начертано лишь серебряными буквами и с серебряною печатью; к этим словам еще было добавлено: если же папа и вперед не станет благоразумнее, то пусть он знает, что ему грозит погибель. По рассказу Луитпранда, раз император Никифор во время торжественного царского обеда, за которым присутствовали и патриарх Константинопольский, и епископы греческие, завел с западным епископом – послом речь о различных религиозных вопросах, но эта речь направлялась, не к какой другой цели, а к унижению и посмеянию (ludum haberet) западного вероисповедания. Император спросил посла, как школьника: какие соборы признаются у них, и когда Луитпранд отвечал, Никифор сказал, что он, посол, не упомянул еще одного собора – германского и не упомянул потому, что этот собор не делает им чести. Когда сказал это император, Луитпранд, по его словам, ясно раскрыл вслух всем, насколько латинская церковь выше греческой, насколько вера христианская на Западе сохранилась чище, чем на Востоке, где столько родилось ересей, ибо были-де и такие случаи, что римские первосвященники сжигали сочинения константинопольских патриархов; он старался дать заметить, что вера греческая достигла периода обветшания, потому что она не сопровождается делами, а вера римская, в особенности вера западных молодых народов далека от такого печального состояния. Вообще Луитпранд отвечал в том же тоне, в каком писали полемисты латинской церкви в IX и XI веке, направляя удары против церкви греческой. Видно, что жар полемики задернут был в X веке лишь тонким слоем пепла…

Но больнее всего было для епископа Кремонского, папского ставленника, выносить те не лестные суждения и отзывы, какие делались в Византии касательно папы, считаемого уже и тогда на Западе, главой церкви. О тогдашнем папе, в присутствии Луитпранда, говорили, что он, папа, глупее всех прочих людей (omnium hominum stolidior… nosque id profitemur). За то, как управляли церковью папы, их называли «торжниками» и «святокупцами»⁸³. Так назвал папу сам Никифор. Луитпранд, в виду указанного положения дел, считал бы уместным собрать собор в Риме, пригласить на него Никифора, и если тот не придет, предать его анафеме.

Само собою разумеется, что при выше указанных обстоятельствах Луитпранд изобразил в своем донесении императору Оттону – и императора Никифора, и Византию, и двор, и религиозную сторону Византийцев, и духовенство здешнее в чертах ненавистных. В этом описании Луитпранда карикатурность несомненно берет верх над исторической правдоподобностью. Так наружность Никифора, вопреки свидетельству греческих писателей⁸⁴, он изображает в чертах, возбуждающих чувство отвращения. Никифор, по его словам, так был похож на эфиопа, что никто не захотел бы встретиться с ним ночью на дороге. Стол императора по своим кулинарным свойствам представляется описателю верхом грубости, смешным варварством. Обычай провозглашать здравицу за столом, притом же за людей пожилых, как например за 90-летнего старца, отца императора Никифора, он называет и глупостью, и лестью. Торжественные религиозные церемонии византийские, в которых участвовали обыкновенно и императоры, показались ему не стоящими внимания. Не понравилось ему здесь и то, что народ шел босыми ногами; он думал, что это делалось в угождение Никифору. Вельможи, участники церемоний, показались ему одетыми бедновато и в поношенном платье. Сама одежда Никифора показалась ему затасканной, так как этого рода убранство от прежних царей переходило к последующим. Показались ему неуместными и различного рода восклицания певцов, обращенные к царю. По его мнению, восклицания эти также были к лицу Никифору, как если бы они обращены были к пресмыкающемуся чудовищу. – Греков Луитпранд изображает льстецами и ласкателями, которые немощного называют могущественным, глупого – мудрым, черного – белым, грешного – святым. Им, по словам его, ничего не стоит клясться головой императора, своей или головой собственных детей. Говоря о самом городе Константинополе, он истощает весь лексикон бранных слов. Конечно, Луитпранд не оставляет без своеобразной оптики и византийского духовенства. Не говоря ничего худого лично о патриархе Полиевкте‚ он однако замечает, что патриархи константинопольские, при императоре Романе I, частью хитростью, частью за деньги получили от папы право носить паллиум, и с тех пор стали раздавать это отличие и другим епископам Востока⁸⁵. О всех епископах греческих Луитпранд невысокого мнения. Он считает их людьми негостеприимными. Клянусь, говорит он, во всей Греции я не встретил епископа, склонного к гостеприимству. Луитпранд характеризует тех же епископов и с других сторон их жизни. Эта характеристика, по расчету описателя, должна, представляться остроумной и эффектной. Приводим собственные слова епископа Кремонского: епископы Греция в одно и тоже время и богаты, и бедны. Они богаты, ибо сундуки их ломятся от золота, но они бедны, ибо нет у них слуг и провизии. Сидят они за, пустым столом, хлеб едят матросский, вино не пьют, а лишь прихлебывают. Сами они продают и покупают; сами отпирают двери и запирают, сами они и слуги за столом, и конюхи, и евнухи (т.е. слуги вообще). Ах, прерывает себя описатель, я хотел написать не евнухи – capones, а харчевники – caupones. Но это все равно – они и то, и другое.... В этом описании Луитпрандом греческих епископов, не смотря на желание автора посмеяться над восточной иерархией, помимо воли автора, ярко выступает одна очень характеристичная черта тогдашних епископов: их простота жизни, нетребовательность и умение довольствоваться немногим‚ – очевидно‚ такая черта, которая делает честь тогдашней греческой иерархии и которая тем ценнее, что заподазривать правдоподобие свидетельства в этом пункте нет оснований⁸⁶.

Во всяком случае несомненно, что распространение на Западе таких взглядов на Греков и греческую церковь и мнений о них, как это находим у Луитпранда, могло служить отнюдь не сближению, а дальнейшему разъединению двух половин вселенской церкви. С другой стороны рассмотренный нами памятник может подавать достаточные основания для резкой и жесткой характеристики Никифора Фоки.

К выводам и заключениям еще более неблагоприятным для имени и чести императора Никифора может служить также документ, на который византологами обращено внимание сравнительно в недавнее время. Разумеем сатирическое сочинение, известное под именем «Филопатрис», т.е. патриот, или любящий отечество⁸⁷. Это произведение помещается и издается между сатирами известного врага христианства II века язычника Лукиана Самосатского, которого прежде считали автором этого произведения, но с течением времени учеными уяснено, что Лукиану приписывать его нет оснований⁸⁸. Поэтому явилось два предположения о времени происхождения произведения «Филопатрис», при чем о имени автора не считали возможным доискиваться. Одни ученые предполагают, что оно появилось во времена императора Юлиана⁸⁹, а другие – что оно продукт позднейшей византийской литературы и возникло в царствование Никифора Фоки. Эту последнюю гипотезу утвердил своим авторитетом известный историк Нибур, издатель византийских историков, опираясь между прочим на основаниях‚ представленных филологом Газе⁹⁰. В недавнее время эту самую гипотезу далее развил, подкрепив ее новыми доводами, церковный историк Гфрёрер⁹¹. Основаниями такого предположения служат с одной стороны совпадение некоторых фактов царствования Никифора Фоки с теми фактами, какие указываются в сочинении «Филопатрис», а с другой (будто бы) согласие религиозных взглядов, проводимых в этом произведении, с общим религиозным мировоззрением императора Никифора.

Итак, нам нужно рассмотреть вопрос: может ли сочинение «Филопатрис» считаться памятником, знакомящим нас с деятельностью Никифора и его религиозными задачами и стремлениями? Чтобы не заходить далеко, посмотрим лишь: какие стороны религиозной жизни общества затрагивает сатира «Филопатрис» и можно ли утверждать, что она согласуется с религиозными идеалами царствования императора Никифора?

Недаром произведение «Филопатрис» приписывалось врагу христиан Лукиану. Оно несомненно проникнуто духом вражды к христианству и некоторым явлением, имевшим место в христианском обществе. Сатира глумится как над некоторыми из догматов христианства, так и над образом жизни и поведением некоторых из христиан. Из догматов христианской религии, прежде всего, подвергается осмеянию догмат о св. Троице. Нужно сказать, что сатира, изложена в форме диалога, и один из участников беседы (Трифон) требует от своего собеседника (Крития), чтобы этот поклялся Отцом, Сыном и Духом Отчим, Троицей в единице. На это требование последний отвечает следующим ироническим замечанием: «Я вижу, что ты под предлогом клятвы хочешь научить меня новой арифметике. Но почему ты по образу Пифагора не говоришь о четверояком единстве, о восьмеричном единстве и тридцатикратном единстве?» Здесь же можно находить насмешки над учением христианским о предопределении. Один из собеседников к слову ставит в упрек христианам, что они веруют в какие-то небесные книги⁹², в которые наперед записаны дела и судьбы всех людей, не исключая скифов, для чего требуется, прибавляет острослов, много писцов на небе. Другой из собеседников, хотя и выступает на сцену в качестве приверженца христианства, смеется над учением о творении мира, потому что, рассказав в немногих словах, в чем заключается это учение, он, с ясным намерением поглумиться над бытописателем, прибавляет, как описал «человек с гугнивым языком» (т. е. Моисей)⁹³. Этим и ограничиваются глумления над христианскими догматами. В той же сатире очерчено несколько лиц христианского исповедания, по видимому монахов, и разумеется приданы этим лицам черты комические. Так один из собеседников говорит, что он видел на площади человечка, по имени Харикеноса, чахоточного старика, поводящего носом по воздуху, страшно кашляющего и выбрасывающего из себя мокроту – мокроту чернейшую самой смерти. Этот-то старик, по словам того же собеседника, говорил: «сей (неизвестно кто) избавит, как предсказал я, от всякой ответственности сборщиков податей за недоимки, всем кредиторам заплатит взятое у них в долг и освободит нас от всяких налогов, не исключая государственных»⁹⁴. Писатели, относящие сочинение «Филопатрис» ко временам Никифора, видят здесь сатирическое изображение монаха из эпохи царствования Никифора, монаха, который не доволен материальным стеснениями и ограничениями, введенными от этого императора, и одушевлен надеждой на скорое прекращение тяжелых обстоятельств⁹⁵. В той же сатире есть и другое место, в котором видят характеристику монахов и их настроения во время царствования Никифора. Один из участников беседы, выводимых в Филопатрис, рассказывает, что знакомый ему сборщик податей повел его через железные ворота по медному помосту, что они поднялись по многочисленным лестницам, вошли в золотой зал, подобный тому, какой был, по описанию Гомера, в дом Менелая. И здесь нашли много мужей бледнолицых с глазами, потупленными на землю. Некоторые из этих последних, по словам рассказчика, спросили их: «наверное вы принесли какое-либо неприятное известие», ибо по замечанию рассказчика, бледнолицые люди эти постоянно желают только наихудшего и готовы радоваться при известии о несчастьях, они являются тем же, чем фурии в театре. Рассказчик замечает, что он сильно стал порицать бледнолицых людей. «Проклятые, перестаньте, – сказал он, – изощрять зубы против львов, мужественных сердцем (под львами, конечно, разумелись император и лица правительственные), у которых так много копий и мечей. Это оружие падет на ваши же головы за то, что вы враждуете против отечества. Все эти ваши бредни (о напастях и несчастьях), которым вы отдаетесь, не имеют значения». – «Нет, это не бредни, – отвечали они, – мы получили откровение во сне, после того, как мы 10 дней постились и 10 ночей провели в благочестивых песнях»⁹⁶. По толкованию писателей, относящих рассматриваемое сочинение к X веку, в этом карикатурном изображении есть несомненные намеки на патриарха Константинопольского Полиевкта и епископов греческих, которые, при виде строгих мер Никифора, направленных против духовенства и монашества, держали общие советы, сокрушались и выражали боязнь, что могут последовать новые беды для них со стороны императора⁹⁷. В рассматриваемой сатире один из собеседников делает, по видимому, какой-то иронический намек на первохристианскую историю. Он говорит, что теперь провозглашено новое учение о возрождении человека водою, и что это учение возвещено одним галилеянином с лысой головой и долгим носом, галилеянином, который мог на воздухе подняться до третьего неба и там услышать удивительные вещи⁹⁸. О ком тут речь, суждения могут быть различны⁹⁹.

Теперь на очереди разрешение вопроса: можно ли считать полемику против христианства, находимую в «Филопатрисе», свойственною X веку, временам императора Никифора Фоки? и затем: можно ли в саркастическом описании здесь же аскетов находить хоть что-либо такое, что доказывало бы, что в этой сатире действительно описаны патриарх Полиевкт и единомысленные с ним епископы и монахи эпохи Никифора? Ни того, ни другого утверждать нельзя. Такого рода насмешки над христианским учением, какие встречаем в Филопатрисе, немыслимы в X веке в Византии. Эпоха X века Византийской истории хоть и была недостаточно религиозна, потому что в это время внешняя религиозность преобладала над внутреннею, истинною и чистою. Но представлять возможность существования в Византии X века таких лиц, как автор «Филопатриса», ни с чем не сообразно. Это значит не понимать Византийской истории или же злобно клеветать на нее. Никаких кружков ученых людей, из которых могло бы выйти такое произведение, как Филопатрис, не было в Византии и быть не могло при императоре Никифоре¹⁰⁰. Вера в христианские догматы сохранялась в Византийском обществе этого времени в полной мере, да и сообразно ли с историческою действительностью представлять себе, как делает Гфрёрер¹⁰¹, императора Никифора человеком способным поощрять кого-либо из числа ученых его времени к изданию такого нечестивого произведения, как Филопатрис? Как бы низко ни ценили этого императора, никто не осмелится серьезно утверждать, что Никифор был каким-то скептиком – императором в дух Фридриха II, автора сочинения: de tribus impostoribus. Свою преданность христианской религии Никифор ясно доказал и своей жизнью, и своей смертью. – Столь же мало оснований думать, что Филопатрис дает саркастическое изображение патриарха Полиевкта и монашества тех времен. Правда, лица, выводимые на сцену в диалоге «Филопатрис» несомненно говорит о событиях и явлениях в Константинополе, но за тем: нет ничего, что бы давало основание утверждать, что в диалоге осмеиваются Полиевкт и его единомышленники. Утрированные и злобно-иронические черты, в которых описываются аскеты в диалоге, могут быть прилагаемы к монахам и какого-либо другого времени, например времени императора Юлиана. Жалобы и огорчения, какие слышатся в диалоге, на налоги и подати‚ могут относиться не к одному Х веку, но и ко временам напр. иконоборческим; ожидание, что тяжелые времена пройдут и наступят лучшие – слишком ненадежный признак, чтобы иметь право относить сатиру ко времени Никифора. А главное – в сатире нет ничего такого, что бы хоть сколько-нибудь указывало на происхождение ее в Византии – позднейших времен. Ни одна характеристическая чисто византийская черта позднейшего времени не может быть отыскана в Филопатрисе. Напротив, бред классическим, язычеством, споры о ботах Гомера, о древне-языческом фатуме – а это ясно можно находить в сатире – все такие черты, которые переносят нас ко временам не позднее IV и V века. Византия X века уже не занималась подобными вопросами.

Таким образом мы видим, что нет твердых оснований относить сатиру Филопатрис по ее происхождению ко временам Никифора Фоки¹⁰², а следовательно будет делом несправедливым приписывать царствование Никифора такую «ужасную тайну»¹⁰³, как позволение составить и издать указанную сатиру. Вообще брать для опоры в суждениях о Никифоре Фоке – диалог Филопатрис было бы крайне смело. Известный римский философ Сенека говорил: «лишь то, как умирает человек, доказывает: чего он стоит»¹⁰⁴. Если этот афоризм верен, то мы должны сказать, что Никифор Фока в обстоятельствах смерти своей обнаружил лучшие свойства его натуры. О смерти Никифора теперь и скажем. Начался седьмой год царствования Никифора, который ему не суждено было прожить. Многое служило предзнаменованием, что императора ожидает роковая минута. За несколько месяцев до его смерти какой-то монах неожиданно вручил императору письмо, и сам скрылся; все попытки отыскать писателя письма были напрасны. Письмо заключало предсказание, что в третий месяц после сентября императора ожидает смерть. – Никифор Фока умер от руки убийц. Во главе заговора были: его собственная жена Феофано, женщина столь опытная в кровавых делах, и ее порочный наперсник Иоанн Цимисхий, выдающийся по своим военным успехам генерал, родственник Никифора, захотевший преступлением проложить себе путь к престолу. Говорят, что в день смерти император предуведомлен был каким-то духовным лицом о грозящей ему опасности, но он или не принял должной предосторожности, или же не хотел принимать ее. Вечером 10 декабря 969 года заговорщики тайно пробрались в апартаменты императрицы – и здесь начали ожидать удобной минуты для осуществления своего кровавого замысла. Наступила ночь. Заговорщики тихо пробрались в ту часть дворца, где находилась опочивальня Никифора. Уже они обнажили мечи, чтобы проколоть спящего императора. Но оказалось, что императорское ложе пусто. Страх напал на злодеев. Уже они готовы были броситься в бегство, предполагая, что их умысел открыт. Но вот маленький евнух шепнул им, что император удалился для сна в ту крепость, которая прилегает ко дворцу и которая построена была Никифором в виду возможности заговора на его жизнь. Там убийцы действительно нашли того, кого искали. Летописец передает интересные подробности о том, как проводил император последние месяцы своей жизни и в особенности как провел последний день ее. Поверив предсказанию, что на третьем месяце после сентября он умрет, император начал вести самую строгую жизнь. Он отказался от всех даже невинных удовольствий, не стал спать на ложе, а ложился для сна на полу на барсовой шкуре, прикрываясь тою мантией, которая перешла к нему в наследство от дяди его подвижника Михаила Малеина; в каждый из праздничных дней он приобщался Св. Таин. В ту ночь, когда последовало его убиение, император, по рассказу летописца, долго молился и занимался благочестивыми размышлениями при чтении св. книг. Когда же дремота стала смежать его глаза, он, как обыкновенно, лег на барсовую шкуру, на полу, но при этом он выбрал место, которое находилось под образами Спасителя, Божьей Матери и Иоанна Крестителя. – Цареубийцы нашли его заснувшим. Цимисхий ударил его ногою, и Никифор проснулся, приподнялся на локоть руки и молчал. В это время один из цареубийц мечем рассек ему череп. Удар был тяжелый, но не смертельный. Цимисхий сел на царское седалище, а один из заговорщиков привлек раненого к его ногам. Тогда Цимисхий начал осыпать его упреками и бранью, вырвал ему бороду и приказал эфесом меча вышибить ему зубы. Никифор терпиливо переносил все эти поругания и тихо повторял: «Господи помилуй, Богородице помози». Сильный удар меча одного из злодеев наконец прекращает жизнь страдальца. Окровавленная голова выставлена была в окно (при свете факелов) на показ воинов, привлеченных сюда шумом в жилище царя. Тело убиенного царя в продолжение следующего дня оставалось под открытым небом, на снегу, и только ночью без всяких торжеств оно предано было земле в храме св. Апостолов в Константинополе¹⁰⁵.

Жизнь императора Никифора не чужда странных контрастов. До времени воцарения он пользовался безупречной репутацией, редкой славой и глубоким уважением. Годы его царствования, протекшие в борьбе с церковью и духовенством, почти в ничто обратили его прежние заслуги. Смерть его была смертью геройской и глубоко-религиозной, показавшей, что Никифор и по воцарении не потерял своих лучших душевных качеств. Его царствование сделало его лицом, имеющим церковно-историческое значение, но это значение такого свойства, что Никифор стал в ряду худших из византийских императоров. Во всяком случае разнообразие в обнаружении его личного характера, и разнообразие отношений его к церкви, законам и народу делают легко объяснимыми те неодинаковые отзывы, какие находим у древних и новых писателей и судей императора. Никифор аскет и в тоже время враг церкви; он дружит с монашеством и в тоже время поднимает руку на его благосостояние. И неудивительно, если одни готовы признать его чуть не «блаженным царем и мучеником», а другие, заходя слишком далеко, не прочь отнять у него «имя христианина».