Борьба с Этрусками

Тяжелы были для Рима первые годы новой жизни. Этрурия вооружилась против его самобытности и независимости; союзные города Лациума отстранились от опасной борьбы из страха перед силами Этрусскими, или из зависти к гордо первенствовавшему городу Ромула; царь Клузиума, Порсенна, победил Римлян и наложил на них тяжёлые условия мира и покорности.

Гордость народная украсила войну с Порсенной многими подвигами частной доблести; общей победы она выдумать не смела. Сказания же достоверные (у Тацита и Плиния) свидетельствуют о том, что Рим сдался, выслал к Порсенне знаки царской власти, т. е. признал его владыкой, и отказался даже от права собственной защиты, сохранив железо только для хлебопашества. Таковы точно были отношения Израиля к Филистимлянам до Саула; но добродушная летопись Израиля признаётся в рабстве, которого Римляне признать не хотели. Тарквиний не был возвращён потому, что Порсенне нужно было подданство Рима Этрурии, а не самобытное правление, и приятнее было приобрести новый престол, чем отдать его другому роду.

Треть римской области была отторгнута, город разорён, свобода уничтожена; но ненадолго. Неудачный поход Порсенны против Ариции и гибель его войска возвратили Риму независимость. Тогда наступили новые сражения с изгнанным царём и с его союзниками в Лациуме.

Этот союз объясняется отношениями религиозными. Царь был главой жрецов, и тот, кто несколько лет кряду приносил жертвы и моления за Латинцев на Альбанской горе, не мог оставаться беспомощным изгнанником.

Победа при озере Регильском решила многолетнюю брань. В жестокой битве пал весь род Тарквиниев и его приверженцы; сам Тарквиний, престарелый и раненый, бежал в эллинский город Кумэ, подтверждая, таким образом, предание о своём эллинском происхождении. Но пали и герои римских народных сказаний. Победа дорого купленная упрочила новоприобретённую свободу и дала Риму равенство, но уже не прежнее первенство в союзе с Лациумом.

Торговля римская погибла надолго. Моря были заперты разрывом с Этрурией; область была стеснена; Лациум, хотя и примирённый, не представлял надёжной дружбы. Наступило время постоянных раздоров и постоянной войны. Бедствия государства падали с особенной тяжестью на плебеев; ибо они, а не патриции, занимались ремёслами и купеческими оборотами, владея, как известно, весьма малым количеством земли, данной им в пользование, а не в собственность и обложенной значительной податью. Таковы были необходимые последствия их отношений к государству, считавшему их за пришлых и почти наёмных слуг, а не за сынов своих. Пострадали и патриции, но в меньшей степени и, пользуясь нищетой плебеев, обременённых долгами и почти закабалённых вследствие строгих законов о должниках, мало-помалу отняли у вольной общины, поселенной в «убежище», все льготы, все охраны и всех сановников, установленных во времена царей для её управления. Правители Рима поняли своё положение.

Это сознание было, впрочем, в них, как во всех исторических действователях, не делом размышлений и соображений, но внутренней жизненной силы, стремящейся к своему истинному развитию и к своей, естественной цели, какая бы она ни была.

Город, основанный дружиной, окрепший от случайной примеси вследствие борьбы и договоров, лишившийся в случайностях своей бурной судьбы религиозного духа, временно давшего ему внутреннее мирное значение, мог жить только условной и внешней жизнью, не находя в себе самом никакой достаточной цели для бытия.

Таков общий характер дружинных общин, но он был особенно явен в Риме. В Элладе успокаивался отчасти человек в служении своему собственному идеалу или художеству; в других землях – в религии и т. д. Рим не имел ничего; ибо самая семья, при всей своей логической строгости, была обращена в государственное учреждение и приняла характер внешности, охраняющей чистоту нравов, но не удовлетворяющей требованиям человеческой души.

Торговля была уничтожена, и воскресить её не было возможности. Оставалось поприще войны и завоеваний; но войны разумной, расширяющей шаг за шагом пределы республики, завоеваний расчётливых, предпринятых не для пустой славы, но для приобретения полезных владений и вещественных сил. Это поприще было для потомков альбанских удальцов и горных Сабинцев более по душе, чем торговля и, может быть, художества, случайно процветшие при полуэтрусских царях. Патриции твёрдо пошли по новому поприщу и с таким успехом, что последовавшие века утратили память о прежнем направлении Рима, о прежней торговле, мореплавании и мирной жизни. Новый прилив Сабинцев (род Клавдиев), состоящий из трёх тысяч человек, радушно принятый или приглашённый римскими правителями, увеличил их силу для внутренней борьбы с плебеями.

Нет сомнения, что не одни Клавдии, но многие другие точно также и в то же время (т. е. вскоре после изгнания царей) вошли в ряды аристократии и пополнили обессиленные трибы; предание сохранило только имя Клавдиев по их историческому значению. Патриции охотнее принимали к себе иноплеменников единокровных с ними и готовых с ними стать за одно, чем плебеев, которых сочувствие с другими плебеями мало-помалу должно было вести к смешению сословий. Замечательно, что прилив сабинский (Клавдий) отличался особенной гордостью и ненавистью к народу: явное доказательство того, что характер патрициата был собственно сабинский (от Тициев), а не латинский (от Рамнов). В нём духовная гордость служила началом и опорой гордости родовой. Впрочем, можно предполагать с вероятностью, что не в одном Риме утвердилась сабинская стихия, но что она уже давно проникла во все города Лациума и везде или основала, или укрепила аристократию.