События в Китае

Между тем как запад Азии и Европа вступали в новое поприще силы и умственной деятельности под влиянием иранского предания в его окончательном развитии (христианстве) и произвольной реформе (исламе), Восток и Юг Азии коснели в своих древних формах мышления, не подаваясь вперёд, но и не обличая ещё полного оскудения жизненных начал. Прошло несколько веков после прекращения династии Хан, и Китай страдал в войнах междоусобных. Несколько царств сильных и великих (по нашим европейским понятиям) составилось из развалин прежней колоссальной державы, но все они признавали тот же внутренний закон, которым жил Китай во время своего величия. Никакое новое начало духовное не возникало, и высшим понятием религиозным оставалось (как и до сих пор остаётся) понятие о государстве. Анализ, так блистательно развитый на Западе и разрушивший все произвольные верования эллино-римского мира, не проникал на Восток; или, лучше сказать, просвещение внешнее и поклонение этому внешнему просвещению (возникшие из первоначального восстания анализа против предания и из шиво-буддизма) обратились там в непоколебимое предание, не допускавшее нового анализа. Все династии, разделявшие наследство Ханов, не исключая иноземных (как например, сян-бийская династия Вей¹²³ жили остатками старой жизни и не потрясали коренного начала, образовавшего Китай. Можно даже сказать, что ослабевшая и разорванная держава продолжала свои завоевания в самом своём видимом унижении и продолжала их оружием своих победителей. Могущественная тунгузская династия Вей, владея всей восточной, южной и отчасти юго-западной Сибирью (которой, она, вероятно оставила своё имя) распространяла далеко те начала государственного просвещения, которые сама получила от коренных жителей Китая. Конечно, следы её влияния изгладились в волнениях тюркской и монгольской бури, но память о них сохранилась и часто облегчала Китаю победы и завоевания в позднейшие эпохи. А новый индостанский буддизм, уже тогда сильный в Китае, расширился и утвердился в средней и северной Азии под чистой формой ламаизма и смешанными формами, в которых он сливался с древнею полу-фетишской верой шаманов. Очевидно, так как внутреннего разногласия не было, видимое единство должно было восстановиться, и действительно оно явилось снова в полном блеске при великой династии Тханг, в начале седьмого века.

Три века царствовала эта династия, прославленная в летописях особенно кротостью своей при восшествии и бессмертным именем Тай-цунга, одного из величайших завоевателей и царей, когда-нибудь основавших государства или правивших судьбами народов. При Тхангах Китай возвратил себе всю славу, приобретённую династией Ханов и утраченную в последовавших междоусобиях: владения его на юг распространились даже далее прежнего. Но на западе, сколько можно судить по скудным данным, сообщённым из китайских сказаний европейскими учёными, область его была более стеснена сопротивлением тюркских семей и особенно завоевательным мечом Аравитян.

Их называют Китайцы Та-ши¹²⁴podpis. Иные полагают, что такое имя дано им по смешению с прежними жителями приаральской области, Таджиками, которые ещё до сих пор сохранили своё название под властью семей туркменских и которые суть очевидно остатки народа, известного древности под именем Дадиков, приписываемых то к Иранцам, то к Средне-Азийцам. Иранское происхождение Дадиков, теперешних Таджиков, не подвержено никакому сомнению, и известно также, что они упоминаются Китайцами; но именно потому, что они уже были известны издавна, нельзя предполагать, чтобы их смешали с новыми завоевателями. По всей вероятности имя, данное Аравитянам, Та-ши, составлено так же как и Та-тсин и Та-ван и значит великие шейхи; ибо звание шейха аравийского было в то время известно и громко по всему миру.

Впрочем, при величайшем из государей династии Тханг, Тай-цунге, Аравия только ещё вступала в поприще своей исторической деятельности. Глухо доходили до дальнего Востока звуки великой грозы, разгоравшейся на юго-западе Азии. Сила Китая не находила ещё на истоках Сыр-Дарьи равного ей сопротивления и могла угрожать всей Азии. Вскоре разрослась новая держава и пришла в соприкосновение с древнейшим изо всех государств мира. Были между ними вражды, и восторженное мужество Аравитян торжествовало почти всегда против Китая, так же как и против Европейцев; были и союзы, и в VIII веке войска халифов спасали престол китайский от возмущений народных и нашествия средне-азиатских племён; но Китай не стремился и не мог стремиться к завоеваниям в областях иранских, живущих иной и сильной жизнью; аравийские завоеватели пренебрегали холодными и дикими пустынями, отделяющими их от богатого Китая, или, слабея мало-помалу в роскоши Юга, боялись проникать в область, наполненную кочевьями железных Тюрков, будущих своих победителей. Но мир Востока знакомился с Западом, и мир западный чаще стал оглашаться слухами о дальнем Востоке, откуда он должен был получить много новых открытий и познаний, переменивших впоследствии и характер войны, и мирные сношения народов друг с другом.

Так, например, Аравии передал Китай и порох, и магнитную стрелку, уже давно известные там, но до тех пор бесполезные и получившие свои великие приложения от практической догадливости Европейцев; так через Аравию пришли из Китая многие другие изобретения и усовершенствования в области торговли.

Нет сомнения, что и прежде аравийского владычества в Персии сношения довольно частые соединяли между собой народы, живущие на берегах Средиземного моря и Тихого океана. Послы приходили к Тай-цунгу от императора Ираклия из Греции¹²⁵ (по-китайски Фу-мен, слово заменившее Та-тсин, имя римской империи и происходящее, так же как Стамбул или Истамбол, из искажённого «Константинополис». Греция, или Грекия, называлась, кажется, Ли-киян в китайских географиях). Над могилой великого восстановителя Китая плакали князья покорённых народов, пограничных с Персией и находившихся в частых сношениях с Европой. Поклонники Будды и Брамы, последователи Зердушта и хранители древнего еврейского предания благословляли терпимость государя кроткого и просвещённого; наконец, христиане строили свободно в его столице храм для веры, давно уже проникшей в глубину Азии, но которой волнение народов положило впоследствии преграды непреодолимые и до нашего времени.

Нельзя сказать утвердительно, какая именно форма христианства тогда получила временное право гражданства в Китае, несторианство или соборное исповедание. Надпись, найденная в тогдашней столице Китая, носит на себе все признаки достоверности, но слишком темна для определения догматического. Впрочем сомнения, выраженные некоторыми учёными о том, действительно ли относится она к христианству, совершенно нелепы: слова, употреблённые в ней О-ло-г и Микси-о не могут очевидно иметь никакого другого значения, кроме Мессии и О Логос (Слово).

Но за всем тем нет сомнения, что аравийская эпоха сблизила гораздо более прежнего Китай с остальным человечеством, и действительно велика была эта эпоха для умственного сближения всех народов. Один и тот же крепкий мир ислама обхватывал всю землю от Атлантического океана до крайнего востока Азии; одни и те же знамёна веяли на берегах Луары и Жёлтой реки, и мысль проходила беспрепятственно от столицы аравийского владыки Испании до столицы Китая, спасённой аравийским мечом. Распался впоследствии этот мир ислама от внутренней слабости, и мало оставил он заметных следов в умственной жизни народов; но всё-таки он погиб не без следов и в своё время представлял величественное зрелище, слишком мало замеченное и слишком мало изученное гордостью европейской науки.

Незаметность этого сближения Востока и Запада в целом полушарии и на исторической памяти объясняет и тот факт, как могли исчезнуть и память о прежнем богатстве народов, и следы их мысленного общения, и даже предания о том, как велик мир земной и как много на нём раскинуто человеческих семей, забывших друг про друга. Если бы грамотность не воскрешала старины уже грамотной, кто бы помнил в Китае про Аравию и кто бы знал, что неразрывная цепь одной жизни, веры и государства соединяла его пределы с берегами Эбра и Гвадальквивира? А после той эпохи не было же, однако, вторичного полного одичания человечества.

Династия Тханг так же упала, как и предыдущие, как и многие династии в Европе и Азии, везде, где внутренняя жизнь народов не развивается постепенно и не поддерживает собой жизни царственных родов. Долго пьянея на престоле, она в нравственном бессилии свалилась с него.

Это перерождение многих царских родов, заметное также и в аристократиях, объясняется, может быть, из того же самого закона, по которому целые народы лишаются, наконец, некоторых способностей, не развивавшихся в продолжение многих веков (так, например, Евреи, музыканты и литераторы, не показывают до сих пор никакого дара к пластике). Семья, освобождённая от необходимости умственного напряжения, лишается способности к умственному напряжению. К этому до́лжно, однако же, прибавить и порчу, производимую развратом.

Однако же в продолжение трёх столетий тхангского владычества много великого и прекрасного было совершено и для распространения государственного, и для мирной славы народа. Корея и прилегающие к ней области, долго сопротивлявшиеся силе Китая¹²⁶, отразившие покушения великой ханской династии и даже отстоявшие свою свободу против Тай-цунга, покорились и вошли в состав китайского государства, несмотря на многие самобытные начала просвещения, которые заняты были Кореей (сколько можно судить при недостаточных данных) не из Китая, а из центральной Азии и областей прилегающих к миру иранскому.

По всем вероятностям даже часть народонаселения в Корее жила некогда в средней Азии и передвинулась на край Востока довольно поздно¹²⁷podpis.

Эта победа была победой не силы, но государственного разума и строгой системы, внушавших невольное уважение и любовь всем соседям и даже врагам Китая, а самому Китаю глубокую и постоянную уверенность в мирные торжества над неустроенными народами.

Эта сильная и религиозная уверенность выражается почти во всех мыслителях китайских, особенно в наиболее практическом из них Менг-тсеу. Действительно, государство, как порядок всех человеческих сил, было искони единственным божеством вековечного царства, начавшегося в эпоху доисторическую и пережившего все другие царства мира. Вера в его совершенство и в его внутреннюю правду, неизбежно покоряющую всякий разум человеческий, есть чувство совершенно религиозное для Китайца и соответствует тому живому чувству, которым распространялись возобновлённый буддизм индийский и ислам, и теперь ещё распространяется христианство.

Многое было сделано и для наук. История и философия нашли представителей, достойно продолжавших труды прежних веков. Астрономия и математика двинулись вперёд с помощью не только индийских буддистов, сохранивших остатки прежнего знания и знания, посеянного Эллинами в восточном Иране, но Аравитян, недавно ознакомившихся с наукой Эллады, но вступивших в новое поприще с энергией ума и воли, отличающей эту даровитую семью в человеческом братстве. Было кое-что сделано и для искусств, если только можно назвать искусством живопись, зодчество и поэзию такого народа, который ставит красоту в затейливой победе воли и ума человеческого над трудностями и упорством вещественного мира.

Это воззрение на искусство есть очевидный завет древнего кушитства, понимавшего всю религию в торжестве человека над грубым веществом или, лучше сказать, в устроении вещества силой разума человеческого.

Но как ни гостеприимен был Китай к иноземцам и иноземной мысли, действительно он не принимал никакого нового начала и оставался при своих коренных и основных верованиях. Его умственная жизнь¹²⁸ началась от первоначального буддизма и, следовательно, от начала чисто аналитического; но, заключившись в религию общественного, т. е. государственного устройства, она приняла характер чистого синтеза, основанного на несомненном веровании или предании. Прилив чужой мысли не изменил этого характера: она являлась также в виде синтеза и не колебала прежних основ, ибо только анализ может поколебать синтез верований и предания. Синтез же новых верований, когда он принимается народом, не утратившим своих прежних верований, прилагается к ним в виде подчинённом и удерживает за собою только те области, которые не входили в круг прежней народной мысли. Все понятия о высоком нравственном значении человека, по крайней мере, в его внешних проявлениях и отношениях к другим людям, вошли уже в состав синтетической философии Китайских мыслителей, следовательно, самая идея нравственного добра в его высшем отвлечённом начале уже была постигнута и усвоена. Анализ не обличал условности и произвольности этой нравственной философии, и она оставалась непоколебленной ни в отвлечённом своём значении, ни в значении государственном. Все новые религиозные учения прилагались к ней только как пополнения, как учения об образах невидимого духовного мира, которого внутренний смысл был уже, по-видимому, постигнут. Очевидно, все они по необходимости лишались своего высокого значения и получали характер тёмного и произвольного мистицизма, переходящего окончательно в бессмысленный фетишизм. Такая участь постигла возрождённый буддизм Индийский, когда он укоренился в Китае под именем поклонения Фо. Он выдержал долгую борьбу и тяжёлые гонения, имел эпохи блистательного торжества, видел в числе проповедников своих великих государей из разных династий, считал тысячами свои богатые монастыри и сотнями тысяч своих монахов; но никогда не достигал он той высоты, которую имел на родине своей при берегах Ганга и Инда. Ни одно великое произведение не прославило его ни в эпоху борьбы, ни в эпоху торжества; он не блеснул ни поэтической восторженностью, ни тонкостью мистического синтеза, уносящего мысль человека далеко за пределы всякого возможного мира, в область духа, отрешающего себя от цепей вещественного проявления и завоёвывающего свободу посредством самоуничтожения; он не блеснул ни одним великим подвигом практической любви или самоотвержения, не развил ни одного сильного или плодотворного начала, а дряхлел и ветшал, принимая все бессмысленные примеси персидской и брахминской мифологии, и даже христианства, которыми уже наполнен буддизм средней Азии, прибавляя новые, взятые из местного суеверия, или из учения Лао-тзеу, с которым часто действовал заодно, спускаясь всё ниже в своём значении духовном и общественном, переходя от высших и просвещённейших слоев общества к низшим и невежественнейшим и обращаясь, наконец, в ту нелепую веру в колдовство, талисман и фетиш, в ту жалкую пародию религии, которую видит теперешний путешественник в Китае, и которая вполне соответствует религии дикарей средней и южной Африки. Почти то же самое случилось и с Несторианским христианством, далеко проникнувшим в среднюю Азию. Оно распространилось по западному Китаю, было (как видно из рассказов путешественников) сильно числом своих последователей, сильно богатством, а иногда дружбой с властями; но оно подверглось внутреннему разрушению от соприкосновения с местным отвлечённым верованием, ещё не уличённым в произволе и односторонности, и пало без шума, без славы и без следа, ибо не могло, вследствие своего первоначального характера, дойти до того унижения, до которого дошёл буддизм. Наконец, то же самое повторилось и с христианством римской церкви, когда оно было принесено иезуитами и доминиканцами при династии Минг и Манджурах. Его успехи казались блистательными, число его последователей росло со дня на день; но оно погибло после небольшого преследования и ничтожной борьбы. Это падение было, очевидно, не последствием самого гонения или внешнего напора, сокрушившего христианскую общину (ибо число христиан в Китае и в наше время ещё не совсем ничтожно), но последствием внутренней слабости и грубой обрядности христианства, посеянного в Китае миссионерами римскими. Анализ сокрушил эллино-римские верования и очистил путь христианству, но синтез нравственной философии в Китае ещё не сокрушён анализом, и безуспешность христианской проповеди в наше время подаёт нам в одно время и пример и объяснение того неподвижного сопротивления, которым Китай сокрушил в продолжение восемнадцати веков все нападения всякого иноземного религиозного начала.

После падения Тхангов наступили новые раздоры и междоусобия; но те же самые причины, которые до тех пор всегда восстановляли единство государственное, восстановили его снова. В последней половине десятого века династия Сунгов взошла на престол без кровопролития, волей народа¹²⁹, войска и учёных, которые действительно в Китае соответствуют духовенству других государств. Прежний объём Китая был возвращён не без войны и не сполна. Царство Сунгов не равнялось уже пространством прежним царствам Тхангов и Ханов, средняя Азия окрепла и не покорялась власти Китая; сильные орды колыхались в ней, готовясь к эпохе своих всемирных завоеваний. За всем тем династия Сунг царствовала не без блеска, и держава её, обнимающая Корею и часть восточной загангесской Индии, была всё ещё великой и славной в мире. Но уже Китай клонился к упадку. Сила соседних племён уже становилась слишком грозной для его ветшающего организма. После двухвекового владычества Сунги, угрожаемые ки-танскими Татарами, призвали на помощь племя восточных Ю-етчи (кажется, тюрко-монгольское) и, освобождённые от прежнего врага, были принуждены уступить новым союзникам весь север своего государства. Ю-етчи, под именем династии Кин¹³⁰, продолжали свои завоевания, стесняя всё более прежних властителей, но в то же время принимая, также как сян-бийская (тунгузская) династия Вей, всё более и более характер и обычаи местные, одним словом, покоряясь побеждённому народу и сливаясь с его бесконечной массой. Прошло ещё столетие; новое грозное явление, которому подобного не представляла история мира ни прежде, ни после, возникло в пустынях средней Азии. Взошла кровавая звезда темуджиновых Монголов, и Сунги, стеснённые северными своими соперниками, в безумии междоусобной вражды прибегли к покровительству ненасытимых завоевателей. Династия Кин погибла, но и династия Сунг разделила ту же участь. После борьбы кровавой и отчасти не бесславной для побеждённых, Кублай¹³¹ истребил всех врагов своих на море и на суше, и в первый раз после независимого существования, продолжавшегося слишком три тысячи лет, Китай в конце XV века покорился весь с края в край иноплеменным завоевателям.

Но и завоевание, бедствие, уничтожающее всякое другое государство, не изменило Китая. Монголы, как и предшественники их Сян-бийцы и Кин, как и позднейшие Манджуры, поддались силе местного начала, этому неотразимому обаянию государственного устройства, возведённого в религиозное значение. Если бы даже туземная династия Минг не свергла ига иноплеменного, историческая судьба государственной жизни не подверглась бы никакой перемене. Потомки Темуджина, олицетворённого кочевья в его диком восторге, переродились бы (и уже начали перерождаться) в приседающую куклу мандарина.

Точно такое же стремление заметно в современной нам Германии, в которой философия, окончательное развитие религиозного протеста, приводит людей путём холодного нигилизма к идее отвлечённого порядка и механического государства. Такова особенно Пруссия с её гоф- и штатс-ратами. Впрочем, разумеется, это начало не может вполне окаменить европейский народ, уже глубоко проникнутый христианством.

Китаю суждено было, вследствие коренных его начал и их громадного развития, пройти невредимо через длинный ряд веков и представить торжество древней односторонности, создавшей колосс государственный на дальнем Востоке так же, как она создала неразрушимые колоссы зодчества в Египте, слова в Индустане и быта в областях славянских. Династия Сунг повторяла с незначительными изменениями все явления предшествовавших династий; но в её истории, как и в истории Тхангов и Ханов, является факт, до сих пор мало замеченный и совсем необъяснённый историками. Это странное явление¹³², бесконечная власть евнухов, проходит через все династии в продолжение почти полутора тысяч лет, часто потрясает все основы государства, иногда прерывается на время силой великих государей, воскресает снова, борется небезуспешно против воли царей, учёных и отчасти народа, и доходит почти до эпохи современных нам Манджуров, переживая все потрясения и бедствия государства, связываясь какой-то странной связью с его жизнью и между тем противореча его основным началам. Поверхностная критика объясняла мимоходом это явление развратом двора и примерами, более или менее неудачно взятыми из истории юго-западной Азии (Персии и Турции). Не нужно доказывать неудовлетворительность такого объяснения. Стоит только вспомнить, что эта власть евнухов проникала в самую середину Азии, в кочевья полудиких и ещё не изнежившихся племён (как видно, например, из истории великого Сян-бийца Тоба-дао), что она боролась против власти царей, управляла войсками самовольно, не изменялась при государях, отличавшихся великими доблестями, составляла, так сказать, государство в государстве, сопротивлялась государственному учению Конг фу-тсеу, имела свой суд, выходящий из общего порядка судов, и по преимуществу имела притязания на верховно-судебное значение; и можно уже ясно уразуметь, что евнухи составляли в Китае сословие или общество, которого основу до́лжно искать во мнении или идеи религиозной, а не в случайном разврате двора. Нет сомнения, что двор многожённого императора, окружённого сотнями и тысячами наложниц, становился естественной областью, в которой двигалась и развивалась сила евнухов, точно так же как дворы персидских Кеанидов¹³³ или турецких Оттоманов. Быть может (и это даже вероятно), что евнухи явились в Китае по примеру юго-западной Азии и были сначала признаны только для придворной услуги; но из сличения всех данных, и особенно из того, что они считались хранителями таинственного знания и пития бессмертия, до́лжно заключить, что они пришельцы с берегов Евфрата, были на дальнем Востоке представителями религиозного начала, которое развилось из первоначальной кровавой борьбы между учением Куша и преданием Ирана, между поклонением свободному духу и признанием вещественной необходимости в её двупольном олицетворении. Евнухи, жрецы Великой Матери (Кивелы), всегда хвалились своими глубокими знаниями и волшебством, т. е. заклинательной властью над природой; по всей вероятности те же притязания были и у их соседей, евнухов, правивших государственною судьбой Персии до Македонца; те же самые притязания являются в несколько изменённом виде и в Китае. Их сопровождают притязания на святость; они являются как естественное последствие мнимо-духовной, действительно же заклинательной (т. е. чисто-вещественной) победы над требованиями вещественной природы человека. Этим объясняется успех евнухов в Китае, не имевшем религии (кроме государства и произвольно-нравственной философии) и всегда искавшем религии внешней в формах талисмана и фетиша. Этим объясняются и частые их союзы с учением стоического Лао-тсеу (иногда соединявшимся на время и с буддизмом), и их вековая сила, сокрушённая едва ли не новыми завоевателями Манджурами. Таково значение явления, о котором ещё письменных данных не имеет Европа и смысл которого ускользнул от её исторической критики.

Эта идея святости, достигнутой путём заклинания или жертвы, проникала, как известно, и в христианство, заражая многих и великих его учителей. Против неё восставали соборы¹³⁴podpis, отказывая в известные эпохи евнухам в священстве; но она ещё не совсем исчезла из христианского мира, сохраняясь в России в великом расколе хлыстов.