Развитие папства

Между тем как власть пап в Риме была беспрестанно подвержена мятежам и своеволию знатного и развратного народа, а ещё более развратной аристократии и её дружин, как самая жизнь их подвергалась нередко опасности и как императоры делались, по-видимому, самовластными хозяевами римского престола, угрожая ему той же зависимостью, с которой византийские императоры держали патриархов, значение пап становилось всё важнее и важнее на Западе. Путь к их будущему величию был проложен в народных убеждениях чувством необходимости правительственного авторитета в делах духовных, как скоро мир духовный был признан не миром всехранящей любви и благодати, но миром права внешнего, подчинённого тем же законам и тем же расчётливым соображениям, каким подчиняются все другие земные явления. Идея римская не могла не прийти к такому выводу, а она одна и правила всею духовной сущностью Запада. Лже-Исидоровы декреталии были первым оружием, которым вооружилось папское всевластие, и оно сломило сопротивление местных владык-епископов, свободу местных церквей, которую Карл Великий надеялся обеспечить организацией метрополий, и самонадеянность государей, осмелившихся в деле духовном ослушаться папского приговора. К готовому оружию присоединилось, по расчёту ли, или по естественному ходу развивающейся мысли, могучее войско – бенедиктинское монашество. Франция и Германия, особенно северная, покрылись сетью их обителей, богатых, учёных, не зависимых от местного духовенства, ревностных к проповеди, тесно связанных между собой, крепко связанных с Римом. При Дунстане завоевали они Англию; при императорах дома саксонского вместе с распространением Христианства в землях прибалтийских Славян раскинули они свои религиозные колонии за прежние пределы христианского мира, и везде, как знаменосцы строго построенного учения, сопровождаемого особенным стремлением к великолепному обряду и к какому-то обрядовому идолопоклонству, они завладели мыслью и сочувствием народа, готовя в нём безусловных подданных папскому престолу.

Так, например, ещё необращённых Славян привлекали бенедиктинцы к наружным обрядам Христианства, ставя наверху церквей, или нарезывая на раках святых изображение петуха, священного животного и, вероятно, символа солнца и войны по языческому понятию. Очевидно, в них уже высказываются все начала и правила, которые приведены были в строгий порядок и ясно сознанную систему позднейшими иезуитами.²⁷⁷

Заслуги бенедиктинцев неоспоримы. В землях славянских они служили туземцам некоторой, хотя весьма недостаточной, защитой против неистового корыстолюбия местного духовенства и против невыразимой жестокости Саксонцев-завоевателей. Везде по всей западной Европе распространяли они некоторые, хотя и весьма неясные, а отчасти и ложные понятия о вере в народе, о котором ни епископы, ни их прямые подручники не имели никакого попечения, оставляя его в совершенном невежестве. Вообще до́лжно заметить, что вследствие завоевания германского и франкского и отношения туземцев к завоевателям, духовенство примкнуло к дружине и скоро отделилось от народа, которому оно служило несколько времени защитой и представителем. Этого, разумеется, не было в саксонской Англии, и оттого в ней успехи бенедиктинцев были особенно гибельны; но в Германии сильные дружинники считали епископство почти таким же правом своего сословия, как и преемство военных ленов, и первые Салийцы (так же как и последний из саксонских императоров) должны были употреблять власть свою, чтобы сколько-нибудь класть пределы этому беззаконному притязанию, которого искоренить не могли ни они, ни позднейшие папы. Очевидно, противодействие общехристианской дружины, бенедиктинского монашества, было в этом отношении полезно и почти необходимо; но, очевидно также, что добром и злом своего усиления оно служило идее церковного государства.

Во Франции по спорам о правах Герберта²⁷⁸ (бывшего потом папой) духовенство старалось положить пределы самовластию римского двора; но оно не было, поддержано властью королевской, тогда ещё бессильной и искавшей союза с Римом. Несколько позже оно вместе с королём покорилось решению римского епископа и его интердикту по делу о разводе короля Роберта. В Германии, обращённой проповедью Бонифация, поставившего себя и своих преемников в прямые отношения к Риму принятием присяги в покорности его суду (эту присягу прежде приносили только епископы собственно подгородные Риму, т. е. викарные), самые предания о независимости не существовали.

Такова причина, почему в ней и не известна была та система, лишённая всякой логической основы, но до некоторой степени охраняющая местную свободу, которую называют вольностями галликанской церкви (podpislipodpisbertpodpisepodpiśs de l’église gallicane).

За границей прежнего христианского мира славянские земли, принимая христианство, становились в прямую зависимость от папского престола ещё гораздо более, чем от Империи; ибо, с одной стороны, связь завоевания менее тверда, чем связь, основанная на религиозных верованиях, а верования эти были направлены в духе чисто римском; во вторых, независимые славяне (Польша и полунезависимые, Mopaвия и Чехия) были скорее враждебны к императорам, чем склонны к союзу с ним и к повиновению. Польша считала себя более обязанной королевским титулом своих владык духовному правителю всего христианства, чем светскому владетелю одной только части христианского мира, хотя она собственно получила королевский венец от императора. Мадьярская корона св. Стефана была даром папского двора и сияла его благословением. Далее на севере новообращённая Скандинавия, чуждая Империи, хотя и признающая её высокое значение (вместе со всем Западом) была уже живым членом церковного государства.

Это стремление Скандинавов доказывается путешествием Канута для поклонения в Рим. Действительно, в то время уже никакое обращение народное на Западе не могло основать церкви свободной, а непременно усиливало римский престол.

Испания, с успехом завоёвывая свою свободу, мало-помалу отодвигала Аравитян к югу. Норманны, вытесняя Греков из Италии и Сарацин из Сицилии, расширяли область папскую и беспрестанно обращались к нему, прося его пастырского благословления. Созревали огромные силы, тем непреодолимейшие, что они не основывались на вещественной случайности и на насилии, всегда сопровождаемом враждой и раздражением. А, между тем, как могущество престола римского росло невидимо и неосязаемо для светской власти, высшие представители этой власти, императоры, раздражали неизвестную им силу не только строгим пользованием своими правами на утверждение епископов римских (это было необходимо для самих пап), не только злоупотреблением этих прав (ибо они присвоили себе не принадлежащее им право назначат пап), но ещё наглым злоупотреблением своих прав на утверждение всех епископов, продавая священный сан за деньги часто недостойным, назначая епископов по прихоти, для награждения за заслуги, для обогащения преданных им семейств, наконец, для достижения всяких своекорыстных и часто преступных целей. Негодование становилось сильнее и сильнее по мере усиления злоупотреблений, и особенно по мере возрастающего сознания собственных сил в римских владыках. Жалобы становились чаще и чаще. Все лучшие члены духовенства глубоко чувствовали оскорбление своего достоинства. Чистейшие из мирян сочувствовали им; совесть человеческая просыпалась и роптала, ибо христианство, давно уже признанное, становилось яснее и требовательнее с увеличивающимся просвещением. Разрыв между двумя великими идеями был близок, и Италия, их общее средоточие, должна была потребовать своей исторической жизни.

Ни один из императоров прежних (за исключением, разумеется, основателя западной империи, Карла) не был так самовластен, как Генрих III, и ни один не встречал так мало сопротивления, несмотря на многие неудачи в войнах с другими народами (Чехами и Мадьярами), весьма важные в общественном мнении такого воинственного века, и, несмотря на крутой нрав и своеволие, которые удаляли всякое чувство любви личной к нему. Падение императорской власти немедленно после его смерти приписывают историки слабости и разврату его преемника и могучему характеру пап, случайно возведённых на престол в конце XI века. Такое объяснение крайне односторонне. Нельзя отрицать значения лиц и случайностей исторических. Но нельзя не чувствовать, как ничтожно их действие в сравнении с необходимостью исторической, которая не имеет ничего общего с фатализмом. Ибо он одинаково бесплоден для науки, в каком бы виде он ни являлся: в грубом ли виде магометанства, в простодушной ли телеологии историков христианских, следящих за непонятными путями Провидения и думающих усмотреть перст Божий в делах человеческих, или в мистической телеологии учёных философов Германии, понимающих развитие истории не как развитие основных мыслей, лежащих в начале обществ, но как стремление к будущим идеям, бессознательно осуществляемое обществами людскими и движущее их какой-то таинственной силой, которой точка отправления заключается не в причинах явлений, но в их последствиях, наперекор логике и здравому смыслу.

Понятно, что люди энергичные умом и волей протестовали словом, часто насмешливым, против всех этих исторических систем. Так Наполеон говорил: «Бог стоит за многочисленные войска» (Dien est podpispour les gros bataillons). То же самое говорил Фридрих II в иных словах; то же самое говорят или думают все великие деятели общественные на поприще войны или мира. Глубоко podpisпоэтически podpisсказал podpisГерманецpodpis: «podpisund podpisin podpisdem podpisHeute podpiswandelt podpisschon podpisdas podpisMorgenpodpis» podpisи podpisАнгличанинpodpis: «und coming events cast their shadows afar». podpisНастоящее время предчувствует будущее, ибо будущее в нём заключается как плод в зародыше; но нелепо сказать, что будущий плод обусловливает развитие зародыша, или чтобы последствие обусловливало свою причину; а таково учение историческое всей Гегелевой школы. В нём смешаны два пути (синтеза, который есть закон проявления) и анализа (который есть закон познания, по преимуществу логического или рассудочного). Анализ от существующего восходит к его причинам в прошедшем. Таков путь критики исторической и исторического исследования. История в своём проявлении от существующего как от причины идёт к будущему, т. е. к следствию. Это два пути совершенно противоположные, и смешение их произошло от забавного непонимания простоты человеческого слова. Глядя на башню, человек говорит: «она стоит, следовательно, она выстроена», на человека убитого ядром: «он убит ядром, следовательно, выстрелили», и многоучёный мир книжный пишет истории по этой формуле, не понимая того, что неучёный пропускает в ней (и весьма сознательно слово: «я знаю, что башня стоит», «я знаю, что она выстроена» и т. д.). Явление обусловливает моё познание об его причине, или иначе свою причину в моём познании, а не причину своего существования в ней самой. Фатализм магометанина, телеология христианских писателей: всё это признание в невежестве или непонимании. Телеология гегелевской школы – чистая нелепость, облекающая себя в учёные формы. Наука историческая старается понимать связь причин с их последствиями, логику действительной истории и называет эту связь необходимостью, не входя в гадания и допуская, что в самой этой исторической логике могут проявиться пути Провидения, не открывающего своих тайн, но достигающего своих целей посредством законной свободы и вольного действия человеческого разума.

Всякая односторонняя мысль при своём осуществлении и полном торжестве проявляет яснее свою односторонность. Покуда она ещё борется с другими мыслями и направлена ими, она не может ещё выразиться вполне и, следовательно, быть осмотренной со всех сторон полусознанием человеческим (ибо таково оно во все времена, а особенно в те эпохи, когда человек более действует, чем мыслит аналитически). Она стремится вперёд к своему осуществлению, увлекая народы своею относительной правдой и высотой перед другими мыслями и стремлениями частными и ещё менее её разумными. Идея Империи имела свою истину не только в отношении историческом, как вывод из понятий, завещанных римским просвещением, но в отношении к законному и разумному требованию широкой правды гражданской и внутреннего мира, к которому должно стремиться человечество. Этой стороной она имела явное превосходство перед нестройным желанием обособления в отдельных племенах и странах и перед тем смутным брожением начал, которые предшествовали её явлению и вступали с нею в неравную борьбу. Она восторжествовала, и тогда только выказались её слабые стороны: личный произвол, отнимающий у власти её нравственное достоинство, характер случайности, позволяющий сомневаться в законности прав лица, принадлежащего одному племени, на повиновение других племён, и отсутствие внутреннего начала, освящающего господство одного человека и повиновение всех. Всё это – слабые стороны, которые могли и должны были выразиться со временем и подкопать шаткую власть государя, правящего областью, составленной из разнородных и отчасти враждебных стихий. Но они выразились быстро, как скоро полное торжество дало полный разгул произволу, а с другой стороны возвышалось новое начало с притязаниями ещё высшими и, по-видимому, более основанными на логике и разуме. Итак, не только борьба Империи с папством была неминуема, но и торжество папства было несомненно.

Во время этой борьбы и даже прежде её обозначился особый характер Христианства западного: оно приняло в себя всю рационально-юридическую особенность Рима не только в отношении церковного общества, но и в отношении к его внутреннему пониманию. Выше уже показана разница взглядов восточного и западного, или эллинского и римского, на общий их завет. Разница эта должна была выражаться яснее и яснее по мере полнейшего развития каждого из этих миров, разорвавших свою древнюю связь христианского братства. Тяжкие судьбы Востока остановили его историческую жизнь и деятельность, обрёкши его на долгое страдание. Запад возрастал и зрел. Яснее и яснее проявлялась логическая основа его мысленной жизни.

Христианство было продолжением и конечным заключением предания о свободно-творящем духе и свободе духовной. Его торжество нанесло, по-видимому, решительный ударь кушитским религиям – поклонению органической необходимости, в какой бы форме она ни являлась, и всем религиям, основанным на условном умствовании или условной символизации. Но трудно было сохранить неприкосновенной его первоначальную строгость и чистоту в волнениях жизни государственной, утверждённой на условиях вольных или невольных и в движениях мысли, черпающей материалы своих познаний из наук, выработанных миром, вполне принадлежавших системе кушитской. Западные народы, поняв самую церковь как государство веры, ввели прежние начала в самые недра учения, которое приняли от первых проповедников Христианства. Цельность свободного духа была разбита рационализмом, но рационализмом, скрытым под формой юридической. Не человек-христианин уже был точкой отправления общей мысли; не из согласия внутреннего всех христиан образовалась Церковь (видимый и земной отдел Церкви всемирной): нет, Церковь земная получала самостоятельность и власть. Христиане являлись как подданные, покорные решениям этой власти. Представители церкви отделились естественно от её подданных и должны были получить название, соответствующее своему новому значению – церковников, (ecclesiastici) в отличие от народа (laici). Иерархия могла замкнуться или в виде постоянного собора чиновников земной Церкви, решающих все вопросы об её коренных законах-догматах веры, или в лице правителя. Первые соборы, имевшие на Востоке значение съезда избранников от всего христианского мира, объявляющих общее убеждение с общего согласия²⁷⁹, имели на глазах Запада значение законодательных собраний, не подчинённых никакому суду народного мнения: такова была первая эпоха. Расторжение союза с Востоком, убеждение, что явное разногласие, происходящее постоянно во всех соборных совещаниях и примиряемое согласием, по-видимому, условным, было противно понятию о безусловной истине решений; наконец, несомненно признанное превосходство папского престола, привели западную общину в её вторую эпоху, передав всю власть законодательную папе. Восток предполагал и предполагает до сих пор вдохновение, свыше ниспосылаемое всей церковной общине, вследствие её богоугодной жизни и её свободной полноты. Запад, предположив сначала законодательное право в собраниях совещательных, передал это право одному епископу, владыке древнейшего и почётнейшего из западных престолов, и облёк его в исключительную боговдохновенность, не имеющую ничего общего со всеми другими жизненными явлениями в нём или в церковном обществе. Он сделался Божиим наместником на земле, был признан в этом качестве, и такое определение видимой главы всей церкви определило весь характер римского католицизма.

Церковь стала внешностью для её подданных и внешностью даже для её чиновников (в отношении к их человечеству), как всякое государство. Религия, идея вполне римская, как и самое слово, стала на место веры. Нравственный закон получил значение обязанности, обусловливающей право, а не закона или нормы, не раздельной с сущностью или внутренним определением духа. Дело получило значение подвига, а не плода естественного, возникающего из глубины душевной; грех сделался проступком, а не порчей внутренней или её признаком; отпадение от общины церковной – наказанием, а не последствием сознанного разлада; обряд – службой, а не естественным выражением живого единства, высказывающего в художественных образах свою общую жизнь; вера сама – внешним знанием, приобретаемым или ниспосылаемым (ибо для науки эти два предложения дают одинаковые выводы, оставляя веру в категориях логического рассудка). Из этой теории, существовавшей издавна, но выказывающей себя всё более и более, возникли, как законные последствия, понятия о праве и заслуге сверх права и об уплате долга, накопляющегося от нарушения обязанностей, излишком заслуг своих или чужих и пр. Жертва получила значение очистительной силы; молитва, совершаемая общенародно на языке, непонятном для народа, получила значение талисманическое или заклинательное с силой принудительной для высшего мира²⁸⁰. Предание, отрываясь от писания (которое есть ничто иное, как записанное предание и вскоре было отнято от мирян), сделалось в полноте своей привилегией иерархии и уже не развитием предания древнейшего (писания), но его дополнением.

Понятно, почему ещё в позднейшее время миряне утратили причащение под двумя видами, хлеба и вина, и должны были удовольствоваться причащением под видом одного хлеба. Нельзя сказать, ясна ли была мысль у самых иерархов, узаконивших это изменение, ибо понятия развиваются в истории часто без сознания самих исторических деятелей; но для беспристрастной критики символическое значение этой перемены не подлежит сомнению. Жизнь церкви в иерархии, а народ (миряне) только плоть её. Символ жизненности, кров, не мог уже принадлежать ему и должен был быть предоставлен только пастырям (экклезиастикам). Едва ли ещё кто-нибудь обратил внимание на это важное олицетворение мысли; её не высказывал Рим, но понимал²⁸¹. Это было доказано потоками крови в гусситских войнах.

Таким образом, вследствие медленных изменений и постепенного развития, совершённых всем западным миром под предводительством Италии, христианство приняло в себя почти все стихии древнего кушитства; условность в её государственной форме, заклинательный характер дела и молитвы и талисманизм внешнего образа. Таков был характер западной церкви, когда её глава почувствовал зрелость всех её сил и когда стихия италийская потребовала и получила первое и правительственное место между всеми новыми народами, составляющими романо-германскую область или признавшими её мысленное державство.