Краткий очерк развития церковно-исторической науки у нас в России

Вступительная лекция по «Истории церкви», прочитанная в Московском Университете 11 октября 1895 года¹.

Церковно-историческая наука в нашем отечестве по своему развитию и успехам стоит на незначительной высоте. Она далеко остается позади церковно-исторической науки запада – не только позади первенствующих западных национальностей: немецкой, французской, английской, но уступает по своему значению и национальностям второстепенным – итальянской, шведо-норвежской.

Одною из главных причин такого явления нужно признать слишком позднее включение церковно-исторической науки в состав прочих богословских наук, преподававшихся в русских духовных школах. В то время, как на западе давно уже ввели церковно-историческую науку в программу богословских школ, у нас едва начали помышлять о том же; и на первых порах взялись за это дело апатично, без всякой энергии.

А между тем церковно-историческая наука, как и всякая другая серьезная наука, может достигать надлежащего роста и развития только в связи с тем, как она поставлена и изучается в соответствующих школах.

Первые попытки ввести церковно-историческую науку в русских духовных школах относятся лишь к началу XVIII века. Но эти попытки имели мало успеха, и не только в начале, но и в течение всего ХVIII века. Известный Духовный Регламент, составленный современником и сподвижником Петра I, архиепископом Псковским, а потом Новгородским Феофаном Прокоповичем, выражает довольно забот о распространении и устройстве духовных школ в России; но так как Регламент покоится на схоластической почве, то в его проекте духовных школ почти совсем не было отведено места для истории церковной и гражданской. Историю, ту и другую, проектировалось преподавать в течение только одного года и притом в связи с изучением языков. История или исторические примеры должны были увеселять юношей, поглощаемых скучным делом изучения классиков. По мнению Регламента, ученики охотнее будут учиться, «когда невеселое языков учение толь веселым познанием мира и мимошедших в мире дел растворено им будет»². История, по Регламенту, представлялась веселой забавой для скучающих юношей. Мнение не высокое! Едва ли оно хоть сколько-нибудь могло располагать к серьезному занятию историей. В частности, изучению церковной истории не было отведено самостоятельного места в школах, проектированных Феофаном. Изучение ее сливалось и смешивалось с изучением гражданской истории.

Дальнейший ход русского духовного просвещения показывает, что школы, проектированные в Регламенте, приживались туго на русской почве; исторические и церковно-исторические науки долгое время остаются в полном пренебрежении. Через 40 лет по издании Регламента Екатерина II в одной инструкции Св. Синоду замечает, что семинаристы не знают ни истории церковной, ни истории гражданской³.

Во второй половине XVIII века некоторые русские более просвещенные архиереи старались было заводить в семинариях классы истории, но, кажется, безуспешно. Московский митрополит Платон в шестидесятых и семидесятых годах прошлого столетия делает личную попытку ввести общую историю, т. е. церковную и гражданскую, в круг наук любимой им и очень важной по ее научному значению – Троицкой Семинарии, помещавшейся в Троице-Сергиевой лавре (на месте которой в настоящее время находится Московская Духовная Академия). Ему удалось открыть необязательные классы истории для всех семинаристов, желавших по доброй воле учиться этой науке. Но дух времени, проникнутый схоластицизмом, не благоприятствовал успеху. Желавших слушать и изучать историю оказалось очень мало: трое из богословия, пятеро из философии и пятеро же из риторики (богословие, философия и риторика – это названия высшего, среднего и низшего классов тогдашней семинарии). И после митрополиту Платону не раз приходилось напоминать, чтобы занимались серьезнее историей. «Напоминается начальству семинарии, – писал он, – чтобы прилежное тщание иметь, дабы ученики учены были и успевали в истории церковной и гражданской, ибо сие наипаче человека просвещенным делает» (замечание глубоко справедливое). Но преподаватели, отдавая большую часть времени изучению обязательных предметов, не соблюдали предписаний Платона, и история была в забросе⁴.

Так дело шло до самого конца XVIII века, до времени царствования Павла, когда по какому-то случаю обратили наконец внимание на печальное положение церковно-исторической науки в духовных школах. В это время от Синода предписано было в богословском классе тогдашних семинарий и академий, которые, нужно сказать, почти нисколько не отличались одни от других по своей программе преподавания – изучать «краткую церковную историю с показанием, как значилось в синодском определении, „главных эпох“. Все науки, преподававшиеся в семинариях и академиях, разделены были на ординарные, т.е. более важные, и экстраординарные, т.е. маловажные. Первые должны были изучать все ученики, последним же обучались по собственной охоте. К этим экстраординарным, обездоленным наукам отнесены были и науки исторические. Притом на более важные предметы изучения (с тогдашней точки зрения) назначались утренние часы уроков, а на менее важные предметы часы послеобеденные⁵. Едва ли нужно добавлять, что при таких условиях церковная история нимало не оживилась. Некоторые лица, стоящие во главе церковного правительства, вынуждены были втолковывать как семинарскому и академическому начальству, так и преподавателям: каким образом вести такую небывалую науку, какою представлялась церковная история. В настоящее время можно только удивляться тем скромным требованиям, какие тогда предъявлялись касательно церковной истории. В начале текущего столетия вышеупомянутый нами митрополит Платон обращается с следующей инструкцией в знаменитую Славяно-Греко-Латинскую Академию: «ученикам философии и богословия читать (т.е. преподавать) историю всеобщую. Экзаменовать каждый месяц один раз. Экзамен же не в ином чем должен состоять, как в испытании достопамятных случаев: твердо ли оные памятуют ученики. Ибо история ничего более не требует, как чтобы ученики весьма памятовали, что читали, а в особенности достопамятные в церкви случаи. Сии случаи, например: когда христианство началось? Где апостолы проповедовали? Какие были гонения на христиан, и за что, и сколько и кем? Какие были ереси, когда, от кого и как они были истребляемы? Какие были соборы поместные и вселенские, по какому случаю и когда?» Как видим, эта академическая программа по церковной истории ничем не отличается от тех, какие в настоящее время можно встречать даже в институтах для учащихся девиц. Замечательно: Платон в своей инструкции делает еще такую прибавку: «не худо б было бы, ежели бы учеников еще испытывать: все ли они одобряют, или в чем не сумнятся ли, или не делают ли на что разумную критику (по части церковной истории). В таком случае сумнения объяснять, а разумную критику похвалять, неблагоразумную же поправлять»⁶. Интересно было бы знать, откуда у прежних академистов, изучавших церковную историю, мог возникать критицизм, когда от них требовалось только „памятование достопамятных в истории случаев“; тем не менее этот параграф инструкции митрополита Платона заслуживает нашего внимания: им требовалось возбуждение собственного рассуждения в учениках и выработка самостоятельного взгляда на исторические события.

Как бы то ни было, вышеупомянутый указ Синода, появившийся в самом конце XVIII века, в правление Павла, и предписывавший ввести в тогдашних семинариях и духовных академиях изучение по крайней мере „краткой церковной истории“, не остался без некоторых последствий. Дело не ограничилось тем, что просвещеннейшие архиереи, вроде Платона митрополита Московского, ревностно стали стараться о приведении в исполнение названного указа. Пришли к мысли, что если введена церковная история в круг наук , преподававшихся в семинариях и академиях , то непременно должны быть и книги, по которым можно было бы изучать науку. Мысль эта рождалась совершенно естественно, потому что книг, по которым можно было бы изучать церковную истории совсем не существовало. В качестве учебных книг в семинариях и академиях употреблялись некоторые церковно-исторические сочинения, написанные на латинском языке и обязанные своим происхождением протестантским богословам, значит, таким лицам, которые могли писать только в своих интересах и в своем духе и, конечно, несообразно с требованиями русских духовных школ. По таким руководствам учиться было затруднительно: одно нужно было сокращать и изменять, другое добавлять и исправлять. Работы при пользовании этими книгами было много, а результат сомнителен и неопределенен⁷. Оказывалось, что необходимо иметь сочинение по общей церковной истории, написанное русским и православным человеком. Такой человек и в самом деле нашелся. Разумеем Мефодия Смирнова (Мефодий – монашеское имя историка), питомца Славяно-Греко-Латинской Академии, потом ректора Троицкой Семинарии и Славяно-Греко-Латинской Академии, наконец , архиерея в разных епархиях (умер в 1815 г.). Мефодий принадлежит к образованнейшим лицам своего времени. Митрополит Платон называл его «умом проницательным и ученым»⁸. Как профессор, этот ученый человек пользовался большой славой и популярностью⁹. Частию по собственной инициативе, а частию по возбуждению со стороны духовного начальства, Мефодий, отвечая нуждам времени, решился составить сочинение по общей церковной истории, которое должно было служить пособием при изучении названной науки. Но напечатан только один том, написанный на латинском языке и носящий заглавие: Liber Historicus с пояснением, что книга обнимает историю христианской церкви первых трех веков¹⁰. Издана в Москве в 1805 году. Вот первая книга по общей церковной истории, поставившая себе целию обозреть ход дел в христианской церкви за три первые века. Как первая книга по нашей науке, она не может не заслуживать памяти потомства. Замечательно, что автор этого сочинения – Мефодий Смирнов, бывший в то время архиепископом Тверским, за свой труд получил разом две монарших награды: звезду Александра Невского и брилиантовый крест на клобук¹¹. Указываем на это обстоятельство частию потому, что, как известно, в наше время никаких наград за ученые сочинения не полагается; а частию – и это главное – потому, что факт этот очень громко свидетельствует о искреннем и деятельном желании самой верховной власти и высшего начальства всячески поощрять разработку церковно-исторической науки. Видно, что сознание важности церковно-исторической науки начинает значительно возрастать.

Позволим себе сделать несколько кратких замечаний о достоинствах и недостатках сочинения Мефодия Liber Historicus. Книга написана, несомненно, очень учено. Автор перечитал все лучшее, что можно было найти в то время в иностранной литературе по части изучения первых трех веков христианства¹². Но, к сожалению, так как ученость автора была заимствована со стороны, то она составила, так сказать, лишь внешнюю принадлежность, внешнее украшение сочинения. Ученость автора мало оживила его книгу. В ней много дельных рассуждений и хороших объяснений; но рядом с этим много такого, что сильно затеняет ее достоинства. Например, жизнь Господа нашего Иисуса Христа изображена так сухо, что мы имеем пред собой только конспект и больше ничего. Ереси первых трех веков Мефодий излагает не в систематическом, а хронологическом порядке, вследствие чего выходит большая путаница; сообщение сведений об еретиках напоминает собой послужные списки. О церковных писателях изучаемой им эпохи Мефодий говорит очень мало и недостаточно. У него нет ни раскрытия учения св. Отцев, ни характеристики их сочинений. Говоря о причинах гонений на христиан, он довольствуется указанием лишь таких причин, о которых говорят христианские апологеты того времени. Без всяких оснований, автор отводит истории гонений последнее место в ряду явлений, им изучаемых. История Мефодия, ко вреду для своего дела, захватывает кроме истории в собственном смысле и церковное право (канонику), и науку о богослужении (литургику), и учение об отцах церкви (патристику). Отсюда, как естественное следствие, сжатость изложения, переходящая в неприятную сухость стиля. Книга Мефодия тотчас по ее явлении в свет в 1805 году, была введена в качестве учебного руководства по церковной истории в Славяно-Греко-Латинской Академии, где, как и в других академиях и даже семинариях в то время, преподавание велось еще на латинском языке. Но, по правде сказать, книга едва ли хоть сколько-нибудь годилась для указанной цели. Она предполагает очень серьезную подготовку в читателе, каким не был тогдашний академист. Сочинение Мефодия нередко отсылает своего читателя за подробными разъяснениями того или другого вопроса к сотне книг в иностранной литературе. В виду этого сочинение Мефодия могло быть полезно разве для наставника церковной истории, да и то не для всякого. Заметим еще, что книга наполнена полемикой против протестантов, вследствие чего она теряет тон спокойного ознакомления с делом. В ней нередко встречаются рассуждения, которые очевидно сильно интересовали самого историка, но которые кажутся излишними для читателя¹³. Итак, мы видим, что недостатков в книге архиепископа Мефодия Смирнова было много – и неудивительно, если она в свое время не встретила сочувствия. И в школе, и в публике, и в науке она скоро была полузабыта. Не было даже попытки перевести Liber Historicus на русский язык, хотя церковно-историческая наука не может у нас похвалиться богатством литературы и в настоящее время. Все это мы говорим не для того, чтобы принизить нашего давнего сотоварища по науке: его достойное имя не забудется в истории нашей науки; а чтобы указать, как мало удачи имела первая попытка давнего русского ученого насадить церковно-историческую науку на русской почве. Он слишком поторопился. Еще много воды должно было утечь, прежде чем эта наука стала развиваться и крепнуть.

Прошли целые десятилетия прежде чем наступили лучшие времена для церковно-исторической науки. Впрочем и в первой четверти текущего века в царствование Александра I мы встречаем заметные старания надлежащей власти вызвать русских богословов к серьезному занятию такой важной в системе богословского образования наукой, какой должна была сделаться церковная история. В некотором отношении эпоху в развитии церковно-исторической науки на Руси составляет тот устав семинарий и академий, который выработан был в средине царствования Александра I, устав Сперанского, так называемый по имени главного участника в его редактировании Михаила Михаиловича Сперанского, впоследствии графа. Указанный устав Высочайше утвержден в 1814 году, но вошел в действие даже несколько раньше. С этого времени церковная история, как наука, получила более самостоятельный вид и более прочное положение среди других богословских наук. В Академиях положено было тогда преподавать церковную историю в последние два года академического курса (академический курс был тогда четырехгодичный, как и теперь), и притом преподавать до обеда¹⁴, – т. е. из экстраординарных, какою именовалась церковная история еще в конце ХVIII века в официальных сферах, наука эта возведена в ранг ординарных. Несомненное повышение! А главное, в мотивированном проекте академического устава 1814 года церковная история не обинуясь названа возвышенным именем: «общего святилища», т. е. как бы всемирного храма. От преподавания и изучения церковно-исторической науки в академиях, при этом, потребовали таких качеств и свойств, которые назад тому десять лет до этого времени и во сне никому не снились. Проект Академического устава выражает требование, чтобы в духовных академиях излагалась ни больше, ни меньше как философия истории. Именно говорилось: «науки исторические могут иметь две цели и потому в двух разных отношениях должны быть преподаваемы. Первая цель исторического изучения состоит в том, чтобы каждое происшествие, замечательное в событиях мира, уметь отнести к своему времени и месту и связать с обстоятельствами современными. Сей предмет обыкновенного учения истории. Вторая цель высшая и несравненно полезнейшая состоит в том, чтобы в связи происшествий открыть успехи нравственности; постепенное шествие (т.е. прогресс) человеческого разума и различные его заблуждения, судьбы ложных религий и преуспеяние единой истинной – христианской. Все сии умозрения в связи их составляют то, что называется собственно философией истории. Как исторические науки (т.е. церковная и гражданская история вместе) в первом отношении составляют предмет низших училищ (т. е. семинарий), то истинным предметом академического учения – заявляется в нашем документе – должна быть философия истории»¹⁵.

Таков по разъяснению составителей устава „необыкновенный предмет обучения истории“ в академиях в отличие от обыкновенного, которому отводилось место в семинариях. Действительно, это был необыкновенный предмет преподавания, потому что он должен был изумлять тогдашних малоученых богословов, почти вовсе незнакомых с наукой исторической, приобыкших почивать на схоластической латыни, не имевших ясного понятия о западной науке и ее успехах. Потребовали теперь философии истории от таких наставников, которым назад тому десять лет нужно было втолковывать, что такое церковная история вообще, как нужно учить ей, которых знакомили,словом, с азами науки (как это делал митрополит Платон). Само по себе понятно, что под сению академического устава 1814 года никакой философии истории не процвело.

На самых же первых порах оказалось, что и нет никакого русского учебника, по которому можно было бы знакомить учащихся с элементами церковно-исторической науки. Книга архиепископа Мефодия, хотя и составляла новинку для рассматриваемого времени (не исполнилось еще и десяти лет со времени появления ее в свет ), но, однако, она не годилась для учебника: она обнимала, как мы знаем, только небольшую часть церковной истории и имела антипедагогический характер. Вышло приказание составить учебное руководство по церковной истории, и Иннокентий Смирнов (монашеское имя нашего историка), впоследствии епископ Пензенский, составил второпях (тогда вообще любили очень спешить) книгу, озаглавляющуюся: «Начертание церковной истории от библейских времен до XVIII века», в двух томах. Сочинение вышло в 1817 году, в Петербурге. „Начертание“ Иннокентия в продолжении полустолетия и было официальным учебником в академиях и семинариях, а потому выдержало множество изданий. И это вместо всякой другой философии истории!

Остановимся на несколько минут нашим вниманием на труде Иннокентия Смирнова. Иннокентий получил образование в Троицко-Лаврской Семинарии, по курсу наук стоявшей тогда не ниже Славяно–Греко–Латинской Академии, кончив учение в 1806 году.

А в 1812 году его вызвали в Петербург и назначили профессором церковной истории в тамошней духовной Академии. Затем Иннокентий был ректором Петербургской семинарии, продолжая оставаться и профессором по церковной истории в академии. В 1814 году удостоен степени доктора богословия – редкостное и исключительное отличие в те времена. Наконец его возвели в сан архиерейский, назначив епископом Пензенским, но не долго длилась его жизнь после этого назначения. Он умер в 1819 году, имея всего 35 лет. Он сделался жертвой своего непомерного ученого трудолюбия.

Сочинение Иннокентия – «Начертание церковной истории» есть ничто иное как его академические лекции, которые по отпечатании их были введены в качестве учебника в средних и высших духовных школах. Труд этого историка далек от совершенства; но в положении Иннокентия и не было условий, благоприятствовавших полному успеху дела: он писал свою историю не потому, что чувствовал себя вполне обладающим нужными для этого знаниями, а потому что такого дела требовало от него духовное правительство. «Начало сего труда, – говорит автор в предисловии к „Начертанию“, – есть единственно воля и расположение начальства». Этим сказано многое, если не все. Конечно, начальство может заставить начертать книгу, но оно не может как бы по действии волшебного жезла вдруг создать науку. Наука постепенным, медленным путем приходит к самосознанию, искусственно же ее нельзя насадить – в надежде, что она скоро вырастет. И сам Иннокентий скромно сознавал, что написанное им далеко от идеала истинной науки. В том же предисловии он говорит: «сие начертание писано для исторической кафедры в духовном училище (т. е. академии и семинарии) и потому не может удовлетворять любопытству, ищущему открытия исторических тайн или подробностей о церковных происшествиях в собственной их полноте». Отсюда видно, что автор „Начертания“ хорошо сознавал, как далек был его труд от требований серьезной науки, к которой стремится «ищущий открытия исторических таин». Да и какого открытия исторических тайн или каких «подробностей о церковных происшествиях (как выражается автор ) в собственной их полноте» стали бы мы требовать от Иннокентия, который после очень не многолетнего занятия церковной историей в Академии в каких-нибудь два года написал двухтомную книгу значительного объема и разностороннего содержания?

Сочинение Иннокентия во многом не самостоятельно. Автор широкой горстью черпал содержание своего труда из произведений двух немецких протестанских историков: Шпангейма, жившего в конце XVII века, и Вейсмана – в начале ХVIII-го¹⁶. Обратим, кстати, внимание на то, что эти ученые пособия нашего историка появились на сотню лет раньше его времени. В особенности обильно Иннокентий пользовался Вейсманом. Он, не церемонясь, выписывает целые тирады из труда немецкого ученого. Мало того, он иногда целиком списывает и самые заглавия разных отделов, встречающиеся у Вейсмана, сохраняя все особенности языка и не пренебрегая его цветистым красноречием¹⁷. Само собой понятно, что Иннокентию не до того было, чтобы критически проверять результаты, добытые немецкими учеными; и потому, хоть и редко, наш историк говорит так, как будто бы он был не православный, а протестантский писатель¹⁸. Сочинение Иннокентия впоследствии многими и много раз исправлялось, но сколько-нибудь значительных улучшений в нем не было сделано. То, что привносит наш автор от себя в сочиняемое им по немецким образцам произведение, – это не отличалось большими достоинствами. Так, если Иннокентий пользуется, как историческим источником, рассказом об Алексее Божьем человеке, то одобрить его за это нельзя. Изложение книги сухое и мертвенное. Хорошо по крайней мере то, что книга была написана по-русски, а не по латыни. Вообще в научном отношении сочинение Иннокентия стоит много ниже прежде рассмотренного нами сочинения Мефодия.

Свое полное значение «Начертание» Иннокентиево имеет в том отношении, что это доселе единственное у нас серьезное сочинение, описывающее почти всю историю церкви. Как учебник по церковной истории оно замечательно тем , что это такой учебник , каких не пишут по этому предмету в наше время: со всем научным аппаратом, со ссылками на источники и пособия, с замечаниями критическими и вообще научными. В последнем отношении книга Иннокентия походит на учебники по церковной истории, какие существуют лишь на Западе.

Раньше мы упоминали, что книга Иннокентия, как учебник сослужила пятидесятилетнюю службу в наших духовно-учебных заведениях. Но спрашивается: если сам Иннокентий при составлении книги пользовался такими учеными пособиями, которым истекла столетняя давность, то насколько должны были устареть результаты книги еще через 50 лет? И какими сведениями обладали студенты академий, учась по книге, которая отстала от науки на полтораста лет?

Во всяком случае, рассуждая об академическом уставе 1814 года или уставе Сперанского, – а это мы теперь и делаем, нельзя не сказать, что одним из первых его плодов по части нашей науки было появление в свет вот этой рассматриваемой нами книги «Начертания» Иннокентия, епископа Пензенского.

Под режимом устава 1814 года наши академии, а с ними и церковно-историческая наука, прожили более, чем полустолетний период времени – до 1869 года, когда появился новый устав Академии. Можно ли что и что именно ставить в заслугу устава 1814 года, если рассматривать его по отношению к нашей науке? Устав этот, нужно отдать ему честь, был очень эластичен. Сохраняя свои основы, он однако ж мог претерпевать очень существенные изменения. Такие изменения коснулись и постановки церковно-исторической науки в академиях – и притом в благоприятном для этой науки смысле. В самом деле, следя за судьбой указанного Устава, мы с удовольствием замечаем: как мало по малу, с течением времени, при действии этого Устава значительно разрасталась наша наука, как предмет академического преподавания. В самом начале Устав ввел в академиях только одну кафедру для изучения церковной истории; но, конечно, этого слишком мало для такой фундаментальной богословской науки, как церковная история. Нужда расширения академического преподавания этой науки чем далее шло время, тем более чувствовалось. И вот в 40-х, 50-х и 60-х годах при действии все того же Устава, одна церковно-историческая кафедра постепенно разделилась на четыре самостоятельные кафедры: кроме кафедры по древней церковной истории – этой важнейшей отрасли церковно-исторической науки, появились кафедры: библейской истории, русской церковной истории и новой церковной истории Запада¹⁹. Ученых сил в академии, назначаемых на разработку нашей науки, прибыло.

Каких же успехов достигла церковно-историческая наука при действии рассматриваемого Устава? Что касается школьного изучения ее, то дело это, по крайней мере к концу периода, было поставлено на значительную высоту. Методы улучшились, взгляды стали глубже и серьезнее, интерес к ней возрос, засветились надежды. В этом отношении и в последующее время школа едва ли сделала какое-либо поступательное движение. Дело школьного изучения нашей науки было уже налажено очень хорошо. Недоставало однако ж одного и самого важного: нужно было, чтобы церковно-историческая наука перешагнула за пределы школы, и стала элементом общественного значения; конечно, для науки в этом случае есть только один путь – путь взаимообщения школы с окружающим ее миром посредством печати. Но этот путь в рассматриваемое время еще почти не был найден нашей наукой. Наша наука обязана была давать отчет о своей деятельности только перед начальством, а ничуть не перед обществом. Как известно, обычный способ, которым школа проявляет взаимообщение с окружающим ее миром и посредством которого дает обществу отчет о своей деятельности – это публикование результатов ее ученой деятельности путем печати – короче: печатание диссертаций на ученые степени, печатание в интересах общественной критики, которая должна исправлять недостатки и недочеты узко–специальной школьной критики.

Но этого обычного способа взаимообщения школьного и внешкольного миров не существовало в академиях, построенных по уставу 14 года. Диссертации на ученые степени здесь писались и в рукописном виде подвергались профессорской критике, но не печатались для всеобщего сведения. Школа была училищем в узком смысле слова. Подобно прочим богословским наукам и церковная история не заявляла о ее научных результатах перед обществом: церковно-исторических диссертаций, писанных на ученые степени, печатать не требовалось. Видно, что стражи богословской науки боялись пускать ее далеко от себя: она казалась им еще неопытною, незрелою, способною сбиться с пути, способною скорее уронить свою репутацию, чем зарекомендовать себя с лучшей стороны. Правы ли были стражи, рассуждая так: дело для нас не важное. Важен самый факт... Если школа не имела способа входить во взаимообщение с окружающим миром указанным обычным путем, то также мало склонна была она оповещать внешкольный мир о результатах своей научной деятельности необязательными способами – в форме необязательно написанных в интересах науки и народного просвещения книг, издания журналов и т. п. Если стражи богословской науки боялись за ее репутацию и не признавали нужным печатать богословские диссертации, то сама школа, еще мало уверенная в своих силах, опасалась входить во взаимообщение с внешкольным миром посредством печатания книг необязательного характера, издания журналов на свой страх и т. п. Богословы того времени книг печатали очень мало, журналов издавали еще меньше. Церковно-историческая наука в этом отношении разделяла общий жребий. Можно сказать более: она еще более приучалась к смирению, чем другие богословские науки, потому что она считалась второстепенной богословской наукой. Встречались тогда такие случаи: профессор академии, делаясь ректором ее, если он раньше преподавал Церковную историю, должен был по принятии ректуры бросить преподавание этой науки и заменить ее догматическим богословием. Очевидно, в данном случае ректору давалось преподавание высшей науки, т. е. науки высшего качества, взамен науки низшего достоинства. Лучшим, даровитейшим студентам академии темы для сочинений на ученые степени преимущественно предлагались по догматическому богословию, а отнюдь не по истории. Церковную историю тогда смиряли; не удивительно, если она при таких условиях и сама смирялась. А потому книги церковно-исторического содержания являлись крайне редко. Богословские журналы, которых в течение этого периода было очень немного, не гнались за статьями по вопросам церковно-исторической науки. Если же один из старейших богословских журналов – Христианское Чтение (издававшийся при Петербургской Академии) и вел на своих страницах отдел под заглавием „Духовная История“, то в этом отделе, хотя и давалось место статьям церковно-исторического содержания, но в них церковная история рассказывалась для общего назидания, а не изучалась сообразно требованиям науки и научной критики.

Одно можно утверждать, именно то, что при действии Устава 14 года церковная история заняла прочное место в ряду других богословских наук, а в связи с этим равно и то, что в это время положено начало научной обработке рассматриваемой науки, в нашей, тогда очень небогатой, духовной печати. Впрочем, если бы нас заставили перечислить всех ученых, положивших начало обработке нашей науки в печати в разбираемое время, то мы не в состоянии были бы найти много лиц подобного рода; но во всяком случае упомянули бы имя знаменитого ученого протоиерея Александра Васильевича Горского, сначала профессора, а потом ректора Московской Духовной Академии (+1875 г.) – в течение 30 лет с большим успехом занимавшего кафедру церковной истории в названной Академии и стяжавшего себе почтенную славу не в рядах только одних специалистов. К сожалению, я не могу назвать ни одного сочинения Горского, которое давало бы ему особенно видное место среди людей, занимающихся нашей наукой; такого сочинения нет у Горского; но зато несомненно он был глубокий знаток и преданный адепт нашей науки. Благодаря вот этому-то Горский имел непомерно большое влияние на склад научной жизни Московской Академии, так что Московскую Духовную Академию по господствующему в ней ученому духу с полным правом можно именовать Академией церковно-исторической науки. Подле имени Горского можно упомянуть и еще два имени: Филарета архиеп. Черниговского (+1866 г.) и преосвящ. Порфирия Успенского (+1885 г.), – этих двух ученых, воспитавшихся в эпоху действования устава 1814 года, и по своим научным приемам и симпатиям, принадлежавших преимущественно этим временам. Оба они положили прочное начало развитию серьезной церковно-исторической науки, хотя энциклопедизм их учено-богословских работ, желание обработать своими руками многие богословские науки зараз – не дали им возможности сделаться специально историками, несмотря на то, что сюда больше всего склоняли их и любознательность, и ученый инстинкт.

Замечательно, что как время, когда происходило введение в действие устава 1814 года, ознаменовано было появлением церковного историка, принявшего на себя обработку общей церковной истории и как бы намечавшего путь дальнейшего развития этой науки – разумеем епископа Иннокентия, так и последние годы жизни рассматриваемого устава тоже дали нам церковного историка с достаточно широкими планами. Говорим о профессоре Петербургской Академии Чельцове, который как бы хотел подвести итоги знаний, эрудиции и успехов, достигнутых только что протекшим полустолетием в области церковно-исторической науки. Названный профессор, принимаясь за свое дело, чувствовал, как он сам заявлял, „настойчивую необходимость» сделать подобное дело; но вместе с тем он сознавал (и открыто говорил об этом ), всю „трудность для одного лица в скором времени представить опыт цельного и самостоятельного изложения церковной истории“²⁰, – и это последнее признание вполне оправдалось, на нем, хотя он может быть этого и не ожидал.

Иван Васильевич Чельцов, воспитанник Петербургской Духовной Академии, в этой же Академии в продолжение 30 лет был профессором общей церковной истории. Это был человек талантливый, ученый, многознающий, с отзывчивой душой и с сердцем открытым для восприятия истины. Он умер в 1878 году.

Предприняв издание церковно-исторического курса, Чельцов в 1861 году напечатал, как выражается сам он, „отрывок своих лекций“²¹, – проще говоря, первый том «Истории христианской церкви», обхватывающий, кроме краткого описания жизни Господа нашего Иисуса Христа и деятельности св. апостолов с некоторыми предварительными замечаниями общего содержания, историю распространения христианства в II и III веке и историю гонений на христиан в это же время с присоединением сведений о борьбе церковных писателей этого же периода с языческими писателями, направлявшими свою речь против христианства. Другими словами, том первый истории Чельцова обнимает собой часть первоначального периода христианства, т. е. эпохи первых трех веков. За этим первым томом, по намерению Чельцова, должен был последовать ряд томов, или «отрывков», как предпочитает выражаться автор. Но никакого продолжения труда Чельцова не последовало. Профессор Петербургской Академии ограничился указанным первым томом. Таким образом предприятие ученого профессора почему-то остановилось едва начавшись.

К сожалению, и по своим достоинствам произведение Чельцова не может быть поставлено высоко. В предисловии к своему труду автор указывает два качества изданной им части – самостоятельность и православность. Прежде всего, заметим на это: мы не совсем понимаем по какому побуждению в числе качеств своей книги автор указывает ее православность. Само собой разумеется, что православные историки писали, пишут и могут писать только в православном духе, пока они остаются в лоне православия. Что касается самостоятельности, то этого качества мы почти не усматриваем в книге Чельцова. Книга написана под сильным влиянием церковно-исторического труда известного немецко-протестантского историка Августа Неандера, плодовитейшего писателя первой половины текущего века; по местам наш автор просто копирует немецкий подлинник. Для нас не совсем понятно, каким образом свой подражательный и неоригинальный труд Чельцов решился назвать самостоятельным руководством²². Какая же эта самостоятельность, когда взявши в руки церковную истории Неандера, легко составить себе понятие: что Чельцовым прямо взято из немецкого историка, что прибавлено или убавлено, что изменено или подцвечено по сравнению с оригиналом – когда вообще мы без особенного труда отыскиваем красную нить, которой держится русский историк, и которую, как оказывается, он не сам спрял, а призанял со стороны? Но нет надобности распространяться о таком труде, который имеет немного достоинств, и который окончился на первом томе вместо ожидаемого десятка томов. Почему Чельцов не продолжал своего труда, мы не знаем. Возможно, что он почувствовал, как недостаточно приготовлен он для такого предприятия, как составлениие общей церковной истории; возможно и то, что автору самому же и притом скоро наскучило такое дело, как переделывание чужого труда столь известного и столь доступного для каждого, кто хотел бы ознакомиться с ним.

Вообще, если Чельцов имел в виду как бы подвести итоги сделанному в области науки церковно-исторической у нас и на западе в его время, то нашего историка постигла полная неудача: предначатый им труд никого удовлетворить не мог, сам же автор не показал должной энергии в преследовании своей цели и выполнении своей задачи. И таким образом историк достаточно засвидетельствовал на собственном примере, что наша церковно-историческая наука во весь период действования устава 1814 года не достигла не только больших, но даже и скромных успехов. Должно заметить, что если такой талантливый, многосведующий и чуткий, что касается истины человек, как Чельцов, вздумавший обозреть прошедшие судьбы общей–церковной истории, потерпел крушение; то кто же другой из его современников препобедил бы трудности и вышел бы победителем, став на его месте? Думаем, что, пожалуй – никто. Церковно–историческая наука, в рассматриваемый период, в качестве предмета школьного преподавания сделала несомненные успехи; но ей не доставало ни зрелости, ни творчества в качестве науки, которая должна идти рука об руку с действительной наукой, издавна упрочившейся и поднявшейся на значительную высоту в наиболее культурных европейских странах.

Бесспорную эпоху в развитии церковно-исторической науки у нас в России составляет новый устав Духовных Академий, опубликованный и введенный в действие в 1869 году. Это так называемый в публике Макарьевский устав, именуемый так потому, что инициатором и главным редактором его был высокопреосвещенный Макарий, впоследствии митрополит Московский. Устав 69-го года в высшей степени благоприятно отозвался на положении церковно-исторической науки, значение этой науки поднялось. Все науки академического курса, по этому уставу, распределены были на три отделения; в числе их появилось и церковно-историческое отделение. Студенты, записавшиеся на это отделение, почти исключительно в течение четырех лет стали заниматься историческими науками. Понятно, какое следствие должно было вытекать отсюда. Вскоре это отделение в некоторых академиях, например в Московской, сделалось самым популярным и перероднилось слушателями. Но важнее всего то, что рассматриваемым уставом введено правило, чтобы степень магистра богословия давалась только за печатное сочинение, публично защищенное обычно–принятым порядком. А что касается степени доктора богословия, то эту степень стали теперь присуждать (и конечно за печатные сочинения) в академиях, а не в Синоде, как было раньше, а не в Синоде, – говорим ,– где этой степени удостаивались ученые люди только в редких и исключительных случаях. Короче сказать: в Академиях введены были по части приобретения ученых степеней совершенно такие же порядки, какие существовали и существуют в русских Университетах. Это сильно двинуло вперед церковно-историческую науку. Появилось значительное число как магистерских, так и докторских ученых диссертаций по вопросам церковно-исторической науки. Даже представители двух остальных отделений в академиях, не историки, – начали выбирать для своих ученых работ темы преимущественно с историческим оттенком или основой. Появилась церковно-историческая литература и стала заполнять ту пустоту, которая до сих пор так неприятно давала себя чувствовать в этой области. В наших духовных журналах – число которых около означенного времени значительно увеличилось – начало появляться много церковно-исторических статей, иногда очень ценных. Публика, читающая духовные журналы, заметно начала отдавать свое внимание этим статьям предпочтительно пред статьями по другим отраслям богословских знаний, вследствие чего в журналах стали отводить все более и более места статьям первого рода. Должно обратить внимание и на самый характер той церковно-исторической монографической литературы, которая появилась под влиянием академического Устава 69-го года, и на характер тех церковно-исторических статей, которыми главным образом с этого же времени стали наполняться наши духовные журналы. Указанная литература и статьи приобрели характер разнообразия. Появились неодинаковые направления в разработке и уяснении тех или других церковно-исторических вопросов. Если прежде все сочинения церковно-исторического содержания писались по одному шаблону и представляли собой утомительную униформу, то теперь, как мы сказали, разнообразие заняло место прежнего однообразия. Точки зрения стали определяться не предметом, о котором говорят, а теми лицами, которые пишут об этих предметах. Сделалось возможным по самому писателю, независимо от предмета, о котором он пишет, угадывать: как он напишет, с каких сторон возьмет предмет, и куда склонятся его симпатии и антипатии. Появилось – повторяем – то, что принято называть направлением. Но, конечно, дело не дошло до того, чтобы возникли так называемые ученые школы на манер западных – римско-католических и протестантских. В разработке нашей науки появился скепсис, столь мало обычный в богословских науках, не тот скепсис, который служит выражением недоверия к собственным силам и вообще болезненного состояния духа, а тот, который не самообольщается, ничего не хочет преувеличивать, а довольствуется дозой истины вместо «возвышающего нас обмана», и который есть выражение бодрого душевного состояния, словом такой скепсис, который один известный русский писатель из числа наших святителей назвал «здравым, а не чахотным» (т.е. не чахоточным), и который (скепсис), по сознанию этого же писателя, должен расшифровывать церковно-исторические легенды и отыскивать здесь зерно истины²³. Вот что мы видим. Ничего такого раньше не было. Новая церковно-историческая литература в большинстве случаев встала в отрицательные отношения к прежней церковно-исторической литературе, правда очень бедной, но исполненной претензиями, свойственными бедности. Идеалы научные много изменились. Между учеными церковными историками стали завязываться литературные споры, часто очень интересные и вовсе не бесплодные, – споры, о которых раньше и помину не было и которые прежде вообще считались признаком дурного тона и отнюдь не поощрялись. Литературные борцы стали расходиться по окончании битвы, не подавая друг другу руки – и это никого не удивляло. Сколько-нибудь замечательное церковно-историческое сочинение тотчас после своего появления вызывало критику, нередко неумеренную критику, оно делалось иногда предметом ожесточенных нападок. И это, конечно, не худо, а хорошо. Еще Дидро говорил: «Горе тому сочинению, которое не вызывает раскола во мнениях»²⁴.

Но довольно и того, что мы сказали о значении академического Устава 69 года. День появления в свет этого устава можно считать днем действительного нарождения церковно-исторической литературы у нас в России; с этого же времени церковно-историческая наука вышла за стены учебных заведений, и сделалась явлением общественного значения, хотя это значение и до сих пор не так велико, как это было бы желательно.

Немного раньше издания Устава Академий 69-го года, как известно, появился новый Устав и для наших Университетов. Это было в 1863 году. Этот устав достопамятен в истории нашей науки. Им впервые внесена в круг предметов преподавания на историко–филологическом факультете – и история Церкви. Такой кафедры раньше в университетах не существовало. Спрашивается: чем, какими побуждениями можно объяснить появление в университетах такой чисто богословской дисциплины, как история Церкви, такой дисциплины, которая в западных Университетах обыкновенно называется историческим богословием? В ответ на вопрос нам приходилось слышать неодинаковые мнения. Одни думают, что Церковная история введена в программу университетского образования, выражаясь фигурально – «для оздоровления корней», для предохранения от суемудрия века сего. Но я не разделяю такого мнения. В самом деле, если бы церковно-историческая наука была введена в университетах вследствие сейчас указанного мотива, то ее не заперли бы на историко–филологическом факультете, всегда и везде не богатом слушателями, а сделали бы ее обязательным предметом наравне с «Православным богословием». Да и университетский Устав 1863 года, появившись при министре Головнине, насколько я знаю, – не преследовал утилитарных целей, в роде тех, на которые указывает разбираемое нами мнение. Другие думают, что Устав 63-го года ввел подобного рода новый научный предмет в университетскую программу ради того, чтобы доставить этой полезной науке более удобные для ее развития условия, поставить ее в среду, чуждую всякой схоластики и догматической зависимости. С таким мнением, пожалуй, можно было бы согласиться, так как оно гармонирует с характером Устава 63-го года; но мы встречаемся с серьезным препятствием, которое мешает нам вполне принять это мнение. Если бы устав действительно руководился указанным мотивом , то он постарался бы освободить эту науку от прежних влияний на нее. Но ничего такого не сделано. Церковная История должна была читаться в университетах лицами, непременно вышедшими из духовной школы. Университеты признаны не компетентными создавать профессоров церковно-исторической науки. Наиболее вероятным нам представляется такой мотив по занимающему нас вопросу: Церковная история введена в круг университетского, а именно историко–филологического образования, в интересах его полноты, цельности и округленности. Нельзя не согласиться, что Церковная история расследует очень важный фактор в исторической жизни человечества – христианство и его влияние на судьбы народов. Едва ли нужно доказывать, что допетровская Русь с ее преобладающим религиозным характером остается неясной, если мы не примем во внимание влияние на нее христианской Византии; едва ли нужно раскрывать, что мы не поймем истории романских народов, если не станем в то же время изучать истории римско–католической церкви, и что судьбы германских народов и англо-саксов стоят в связи с историей развития реформации. Христианская религия в жизни народов имеет более важное значение, чем просвещение, поэзия, искусства, право, развитие форм государственной власти, и вообще культура. Вот почему дано место Церковной истории в университетах по уставу 63-го года. Однажды нам пришлось слышать и такое мнение, что церковная история и церковное право введены названным Уставом в круг наук университетских курсов в виде опыта: для того, чтобы узнать, как хорошо привьются эти науки к новой для них среде, и в случае успешности опыта имелось-де в виду около них, как центра, создать в университетах богословские факультеты. Может быть. Но если так, то пришлось бы думать, что опыт не удался, что пробные шары не исполнили своего назначения, не поднялись высоко и запутались в кустарнике. Опять скажем: и это – может быть, и прибавим : если так, то очень жаль! Всякая неудача в области размножения научных институтов прискорбна. Но как бы то ни было, какими бы побуждениями ни руководился Устав 63-го года, поставляя кафедру церковной истории в историко–филологической аудитории, во всяком случае остается на лицо, как, по крайней мере, кажется мне, отрадный факт : в шести русских университетах воздвигнуты кафедры церковной истории и на них шестеро благовестителей громко возвещают: о равенстве людей пред Богом, о братстве их во Христе и о свободе от суеверий и предрассудков, которой надо достигать.

Академии и Университеты делали свое дело. Так шло до 1884 года, этой годины реформы как для тех, так и этих. В течение означенного года вышли новейшие уставы Академий и Университетов, действующие и поныне. Устав Академий на несколько месяцев упредил своим появлением университетский; поэтому о нем прежде всего и скажем.

Академический устав 1884 года произвел глубокое изменение в порядках и жизни академий, но это последнее почти не коснулось положения церковно-исторической науки здесь. Во всяком случае, церковно-историческая наука и после появления этого устава может безостановочно развиваться и крепнуть. Ничто не препятствует возвышению ее самочувствия. Можно благодарить устав и за это. Есть, впрочем, один пункт в уставе 1884 г., который можно истолковывать в смысле еще большего официального признания того значения, какое имеет наша наука в ряду других своих сестер. В уставе заявлено, что рядом с высшей ученой академической степенью – доктора богословия, которая введена прежним уставом, учреждена еще новая степень доктора Церковной истории; конечно, эту степень определено присуждать за церковно-исторические сочинения. Да, степень доктора Церковной истории! Это такая степень, которой нет даже на Западе на богословских факультетах там! Думаем однако ж, что при учреждении этой невиданной ученой степени имелась в виду некоторая посторонняя цель. Пожелали доставить удовольствие русским университетам. Дело в том , что университеты, не смотря на то, что в них устроены церковно-исторические кафедры, лишены права удостаивать их питомцев ученой степени доктора церковной истории. Да к тому же и академический устав 63-го года не учредил такой степени. Поэтому представители церковно-исторической науки в университетах волей не волей должны были на первых порах украшаться не совсем соответствующею их профессии академической степенью доктора богословия. Чтобы дать университетам то, чего у них нет и не могло быть, академическим Уставом и определилось доставить им степень доктора церковной истории. Само собой понятно, что и представители исторических наук в академиях вместо прежней степени доктора богословия в настоящее время получают за свои диссертации доктора церковной истории.

Что касается университетского устава 1884 года, то вы лучше его знаете, чем я. Впрочем я все-таки слегка коснусь его. Как известно, до этого времени каждый профессор университета излагал пред слушателями из области своей науки, что хотел и сколько хотел, соображаясь лишь с своим вкусом и наклонностями. Новейший устав ограничил эту свободу. Введен так называемый государственный экзамен для студентов и вместе с этим решено экзаменовать их «не из профессора, а из науки». Явилась нужда в программах наук. Составлена программа и по церковной истории. Об этой программе, как таковой, распространяться нечего. Все программы – известная истина – одинаковы. Я хочу сказать, что все существующие на свете программы одинаково неудовлетворительны, потому что они никого не удовлетворяют. Но не об этом у меня речь. Университетская программа по церковной истории при кажущейся краткости ее очень обширна. То, что содержится в ней, – изучение этого с кафедры в духовных академиях, разделено между пятью профессорами, именно: 1) библейской истории, 2) древней церковной истории с позднейшею греко-восточною церковью (это предмет моих специальных занятий в Московской Духовной Академии), 3) Истории западных исповеданий, 4) русской церковной истории и, наконец, 5) истории раскола и русских сект. Но это еще не все. Часть вопросов, входящих в университетскую церковно-историческую программу, относится в академиях к области вспомогательных по отношению к истории наук – патристики, церковного права и церковной археологии. Итак, если бы кто захотел, чтобы церковно-историческая программа университетского курса выполнялась действительными специалистами, т. е. лицами, знающими многочисленные источники науки и всю ее литературу, то потребовалось бы пригласить для этого дела из Академии от пяти до восьми специалистов, т. е. 1/3 всех наличных ученых сил Академии. Право же, я не говорю парадокса. При теперешнем распределении богословских наук в академиях по кафедрам, нет и не может здесь обрестись специалиста, который с легким сердцем взялся бы за это дело. Пользуясь фигуральным выражением, употребленным, при другом впрочем случае, неким греческим патриархом, церковный историк академического производства и пломбы, принимая на себя задачу выполнить означенную программу, приемлет на себя долг тяжелый, как пирамида. Я не знаю, какое заключение сделаете вы из моих слов. Но льщу себя надеждой, что это заключение будет построено вами по всем правилам логики, т. е. что оно послужит обнаружением снисходительности к тому, кто теперь пред вами.

Обозрев, насколько это требовалось нашей точкой зрения, новейшие академические и университетские уставы шестидесятых и восьмидесятых годов, спросим себя: каких же плодов достигла наша наука при действии означенных уставов? Если она двинулась вперед и оказалась не чуждой успехов, то какими фактами можно засвидетельствовать такое явление?

Мы уже замечали, что в последнее время, в особенности вследствие благотворного влияния академических уставов, деятельность в сфере нашей науки заметно увеличилась и развилась. Если мы перечислим выдающихся ученых, заявивших себя трудами по части нашей науки в рассматриваемое последнее время, то найдем в этом лучшее доказательство указанного отрадного явления. Правда, таких лиц очень немного, но они все же есть. Из профессоров академии упомянем: Троицкого, Болотова, Курганова. Профессор Петербургской Академии И. Е. Троицкий, основательнейший ученый, притом же обладающий живой исторической восприимчивостью, известен своими трудами по истории средневековой византийской церкви; искусный и тонкий синтетик. Профессор той же Академии Болотов, еще молодой человек, представляет собой редкостного лингвиста: он знает многие новые языки (не исключая голландского), прекрасно – классические, а также еврейский, коптский и абиссинский; его ученые работы сосредоточиваются вокруг египетского христианства древнего времени; он до сих пор еще не доктор своей науки, а потому ценители церковно-исторических знаний вправе ожидать от него замечательного труда; неподражаем в обследовании исторических деталей. Профессор Курганов состоит при Казанской академии и славится многосторонней эрудицией, хотя его научные взгляды отличаются излишним ригоризмом и некоторым архаизмом: более всего он посвящает свои труды разработке вопроса об отношении церкви и государства на Востоке и на Западе; человек очень мощный в области критики. Из числа личностей, принадлежащих собственно университетской среде и отдающих себя изучению нашей науки, в качестве профессоров ее, упомянем только двоих. А остальных исключаем, частию потому, что они в то же время состоят профессорами академии и следовательно их деятельность входить в историю собственно этих последних; а частию и потому, что они мало известны в специальной области нашей науки. Двое же, о которых мы считаем долгом упомянуть здесь – это Иванцов и Лебедев. Протоиерей Иванцов, теперь уже покойный, мой предшественник по здешней кафедре, был питомцем Московской академии и впоследствии доктором богословия моей промоции. Но о нем еще столь недавно и так много в стенах здешнего университета было высказано похвального²⁵, что, если бы я и пожелал, не мог бы прибавить ни одного слова в том же роде; говорить же о нем в другом роде и тоне (известно, что совершенства нет в мире) считаю в настоящий раз неуместным. Не принимаю на себя задачи произвести оценку и другого, сейчас названного нами лица – Лебедева. Лебедев, профессор церковной истории Харьковского университета, питомец Московской академии и магистр ее, был одним из моих наставников по части церковно-исторической науки, а потому приговор над его ученой деятельностью предоставляю другим. Скажу о нем одно: строгое единство направления, гуманность взглядов, брезгливость ко всему лицемерному, показному, напускному, лжеименному – составляют характеристические черты нравственного лика этого мужа.

Как видим, мы немного насчитали людей, выдающихся в сфере нашей науки даже лучшего периода в ее развитии. Что ж делать? Еще время, должно быть, не пришло...

Правда, под влиянием уставов шестидесятых и восьмидесятых годов появилось в свет много церковно-исторических учебников. Но эти учебники обладают лишь тем редким качеством, которое города берет. Поэтому оценка такого качества выходит из пределов нашей компетенции.

Некоторым показателем успешного развития церковно-исторической науки текущего времени в нашем отечестве могло бы, пожалуй, служить и то, что она начинает приобретать известность и встречать лестные отзывы за пределами России – и именно где же? – в Германии, которую довольно трудно чем-нибудь удивить. Так в 1890 году один знаменитый немецкий церковный историк Адольф Гарнак, краса столичного университета Пруссии, популярнейший ученый среди берлинского учащегося юношества, превосходно знающий русский язык, подвергая в издаваемом им журнале разбору одно только что отпечатанное, выдающееся по своим достоинствам, русское церковно-историческое сочинение молоденького русского ученого (который тогда только что сошел с ученической скамьи), писал: «в течение нескольких последних лет церковно-историческая наука в весьма значительной степени обогатилась работами русских ученых. Эти работы, конечно, немногочисленны: по части древней церковной истории в год появляется по одному более или менее значительному сочинению. Но за то они почти все отличаются похвальным усердием к делу и удивительной полнотой как в изучении источников, так и в знакомстве с литературой. Сочинения эти большей частью выходят из под пера бывших питомцев Московской духовной Академии и позволяют составлять самое лестное суждение о серьезности и рвении, с которыми возделывается здесь церковно-историческая наука²⁶ ». Нет слова, очень приятно слышать такие речи. Но мы не должны слишком самообольщаться. Гарнак хвалит русскую церковно-историческую науку за ее успехи, но хвалит – не скроем этого – так, как и добросердечный родитель хвалит своего сынка за пятерку, полученную им из латыни, т. е. немецкий ученый, очевидно, измеряет рост нашей науки масштабом, приличествующим лишь недозрелому ее возрасту. Нота снисхождения ясно слышится в приведенном отзыве Гарнака. Впрочем, и на том спасибо. И этого мы дождались только очень недавно.

Внимательный слушатель, вероятно заметил, что речь наша почти исключительно ведется о развитии общей церковной истории, т. е. церковной истории иностранной – греческой, латинской и т.д., начиная с древнейших христианских времен. Мы имели дело с именами, более или менее известными у нас по части разработки именно этой отрасли церковно-исторических знаний. Но почему же мы пропустили имена многих видных деятелей в разработке отечественной церковно-исторической науки? Не оттого ли наша картина или очерк и вышли бедны, бледны и не слишком отрадны, что мы, говоря об одних деятелях церковно-исторической науки, прошли молчанием других? Совершенно справедливо. Но мы умышленно так поступили и не видим в этом ошибки. По нашему мнению, мерилом развития нашей науки служат успехи ее в области общей церковной истории или иностранной, древней и новой, а не отечественной. Изучение этой последней не может быть безошибочным мерилом преуспеяния церковно-исторической науки в данной стране. Потому что нет такой страны христианской, где отечественная церковная история не была бы предметом более или менее ревностного изучения. Не то видим по отношению к общей или иностранной церковно-исторической жизни. Не все народы отдаются ее изучению, а только самые культурные народы. Нужно много благоприятных условий, чтобы какой-либо народ от изучения своей родной истории перешел к изучению не своей истории и достиг здесь известной степени совершенства. Но будем говорить исключительно о нашей стране. Изучение отечественной истории у нас, как и везде впрочем, и легко, и удобно. Все книги под руками, все они разгнуты и читать их можно без затруднения. Совсем в других условиях находится ученый, принимающей на себя труд исследовать чужую церковно-историческую старину. Книги писаны на других языках или их наречиях, часто трудны для понимания. Нередко недостаточно знать один, или два-три языка, чтобы с успехом обследовать чужую старину (например, древне-христианскую жизнь), а нужно знание чуть не дванадесяти язык. Книги, с которыми приходится иметь дело, часто невразумительны, вследствие коренной разницы нашей привычной жизни от жизни иноземных народов. На изучение мелких подробностей уходит масса времени и притом часто безо всякого результата. Изучение, значит, затруднено. Если хотим мы сделать что-нибудь новое в рассматриваемой области науки, работать по хартиям и документам, должны ехать в Константинополь, Вену, Эскуриал, куда-нибудь в Ватикан, в Британский музей, – вообще за три десять земель. А у многих ли есть к этому возможность? Далее: допустим, что мы взяли для изучения какую-нибудь сторону общей или что тоже иностранной церковной истории – древней или новой; но для того, чтобы наше изучение получило действительную ценность, мы должны стать в отношения соперничества со многими учеными разных национальностей, то же, но ранее нас, занимавшимися этой же стороной дела; повторить только то, что они сделали, значит, почти ничего не сделать. А для того, чтобы превзойти их, нужны исключительные силы, выдающийся талант, особенная умственная зрелость. Между тем исследователь Русской церковной истории соперничает лишь с своими соотечественниками в разработке данного вопроса – и ему легче достигнуть успеха и даже значительного в предпринимаемом им труде. Вот почему при всем нашем желании мы так мало насчитали выдвигающихся вперед ученых работников в области общей истории. В сущности и из числа тех, кого мы упомянули раньше, иных можно было вычеркнуть без большого ущерба для нашего дела, т. е. для обстоятельности предпринятой нами характеристики состояния нашей науки среди наших ученых. Но мы желали быть беспристрастными, и потому говорили, как о представителях научного движения в области общей церковной истории – обо всех сколько–нибудь важных в этом отношении писателях. Мы не хотели быть слишком разборчивыми и ригористичными. В неизмеримо более благоприятном положении мы находимся, если примем на себя задачу перечислить важнейших историков, с успехом работавших и работающих в области отечественной церковной истории. Без малейшего затруднения, безо всякого напряжения памяти мы тотчас насчитаем целый десяток ученых, имена которых занесены или будут занесены на скрижали, куда вписываются имена доблестных сынов отечества. Кто знаком с историей, как наукой (а кому в наше время она неизвестна?), тот и сам припомнит имена: Филарета Гумилевского, Макария Булгакова, Голубинского, Знаменского, Малышевского, Кояловича, Субботина, Голубева, Каптерева, Доброклонского. И по совести скажем мы, что как трудно сделаться знаменитостью, посвятив себя изучению общей церковной истории, так легче пожать лавры на изучении церковной истории Русской. Не было еще примера, чтобы какой-либо недаровитый человек стяжал себе известность, занимаясь изучением общей церковной истории; чтобы такой человек обогащал науку общей церковной истории. Но чего нет и не может быть в указанном случае, это самое встречается, когда и не богато одаренный способностями прильнет усердно к изучению русской церковной истории. Бывает, что иной питомец высшей духовной школы с посредственными дарованиями, по какой-нибудь случайности или почувствовав расположение к занятии отечественной церковной историей, выйдет с серпом на это поле, начнет изъявлять притязание «зватися от человек учителю», притязание на уважение и значение, и не по долгом времени в самом деле приобретает репутацию ученого человека, оставаясь, разумеется, по прежнему посредственностью в умственном отношении. И такие примеры у нас въяве. Подобных чудес не видано и не слыхано в области науки по общей церковной истории. Для достижения известности в этой сфере ученой деятельности, кроме рвения, таланта, нужно знание многих наук академического курса и серьезное знакомство с многими же науками, изучаемыми на историко-филологических факультетах наших университетов.

Но, думаю, пора мне уже и кончить свою речь; начало моим лекциям, таким образом, положено, а продолжение их последует в свое время²⁷.