Характер исторического развития западной Европы. Церковь западная в сравнении с восточной

Древний Рим налагал свою печать на новое христианство Запада. Гордость прежней власти и прежнего утраченного величия была наследством, от которого не могли отказаться ни Римляне позднейшей эпохи, ни их духовные пастыри; но кроме этой своекорыстной и эгоистической страсти, невольно заражавшей лучших и достойнейших владык римского престола, до́лжно ещё признать другую причину их одностороннего понятия о Церкви, менее предосудительную в нравственном отношении, но ещё более гибельную в своих последствиях, ибо она заключалась не в личных страстях пап или Римлян, или жителей одной Италии, но в направлении всего умственного развития на Западе. Эта причина была не что иное, как односторонность самого западного просвещения. Оно не было произведением самобытной деятельности туземной мысли, пробуждённой к многосторонним проявлениям действием собственной исторической судьбы или влиянием чуждого просвещения. Тёмный Запад ещё не сознал в себе своей собственной мысли: он принял просвещение извне, но не как живую силу, пробуждающую внутренний дух человека, а как готовый плод чужой жизни; он принял его в самой грубой и внешней его форме, в форме общественного быта и государственного закона. Галлы, Иберцы, Британцы и некоторые германские семьи силой римского меча были заключены в просвещение; кроме некоторых начал бесполезного и общественного художества, они узнали от него и полюбили только выгоды правильного гражданского быта и логику государственной полиции, и вся их скудная умственная деятельность была заключена в тёмном стремлении к новому развитию права. Эта деятельность, убитая в отношении к жизни государственной и гражданской германским завоеванием, обратилась на единственное ещё свободное поприще – Церковь, которая сама являлась им в виде государства, единственного ими сознанного проявления человеческой мысли.

Это стремление ясно не только в развитии церкви Запада, но и в её ересях – пелагианизме и адопцианизме, которые одни только и принадлежат ей, ибо все прочие заняты ею у Востока. Обе по своей сущности могли получить характер догматико-философский (ибо пелагианизм имел предметом своим волю, т. е. самодеятельность духа; а адопцианизм заключал в себе вопросы, пробудившие на Востоке расколы Нестория и Евтихия), но обе приняли на Западе характер чисто юридический, отчасти доведённый до смешной крайности.

Поэтому главная задача западного мира, главное его требование, выразившееся в продолжение нескольких веков, были построение Церкви в государственную форму. Одинакова была важность соборов на Востоке и на Западе, но значение их было различно. На Востоке они были только выражением общего мнения. Решения их, кроме частных положений об обряде или порядке церковном, были изложением общих начал веры в строгой определённости догматической логики или изложением общих преданий. Сознание всей общины, принимающей это изложение и признающей его полное согласие с преданием и верою, уже существующею, но до тех пор неопределённой с логической ясностью, доставляло собору всю его силу и неоспоримость для будущих веков. На Западе те же соборы облечены были общим мнением в правительственные права, не подлежащая никакому суду, и решения их имели силу сами по себе, независимо от поверки общины. На Востоке слово соборов было свидетельством, на Западе – приговором.

Разумеется, это различие не может быть доказано свидетельствами современников, ибо оно было только в зародыше мысли, а не в ясном сознании; но оно доказывается всем последующим развитием, всеми позднейшими писателями и всем богословским миром Европы и даже многоучёной Германии, который и до сих пор не может иначе смотреть на соборы как со старой римской или юридической стороны. От этого взгляда и происходили все споры о формальной законности соборов и вся жалкая полемика об их правах.

Но случайность соборов, их возможность в обыкновенное время и постоянная необходимость правления для Церкви, сознаваемой как государственное общество, должны были привести к убеждению в существовании власти видимой и всегда присущей для разрешения всех вопросов, возникающих в видимой и духовной жизни Церкви; а престол всемирной столицы и верховного Апостола казался самым естественным хранителем этой необходимой власти. Таким образом, самая сущность просвещения, завещанного Римом всем своим западным областям, должна была по необходимости обратить Церковь в духовное государство и облечь пап почти без их воли в то царственное значение, которого они достигли в десятом, одиннадцатом и двенадцатом веке.

Разумеется, папы старались ускорить развитие этого всеобщего стремления. Их винить нельзя не только по снисхождению, но по справедливости; ибо они должны были разделять всеобщее убеждение и признавать обязанностью своею устроение всего мира согласно с ним. Сопротивление кое-каких епископов, общин или правительств было только случайностью, спором о пределах, а не о начале власти и должно было уступить более строгому и верному развитию общей западной мысли в лице пап.

Освобождение от Византии, союз с Франками и другие исторические происшествия (как, например, учреждение калифата, обращение некоторых северных народов проповедниками из Рима и великие личности на римском престоле) ускорили неизбежное возвеличение епископов римских; но оно было, во всяком случае, неизбежно при разрыве Запада с Востоком. Причины разрыва были внутренние, происходящие от различия умственной жизни и от взаимного недоброжелательства или презрения между областями римского образования и областями образования эллинского – те самые, которые в прежние века разделили Империю на две половины. Повод к разрыву дан был Испанией.

Готы, повинуясь невольно влиянию завоёванного иверо-римского народа и его духовенства, сохранивших некоторые остатки прежнего просвещения, отступили от арианства. Это отступление, разумеется, было не всеобщее и повлекло за собой раздоры и междоусобия, но торжество осталось за последователями соборного учения. Нестройная аристократия Готов, сохранявшая некоторую военную и государственную деятельность, пока ещё боролась с мелкими царствами Свевов, Аланов и Вандалов и с Византийцами, временно завладевшими юго-западным берегом Испании, потеряла силу свою и единство стремлений после победы, тратя жизнь и природное мужество в частных междоусобиях или кровавых спорах о преемстве престола. Духовенство, пользуясь беспечностью аристократии и её подозрительной ревностью к власти царской, а ещё более рвением новообращённых последователей вселенского учения, овладело всеми государственными правами, собирая частые соборы, на которые приглашало кого хотело, полагая на них решения о делах правительственных, изменяя законы гражданств и устанавливая новые почти без согласия остальных сословий. Государство приняло отчасти характер церковной республики. Таково было последствие западного стремления, выразившегося с особенною силою в стране далёкой от мира восточного, более других напитанной характером римским и завоёванной дружиной менее сильной, чем Франки, и менее дикой, чем Лонгобарды. Готы повиновались охотно своим духовным правителям, разделяя отчасти мысли завоёванного народа и более других Германцев уважая в духовенстве высшее просвещение, с которым сами уже несколько ознакомились во время своего долгого странствования от Дуная до Гибралтарского пролива, когда они в областях Империи искали сперва убежища от мстительного меча Славян-Гуннов, а потом осёдлости и привольных жилищ. Правда, по временам церковная власть восставала против излишних прав епископов, но почти всегда безуспешно; а восторжествовала она только в последнюю эпоху готского царства, когда самое торжество её сделалось гибельным, породив скрытую вражду и, наконец, явную измену части духовенства, для которой иго Аравитян показалось менее нестерпимым, чем своевластие царей.

Это явно из всех современных свидетельств и из ожесточения, с которым духовные летописцы говорят о последних готских правителях.

Неотрадно было явление этой правительственной власти в руках духовенства. Преобладание идеи государственной, завещанной Римом, создало стремление к облечению Церкви в государственные формы и к подчинению всего гражданского общества её верховной власти; но успех должен был исказить Церковь. Она приняла весь условный и принудительный характер государства в том смысле, как оно известно было древности и как оно отчасти представляется даже да наших дней. Рим посылал христиан на костры потому, что они отвергали право верховной власти на определение общественной религии и её богов. Готская Испания под правлением епископов должна была определить казни всем иноверцам, ибо они отвергали самое начало церковно-государственной власти. Явилась первая инквизиция, обращённая против ариан и многочисленных Евреев, и эта инквизиция мало уступала в угнетениях и жестокости позднейшим изобретениям доминиканцев и пап¹⁶⁵.

Таков был вывод, сделанный Готами из римского начала, и восстановление инквизиции в позднейшее время и даже вся позднейшая история Испании доказывают, как упорна жизнь мысли, раз принятой народом, и как долго она может противиться действию времени и государственных перемен. Семи вековое иго Аравитян тяготело над Пиренейским полуостровом, и едва сокрушилось оно перед усилиями Фердинанда и Изабеллы, как уже воскресла Испания до-аравийской эпохи. Только те ошибки исправляются, которые сознаны или доведены до своей крайней нелепости; только те изглаживаются без следа, в которых народ или человек принёс покаяние.

Но вместе с мечом карающей власти поднят был против иноверцев и меч слова. Соборы, издавая кровавые законы против ариан, старались в то же время опровергать их учение и определять со всевозможною точностью учение, признаваемое своей местной Церковью. Это стремление принесло плоды гибельнее самой инквизиции и её ужасов.

От полупросвещённого духовенства, почти совершенно не знакомого с богатой словесностью восточной Церкви¹⁶⁶, нельзя было ожидать глубоких богословских познаний и тонкости в логических определениях; от духовенства, глубоко заражённого развратом народа, а ещё более кровавым развратом власти, нельзя было ожидать той светлой простоты мысли, которая часто человеку безграмотному открывает смысл и истину, недоступные многоучёному книжнику; наконец, от людей, живущих исключительно внешней жизнью, нельзя было ожидать ни ясного понимания писаний, определяющих внутреннюю сущность духовного мира, ни даже строгого внимания к ним. В отношениях между проявлениями личности в Божестве решение Вселенских соборов признавало зависимость двух лиц, Сына и Духа, от первого – Отца, определяя отношение Сына к Отцу словом рождение, а Духа – словом происхождение.

Разумеется, мы не входим в разбор философской истины и даже смысла догматов; но логический разбор соборных определений и их выражения необходимы для разумения великих исторических происшествий, точно так же, как разбор арианского или несторианского раскола.

Таким образом, определялось совершенное единство начала в Божестве и, так сказать, внутренний образ Божества; с другой стороны, явление божественного Духа или Его схождение в мир приписывалось (хотя не соборным решением, но общим признанием) Отцу и Сыну. Немногие из святых отцов, говоря о Духе Божием, употребили выражения, который в теснейшем смысле означали происхождение Духа от Отца и Сына.

Число этих церковных писателей весьма ограниченно. Это доказано до очевидности, ибо большая часть авторитетов, приводимых многими западными писателями до нашего времени, созданы бесстыдною фальсификацией текстов¹⁶⁷podpis.

Те, которые признавали, по-видимому, двойственное происхождение Духа и, так сказать, двуначалие в Божестве обращали единственно внимание на отношение Божества и Духа Божественного к миру творений.

Быть может, некоторые из них действительно допускали ложное толкование, изучив только внешние явления, а не внутренние определения Божества, признанные соборами; но и этого доказать нельзя, а значительнейшие явно говорили об исхождении в мир (ad extra). Так, например, Августин, говоря: «procedit a Patre et Filio, pripodpisnpodpiscipaliter autem a Patre», бесспорно употребляет выражение, равносильное выражению «quoad principipodpisupodpism», т. podpisе. исходит от «Отца и Сына, происходит же от Отца».

Как бы то ни было, но в споре между духовенством испанским и арианами желание возвеличить второе лицо в Божестве, отвергаемое Готами-арианами, заставило искать всех возможных доказательств единосущности Сына и Отца и воспользоваться слабыми указаниями отцов, говоривших о двойственном происхождении Духа. Грубые и внешние понятия богословов крайнего Запада недостаточны были для различения между внешним проявлением и внутренним действием в Божестве. Крайнее невежество того времени, доказанное многими свидетельствами, особенно же в отношении к греческой церковной словесности, усилило ошибку. Обстоятельство решительное в этом деле было оставлено без внимания, именно то, что учение о происхождении Духа от Отца и Сына было названо богохульством и предано Феодоритом в споре его с Кириллом анафеме, одобренной и, следовательно, утверждённой вселенским собором¹⁶⁸; и это презрение к решению соборному не может быть приписано ничему, кроме незнания. Духовенство испанское, облечённое в неслыханные государственные права и привыкшее решать судьбу народа, не могло в своём гордом самодовольстве быть остановлено сомнениями о законности своих приговоров и памятью о зависимости каждой частной мысли (личной или областной) от общей мысли всего христианства. На толедском соборе в VII столетии после P.X. сделано было известное прибавление «и от Сына» к изложению веры, или символу никео-константинопольскому. Мало-помалу это прибавление стало вкрадываться во все общины Запада, особенно же южной Галлии. Победы Аравитян и падение царства вест-готского не остановили распространения нового исповедания. Ослабление восточной Империи, до половины завоёванной мусульманами, удаляло воспоминание о ней; возрастающая сила Запада в первую эпоху Карловингов, т. е. при деде и отце Карла Великого, увеличивали самоуверенность и гордость германо-романских областей; наконец, бегство многих из испанских духовных людей в южную Галлию потом завоевания Франков в Испании и, так сказать, слияние двух народов (франкского и гото-романского) ускорили принятие символа толедского почти во всём Западе. Невольное стремление всех было только выражено Испанией прежде других; оно должно было отозваться везде, где лежали те же начала готовые, хотя ещё и не выразившиеся. На всём Западе была та же чисто внешняя жизнь, та же неспособность оторваться от неё и углубиться во внутренний смысл философско-догматических определений, наконец, двуначальность Запада во всех отношениях, важность факта в мире, созданном случайным условием завоевания, и преобладающее значение данных в римском праве (единственной основе всей западной мысли) заставляли невольно переносить ту же самую двуначальность земную в мир невидимый и признавать происхождение жизненного сознания – Духа не от мысли одной, но от первобытной мысли – Отца и от первого её проявления или факта – Сына. Это неосознанное стремление увлекало всех.

Италия и самый Рим имели менее римского характера, чем западные области Империи. Это положение, по-видимому, странное, объясняется довольно просто. Области ближайшие к сильным центрам эллинского мышления находились под могучим влиянием Греции. Многостороннее и высшее просвещение Италии в сравнении с завоёванными странами Кельта или Иверца скрывали в ней то одностороннее направление, которое должно было возникнуть из исключительно государственного характера Рима. Эта односторонность, которая проявлялась резко в странах, получивших своё историческое значение от римского завоевания, была только в зародыше и робко выступала в своей родине. Рим, всегда стремившийся к самостоятельности в силу исторических воспоминаний и местного эгоизма, с самого перенесения столицы в Византию находился бессознательно под опекой греческой мысли. Северная Италия, некогда затмившая самый Рим в последнее время западных императоров, царствовавших в Равенне, была теснее связана с Востоком, чем с Западом. Когда прибавление к символу было отдано на суд папе, он отверг его под тем предлогом, что не следует нарушать постановления собора, запретившего всякое изменение в символе, вероятно же по той причине, что предчувствовал и боялся разрыва с Востоком. Западные общины настаивали и грозились отторжением от римского престола, ибо понятия о правах его были ещё шатки. Устрашённый и, может быть, отчасти убеждённый, папа допустил новое исповедание, но не как обязательное. Его преемник¹⁶⁹, нуждаясь в греческой помощи, снова готов был решительно отвергнуть перемену в символе и, желая дать Востоку явное доказательство своего православия, велел выставить в главном римском соборе никео-константинопольское исповедание в его неизменной форме. Но неудержимое стремление Запада к самостоятельности духовной должно было принесть свои плоды.

Изменённый символ вошёл в общее употребление на Западе не вследствие соборного решения или торжественного признания, но вследствие общего согласия, обратившегося в обычай и одобренного римским епископом. Дружеские сношения и согласия с Востоком продолжались, по-видимому, так же, как и прежде. Восток, полузадавленный Аравитянами и занятый тогда своим собственным вопросом о свободе обряда или художественного выражения мысли церковной (спором об иконах), или не знал нововведения западного или не обращал на него внимания. Решение седьмого вселенского (2-го никейского) собора подало повод к новым распрям. Сообщённое западным общинам и одобренное епископом римским, оно было сначала отвергнуто духовенством и епископами франкскими. Дополнительные объяснения епископов греческих устраняли отчасти эти несогласия, но за всем тем решение никейского собора не скоро, ещё было признано всем Западом. В этом случае, как и во всех других, выражалось коренное различие двух понятий о Церкви. Восток греческий отстаивал свободу и святость свободного художественного выражения в обряде и был прав. Запад римский, обрадованный мыслью о праве и положительной пользе, видел в иконах и, следовательно, в обряде вообще положение законное, содержащее в себе признание какой-то заклинательной пользы. Он отвергал такое признание и был прав; впоследствии он принял приговор соборный, но это принятие было уже признаком развивающегося искажения религиозной мысли. Между тем временное разногласие, хотя отчасти и умягчённое посредничеством пап, усилило давно уже существующий, но ещё не обнаружившийся раздор.

Восточные общины обращались к западными с желанием единения и согласия, прося их участвовать в общем вопросе. Но западные, принимая на себя должность судей, и не думали предлагать восточной своей братии вопросы, возникающие из их новой умственной жизни. Важное изменение символа было общепринято и признано без всякого сообщения с епископами тех стран, от которых, по собственному сознанию всех западных писателей, была почерпнута вся наука христианского мира. Такова была естественная гордость молодого просвещения, опиравшаяся на огромное развитие вещественных сил. Папы, нескоро согласившиеся на изменение символа, утвердили, наконец, перемену собственной властью своей¹⁷⁰. По характеру мысли они не могли не соглашаться с остальным Западом; по притязаниям на первое место в церковном правлении они не могли подвергнуть приговора своего суду тех епископов, от которых они наименее могли ожидать согласия на подчинённость. Таким образом, разрыв уже был действительно совершён, хотя современники и современные летописцы как будто ещё не подозревали его.

Новая империя воздвигнута была на Западе. Новый императорский венец положен был на голову Карла Великого, мир западный выразил свою самостоятельность и свои гордые притязания на наследство миродержавного Рима. Папа, возрастивши силу Франков и призвавший их в Италию, венчавший императора, благословивший его всей святыней христианства и всеми воспоминаниями великой древности, признавший его меченосцем христианского мира и главой всех венчанных глав, возрос по необходимости в глазах всего Запада. Без сомнения заметно в Карле Великом желание полагать пределы папской власти, произносить над нею суд по обычаю императоров римских и сохранять самостоятельную свободу епископов; после него то же самое направление заметно и в его преемниках и в самых епископах, стремившихся к увеличению своей власти в делах гражданских и государственных (особенно при мягкодушном Людовике), но в то же время старавшихся удержать какую-то республиканскую форму церковного правления. Все эти усилия должны были остаться без успеха. Общее мнение, уступки, сделанные давно всем Западом римскому епископу, историческое значение его престола и логическое развитие мысли германо-римской о христианстве, должны были доставить папе окончательную победу и правительственное первенство в церкви. Нужны были только человек сильный духом и счастливый случай, который никогда не изменяет таким людям, когда они верно служат общей мысли. Около половины IX века взошёл на римский престол Николай Ι, властитель честолюбивый и коварный, но понимавший всю важность своего исторического поприща, одарённый смелостью, которая не боялась никакой борьбы, и умом, который мог преодолеть всякие препятствия. Рим уже чувствовал своё призвание и изготовлял свои орудия. Собраны были все свидетельства о правах и преимуществах, данных императорами епископам древней столицы, все решения частных и поместных или Вселенских соборов, подтверждающие их притязания; временному и случайному дано значение постоянного и всеобщего, исключительному или спорному – значение несомненного и правомерного; наконец, для пополнения ещё недостающих основ и подпор будущего церковно-государственного здания допущено и составлено множество подлогов в виде данных, епископских приговоров или императорских постановлений. Иное было сделано вследствие тёмных преданий и слухов, иное вследствие общего мнения о правах папских, иное в согласии с памятниками подлинными, но дурно понятыми, иное наперекор всем свидетельствам древним, но всё принято с равной верой невежеством тогдашнего века и всеобщим желанием утвердить Церковь, дать ей независимость и поручить её духовной охране правду и права человеческие, нагло попираемые местными правительствами.

Папы и духовенство Италии, в которой Греки и восточная Церковь утратили все свои владения и силу, допускали и, очевидно, поощряли эту неслышную, но грозную работу церковных правоведов. Так в числе множества других подлогов было составлено известное собрание лже-Исидоровых декреталий, управлявшее всей западной Европой в продолжение многих столетий. Предшественники Николая приготовили оружие, но не смели ещё пользоваться им. Николай I не побоялся ни решительной борьбы, ни опасного орудия. Разврат дома Карловингов и слабодушие епископов, соглашавшихся на нарушение церковных правил, дали ему случай напасть на сохранившиеся ещё остатки независимости высшего духовенства в землях прирейнских и одержать полную победу, утвердившую навсегда папскую власть в делах духовных на всём Западе; ибо позднейшие попытки епископов на самостоятельность и на восстановление своих прежних прав не заслуживают никакого внимания: это уже слабые восстания области покорённой и утратившей начала жизни. Общее мнение, обычай и логическое развитие всех церковно-правительственных начал решили навсегда спор в пользу папского престола. Упрочивая власть свою на Западе, Николай I хотел её распространить и на Восток. Он воспользовался раздорами константинопольской епархии, которая одна из всех первенствующих епархий не впала ещё в руки Аравитян, и незаконным выбором Фотия на патриарший престол при жизни законного патриарха Игнатия. Торжество и тут клонилось на сторону смелого и хитрого папы. Восточные епископы признали суд его, часть новообращённых славянских земель отошла от Константинополя к Риму, императоры готовы были покориться римскому духовному владыке; но Фотий перенёс спор из области сомнительных юридических вопросов, в которых ослабевшая Византия могла уступить победу могущественному Западу, в область догматов, где никакая уступка не была возможной, – и всё переменилось; западные нововведения осуждены, древнее предание и выражения символа удержаны, власть Рима отвергнута, славянские области возвращены цареградской епархии, самостоятельность и независимость Востока сохранены; разрыв восточной Церкви и папского престола обнаружен и утверждён навсегда: ибо позднейшая ссора патриарха Керуллария с преемниками Николая была уже неизбежным следствием объявленного при Фотии разногласия в определении догматов. Мир Церкви разделился, духовное единство расторгнуто. Уцелевший Восток укрепился приобретением бесконечной страны славянской. Запад, замкнувшийся в своей отдельности, быстро пошёл путём своего неизбежного развития.

Всякая отдельная община имела свой особенный характер; всё удерживались в пределах общего единства взаимным противодействием и взаимной опекой.

Так были устранены начала иудейские (несторианство) в Сирии, гнозиса (савеллианство)¹⁷¹ в Египте, заклинательного кушитства (донатизм) в Африке и другие. Освободившись от противодействия Востока, римское начало Запада должно было прийти к своим логическим выводам в области догмата и обряда и в области государственного и правительственного устроения. Духовная община Церкви исчезла в государственном обществе Церкви. Народ (миряне) исчезал в правительстве (духовенстве), а духовенство – в своей постоянной главе, в монархе-папе; языки народные, местные должны были уступить место языку государственному, всеобщему – латинскому; папа, постоянный правитель в силу права данного ему Божественным Основателем Церкви и источником истины Христом, должен был быть безошибочным хранителем истины и догматического толкования её. Все выводы эти были неизбежны. Николай I, основатель папства, ещё не думал о введении одного церковного языка и о порабощении местных наречий, и его первый преемник осуждал ещё исключительных поборников писаний молитв на языках латинском, греческом и еврейском и назвал их учениками не Христа, а Пилата (в посланиях к землям славянским); но позднейшие папы поняли необходимость обще-церковного слова и дали это значение искажённой латини. Николай, утверждая за папами право суда бесспорного, ещё не признавал за ними безошибочности в делах веры и говорил, что последний мирянин в споре о догматах имеет одинаковый голос с первым из епископов (в письме к Фотию). Позднейшие папы признали свою непогрешимость, и весь Запад покорился этому решению. Наконец, римский епископ должен был не только освободиться от всякой светской власти и от утверждения мирскими правителями, но от всякого местного влияния. Избрание папы должно было перейти к совету свободному и отторгнутому от всего остального мира. Оно сделалось в половине XI века делом кардиналов и позднее ещё совершенно не зависим от согласия императоров. Все эти изменения совершались быстро силой принятых уже начал и, несмотря на разврат и слабость преемников Николая I. Бессознательно и невольно совершилось дело, начатое его смелым духом.

Община естественная управляется преданием и инстинктом духа, в ней живущего, всегда оставаясь верной себе, несмотря на случайные противоречия тесно-логических выводов. Государство по необходимости управляется своей законной логикой, правитель самовластный подчиняется ей поневоле. Таким образом, рационализм или тесно логический анализ сделался характером западной Церкви, в противоположность созерцательного разумения, сохранившегося на Востоке. Понятие о правоверности, перенесённое в Церковь из Римского права, развилось и не могло не развиться в виде полезности (утилитаризма). Молитва, обряд, таинство, доброе дело получили в отношениях человека к Божеству характер заслуги и силы заклинательной, совершенно соответствующий кушитскому волхвованию.

Всякая местная справедливость в общем государстве христианском должна получить начало и утверждение от правды общей; папа, как глава всей Церкви, должен был изъявить притязания на суд над государями, и в этом притязании был строгий логический вывод. Всё это исполнилось; но так как основание всей мысли римской было одностороннее, то позднейшее противодействие было неизбежно также как и временное торжество.

Рационализм должен был кончиться отрицанием протестантским, ибо анализ идёт путём разложения и отрицания. В своём окончательном выводе протестантство должно перейти в анализ чисто философский со всеми его последствиями: в своём религиозном периоде он должен был сохранить и сохранил характер правомерности или полезности, т. е. кушитского заклинания.

Это же называется в большей части случаев пелагианством. Его нельзя не заметить и в римском католике, и в его противнике протестанте, который действительно принял все определения римские и остался в зависимости прямого отрицания от Рима, как буддизм от шиваизма.

Притязание на верховный суд в делах светских должно было кончиться борьбой со светскими властями и отрицанием права духовной власти над светской, и эта борьба, начатая императорами германскими, кончена была всеми государями Запада.

Таково было позднейшее развитие римского понятия, приложенного к Церкви; но и в первое время оно, бесспорно, связало все западные государства в одно целое государство или общество христианское, в так названное Tota Christianitas. Это приложение христианства к жизни, несмотря на свою односторонность, было ново в мире и подействовало не бесполезно на внутреннее развитие частных держав, хотя это действие было недостаточно и слабо. Множество новых задач было задано человечеству; все они не разрешены по односторонности первоначальных данных, но стремлением к разрешению их волновалось и двигалось всё человечество до нашего времени.