Борьба плебеев с патрициями. Её результаты

При царях, особенно со времён Тарквиния Древнего, государство получило значение отвлечённое, в котором лица, племена и сословия подчинены были, как части, великой идее целого, сначала духовного, потом гражданского. После изгнания Тарквиниев явилось новое стремление: обратить государство в собственность одного сословия. Претор Валерий (из племени сабинского, т. е. из триба Тициев), будучи по своему сану представитель царской власти и государственного единства, преклонил знаки своего временного достоинства перед собранием патрициев (populus) и признал в нём законные права на безграничную власть. За этот подвиг, за это явное признание, выражающее тайную мысль патрициата, получил Валерий прозвище Великого Народолюбца (Maximus Publicola, ибо патриции одних себя признавали за народ), а род Валериев получил такие отличия, как ни один из римских родов и ни один из его героев. Вследствие такого начала плебеи должны были сделаться илотами.

Но в Риме ещё жил дух высокой и чистой нравственности; в нём не умерло и никогда не умирало чувство внешней правды, уважающей всякое право, даже чужое, даже случайно полученное; но, с другой стороны, Риму по его дружинному и условному составу была совершенно чужда внутренняя человеческая основа права, независимая от всяких случайностей жизни.

Право являлось Римлянину как собственность или лица, или сословия, или общины, собственность, могущая быть отчуждённой и перейти в другие руки, но не нарушенной без воли владельца.

Поэтому для порабощения плебеев не было и не могло быть употреблено насилие. Они лишились своих прав, своих законных представителей, своей жизни самобытной, очевидно, с собственного согласия, высказанного или безмолвного, и согласие было добыто законным порядком, посредством денежного превосходства патрициев и нищеты плебеев.

Оттого хотя сановники-хранители общины плебейской и существовали издревле, но плебеи не просили об их восстановлении, как о восстановлении, что было бы непременно в случае насилия, но как об учреждении новом, как и должно быть после согласия, уничтожившего прежние права.

Наконец, преисполнилась мера угнетения аристократического и терпения народного. Плебеи, выпускаемые на драку с соседями и снова, после войны, сажаемые в темницу за долги, отказались от этого житья цепных собак. Притязаний на правление городом и государством они не объявляли (ибо город и государство были собственностью патриция, давшего убежище плебею), но объявили невозможность жить на земле римской при нестерпимых условиях, вымученных от их нищеты или выхитренных от их простодушия, и удалились вооружённые и готовые к бою на холм, лежащий вне околицы патрицианских жилищ. Войны они не начинали и не грозили войной, но готовились к удалению. Горько было корыстолюбивым патрициям отказаться от взыскания долгов; ещё больнее было гордости патрицианской сделать уступки в правах политических.

Обида рождает жажду обиды, угнетение жажду угнетения: таков высокий закон самосозидания в зло или добро. Преступник наказывается внутренним развитием начала, стремящего его к преступлению. Эта же казнь падает на неправо завоёвывающие народы, и на сословия, забывающие братство человеческое.

Несколько времени колебались курии (собрание патрициев) и сенат. Многие предлагали совершенный разрыв с плебеями, распространение гражданства на римские колонии и полное городовое братство с Латинцами (исополитию); но страх и необходимость превозмогли. Долги были прощены; утверждены права плебейских собраний для узаконений по плебейской общине и, что всего важнее, учреждена должность трибунов, неприкосновенных хранителей вольности общинной и личных прав каждого плебея.

Явное доказательство, что плебеи считались не-горожанами, а поселянами и пахарями, находится в том, что дом посягнувшего на жизнь трибуна отдавался сначала в святыню Церере. Следовательно, Церера считалась по преимуществу покровительницей плебса²⁸⁷. Сам убийца считался вне закона.

Таким образом, началась вековая борьба двух сословий. Но патриции показали свою слабость и зависимость; плебеи узнали свою силу и возможность устранить противников простым удалением из города. Победа была несомненна. Шаг за шагом подвигалось низшее сословие к уравнению с высшим; шаг за шагом уступало высшее; но чувство закона и глубокое сознание пользы государственной были так сильны, что ни радость плебеев при каждой победе, ни ропот патрициев при каждой уступке не доводили их до междоусобиц.

Истинно великое зрелище: двухсотлетнее вече, в котором сменялись спорящие поколения и в котором практический разум, укрощая волнение страстей, созидал громаду стройных сил, которой не было и не будет подобной.

В 471 году до P.X. трибуны Публилий Волерон и Леторий приобретают для плебейских трибунов, т. е. без примеси патрициев и клиентов (не так как в центуриях), право полагать определения о государственных делах (плебисциты); в 366-м упорство трибунов Лициния Столона и Секстия доставляют плебеям право на высочайшую должность государственную, на консульство; наконец в 337-м диктатор Публилий Филон даёт решениям народа силу обязательную и законную, независимо от согласия курий патрицианских. Древняя форма узаконения сохранилась, они продолжали издаваться от сената и народа; но смысл её изменился вполне. В древности народ (populus) значил полное собрание патрициев, которых избранники и старшины составляли сенат. Согласие сената и собрания утверждало закон. Когда плебеи получили право на положение определений по делам государственным, собрание их вступило в те же отношения к сенату, в которых издревле находились курии; когда, наконец, согласие курий сделалось бесполезным, когда быт патрицианский утратил свою исключительность и свои определённые границы, собрание курий вышло из употребления, и одни плебеи в своих трибах или плебеи вообще с патрициями в собраниях центуриальных остались при сенате единой законодательной властью и получили имя народа.

Значение слова populus, как патрицианского собрания, было уже так чуждо позднейшим Римлянам, что они нисколько не могли понять древнего государственного механизма. Воскрешение его – заслуга новейшей и особенно германской критики.

Преимущества патрициев как граждан исчезли; в то же время должны были исчезнуть преимущества религиозные, нелепые со времен капитолийских богов и полного синкретизма человекообразных религий. В половине V века дозволены были браки между двумя сословиями, и, следовательно, полное единство обрядов; в конце IV по закону Огульниеву плебеи получили право на священнодейство, жречество и латино-сабинское гадание (авспиции). Вскоре после того исчезли патриции и плебеи, слившись в один великий, властительный народ.

Таков был конец долгой борьбы. Торжество патрициев и илотство плебеев уничтожили бы всю внутреннюю силу Рима, умертвив духовно большую половину его жителей; торжество плебеев покорило ему мир; самая же продолжительность борьбы, постоянно заключённой в пределах законности, развила все начала гражданского права, которые лежали уже в основании государства. Первое население Рима было дружинное, но не завоевательное; поэтому оно могло, и должно было, допустить развитие права семейного и родового.

Чего не могли допустить общины греческие, завоевательные, за исключением Афин.

Приняв в себя стихию жреческого правления при религии полуфилософской и отвлечённо-нравственной, оно должно было подчиниться закону правды внешней (ибо недоставало внутренних основ) и преобладание государства над всеми другими стремлениями человека (ибо самое основание города было не что иное, как стремление к устроению произвольной, а не естественной или родовой общины). Спор общины патрицианской с общиной плебейской и их постоянное условное примирение не изменили первого изо всех патрицианских законов (salus reipublicae prima lex esto), но сделали его законом общим для обоих сословий, стремящихся волей или неволей к полному и окончательному слиянию. Между тем этот спор двух общин, основанных на различных началах, требовал необходимо постоянного определения границ не только прав и обязанностей каждой общины, но также прав и обязанностей каждого лица.

Ибо то, что было ясно и обычно в одном сословии, должно было получить законную определённость для другого, что доказывается очень ясно учреждением децемвиров и обнародованием свода законов по требованию плебеев.

Из этой необходимости возникали и крепли личная свобода законная и одностороннее напряжение ума, которое обращало каждого Римлянина в законодателя и законоведца, убивая в то же время в душе его все стремления свободы духовной, все высокие желания мысли и всю существенность внутренней жизни. Такое развитие личной свободы и семейственности, хотя уже искажённой, чувства внешней правды и обоготворение самого государства, которого польза была высшим из всех законов, дало Риму силу необоримую, неутомимое постоянство, гордое сознание своего превосходства перед всеми другими, менее стройными обществами, и несомненную победу во всех сражениях с иными племенами и державами. Но односторонность развития чисто внешнего готовила Риму гибель в самом его торжестве, отняв все духовные основы нравственности, заменив все начала естественные началами условными и произвольными и уничтожив возможность жизни религиозной и мирной.

Высокое достоинство человека ропщет безмолвно на произвольность условий, которым он подчиняется для достижения вещественной цели. Есть уже тайное возмущение в его покорности, есть тайный разврат в его видимо-нравственной жизни. Рим, ещё суровый и чистый во время своих великих мужей, Катонов, Сципионов и Фабиев, уже был глубоко испорчен и развращён. Мир, заключённый с ним, был опаснее войны; ибо все условия обращались мало-помалу к гибели доверчивого соперника хитрым крючкотворством государства-законоведца, всегда верного слову договора и никогда не уважающего его духа. И в новые времена, новая колоссальная держава, охватившая всю землю силой своего практического ума, представляет то же гражданское величие, то же сочетание свободы и законности и тот же бесчеловечный разврат в своих сношениях с иными народами. К счастью, есть в ней другие высшие начала, ещё не сознанные ею, но могущие спасти её, если она к ним возвратится и взглянет в истинное святилище своего духа.