Индостан. Века его падения

В Индостане все явления жизни были тесно связаны с идеями религиозными. При распадении и разрыве мира религиозного должны были распадаться самые общества и государства, явления мира политического, подчинённого высшим законам верования и философского мышления, возведённого в веру. Индия представляет нам странное и единственное зрелище страны, издавна просвещённой, издавна богатой литературою во всех отраслях и художеством, но не имеющей не только истории, но даже сколько-нибудь связных исторических преданий. Исключением являются отчасти Цейлон и Кашмир, две крайние оконечности индостанской страны, где оскудение религиозного интереса и, вероятно, влияние трезвого буддизма произвели что-то похожее на летопись, бросающую слабый свет на происшествия в соседних областях. За всем тем очень трудно, если не совсем невозможно, воссоздать древнюю историю Индии даже в эпоху после христианства.

Труды учёных Англичан, разбиравших древние надписи в южной Индии, остались впрочем, не совсем бесплодными. Многое прочтено, и науке открылись некоторые просветы в тёмную глубину прошедшего¹⁴⁶podpis.

С помощью тех скудных данных, которыми уже овладела критика, можно только сказать, что лучшие исторические столетия для Индии, именно первые столетия нашего летосчисления, были сильно подчинены влиянию буддизма. Этот бесспорный факт можно уже вывести из ничтожности границ, отделявших в то время касту от касты; ибо многие и самые громкие имена царей, владевших всей северной Индией, принадлежат к низшим кастам, к вайсиям и даже судрам. Не до́лжно, однако же, искать эпохи, в которой торжество буддизма было бы полное.

В эту ошибку впадают многие, если не все, критики и от того беспрестанно сбиваются на ложные пути и ложные выводы.

Буддизм в своей родине, Индии, имел, очевидно, такое же значение, как и в Китае. Он всегда стремился к преобладанию, но никогда не достигал цели своей вполне. Он находился в противоположности с брахманством, так же как с конфуцианством в Китае, был терпим, иногда даже первенствовал, но никогда не торжествовал окончательно и не мог ни вытеснить, ни побороть своих противников. Впрочем, его внутреннее противоречие с брахманством было сильнее, чем с государственною философией, заменяющей религию в Китае. Против него должны были враждовать и враждовали гордость и выгоды высших каст, особенно же брахманов, и окончательный кровавый разрыв был неизбежен. Трудно определить, когда и по какому поводу он произошёл. Хронологические вероятности относят его к концу четвёртого или к пятому веку после P.X.¹⁴⁷. По крайней мере, к этой эпохе принадлежит сильное выселение буддистов из Индии, указывающее на гонения, претерпенные ими от брахманов. Как бы то ни было, но прежнее мнение о быстром и совершенном торжестве брахманов в это время уже обличено в ошибке. Борьба продолжалась долго, и гибель буддизма была не мгновенным падением, следствием одной какой-нибудь войны, но постепенным замиранием, продолжавшимся в течение многих и многих веков. Ещё в X, XI и едва ли не до XIII века видны следы буддизма на востоке Индостана, но они слабеют и исчезают постоянно. Это падение, бывшее сначала очевидно следствием насилия, связано было впоследствии с огрубением самого народа, с усилием суеверий, любящего блеск и обрядную пышность искажённого брахманства, и с внутренним обессмыслением буддизма, переходившего в Индии, как и в Китае, из высокой своей философской области в тёмное и грязное поклонение талисману и фетишу. Буддизм удалялся от постоянного напора брахманства и искал, как видно, убежища по оконечностям и окраинам Индостана. Так видим мы, что горы Кашмира, южные Гауты и прибережье Гангеса населяются поклонниками Гаутамы. Преследуемые неутомимою враждой торжествующих соперников, они, наконец, оставляют навсегда свою родину. Северные беглецы спасаются в Тибет, южные удаляются в Цейлон и за моря; долее всех остаются буддисты гангесского прибережья, опираясь, вероятно, на единоверцев загангесского полуострова. Наконец и те удаляются в область теперешних Бирманцев, где они соединяются с беглецами южной Индии и кладут твёрдое основание тому искажённому буддизму, который и теперь сохраняет ещё свою формальную силу, утратив своё духовное значение и обратившись в нестройное смешение бессмысленных обрядов.

Таков был ход борьбы двух верований в Индостане, духовного брахманства, слившегося вполне с человекообразным вишнуизмом и с вещественным шиваизмом и буддизма, который, как уже сказано, был не что иное, как реформа древнего шиваитского протестантства. Брахманство восторжествовало. Побеждённый буддизм переменил во многом судьбу средней Азии и дальнего Востока; но во время самой борьбы внутри Индостана не основалось ни одно могучее царство, которое бы могло достигнуть истинно исторического значения. Сколько можно судить по тем неполным сведениям, которые наука могла до сих пор почерпнуть из местных преданий, из скудных рассказов иноземных путешественников и из недавно разобранных надписей, Индия делилась на две народные и государственные системы с весьма неопределёнными границами, по прежнему исконному разделению, на индостанскую систему (северную) и на деканскую (южную). Обе были опять подразделены на множество мелких и независимых областей, которые то соединялись непрочными союзами, то вели между собой кровавые распри. Иногда являлись люди с сильным духом или с военными способностями, и те, взяв временное первенство над соседями или действительно расширив далеко пределы своих родных владений, величались магараджами, великими царями или владетелями всего Индостана. Но это громкое название никогда не было заслужено вполне, и по большей части гордые притязания, то переходящие от одной области в другую, то передаваемые по наследству целым рядом владетелей в одной какой-нибудь области, не стремились даже оправдать себя на деле. Важнее царских лиц были в то время проповедники религиозных учений. Из них многие достигли истинно исторического значения. И хотя трудно определить их существование в строго хронологическом порядке или даже отделить подлинные рассказы об их жизни от мифических или сказочных прикрас, можно, однако же, утвердительно сказать, что их слова и воля бросали народы северной Индии на юг и южной на север для окончательная уничтожения ненавистных буддистов. Впрочем, вообще заметно (хотя есть примеры и противному), что главная сила брахманства держалась на севере и что юг, опираясь на цейлонских буддистов, сильным своим богатством и неприступностью острова, отстаивался довольно долго от напора брахманов.

Вероятно, большее преобладание шиваитства на юге и память о прежнем братстве его с буддизмом (доселе не понятая критикой) помогали также буддистам в их борьбе против брахманов.

Весь Индостан, с его разделением на системы государственные, с его независимыми раджами и с вечно продолжавшимися притязаниями которого-нибудь из раджей на прозвание и власть магараджи, представлял нечто похожее на позднейшую Россию в эпоху её удельных смут; но ни в политических, ни в бытовых, ни в религиозных её стихиях не было ничего, что могло бы основать крепкое и плодотворное единство. Стихия государственная была уничтожена по своей подчинённости высшему значению жреческой касты. Стихия народная была точно так же ничтожна по своей разностихийности, ибо народонаселения севера, юга и гор, пересекающих Индостан, различные ещё в наше время, должны были представлять ещё более различия в древности; наконец, преобладающая над другими и созидающая нечто похожее на единство, стихия религиозная была в действительности так же ничтожна, как и все остальные. Брахманство, приняв в себя враждебный шиваизм и мелкий бессмысленный вишнуизм, перешло в несвязный синкретизм учений, кое-как скрытый призраком тождества богов в их общей основе – непроявленном божестве. Это насильственное примирение непримиримых начал отнимало у религии всю её внутреннюю силу и, следовательно, всякую возможность развития. Она должна была постоянно грубеть и унижаться до бессмысленного многобожия, заключённого в обрядах и заклинаниях. С другой стороны, разум человеческий, бесспорно богатый в Индии и рано развитый наукой и художеством, должен был постоянно освобождаться от формы религиозной и созидать системы философские, в которых старался он осмыслить слова учения, всё более и более терявшие своё первоначальное значение. Но многобожие Индостана лежало на глубоко разумных (хотя и противоположных друг другу) основах; поэтому и философия не могла никогда освободиться от религии, так как она освободилась от мелкого синкретизма эллинского. Сверх того, наука принадлежала высшим сословиям, которых вещественные выгоды были обеспечиваемы и охраняемы религиозными мифами; необходимым последствием этих отношений было бессилие самой философии, несмотря на бесконечную умственную силу, заметную в произведениях философских школ Индостана. И в этом тяжком и болезненном борении начал, равно неспособных на создание какого-нибудь могущего целого, тратилась духовная и общественная жизнь Индостана. Она продолжала волноваться, но она замирала в этом бесплодном волнении. Первая эпоха индостанской древности была борьба между Севером и Югом, между иранским брахманством и кушитским шиваизмом. На помощь побеждённому брахманству явился человекообразный вишнуизм, создание бактро-славянской семьи, и Север победил; но за победой наступило религиозное смешение, и брахманство и вишнуизм слились с шиваитством. Падение народа было неизбежно, но оно отсрочилось на многие века. Духовная и в то же время отрицательная сторона шиваитства, буддизм, не нашла и не могла найти места в новой синкретистической системе: она отделилась и получила самостоятельное значение. Её борьба со смешанным брахманством дала смысл и жизнь последующим столетиям. Торжество брахманства было в то же время его смертным приговором, ибо в нём не было ни разумного существа, ни силы для создания новых живых начал. Действительная история Индии кончилась. Последующие века были века постепенного падения и почти беспрестанных бедствий. Ничего истинно великого уже не создала она ни в мире быта общественного, ни в мире художества. Разделение каст дошло до отвратительных и почти невероятных крайностей; наука ограничилась комментариями над прошедшею наукою, художество – изысканными и безвкусными подражаниями прошедшему художеству. Самые памятники древности были в то время, без сомнения, искажены расчётливыми подлогами брахманов, старавшихся уверить народ в древности новых общественных и религиозных форм, выдуманных их властолюбием.

Оттого-то происходят беспрестанные противоречия в показаниях древней поэзии об отношении каст друг к другу и необходимость приступить к разбору памятников со строгой недоверчивостью.

С тех пор уже история Индии получает значение только по влиянию иноземных народов на Индостан и по их завоеваниям. Мирное христианство давно уже проникло на берега Гангеса и до южной оконечности полуострова; когда именно, это трудно определить, но бесспорно в первые уже столетия христианского летосчисления. Но христианство, удерживаясь в тесных пределах и сохраняясь посредством сношений с несторианцами средней Азии, Персии и даже Сирии, не могло расширить свою область. Несторианство по внутренней слабости не способно к могучему развитию, а Индостан, ещё не переставший питать веру к своим прежним богам, представлял трудное поприще для мирных завоеваний иноземного верования. Иному учению было предоставлено изменить всю судьбу Индии и связать её историю с историей других народов. Страшная гроза собралась в конце X века на северо-западном скате Гинду-кху, в области магометан Газневидов.