Американские государства. Тольтеки

В это время ещё далее на востоке происходили великие перемены; зарождались государства новые и государственные предания, по крайней мере, такие предания, которые впоследствии времени сделались достоянием науки. В тропическую область, соединяющую северный и южной материк Америки и отделяющую Тихий океан от великого Антильского залива, в область, наделённую от природы всеми дарами богатства и красоты, пришёл с севера, около VII века после Р.X., народ Тольтеков¹⁴⁰, по-видимому кроткий и просвещённый, и основал пространное и могущественное царство. Это царство не дожило до прихода Европейцев. Испанские дикари нашли уже в Мексике Азтеков, народ такой же свирепый и кровожадный, как и самая дружина рыцарей-завоевателей, а царство Тольтеков пало от внутренних междоусобий и слабости ещё в конце Х или начале XI столетия, и рассказы о нём дошли до нас только через Азтеков, сохранивших скудные воспоминания о прежних владыках области мексиканской. Поэтому трудно определить характер этого исчезнувшего народа. Из рассказов можно предполагать, что вера Тольтеков была кроткая и человеколюбивая и далеко разнилась со свирепой и кровожадной веры Азтеков. Цветы и плоды были едва ли не единственными жертвами, приносимыми богам; кротость верования выражалась и на нравах народа; но самое религиозное учение было, так же как и учение позднейших Азтеков, чистым остатком древнего кушитства, развитого в форме двух органических полюсов. Не без следа прошли Тольтеки по лицу земли. Великолепные памятники, водохранилища, гранитные плотины, огромные храмы, полные таинственного мрака и величия, остались как свидетельства их четырёх вековой славы и просвещения, носящего на себе весь характер древнего царства фараонов. Такова была держава Тольтеков; таково их умственное и государственное развитие; но было ли это развитие созданием самобытной народной мысли, сказать невозможно. Древнейшая эпоха тольтекского царства и всё ему предшествовавшее были чужды Азтекам. Самоё имя Тольтеков, быть может, не принадлежало им вовсе. На наречии Азтеков оно имело значение каменосечцев¹⁴¹ и служит только доказательством того, что строительное искусство было уже усовершенствовано в Мексике и удивило новых пришельцев-завоевателей. Наука разрешит, может быть, многие задачи о древностях Америки, но уже и теперь, хотя не сохранилось никаких преданий о переселении Тольтеков, хотя у нас нет ещё никаких положительных данных для разрешения вопроса, были ли они завоевателями или пришельцами в пустыню, где создали царство, уже и теперь можно, по всем вероятностям утверждать, что искусство строительное не было ими принесено с севера, где или совсем нет памятников, или памятники принадлежат к особенному роду (к насыпям, похожим на наши русские и сибирские курганы и городки), и что оно также не было создано самобытным развитием их мысли, ибо уцелевшие здания не представляют постепенного усовершенствования зодчества. И сверх того, область памятников далеко переходит на юг границы тольтекской державы, распространяясь не только по всему Юкатану и Гватемале, но и захватывая часть южно-американского материка. Очевидно, что зодчество было принято Тольтеками от соседей или от старожилов мексиканской земли; ибо вероятно, что в древности одно и то же племя, может быть, теперь уже погибшее, занимало всю страну от северной части Мексики до теперешней Колумбии¹⁴² и точно так же можно и до́лжно предполагать, что с этим зодчеством было соединено и предание наукообразного и общественного просвещения. Характер художества, которого великолепные памятники сохранились до нашего времени и долго ещё могут сопротивляться разрушительной силе климата, указывает на развитие, подобное развитию Египта и Индии. Пирамидальные формы зодчества, иероглифическое письмо, огромная важность жреческой касты (важность, известная по сказаниям Испанцев об Азтеках, и несомненно доказанная у Тольтеков колоссальностью религиозных зданий), всё представляет нам область, соединяющую южную и северную Америку, как часть великого кушитского мира, связанную духовным родством с народами, населявшими берега Нила. Но это родство духовное было ли следствием родства племён, колонизации, древних сношений или общих законов в развитии ума человеческого, определить невозможно при тех данных, на которые теперь может ссылаться наука. За всем тем, если вспомнить предание Азтеков (или полученное Азтеками от Тольтеков) о белом и бородатом просветителе, пришельце из заокеанического Востока, если обратить внимание на тип многих, хотя и неотчётливо исполненных скульптур, на сходство многих мифов мексиканских с мифами Финикии, на бесспорное пребывание белого племени на Антильских островах (ибо Кариб, название властвующего племени, значило белый) и на разительное сходство многих религиозных обрядов у Гванчей приафриканских и у жителей антильской островной купы: кажется, нельзя будет даже подвергать сомнению, что просвещение Мексики и ближайших к ней областей было плодом прямого сношения с великими центрами древнего просвещения или даже прямой колонизации из юго-западной Азии или нильской долины. Впрочем, эти сношения или колонизация должны, во всяком случае, относиться к глубокой, почти доисторической древности, к тому времени, когда мореплавание, остаток первоначальной эпохи всечеловеческого общения, ещё не погибло или не упало от усиленных распрей народных. Недаром хранилась так долго память об Атлантиде, и недаром памятник на Азорских островах указывал моряку путь на далёкий Запад.

Сомнения о возможности такой колонизации были бы уже смешны в наше время. Давно ли узнали мы, что в podpisXpodpis веке скандинавские Норманны приставали к берегам Лабрадора, Канады и даже теперешних Соединённых штатов, и что Кельты ирландские уже предупредили их в заокеанических плаваниях? Предания умолкли, память исчезла, и только письменные памятники, отысканные учёными тружениками, восстановили факт, давно заброшенный в число самых неправдоподобных басен. А моряки финикийские далеко превосходили Норманнов смелостью предприятий, постоянством в торговом и, вероятно, разбойническом ремесле, обширностью морской области, захватывавшей все берега морей от Ирландии до Индии, огромностью флотов (например, Ганнон брал с собой в путешествие около Африки несколько тысяч колонистов) и особенно многовековым развитием искусства. Но тайны Финикии, строго охраняемые её торговым эгоизмом, погибли с нею. Письменность не сохранила нам ничего; но беспристрастная критика историческая может и должна восстановлять по признакам века, отжитые человечеством, и только под этим условием заслуживает имя науки. Так явные следы указывают на высокое просвещение и на великие знания в первом младенчестве человеческого рода. Пифагор, по преданиям, знал движение земли, за которое пострадал Галилей, а Греки хотели казнить философа, сказавшего, что месяц больше Пелопоннеса. Древнейшие циклы были вернее Гиппарховых и едва после двадцати слишком веков осмелились Португальцы возобновить попытку Финикийцев, оплывших Африку при фараоне Нехао. Но всё это просвещение, наследие древнего синтеза, ещё не возмущённого позднейшим анализом, может быть угадано, должно быть признано, но не может уже быть определено с точностью. Таковы же и древности средней Америки. Восстановить их вполне мы уже не можем; признать их шиваитский характер по изображению богов по обрядам и т. д., признать их иноземное начало по тёмному преданию о просветителях-иноземцах и по многим подробностям рисунка в древнейших памятниках, наконец, признать их многовековое преемство по великому развитию художества, по смелости предприятий, по громадным размерам и множеству зданий, невозможному в короткий срок и при беспрестанных войнах, – мы должны.

Но это просвещение, принесённое с востока, встретило без сомнения другую стихию, стихию местную. Народ, населявший Мексику, принадлежал американскому материку. И тут, как почти везде, мысль явилась не как уже готовая наука, прививаемая в школах малолетним ученикам, но как закваска местной мысли, пробуждая её и направляя, но в то же время сливаясь с нею в одно органическое целое.

Это доказывается общим типом американской физиономии, который принадлежит Мексике, так же как и всему древне-американскому племени (разумеется, исключая северных позднейших пришельцев финского корня, Эскимосов и других), многими общими преданиями (как, например, память о потопе принадлежит всей Америке и гораздо глубже срослась с их мифами, чем во всех народах кушитского образования) и наконец, преобладающим характером туземства во всех символах и преданиях.

Вероятно, что, кроме прилива с востока (т. е. от Европы или берегов Средиземного моря), был ещё и другой прилив с запада (т. е. из Азии). Это мнение получило уже право гражданства в науке. Есть неоспоримое сходство в физиономическом очерке между племенами так называемого американского корня и многими племенами Полинезии или Океании; есть явное сходство в медном цвете тела тех и других, отличном от всех других народов мира и обличающем то же смешение племён, которое заметно в некоторых отраслях великой малайской семьи и основано на присоединении жёлтой средне-азийской крови к мулату от белого и чёрного племени; есть определённый и неоспоримый след религиозного зодчества по мелким и разрушенным морем островам от Сунды до берегов Америки; есть точно такой же несомненный след религиозного поклонения разрушительному началу вещественной природы, олицетворённому в крокодиле или акуле и символизированному в ожерелье из черепов, которым украшаются равно кумир мексиканского бога и таинственные изображения Шивы индостанского. Наконец, есть резкая и за всем тем слишком мало замеченная черта, определяющая народное и духовное сродство между островами южной Азии и американским материком, которой одной достаточно для указания на колонизацию или на целый ряд миграций через бесконечность океана: это общий обычай людоедства, принадлежащий исключительно народам медноцветным, полинезийским и (однако же в меньшей степени) так называемым малайским.

Людоедство являлось, быть может, и у многих народов диких; в нём обвиняли и Германцев и (хотя явно несправедливо) Славян¹⁴³ и некоторых дикарей Азии и Африки; но даже там, где оно доказано (а оно почти нигде не доказано), оно везде является как резкое исключение, не заслуживающее никакого внимания. Иногда это следствие нищеты, иногда страстей, доведённых до их крайнего ожесточения и т. д.; но в народах медноцветных, кроме северной и крайней Южной Америки, это – обряд постоянный, религиозный и неизменный. Он принадлежит семьям кротким, точно так же как и самым свирепым; он выражает столько же любовь, сколько ненависть: ибо многие народы считают обязанностью съедать ближайших родственников, тогда как другие съедают только побеждённых неприятелей, другие только преступников. Во всех случаях это – следствие вещественного пантеизма и желания – или дать бессмертие соединением стихий умершего человека со стихиями другого, живого человека, или отнять бессмертие, подчиняя стихии разрушенного организма другому, живому и сильнейшему. Начало же этого странного и для нас отвратительного обычая ясно в жертвоприношениях человеческих Молоху, Тифону или Теутатесу и в ожесточении религии при первоначальной борьбе Ирана и Куша.

Итак, в Америке встречались два прилива просветительного начала, от востока и запада; различные во многих подробностях, сходные в главных чертах и основах, они действовали на туземную стихию народную, по всем вероятностям происходящую из Азии. На краях великого материка влияние их отзывалось незначительно. Дикая природа и полная разъединённость мелких семей уничтожали всякий зародыш умственной жизни; влияние племенной примеси отзывалось несколько более на юге, но художественное и религиозное влияние проникало так же мало в южные пампы, как и в северные саванны. Вся жизнь умственная и общественная, произведения мысли и начал, родившихся и созревших на другом материке, сосредоточивались в притропической области и производили великие государственные явления, которых история погибла для мира без славы и звука, но в своё время не была лишена, вероятно, ни блеска, ни величия.

И в самом историческом мире многие явления (быть может, бо́льшая часть явлений) также ничтожны, также обречены забвению и достойны его; но они выносятся из бездны прошедшего, выдвигаются на поприще историческое, получают смысл, значение и право на бессмертие от тех центров живой мысли и слова, от тех двигателей просвещения, с которыми находятся в случайном прикосновении. Только то имеет право на память человеческую, что оставило по себе следы, что подвинуло вперёд род человеческий по путям науки или предания, что не только жило, но и живёт и будет жить. История Монголов погибла с ними и отзывается только в её влиянии на Россию, Персию или Индостан; но она входит в историю человечества только как рассказ о буре, разрушившей половину города, входит в историю города. Правда, взятая отдельно, она ещё имеет свою высокую занимательность, ибо представляет природу человеческую в минуту высокой напряжённости и односторонней восторженности; но эта занимательность принадлежит более к интересу художественному, чем к интересу науки исторической. Такова бы была занимательность и летописи американской, если бы можно было её воскресить по древним памятникам; ибо бедный Индеец, раб европейских завоевателей, будущий христианин, быть может, даже будущий народ, ничем уже не связан со своими прошедшими веками и с бесплодными волнениями своих прошедших государств.

И в Мексике, и в Гватемале, и вероятно в области перувианской, и может быть далее на берегах Ореноко и бесконечного Мараньона¹⁴⁴, стройные государства сменяли друг друга и погибали, оставляя по себе развалины, теперь уничтоженные сокрушительной силой тропической природы или полошённые буйной роскошью её растительности. Европейцы застали в Мексике людоедов-Азтеков; те помнили своих предшественников кротких Тольтеков. Критика памятников обличает существование других древнейших государств, но в то же время критика узнаёт и тождество начал, создавших эти государства, и отсутствие туземной самобытности в просвещении, и явную зависимость его от других, далёких, всемирно-исторических средоточий Азии и Африки. Периодически возникали в Америке явления государственной жизни вследствие, вероятно, периодического же прилива иноземных влияний. Испанцы, дикие похитители святого подвига Генуезца Колумба, застали просвещение Америки уже в минуту упадка и нанесли ему последний удар; но оно погибло бы и без них, потому что всё, возникающее на почве кушитского произвольного учения, произвольно и обречено гибели. Времеупорная сила принадлежит миру предания.

Почти такое же бесплодное волнение происходило в то время и в той области, откуда шиваитское учение с его художественным развитием проникло в Америку. Следы этого переселения религиозных учений можно, как уже сказано, отыскать по всей длинной цепи океанических островов по разным обрядам по разным формам поклонения и особенно по морям. Ближе к самой Индии эти следы становятся яснее и несомненнее в священном языке кави.

Разыскания германских учёных об этом почти исчезнувшем остатке санскритского языка, некогда посвящённого религиозному служению, можно считать одним из полезнейших плодов современной науки. Они представили в ясном свете факт, которого нельзя бы было доказать, и даже, может быть, отгадать никаким иным путём. Впрочем, кави был связан не с шиваитством, а со смешанным брахманством; он принадлежит, вероятно, к позднейшей эпохе и только указывает на те пути, по которым раннее влияние и умственная колонизация шли из Индии на восток и в бесконечность океанической пустыни. Следы же самой ранней эпохи отыщет без сомнения сравнительное языкознание в сличении тонга и других наречий с индостанскими наречиями, не принадлежащими к иранской семье; ибо никогда не до́лжно упускать из вида двойственного состава всего индостанского мира как в племенном, так и в народном и религиозном отношениях. Разыскания о языке тонга также принесли бесконечную пользу, доказав несомненно тождество полинезийских и океанических племён, следовательно их забытые миграции и некогда существовавшее, но постоянно упадавшее и тому лет сто совершенно погибшее мореходство. Та же самая истина выходит явно и из преданий местных и из того важного, но слишком мало замеченного факта, что племя первых жителей на острове Пасхи исчезло и заменено другим уже после открытия этого острова Европейцами. Непонятно, как скудное мореходство дикарей могло отыскать этот остров, точку незаметную в беспредельности Тихого океана и удалённую на огромное расстояние от всякой обитаемой земли¹⁴⁵podpis; но оно так было, и догадливая наука должна понять, что мы, избалованные вещественным просвещением, уже не можем себе ясно представить ни отважности, ни инстинктивной смётки младенчествующих народов.