Характер Карфагена. Борьба его с Римом

Ему предстояла борьба ещё опаснее и важнее по своим последствиям.

Карфаген, основанный в IX веке финикийскими купцами на северном берегу Африки, соединил в одном средоточии всю торговлю внутренней Африки, северных берегов Средиземного моря, золотопромышленной Испании, дальней Британии и Азии. Такое счастливое положение должно было дать ему богатство и имущество. За всем тем в значении религиозном и отчасти государственном он долго оставался в зависимости от своей родоначальницы Финикии.

Это весьма ясно из притязания царей персидских на Карфаген после покорения Тира и Сидона.

Падение великих торговых городов юго-западной Азии дало ещё бо́льшую силу и большую свободу их африканской колонии.

Очевидно, что её государственные действия выказываются резче и независимее вскоре после завоевания Финикии, сперва Ассирией, потом Персией.

Торговые обороты Карфагена должны были пострадать от торжества Вавилона, прервавшего караванные пути южной Азии, и не могли вполне восстановиться даже во время персидского владычества, несмотря на соединение берегов Инда и Средиземного моря под одной державой; но, с другой стороны, все выгоды этих оборотов, которыми колонисты до тех пор делились со своей родиной, перешли почти единственно в их руки. Вероятно, сама колония усилилась новым переселением купцов из Финикии, ищущих свободы от чуждого ига; во всяком же случае большая политическая независимость пробудила новую жизнь в предприимчивости торговой, а вскоре и в завоевательном властолюбии.

Карфаген не содержал в себе никаких новых стихий, чуждых Тиру или Сидону. Та же односторонность в стремлении к богатству и к торговле, но, кажется, менее безотчётной смелости в разгуле по грозе вод океанских, и бесспорно менее характера религиозного, завещанного незапамятной древностью и религиозными распрями всей области сирийской и финикийской.

Таков всегда дух колоний, основанных с видами купеческими. Односторонность первоначальной цели отражается на всей жизни нового государства, мысленный круг стесняется, и человек засыхает в своём ненасытном златолюбии. Все великие и глубокомысленные предания забываются, – учения теряют свой отвлечённый смысл, уже непостижимый для рабов корысти; дух религии исчезает, и от неё остаются только внешние обряды, не имеющие или никакого значения, или только значение торговых сделок человека с невидимыми властями мира.

По своим верованиям и всему своему развитию Финикия принадлежала вполне системе кушитской, несмотря на примесь иранства, уже утратившего весь свой первобытный характер (в Ваале или Беле и др.). Многобожие Финикиян не имело ничего общего с человекообразным богопоклонением Грека или сказочным верованием Восточно-Иранца, но выросло из философского символизма африканской системы, олицетворившей необходимость в органической полярности. Иранское божество, свободно творящий дух, не благоволящий к павшему веществу, вошло в эту систему мифологическую вместе с северным племенем, но уже не как свободное лицо божественное, а как олицетворение полюса мужеского, зиждущего и в то же время разрушающего. Оно сохранило характер неблаговоления к миру, производимому им поневоле, и этот характер, доведённый во время борьбы религий до исступлённой свирепости, выражался любовью к разрушению, к жертвам человеческим и к воплям младенцев, сожигаемых в медных объятиях молохова кумира. Грубая любовь к веществу, доведённая также до исступлённого сладострастия, осталась на долю женского полюса, богини, принадлежащей вполне племени южному. Такова была религия Финикии, такова религия Карфагена.

До́лжно заметить, что иногда (вследствие древнего примирения между враждовавшими племенами и верами) происходил размен обрядов в поклонении богу и богине, и тогда Молох-Иракл являлся женоподобным и покровителем разврата, а Милитта-Кивела свирепой и ненавистницей вещественного мира²⁹⁶ ; но такой размен был обычнее на севере, чем на юге области сирийской. Мы уже сказали, что Молох был в своей первобытной сущности ни что иное, как бог обще-иранский, тот самый, которому поклонялся дом Израиля под именем Элохим или Иегова; но мы должны также помнить, что в безобразный синкретизм Финикии, так же как в многостихийное её население, очень многие начала вошли в довольно позднюю эпоху. Довольно любопытный пример этих позднейших примесей находится в поклонении богу времени, Израилю, и в рассказе о принесении им в жертву сына своего Иеуды²⁹⁷. Такая странная примесь верования свидетельствует о влиянии Евреев и вероятно о вкраплении в племя финикийское отдельных поколений израильских, забывших единобожие и возвысивших своего родоначальника до божественных почестей по образцу других народов. Мы видим нечто похожее на такое смешение в Гормузде Буддистов, в рассказах о молодости Будды, взятых из Рамаяны, и о его детстве, взятых из христианского сказания о Симеоне. Одно только безумное ослепление страстных систем, забывающих про неизбежное обличие явной лжи, могло выдать финикийскую сказку, засвидетельствованную весьма поздними писателями, за первообраз стародавнего сказания еврейского об Израиле, Аврааме и Исааке. Господа книжники в затейливости своих труженических восторгов не видят даже, что самые имена этих мнимо финикийских богов точно также не клеятся к истинно финикийской мифологии, как и рассказ о боге, приносящем в жертву сына для прекращения чумы, не клеится к здравому смыслу. Перенесение повести об Исааке на Иуду, бессвязность мифа в финикийской религии, отсутствие всех прочих лиц, сопровождающих лиц Иакова в еврейском предании, отсутствие родословного значения – каждое обстоятельство порознь и все вместе представляют такое явное свидетельство о чужеплеменности Израиля и Иуды в финикийской сказке, что трудно понять, как много начитанные люди могли с важностью утверждать противное и как земля учёная, стоящая в челе западного просвещения, могла без смеха встретить их детскую догадку и мнимо учёную спесь.

Разврат и жестокость должны были являться с тем же бесстыдством в Африке, как и в юго-западной Азии, ибо мысль была та же и не приняла никаких новых стихий; но кажется, Карфаген, глубже погружённый в стремление к пользе вещественной, менее отличался испорченностью нравов, предполагающих несколько беззаботную и покойную жизнь, и более ославился своей беспощадной кровожадностью как в политике и в судилище, так и в обрядах веры. Великий Дарий требовал от него, по праву владыки страны финикийской, отмены человеческих жертвоприношений, но получил только временное удовлетворение. Рим, завоеватель и государь полновластный, в продолжение более трех веков не мог уничтожить бесчеловечное поклонение древним богам Карфагена²⁹⁸.

Такое упорство очень понятно. В системе кушитской не было молитвы, и быть не могло. Были одни заклинания, вещественно покоряющие невидимый мир, подчинённый такому же закону, как и видимый, закону необходимости. Кровь была сильнейшим из всех заклинательных средств. Следовательно, чем беспокойнее и алчнее была деятельность человека, чем более он требовал от жизни и судьбы, тем чаще он должен был прибегать к заклинанию, тем более проливать кровь. К тому же прибавить должно, что развитие односторонности торговой иссушает сердце и убивает всякое сочувствие к людским страданиям. Стоит только взглянуть на Голландца в колониях и Северо-Американца в западных областях.

Скудость духовной жизни лишала великую финикийскую колонию всех лучших стремлений души, философии, искусства, поэзии, всей человеческой славы мысли, всей внутренней святости государственной. Правление было республиканское без свободы и аристократическое без благородства, ибо очевидно вся власть была основана на богатстве.

Таков, по крайней мере, Карфаген в последнее время; о прежней его эпохе ничего определительного сказать нельзя, кроме того, что в ней лежал зародыш позднейшей.

Всё государство представляло одну огромную торговую факторию, искусно действовавшую для чисто внешних и грубых целей. Жизнь граждан была дорога для немноголюдной колонии: службу боевую несли наёмники, продающие кровь свою за золото. Самое завоевательное властолюбие было подчинено торговому расчёту, и Карфаген искал не пространных владений, радующих народную гордость, не множества подвластных народов, усиливающих государство своей вещественной силой, но вечно новых сбытов для своего товара, вечно новых и неистощимых товаров для своего сбыта, новых данников и рудников и новых областей для торговой монополии. Иго его было легко в сравнении с римским игом, и редко возмущались против него покорённые народы; но оно было унизительно, основывалось на разврате и порождало разврат.

Когда жизнь человеческая меняется на золото, когда человек продаёт себя на дело бесстрастного убийства (как все кондотьеры), скоро гибнут в нём все зародыши чистых и человеческих чувств; когда дикарь разрабатывается торгашом как рудник, в нём развиваются все пороки расчётливым соблазном вещественного просвещения. Новая Европа употребляет с равным успехом железо, водку и опиум.

Рим был немногим выше Карфагена в смысле религиозном. Беспорядочный и беспредельный синкретизм создал для него какую-то неопределённую систему верования, равно чуждую началу иранскому и началу кушитскому. В нём не только, как в греческой мифологии, не было никакого общего начала, но не было даже постоянного человекообразия. За всем тем глубокая вера в нравственное достоинство искупала пороки религиозного бессмыслия и заменяла с избытком отсутствие идеальной красоты, которой поклонялся Эллин. Впрочем, смешение многих разных мифологий имело в Риме то же самое последствие, как и везде: торжество кушитского начала необходимости, возвышение вещественного обряда над внутренним духовным богопоклонением и обращение молитвы в заклинание. Боги побеждённых народов получали право гражданства в городе победителей и должны были утешиться новыми почестями в утрате своей прежней самостоятельности.

Нельзя без сострадательного смеха читать формулы заклинаний, которыми Римляне вызывали из осаждённого города богов, его покровителей: «Si quis Deus. sive Dea» и пр. Так и глядишь на вора, выманивающего куском мяса сторожевую собаку с чужого двора.

Во всех других отношениях Рим был несравненно выше Карфагена. Иго его было тяжело, но не унизительно. Самолюбивые страсти роптали; но разум преклонялся, сознавая торжество общества правомерного над обществами произвольно-условными.

Таково, очевидно, было впечатление, произведённое Сенатом над эллинскими посланниками непобеждённого Пирра.

Некогда Рим и Карфаген дружелюбно сносились меж собой, когда Карфаген ещё не развивал всего своего промышленного могущества, а младенчествующий Рим не сознавал ни себя, ни своих будущих судеб. Даже в войне против Пирра, опасного представителя воинственной Эллады, действовали они заодно, но продолжение дружбы было невозможно. Сицилия, соединяющая, так сказать, Италию с Африкой, населённая эллинскими колониями, принадлежащими к одной системе с эллинскими городами Южной Италии, уже подчинившимися римской державе, и в то же время беспрестанно привлекающая завоевательное корыстолюбие Карфагена, послужила поводом к решительному раздору между двумя первенствующими государствами западного мира. Карфаген не желал войны, но, ослеплённый своим собственным блеском и бесспорным превосходством своим на море, не боялся её. Рим желал войны, предчувствуя несомненную победу. Борьба длилась долго, с переменным счастием. Карфаген, его неистощимые сокровища и его сотни торговых колоний на северном берегу Африки и в Испании долго не уступали железной воле и мужеству Рима; области Африки были опустошены, берега Италии разграблены, народы Италии истощены, Сицилия разорена в конец; Рим оскудел жителями, Карфаген золотом, а судьба битвы казалась сомнительной. Рим приобрёл на море равенство со своим противником (как кажется, с помощью эллинских кораблестроителей, не уступавших финикийским); Карфаген, которого невежество в деле ратном было разительно при начале войны и сделалось предметом насмешек Лакедемонянина Ксантиппа²⁹⁹, приобрёл к концу войны (особенно под предводительством дома Барка) опытность и искусство, равные римским. Гордость народная и гражданская доблесть Римлян утомили, наконец, финикийских купцов. Не побеждённые, они заключили постыдный мир с соперниками, более пострадавшими, но не утратившими силы духовной. Сицилия осталась в римской власти; Сардиния была похищена наглым нарушением мирного договора, за которое Карфаген не смел возобновить войну.

Дерзость Рима и робость Карфагена явно доказывают, чья была победа, и должны были доказать современникам, чьё будет окончательное торжество при новых столкновениях.

Едва заключив мир на юге, Рим стал распространять владения свои на севере новыми войнами против кельтийских Галлов, полу-славянских Лигурцев (смешанных, кажется, с Иберцами) и славянских Иллирийцев, лишившихся своей торговли, но промышлявших морским разбоем. Успех везде венчал его оружие. Торжество над воинственными Самнитами упрочило его власть в её средоточии, в самой Италии.

В то же время глубокомысленный расчёт Гамилькара открыл новую точку опоры для власти карфагенской. Испания, давно обогащавшая восточных мореплавателей своими товарами, не совсем чуждая Финикийцам по племенному сродству их с Иберцами, населённая народами мужественными, но не смыкавшимися никогда в государственный союз, сделалась предметом завоевательных замыслов полководца, уже испытавшего силы свои с успехом против Римлян и возмутившихся наёмников. На своём иждивении набрал Гамилькар значительное войско и покорил часть Испании. Преемник его и зять Гасдрубал продолжал начатое дело, основал новую и скоро разбогатевшую колонию (Новый Карфаген), распространил власть свою силой, упрочил кротостью, покорившей сердца туземцев и, умирая в цвете лет, передал новоприобретённое государство человеку, в котором сосредотачивается вся слава Карфагена, Ганнибалу. Рим был неравнодушен к торжествам соперника. Призванный на помощь греческими колониями в Испании, он положил властительным словом и угрозами пределы завоеваниям карфагенским и явно показал, что ждёт только предлога для новой борьбы. Ганнибал понял необходимость войны и понял, что редко посылаются судьбой люди, ему подобные. Он знал превосходство римской силы и думал уравнять это превосходство своим личным величием. Снега Пиренеев и Альп, ущелья Аппенинов, непроходимые болота Тосканы, ничто не могло его остановить; народы, недавно покорённые Римом (итальянские Галлы, Лигурцы и многие другие), увлечённые пламенным гением, пристали к его дружинам; римские ополчения, уничтоженные одно за одним, уложили след его своими костями. Победитель стал перед стенами великого города, но железная воля народа устояла. Началась долгая, незабвенная борьба, в которой выказалась вся бездушная и безрасчётная слабость Карфагена, всё исполинское величие его полководца и всё нравственное могущество города, призванного к миродержавству. Наконец, Карфаген, равнодушием погубив своих союзников в Сицилии, утратив Испанию, угрожаемый войсками Сципиона в самой Африке, вызвал Ганнибала из Италии. Победа Римлян при Заме (в 202 году до P.X.) кончила борьбу, которой решение было уже давно, несомненно, ибо с одной стороны было целое государство, с другой – один человек. Карфаген пал, чтобы более уже не вставать. Рим стал в величии, которому уже не было равного в современном мире.

Ганнибала упрекали в ошибках стратегических. Здравая критика оправдала его почти во всём и определила ему едва ли не первое место между всеми полководцами древности. Кажется, справедливее можно бы его упрекнуть в том, что он не давал никакой сосредоточенной организации народам итальянским. Действие союзников Рима были все подведены под одну систему разумом правительственного города и от того успешны. Действия его многочисленных врагов были бессвязны и от того бесплодны. Недостатка в энергии не было; это явно из войны Рима со своими итальянскими союзниками, в которой он едва не погиб.

Эллада и государства, основанные Эллинами во время их кратковременного первенства на востоке, должны были прийти во враждебное столкновение с новым властителем Запада. Будущую опасность от Рима, кажется, предчувствовал уже Пирр; царь македонский Филипп ясно провидел её и тайно помогал Ганнибалу в его итальянской войне³⁰⁰.

Он не мог выступить его явным союзником или потому, что сам в то же время занят был завоеванием Греции, или потому, что ни он, ни Ганнибал не могли согласиться на подчинённое место в управлении общим делом.