Преемники Альфреда. Умственное развитие Англии

Достойные преемники заняли престол освободителя Англо-саксов – Эдвард и Ательстан, к несчастью обесчещенный страшным делом братоубийства, но семилетним, глубоким раскаянием омывший преступление, в которое его ввергли и собственная подозрительность, и яд придворной клеветы. Выше и выше возрастала держава островного королевства, блистательные победы Эдварда, в военном деле сравнявшегося с отцом, торжество Ательстана над Анлафом, достойным преемником прежних норманнских завоевателей и главой могучего союза, в котором Кельты валлийские и шотландские стали заодно с грозными Скандинавами, дали Англии силу и временную цельность. Другие царства Европы обращали глаза к этой неизвестной стране, мало-помалу выходящей из своего векового мрака. Но не одна слава победоносного меча и непобедимого мужества венчала преемников и землю Альфреда: ей принадлежала ещё высшая слава – просвещения. Кельтское духовенство первое принялось за обращение германских народов под покровительством меров австразийских; дело их повершено было англо-саксонскими проповедниками под покровительством папского престола. С одной стороны кельтский Эрин назывался Островом Святых, с другой – семицарствие саксонское прославлялось множеством боголюбивых мужей и отшельников, из которых многие принадлежали королевским домам и носили королевский венец. Такова была слава британских островов в области веры. Ещё прежде, чем окрепла вест-сакская династия и взяла при Эгберте решительный перевес над своими соперниками, римское право преподавалось в городах (разумеется, не без римской науки). Беда не только славился сам своим латинским красноречием и своей учёностью, но и окружён был учениками, которым передавал свои познания, и основывал школу, имевшую сильное влияние на Францию через Алькуина, человека души слабой, но высокого просвещения. Ещё выше поднялось просвещение при Альфреде и после него. Собиранием старых песен и сказаний своего народа, а ещё более собственными трудами на родном языке он возвышал значение его и полагал начало целой словесности, которой не суждено было развиться, но которая не оставалась без влияния на умственную жизнь Англии и соединялась с живым движением народной поэзии.

Существование такой народной поэзии не подлежит сомнению. Так, например, при Эдгаре ходили сатирические песни об его развратной жизни.

Всем этим зачаткам, по-видимому, пришлось погибнуть впоследствии при нашествии новой, инокровной стихии, захватившей надолго всю правительственную власть; но семена, брошенные любовью вест-сакской династии к слову и просвещению, не погибли. Богатство народных песен и поэтические достоинства Чосера, опередившего все сколько-нибудь замечательные явления новейшей словесности, доказывают их животворную силу. Наконец, около того же времени Англия в лице Эригены положила начало той философии многотомной, мертвящей, но в то же время крайне напряжённой в своей диалектической напряжённости, которую привыкли называть схоластикой и которой Англия же в лице великого Бэкона²⁴⁴...

Родом Кельт, воспитанник земли Англо-Саксов, прославившийся во Франции, Эригена представляет лицо весьма замечательное для своего времени по обширности задачи, которую он хотел разрешить, по новости и смелости своего предприятия и по знакомству с наукой эллинской и восточно-церковной, которого ни прежде его, ни в эпоху, близко следовавшую за ним, не встречаем ни в ком. Обнять целый мир в одну стройно логическую систему, разрешить столько же нравственную, сколько и мысленную загадку его, – такова была задача Эригены. Обвинение в пантеизме, которое часто на него взводили, имеет, бесспорно, много вероятности, и все оправдания писателей, взявшихся защитить его память, весьма неудовлетворительны; но самое обвинение содержит более похвалу, чем осуждение мыслителя. Исключительно логическое построение всего сущего, извлечение, так сказать, не только его возможности, но даже и существования из одной познавательной силы (рассудка) не может иметь и не имело никогда другого исхода. Это было доказано всеми попытками позднейшей философии и её гениальных представителей в школе великого Канта. Чем задача строже и шире, тем вывод пантеистический неизбежнее. Эригена сам чувствует своё направление и его законные выводы, но рождённый и воспитанный в эпоху ещё религиозную, страшась своей собственный свободы, он без лицемерия, но, разумеется, и без последовательности, даёт своему учению видимые формы христианства, совершенно чуждые его характеру. Впрочем, нельзя не удивляться в одно время и обширности его умственных требований, и тонкости диалектических уловок, которыми он сам себя обманывал. Лицо его, несмотря на темноту, иногда запутанность и сухость его мысли, стоит как образ исполинского вождя перед рядом схоластиков его последователей, из которых ни один не достигает его размеров, хотя многие (как Абелярд, Ансельм и др.) превосходят его отдельными качествами, в отношении к остроумию, строгости в определениях или поэзии чувства и выражения. Никто из них уже не задавал себе столь всеобъемлющей задачи; никто не требовал от мысли ответа на столь глубокие вопросы: все довольствовались диалектическим, более или менее строгим построением заданных наперёд формул, взятых из мира христианского, т. е. не из мира чистого анализа, а из мира предания, – построением, в котором предвзятая формула теряла свою чистоту и самостоятельность, а силлогизм терял свою независимость и строгость. Бесспорно, Эригена подлежит обвинению в той же ошибке: мысль у него далеко не независима, но она имеет большие притязания на свободу и, так сказать, предчувствует высший философский или логический мир, впоследствии заманивший и обманувший умственный силы Германии. Таков он, несмотря на мистическую темноту и спутанность слова и мысли. Замечательный по своим умственным достоинствам Эригена замечателен и по преданиям об его нравственной ничтожности. В нём будто бы ожил софист древней дохристианской эпохи, паразит и бездушник, не понимавший взаимной ответственности между пониманием и жизнью. Он составляет какой-то переход от древности к новому миру и, как кажется, свидетельствует о том, что нравы римской провинции не вымирали в Англии во всё время англо-сакского семицарствия и в первую эпоху вест-сакского владычества.

Таково было умственное значение Англии при ближайших преемниках Альфреда; такова причина их славы в Европе. Восстановитель силы германской, мудрый родоначальник дома саксонского, Гейнрих Птицелов искал невесты для сына будущего освободителя Германии от маджарских набегов и будущего императора западного, Оттона, в доме Ательстана. Сильнейший из князьков Норвегии и временный её единодержавник посылал сына своего Гакона для воспитания при его дворе, и этот сын возведён был на престол помощью Ательстана и на престоле вполне оправдал предусмотрительность отца и попечения воспитателя. Прекрасный собой, непобедимый в единоборстве, всегда счастливый на войне, слишком рано погибший, Гакон был образцом царской доблести, и много веков после его смерти певцы славили Гакона мужественного, а народы помнили Гакона доброго, и это лучшее изо всех прозваний осталось за ним в истории. Единственный наследник Карловингов во Франции, Лудвиг, был также воспитан при дворе Ательстана и егопомощью возведён на престол, которого он был не долговечный, но не недостойный владелец. Наконец в Британии, древней Арморике, искони заселённой Кельтами гальскими и снова после падения римской империи колонизованной Кельтами британскими, отчасти бежавшими от Саксов, временная тишина и процветание были восстановлены воспитанником Ательстана, Аленом. Таково было значение мелкой области, незадолго едва не завоёванной горстью северных грабителей; таково общее уважение к её умственному превосходству, ибо она, очевидно, не могла ещё хвалиться большой силой вещественной. Но ей грозила близкая и неотвратимая беда, внутреннее распадение, ускоренное одним из тех потрясений в духовном мире, которых важность вообще не вполне оценивается исторической критикой. После смерти Ательстана снова выказалась внутренняя слабость государства. Север (Нортумбрия), уже покорённый англо-саксонскими королями, управлялся постоянно князьками, кажется, скандинавской крови, наследственными или имеющими притязание на наследственность, а отчасти и на независимость. Часто возмущались эти князьки и всегда звали на помощь своих единокровцев, грабителей моря. Так возмутился Анлаф при Ательстане и составил против него могущественный союз, против которого едва устояли мужество и искусство короля. Анлаф бежал; после смерти победителя он возвратился и вёл так счастливо войну против его преемника, Эдмунда, что заключил мир на правах почти полного равенства, с условием о взаимном наследовании двух королей друг после друга, так что переживший должен был получить престол умершего прежде него. Анлаф умер первый; но возможность такого договора доказывает шаткость саксонской династии и отсутствие определённой народности в государстве. Почти тоже самое повторилось при эдмундовом преемнике Эдреде; ибо хотя Эрик, его противник в северной Англии, бывший владетель Норвегии, и является сначала просто наместником английского короля, но попытка на независимость есть, очевидно, только продолжение прежних исторических происшествий. Вообще в этой борьбе Севера с Югом Север всегда действует, по-видимому, силой иноземных союзов; но вожди не могли бы стремиться к независимости без сочувствия народа или без его полного равнодушия к царствующей династии. Иноземный союз при явном превосходстве Юга служил только к уравнению сильных (sic) неравных сил. За Анлафа и Эрика вступается постоянно скандинавская стихия, и это можно бы легко объяснить из колонизации Севера при детях Лодброка; но самая возможность и лёгкость колонизации, постоянное отчуждение всей северо-восточной области от вест-сакских королей и самые действия этих королей, всегда правивших ею как землёй получужой через инокровных и полновластных наместников, показывают, что подпочва народная (старожилы, покорившиеся Скандинавам и скоро слившиеся с ними) не имела ничего общего с Саксами, как уже сказано об Англах и Варнах.

Коротки были царствования саксонских королей. В течение 14 лет после смерти Ательстана промелькнули два царствования, и при третьем его преемнике, слабом Эдвине, явилась новая причина разрушения, быть может, ещё сильнейшая, чем раздвоение народного начала.

Островное положение Англии и особенности её исторической жизни дали ей духовное воспитание, во многом различное от остальной Европы. Англо-Саксы получили христианство из Италии; но они получили его в то время, когда Рим, подавленный лонгобардской властью, и весь Запад, недавно ещё завоёванный Германцами, из которых большая часть принадлежала арианству, не выразили своего особенного характера в сфере религии. Конечно, уже и тогда особенное их стремление к перенесению в понятие о вышнем мире законов мира гражданского или юридического было заметно (разумеется, не современникам), но оно ещё было в зародыше и едва вступило в первую эпоху своего развития. Враждебно встретилось христианство новых проповедников с более восточным характером христианства кельтского; но эта вражда не была непримиримой. Первоначальный раздор повёл за собой постепенное сближение: и Кельт, и Сакс стали в ряды одной и той же Церкви. Общие были обряды, общие молитвы, общее учение, общее чувствование одних и тех же подвижников духовных. Правда, проповедники саксонские в Германии противодействовали проповедникам кельтским, преследовали их с ожесточением и называли их учителями прелюбодеяния (за ложное ли учение по языку богословов того времени, или за дозволение брака духовным), но такое исключительное явление доказывает только существование в английской церкви стихии более романизованной и враждебной свободе кельтских общин. Между тем саксонские духовные беспрестанно уходили в ирландские монастыри искать совершеннейшего иночества, называли Эрин островом святых и получали из него учителей и богословов. Таким образом, по всей земле Англо-Саксов происходило умственное движение совершенно противоположное тому, которое происходило во всей западной Европе. Стихия римская находила сильное и победное противодействие в свободе мысли народа не романизованного, и духовная и церковная независимость возрастала в народе саксонском в то самое время, когда идея церкви государственной или государства церковного усиливалась и развивалась в Италии, Франции и Германии. Такое состояние было невозможно. Оно должно было или прекратиться в покорности, или пополниться в совершенном разрыве; но время и мысль не созрели для разрыва. Создание прежних веков, в начале своём бессильное и невинное, сделалось орудием для века нового. Монашество бенедиктинское, первая и удачная попытка сильной монастырской организации, творение западного духа, совершенно различное от аскетического иночества восточного мира, оставалось почти незамеченным в продолжение двух столетий: пора его действия ещё не приходила. Конец VIII столетия и начало IX призвали его к новой деятельности. Епископство римское созрело. Свобода епархий и их пастырей со дня на день слабела перед престолом древней всемирной столицы. В тиши готовились псевдо-исидоровы декреталии; в Захарии и ему подобных владыках пробивались уже Николаи и Гильдебрандты. Монашество бенедиктинское было призвано на службу папству и двинулось могучей, почти непобедимой дружиной под его знаменем. Вся западная Европа охватилась почти мгновенно обитателями этой духовной дружины. Со дня на день возрастало число монастырей, их богатство, нравственная и политическая их сила. Новообращённая Германия и особенно север её наполнились бенедиктинскими колониями, которых власть, права и влияние, независимые от местного духовенства, служили везде орудием римского владычества. Внешней их силой приготовлялось поле для учения; самое учение росло и крепло в их тихих недрах неутомимыми трудами и односторонней учёностью отшельников от мира, его незаметными завоевателями.

Бенедиктинство перешло в Англию. На новой почве, в обществе, не прожившем той жизни, которая созидала мало-помалу юридический мир западно-церковного государства, бенедиктинцы, его представители, встретили сильное сопротивление в духовенстве, воспитанном свободой кельтской церкви, в народе, не привыкшем к вмешательству духовенства в мирские дела, и в общем настроении мысли, чуждой римской формальности и римской централизации. С другой стороны, они нашли и ревностных помощников во всех тех духовных стихиях, которые издавна получали своё воспитание из Рима, глубоко сочувствовали ему (как видно из союза проповедников саксонских в Германии с папской властью) и стремились более или менее сознательно к одной цели со всем западным просвещением. Эти стихии, всегда готовые сомкнуться для совокупного действия в форму церковных дружин и подчинять свои стройные и могущественные движения одному знамени и одному правлению, находили постоянное сочувствие во всех склонностях непросвещённого ума к суеверию и к вещественному пониманию веры или к воплощению её в видимые и осязаемые образы. В этом отношении они имели большое преимущество перед началами свободы духовной, неспособными к условной совокупности в действии и к союзу с грубо-вещественными требованиями тёмного суеверия. Эпоха мыслящего отрицания ещё не наступала, и протестантство должно было получить своё рационалистское воспитание от юридического рационализма папской эпохи. Церковная свобода (т. е. равенство епископов и епархий в отношении дисциплинарном и равенство всех верующих в отношении к догмату) с трудом удержалось на Востоке, несмотря на то, что она стояла на твёрдой основе стародавнего просвещения, освящена была всей гордой славой древней Эллады и всей новой славой учителей, выработавших мыслью и многострадальной борьбой всю христианскую догматику. Ей невозможно было устоять в уединённом и тёмном углу западного мира, черпающем поневоле всю свою насущную умственную пищу из могучего широкого и блестящего простора древней римской области и из её жизни, постепенно и стройно развивающейся в направлении к одной цели, неизбежно положенной ей вследствие односторонности её основ, т. е. юридических начал римского права и римской мысли, перенесённых в веру. Победа римского направления была неизбежна и с нею вместе победа дружины бенедиктинцев, знаменоносцев папского престола; но эта победа была ускорена слабостью короля Эдвина, который случайно был в то время представителем местных начал, и энергией представителей начала завоевательного, Одона и Дунстана.

Дунстан был предметом многих учёных и критических трудов, предпринятых с целью раскрыть тайну его загадочной души; он был предметом многих драматических поэм, в которых современное нам художество ставило себе ту же задачу в другом, более осязательном виде. Многие из этих попыток были не безудачны в отношении поэтическом и многие более или менее верны в отношении психологии; все недостаточны и неверны в том, что Дунстан постоянно отрывается от своей эпохи. Лицо это принадлежит Англии: около него изучают и рисуют современную Англию. Забывают, что он знаменоносец и вождь дружины не английской, мысли не местной и что из-за него и в нём должны видеться и жить все те умственные силы, которые росли и крепли в тогдашнем западном мире. Его тёмный и страстный фанатизм мог принадлежать ему и земле, вскормившей его. Его жестокость могла быть плодом бурной жизни и жестоких нравов тогдашней Англии (хотя она в этом отношении ещё уступала и Германии, и Франции), но его лукавство и бессовестность, его наглая ложь, и беспрестанные обманы принадлежали той религиозной школе, которая кончила его воспитание и которой он служил всей силой своего духа и своей воли. Эта школа была та самая, которая создала декреталии Исидора и небывалые дарственные императоров и королей, и понимать Дунстана, забывая Захариев, Николаев и Иоаннов podpisVpodpisIII и IX веков, особенно же современного ему бездушника, духовного правителя Запада²⁴⁵podpis, значит толковать о каком-нибудь Гаюке или Мангу, не сказав ни слова о Чингисе и всех Монголах. Ошибка критиков и поэтов состояла в том, что никто ещё не понял завоевания Англии бенедиктинской дружиной. Нельзя не заметить, что русские летописцы говорят об отторжении Англии от Востока в podpisXpodpis веке²⁴⁶podpis. Случайное ли это сказание или тёмное сознание современников о значении Дунстана и его дела? Последнее вероятнее, хотя должно казаться менее вероятным людям, не вполне понимающим ясновидение мысли или инстинктов, живущих в массах общественных или народных.

Одон, старый воин норманнской крови, дикий, как тогдашняя война, вступивший в ряды дружины духовной, после молодости, проведённой в дружинах ратных, посреди хищничества и кровопролития, был тогда епископом кантербюрийским и примасом Англии. Дунстан, с ранних лет напитавший ум свой учёностью возможной в то время, потом, вероятно вследствие той ненасытности ума и воли, которую видим во многих великих деятелях истории, приобрётший значительное совершенство в образовательных художествах или ремёслах близких к ним, потом вступивший с успехом и блеском в жизнь двора и правительственного общества, позже оставивший её вследствие неудач и вражды, пробуждённой, может быть, его нравом, а может быть и его умственным превосходством, и, наконец, вступив в духовенство после сильного волнения страстей, управлял уже епископами, отказавшись от епископства, и был одним из любимых советников недолговечного Эдреда. Оба приверженцы Рима, при восшествии на престол Эдвина, увидели власть в руках враждебной им стихии. Они не убоялись борьбы и смело напали на короля. Молодой, неопытный и, может быть, слишком склонный к жизни вещественных наслаждений, Эдвин (или Эдви) был женат на красавице, женщине страстно любимой, но близкой его родственнице по тогдашним понятиям. Этою-то слабой стороной и воспользовались для нападения ратники римского престола; сочувствие и совесть многих почётнейших Саксонцев были с ними заодно. Оскорбление за оскорблением посыпались на короля и его несчастную жену. Её лишили чести, назвав брак её любодеянием, а её – наложницей короля. Брак расторгли, её изгнали, изуродовав её лицо раскалённым железом; потом когда, выздоровев от язв, она возвратилась с прежней красой, ей разрезали сухие жилы и уморили мучительной смертью. Эдвин пытался сопротивляться, но сопротивление бессилия сопровождается всегда неосторожными вспышками страсти. Он изгнал Дунстана и, кажется, хотел избавиться от него посредством убийства. Вскоре Дунстан с помощью своих единомышленников, в числе которых был примас Одон, начальник всего английского духовенства, и первые государственные сановники, возвратился с удвоенными силами, и вся северная Англия взбунтовалась под предводительством ревностных служителей церковной реформы, которой знамя было поднято бенедиктинцами. Бессильный Эдвин уступил и отдал половину своего царства малолетнему брату своему, Дунстанову воспитаннику, Эдгару. Смерть короля вскоре отдала Эдгару и всю Англию.

Замечательно то обстоятельство, что против Эдвина восстала за духовных реформаторов северная Англия, именно та страна, которая беспрестанно вооружалась против вест-сакских королей за свою независимость. Было ли это возмущение проявлением того же стремления к независимости или следствием особенного сочувствия к духовному учению римских проповедников? Вероятнее всего соединение обеих причин. Наплыв скандинавских дикарей, колонизовавших северную Англию и принявших крещение в своей новой осёдлости, должен был в этой области прервать прежнее движение мысли и сделать край менее способным к свободе духовной и более готовым к принятию формальных и юридических начал. В нём должно было быть сочувствие с новой стихией, принесённой или укреплённой бенедиктинцами. Другое, весьма замечательное, обстоятельство в истории саксонской Англии есть следующее: перевес сил всегда был на стороне её южной части. Она дала государству единство, но северная постоянно боролась против неё и никогда не признавала её власти вполне; когда же вследствие случайностей или союзов иноземных власть переходила к северной Англии или её представителям, южная покорялась безропотно и без попыток на освобождение. Такое различие не может быть случайным и должно быть приписано влиянию населения скандинавского, менее общинного, чем саксонское, но зато гораздо более дорожащего государственной жизнью в тесном смысле и, следовательно, независимостью политической.