Преемники Александра. Египет при Птоломеях. Селевкиды. Индо-Бактрийское царство

Частные истории Македонии и её царей до римской эпохи, бесполезные усилия Греции подчинить себя и свою любовь к полному идеалу человеческой свободы строгим правилам общей системы и хранительным преградам нравственного закона, дикий эгоизм Спарты, всегда жертвовавшей Элладой своим частным выгодам, борьба союзов Ахейского и Этолийского, мелкие войны и мелкие примирения исчезают без плодов и следа в истории всемирной. Это предсмертные содрогания государственной Эллады.

Точно так же ничтожны история Лагидов в Египте и Селевкидов в Азии, основание мелких греческих царств в Малой Азии и вековые распри между государствами, носящими в себе общие начала и общий характер бессилия. Гораздо важнее история внутренней жизни народов, подчинившихся Элладе и отрекающихся мало-помалу от своей отжившей старины, чтобы покориться духовному владычеству человекопоклонного просвещения. Возникли новые города, новые храмы, открылись новые торговые пути, явились новые божества и верования. Процветали и старые города, пышно украшались и старые храмы, ибо всё человеческое имело права на покровительство от Эллинов; но всё древнее, глубоко таинственное обмелело в бездетной эпохе окончательного синкретизма. Молох, древний бог Ирана, искажённый уже слиянием с кушитской мифологией, утратил свои свирепые жертвоприношения и сделался праздношатающимся Геркулесом; великий Шива-Аммун и таинственная Изида – олицетворения органической полярности (или необходимости в противоположности положения и отрицания), слились с торжественно-ничтожными образами чернокудрого Зевса и круглоликой Геры, а между тем философия, возвышая помыслы своими высокими требованиями и очищая разум светом своих строгих выводов, подкапывала храмы всех древних богов и искала вышнего Бога, но не находила его.

Царства, основанные Эллинами в Азии и Африке, не имели ничего сходного с государствами древнейшей эпохи. В них не было одной общей народной мысли, созидающей общество по своим самобытным законам (как в Китае или Египте), и не было даже (как в Персии) органического и живого зерна, сомкнувшегося в общественное целое и предписывающие свою волю другим слабейшим личностям народным. Наглый произвол отдельных лиц, ставших под дружинные знамёна, управлял судьбой племён, утративших всякое самобытное стремление и тупо повинующихся чужеземному игу. Но бессмысленность самой власти искупалась превосходством властвующего племени. Египет и Сирия, утомлённые бесплодным или одряхлевшим просвещением, искали новой жизни в призраке жизни, принесённой Эллинами, и оставались равнодушными к случайности дружинного владычества, которые сами они не могли бы заменить более разумным организмом государственным. Человеческая кротость эллинских стремлений облегчала тягость правительственного ига и давала свободу мелкому существованию мелких областных обычаев. Таким образом, объясняется и редкость возмущений против преемников Александра и полная эллинизация завоёванного края.

Долее всех царствовали потомки Птоломея в Египте. Берега Нила уже давно сжились с Элладой; их просвещение не только не было в прямой противоположности с её умственным развитием, как с чисто иранской стихией Персии, но ещё узнавало свои отзвуки в нём и духовное родство. Инары и Нектанебы¹⁹⁴ были невозможны. Александрия управляла без спора и сопротивления судьбой всей нильской долины, обогащая её новыми великолепными зданиями, признавая неприкосновенность её старинных святынь и исконные права её первосвященников. Лагиды, после бесплодной борьбы, отказались от надежды завоеваний в Палестине и Сирии и обратили силу своего оружия на юг. Большая часть древней Эфиопии покорилась им, и до сих пор надписи, врезанные греческими воинами в нубийском граните, свидетельствуют о пространстве Птоломеева царства. В одно время с войсками Лагидов или ещё прежде (при самом Александре) проникли Евреи вглубь абиссинских горных долин и мало-помалу достигли такого политического значения, что в самой колыбели кушитского мира (Самане) основали независимое государство, распространившее потом свою власть далеко не только в Африке, но и на берегах Аравии (несколько веков после P.X.), успешно сопротивлявшееся грозному напору магометанского оружия и только недавно исчезнувшее в духовном завоевании Христианства.

Хотя нет ясных доказательств на существование колонии Иудейской в Абиссинии¹⁹⁵ до греческой эпохи, многие вероятности заставляют предполагать её. Ею объяснилось бы и основание государства, и отношения, в которых находится Эфиопия (Шеба) к Иерусалиму во времена Соломона. Торговая колония с приливом новых военных сил при Греках¹⁹⁶ обратилась в царство. Теперешнее имя Абиссинии (Хабеш) есть не что иное, как прежнее же имя её (Шебах), обратно писанное или произнесённое. Такая перестановка букв или слогов и выворот слов наизнанку весьма обыкновенны в жизни наречий (медведь и ведмедь, бакалдина и колдобина, albus и сл. бел, англ. raven и сл. ворон и т. д., timeo вероятно тымео и metuo или правильнее метыо и пр.). Перестановка была ещё легче при перемене направления письмен или при употреблении бустрофедона, ибо воздействие письменности на язык говорёный не подвержено сомнению. Так, например, в языке Тагала неписаные согласные часто мало-помалу исключаются даже из устного произношения писаных слов.

Впрочем, далёкая Эфиопия, ограждённая пустыней и особенностями своей жизни от соприкосновения с остальным миром, уже подпала влиянию Севера и изменила свои коренные обычаи. Власть жрецов была сокрушена восстанием воинов под предводительством царя (Эргаменеса)¹⁹⁷, и древние стихии уступали новым иноземным. Позднейшая история её, ряд смут и волнений, по ничтожности своей едва заслуживает внимание и начинается снова только с появлением Христианства, победившего и древнее символическое кумиропоклонение, и упорство еврейское.

Эпоха Птоломеев, не создавшая ничего в мире политическом и не оставившая никаких следов славы в народных бытописаниях, есть, бесспорно, одна из важнейших эпох в развитии человеческой мысли. Эллинский мир, перенесённый целиком в чуждую область, стремился к достижению всечеловеческого достоинства; отрекаясь вполне от своей местной и племенной гордости, он собирал все сокровища знания и все данные жизни в надежде создать новое, стройное и полное целое, разрешающее все задачи и отвечающее всем требованиям. Цари Лагиды, несмотря на разврат, на пороки, на гнусные страсти, увлечены были силой этого умственного движения и создали для науки великолепные храмы, достойные её высокого значения. Эллины александрийские воскрешали забытую веру кушитских жрецов, создавшую древнейшие царства мира. Но не то было время, не тот возраст человеческий. Задачи сделались неразрешимыми, ибо люди не могли уже довольствоваться знанием чисто вещественным, не могли возвратиться к отжившему веку таинственных наук и требовали ответа на вопросы духовные, пробуждённые духовными учениями Ирана. С Александрией спорил о первенстве мало-Азийский Пергам, но никогда с нею не равнялся. В нём, как и в Афинах, слишком жива была гордость Эллады, почти забытая во всемирной Александрии. В ней, и только в ней, родилась новая плодотворная наука – критика. В ней развился дух просвещённого анализа, и если за всем тем Александрия не разрешила вопроса своего, если она не создала ничего для человечества, то ей и благородному духу Эллады принадлежит слава первых сознательных стремлений чисто человеческих и всечеловеческих.

Труднее было дело Селевкидов: область огромнее и разнообразнее в своём составе, народы грубее и вольнолюбивее (как в Понте, Каппадокии и Армении) или более чужды завоевательным Эллинам (как в Мидии и горах Персистана). От того то государство сирийское скорее Египта погибло и почти в самом начале разделилось на части. Столицей Селевкидов была Антиохия, по большей части населённая Греками, особенно Афинянами, изгнанными из родины при основании Антипатром тимократии; но страна купцов (Финикия) и бессмысленного синкретизма (вся Сирия) не могли иметь на развитие просвещения такого сильного влияния, как издревле учёный Египет. Вавилон исчез или потерял всю свою важность в беспрестанных междоусобиях, прервавших все торговые пути, а, наконец, восстание горных Мидийцев и их дикие набеги разорвали всякую связь между приморскими Эллинами и средним Ираном. Эллинизация Сирии осталась почти бесплодной в сравнении с эллинизацией Египта или, по крайней мере, принесла плоды свои гораздо позднее. Неподвижный в своих верованиях и неколебимый в предании, Израиль пришёл, наконец, в соприкосновение с новым и роскошным просвещением, противоставящим свои человеческие стремления, свою жадную ненасытимую деятельность тесной и, так сказать, семейной религии в которую еврей заключил всемирное значение древнего закона, и бездейственному ожиданию будущего блага, не зависящего от человеческих усилий. Искушение эллинства не могло не проникнуть в Иерусалим. Многие просвещеннейшие и знатнейшие в общине стали стыдиться еврейства, отступать от обычаев и стремиться к невозможному слиянию эллинских и израильских стихий. Глубока была язва, со дня на день возрастали соблазн и число отступников, со дня на день редел сонм верных. Храм, и жрецы, и самые первосвященники готовы были к поклонению чуждым богам. Трудно сказать, какая бы была развязка внутренней духовной борьбы. Нетерпеливое насилие нововводителей спасло Израиль. Побеждённые Римлянами Селевкиды обязались платить огромную дань победителям. Беспрестанные смуты, восстание восточных областей, упадок торговли и возрастающая Александрия перехватили источник богатств в Сирии и Финикии. Похищение храмовых сокровищ должно было пополнить истощённую казну царей. Иерусалим ещё был охранён или невольным уважением Эллинов или свободой, предоставленной первыми Селевкидами народу израильскому. Антиох Епифан, живший в Риме¹⁹⁸, впитавший в себя строгие понятия римской государственности и ненасытимое корыстолюбие, не был склонен ни к уважению областной свободы, ни к страху святотатства. Евреи изменники пригласили его вмешаться во внутреннее управление общины еврейской и воспользоваться богатствами Иерусалимского храма. Антиох поспешил на приглашение с жадностью расточителя, никогда ненасытимого золотом, со злостью деспота, никогда ненасытимого покорностью. Начались дикие гонения, пробудилось чудное мужество. Мысль о свободе слилась с мыслью о религии. Маккавеи и их приверженцы (хазидим) завещали истории великие имена и память великих подвигов. Малочисленный Израиль восторжествовал над великим царством и над изменившей братией, утратившей мужество вместе с началом мужества, любовью к отечеству и к вере, Иерусалим вышел из борьбы свободнее прежнего. Его полная независимость была признана Димитрием Никатором (около половины II столетия до P.X.). Неприкосновенность симо-яфетидского предания была сохранена; но закон, спасённый борьбой вещественной и соединивший своё дело с делом областной свободы, принял в глазах Еврея ещё глубже характер тесной и племенной случайности.

Иная была судьба эллинского владычества в прибрежье Средиземного моря, иная в пределах самого Ирана. Его восточные области, издавна мирные и просвещённые, издавна проникнутые религиозным синкретизмом и склонные к человекообразию в веровании (ибо в них же оно и родилось), могли сочувствовать завоевателям и их умственному направлению. Племя было чуждо, но не мысль, одушевлявшая его. Таким образом, объясняется основание эллино-бактрийского царства, обнявшего прибрежья старого Дуная (Танаис, Яксарт), Бактрию и индское пятиречие и известного в истории под именем индо-бактрийского. Около 255 года до P.X., при слабом правлении Антиоха II (Феос), с год спустя после восстания горных азских семей (Парфян), полководец Диодот (или Феодот), родом грек, обратил все восточные области, до тех пор подвластные Сирии, в государство независимое¹⁹⁹.

Вскоре после первого царя держава распалась на части и подверглась всем бедствиям внешних нашествий и внутренних междоусобиц. Эллинское начало долго ещё преобладало, как видно из царских имен (Евфидимос, Евкратидес, Деметриос, Гермеиос, Менандрос), из греческих надписей и изображений Юпитера, Победы, Геркулеса почти на всех монетах²⁰⁰. По временам счастливый полководец, одержав верх над соперниками и подчинив своей власти мелкие отдельные царства, принимал гордое название царя царей; иногда весь полу-эллинизованный Восток преклонялся перед оружием западных Парфян, и греческие монеты с греческой надписью носили изображение Вонона или Арсака. Наконец эллинская стихия стала мало-помалу уступать напору восточно-иранских племен, возвращающихся в свою старую родину, из которой они были вытеснены преобладанием среднего Ирана в персидскую эпоху. Следы греческого искусства исчезают; являются новые изображения из неизвестных мифов и имена, чуждые греческому племени (Азес, Азилизес, Майес, Спалагара, Спалигис и др.). Могучие Саки подвигаются из Бактрии к устьям Инда, проникают в Индустан и налагают на него тяжёлое иго, которое свергнуто было только великим Викрамадитьей около 56 года до P.X.

Эта эпоха была так важна для Индостанцев, что они с неё считают свою эру Сакабда²⁰¹.

Внешняя судьба индо-бактрийского царства могла бы остаться неизвестной без большой потери для наук; но любопытно бы было проследить внутреннее брожение мысли при встрече трёх стихий: эллинской, индустанской и вано-бактрийской, уже бесспорно изменённой, но вероятно ещё не вполне утратившей все свои отличительные черты. Быть может, будущие исследования бросят новый свет на эту тёмную эпоху; но уже теперь можно определительно принять следующие положения. Вещественная сила государства состояла в народах славяно-бактрийской отрасли, и потому оно весьма справедливо называлось скифским (сако-гетским); зерно его состояло из разных семей славяно-бактрийских, и потому оно является то под именем гунского у Козмы Индоплавателя, то сакского у писателей индостанских, то иуетского (гетского) или та-ванского (великих Ванов) у китайцев.

Это положение подтверждается ещё прозвищами Саку-сара (царь Саков) и Иетуаза (Гетский) на нескольких монетах. Нет сомнения, что чтение надписей ещё далеко от совершенства, но уже даёт несколько верных выводов. Кажется, оно могло бы ещё усовершенствоваться допущением буквы а в иных случаях в качестве знака безгласия. Этим устранилось бы не совсем вероятное повторение одного и того же звука. Не должно забывать, что таково точно было употребление преобладающего (доминанты) о или а краткого в письменности славянской с прибавлением над ним маленького знака сокращение или уничтожения, из чего составилась буква ъ. Знак сокращения может или быть почти незаметным или даже совершенно исчезнуть, и письменность представит странное явление; неписание гласной а или о, всегда предполагаемой при согласной (влк, Бг, плк) и писание гласной там именно, где она не произносится. Такого рода смешение неудивительно при детстве новой грамотности, возникающей из смешения двух систем (например, греческой и древне-славянской или греческой и древне-брахманской); от того то мы видим: правильно бъратъ, а иногда неправильно пълкъ, вълкъ, могли бы найти правильное – волк, полк и неправильное борат; от того можно легко помирить чтение Кадафиз и Кадфизес и понять, почему греческие, парфянские и сако-бактрийские имена Дионизиос, Гермеиас, Никиас, Арсакос, Майес пишутся Дионизаиаса, Гермаиаса, Никиаса, Арсакоса, Маиасa и пр.²⁰²

Власть вещественная переходила мало-помалу в руки народов северных и горных, более диких и чуждых просвещению.

Точно так же, как в позднейшую эпоху от Газневидов к Гуридам и потом к Тимуридам.

Новые властители принадлежали к семьям восточно-иранским, мешанным со средне-иранскими Азами или Пехлеви (как династия Азеса, Азилизеса и др.) и даже со средне-азийскими. Наконец, всё царство погибло не столько от восстания Индустана, которое могло подействовать только на область Кабула и Пятиречья, или от натиска Парфян, сколько от нажима средне-азийских племён. Этот нажим возрастал беспрестанно и отодвинул мало-помалу славянские семьи Саков, Ванов и Гетов от старого Дуная или Дона закаспийского к берегам Волги, где они явились, под именем Гуннов или Болгар, для спасения своих погибающих братьев через несколько веков после падение эллино-скифского царства.

Имя царя Саков Азилизес едва ли не то же самое, что имя позднейшего вождя Гуннов Аттилы.

Но Саки уже давно утратили своё древнее просвещение, сохраняя только бытовой характер своих предков, как видно из китайских свидетельств о мелких ванских общинах. Поэтому всё умственное движение, вся грамотность и религии носили на себе следы эллинского или индостанского развития; средоточие просвещения было более на юге, в Ариане и на берегах Инда, чем во властительных областях сако-бактрийских, и надписи не содержат в себе (за исключением несколько совершенно непонятных слов, как ооимо) никаких стихий, кроме индостанских и эллинских. Так как Эллины покорили не самый Индостан, но только северо-западную окраину, некогда кушитскую (Кашмир) и берега Инда, населённые уже одичавшими воинами, так как эта горная страна никогда не была вполне завоёвана Вишнуитами (как и позднейшими завоевателями): стихия религиозная, примешанная к эллинству в памятниках индо-скифского царства, представляет всегда почти эмблемы шиваитские²⁰³, между тем как собственно бактрийское божество (корень вишнуизма) совершенно исчезло, слившись с Геркулесом и Зевесом.

Кажется, преобладанию шиваизма можно приписать и употребление форм Пракрита²⁰⁴, предпочтительно перед санскритскими в надписях монетных. Религия Шивы принадлежит более низшим кастам, чем высшим и учёнейшим; поэтому и Буддизм, искони связанный с Шиваизмом, избрал своим священным языком наречие пракритское и Пали, которых начало должно отыскивать около верховьев Инда. Преобладание Шиваизма и поклонение Дурги или Парвати в низших кастах зависят не столько от их сравнительного невежества, сколько от того, что они составились по большей части из покорённых Кушитов. Этим же объясняется и Шиваизм всего Юга и индского приречья, сопряжённый с Буддизмом в Кашмире и совершенно уступивший Буддизму в Цейлоне. Надписи не представляют ни малейшего следа Зенда; этим доказывается отсутствие среднеиранских стихий в составе индо-скифского государства и опровергается странное предположение книжников, вообразивших, что Зенд был когда-то наречием горных окраин Ирана и Индостана. Титул царский раджа-раджаса или раджатираджас (в эллинском переводе βασιλεύς, βασιλέων) явно принадлежит языкам чисто индостанским.

Хотя нашествие дикого Севера и поочерёдное владычество горных Парфян, Аравитян и Турок изгладили все следы восточно-эллинской державы, её памятников и образованности; но для истории равно важны и возможность её существования и остатки её влияния до позднейших времён. Лёгкость, с какой эллинская стихия принята была в восточном Иране, между тем как она осталась совершенно чуждой его средней и западной полосе, не может быть объяснена ничем иным, как особенностями племенного состава и умственной жизни в Бактрии и Индостане. В этой частной эллинизации содержится явное свидетельство о древнем просвещении, ещё цветущем за Индом, уже почти угасшем в области ванской, но всё ещё готовым ожить и расцвести при встрече с просвещением новым и живым; в ней видим ясно черты обще человеческого быта, отличающего ветвь вано-бактрийскую от азо-мидийской, точно так же как и склонность восточного племени к человекообразию в религии, между тем как средне-иранские семьи требовали, вероятно, высших и духовных начал веры, которых не доставало в эллинстве вне его философского и немногим доступного развития.

То же самое различие обозначалось и в позднейшие времена и в других странах, между мудрыми Ванами и сильными Азами, между Славянином и Германцем.

Держава эллино-бактрийская миновала, но она оставила свою печать в области, которая ей была подвластна. Некогда пробуждённое художество не погибало совершенно на восточных границах Ирана: в нравах, в быте, в жизни умственной оставался отсад прошедшего времени, дрожжи будущего просвещения. Индостан получил от своих завоевательных соседей новые мысли и новые данные в науках. Вероятно, многое в философских школах ведёт своё начало от соприкосновения с Эллинами; небознание бесспорно подвергалось их влиянию, особенно в своих астрономических мечтах.

На это есть несомненное свидетельство индостанского астронома Вагара-Мигиры²⁰⁵, жившего в первых столетиях после P.X., и явное указание в именах учителей Яванесвара, Яванакгарджас и др., и особенно в названиях созвездий по комментарию на Варагу (Виварана). Эти названия чисто греческие: Криджа (κριός, овен), Тавура (ταῦρος, телец), Гутума (δίδυμοι, близнецы), Кумера, по другим Карки (καρκίνος, рак), Лея (λεών, лев), Партгона (πάρϑενος, дева), Гука (ογκος, весы), Карпия (σκόρπιος, скорпион), Тауксика (τοξότης, стрелец), Акокера (αἰγοκέρος, козерог), Гидрогас (ὐδροχόος, водолей), Истгуси (ἰχϑύς, рыбы). Смешно было бы предполагать, что от Эллинов ведёт своё начало всё небознание в Индостане; оно без сомнения много и много древнее, но влияние бесспорно. Критика не может не признать Яванов, о которых упоминают астрономы, за Греков, но за всем тем мнение, что имя Яван происходит от Ионийцев, остаётся весьма сомнительным. Оно могло происходить от древнего имени области Аза-Вана и быть перенесено на её новых завоевателей. Мы не имеем никакой причины предполагать, чтобы македонское войско величало себя Ионийским, а торговых сношений, которые могли распространить славу Ионии в западной Азии и Иране, быть не могло (по крайней мере, непосредственно) между Индом и городами малоазийскими.

До́лжно заметить, что начало небознания в Индостане ведётся (по сказанию туземному) от Мая-Асура. Оба слова содержат в себе смысл обмана и злого духа, но нельзя не вспомнить, что главная эпоха астрономическая началась в Вавилоне, что астрономия бесспорно процветала искони и едва ли не родилась в Ассирии (Ассур), и весьма позволительно заключить, при всевозможном уважении к индопоклонникам Немцам, что в слове Ассура (в этом случае) заключается память об Ассирии, так же как в именах злых Гираньякиса, Гирания-касипу и Мадгу заключается воспоминание о вражде с Ираном и Мидией, хотя гирана и значит золото, и мадгу сладкий. Всякий исторический факт обращается в религиозную сказку поэтическим ладом народа, и потом всякая сказка возводится в отвлечённо религиозный миф вечно мудрствующим Брахманом. Таков характер Индостана, и пора науке понять его.

Самая религия в своей сказочной и народной жизни подверглась также изменению от соприкосновения с эллинским мифом; это можно утверждать a priori, но бесполезно исследовать, потому что выводы будут, во всяком случае, ничтожны.

Земля бактрийская и Арианa не оставили нам письменных памятников подобно Индостану; но неописанный памятник остался в позднейшем просвещении всей области, в процветании словесности при дворе Газневидов и Самонов, в образовании мягкого и поэтического наречия Фарси или Цабане-дери, в художественном великолепии Самарканда и Балка и вероятно в распространении христианства в пределах Бактрии.

Существование христианской общины можно заключить из китайских рассказов о земле ванской, в которой весной народ плачет о смерти своего Бога, ищет его, обходя селение со свечами и наконец, нашедши его, поёт радостные песни: ясно праздник Пасхи.

Таково влияние эллинской эпохи на восточный Иран.

Трудно сказать, отозвалось ли оно далее на северо-запад к берегам Волги и Балтики: предположение не совсем вероятное, потому что торжество македонцев совпадает с эпохой торжества Финно-турецких народов (мнимых Скифов) и распространения Азо-Аланов (Сарматов) по Приволжью²⁰⁶.