Умственное развитие Эллады. Религия, искусства, философия

Незаметная на картах земного шара, ничтожная по своему народонаселению, которого сложность едва равнялась одному Вавилону, Эллада занимает одно из первых мест в истории человечества. Такое преимущество её объясняется свободным развитием, многосторонностью и особенной ясностью духовной жизни. Индостан, принявший древнее и высокое предание Ирана и в тоже время глубоко отвлечённое учение Кушитов, истощил силы свои в бесплодном стремлении к примирению двух крайностей и к созданию религии, соединяющей в себе умствование и веру. Китай ограничил весь разум человеческий разрешением одной государственной задачи. Куш погряз в поклонении мировой жизни во всех её проявлениях и в молчаливом труде над веществом; Иран, сохранивши своё первобытное предание, но не уяснивший его, пал при первой попытке приложить к государству законы, созданные не для государства; всё же, подчиняя вполне человека законам грубо-произвольным или не вполне понятным и обращаясь с ним, как с орудием второстепенным и нужным только для разрешения высшей задачи, лишили себя полного сочувствия с остальными племенами человечества. Ограниченнее и ниже была первобытная жизнь Эллина, но её бесхитростная простота и совершенная ясность дали ей возможность достигнуть полнейшего развития и отозваться во всех последующих веках и народах.

Бесспорно, новый мир создан мыслью, явившеюся в Палестине; но Палестина не идёт в сравнение с Элладой. Эллада жила и развивалась самобытно. Дом Израиля был только сосудом древнего предания. Его призвание было чуждо случайностям его жизни. Для него не было настоящего, а только прошедшее, которое он охранял, или будущее, которого ждал.

Слияние сказочного человекообразия с вещественно-художественным символизмом составило основу греческой религии. Из них возникла безобразная смесь, смешная в глазах разума, бессильная в смысле религиозном. Но с другой стороны соединение стихии сказочной, человеческой и словесной с пробуждённым чувством художественной гармонии, составило целый новый мир, в котором сказка возвысилась до поэмы и образ человеческий до своего идеала. Таким образом, возникла новая религия, видимое многобожие, в котором царствовало действительно одно божество: красота в её высшем проявлении, в красоте человеческой. Эллин преклонил колена перед самим собой и перед своими возможными совершенствами, какие бы они не были: дар ли случая, как случайность членов, сила, долговечность и разум, или приобретение воли, как свобода, власть и богатство. Поставив себе религию чисто-земную и чуждую всякого высшего всемирного смысла, он сам стал в отношении к ней, как лицо действующее, а не страдательное; ибо всё вообще исчезло перед личностью; и силы человеческие напряглись в стремлении к достижению человеческого идеала. Искусство возникло в чудной полноте, в недосягаемом совершенстве и в неограниченном объёме, соединяющем пластическое начало Кушита со словесным началом Ирана. В Элладе, и только в Элладе, получило оно свою независимость от мысли и жизнь образа, прилагаемого ко всякому содержанию, следовательно, свободную от всякого содержания. Приобретение Эллина сделалось достоянием целого человечества.

Поклонение искусству, как искусству, естественное древней Греции и разогретое в наш век учёными Немцами было бы унижением при теперешнем возрасте человечества; но в нём есть истина, до сих пор не совсем понятная. Искусство есть сотворение стройного мира из одной данной, глубоко заронившейся в душу человека. Стройность независима от данной; но чем более было полноты и истины в его зародыше, тем новосотворённый мир полнее и прекраснее, тем труднее подвиг творца, тем выше его духовное значение в общине человеческой.

Бесполезно бы было говорить о бесконечном ряде светил, блиставших от мифического Орфея и мифического Дедала до совершенного падения Эллады. Многие творения погибли, но имена творцов уцелели, и суеверное поклонение новых времён тем художникам, от которых осталось только предание, показывает, как чудно совершенство сохранившихся обломков.

Поучительно и важно обстоятельство ещё незамеченное: певец Орфей из Фракии, каменосечец Дедал из Крита. Так и следовало быть.

Мысль, просветлённая в мире красоты вещественной, не теряет прав своих на красоту духовную. Кроме просвещения южного и северного, в Элладу проникали чистейшие лучи восточного учения, искажаясь в сказочных затеях поэтов, скрываясь в покровах полу-кушитских таинств, но никогда ни померкая совершенно и зажигая в лучших душах искру лучшей духовной жизни.

Тёмные таинства древних останутся таинствами и для нас несмотря на факелы новейших книжников; но земледельческий характер элевсинских таинств, в которых главные лица Деметра и Персефона, изображённая в виде колоса и признанная за мать Вакха (следовательно, заодно с Семелой-землёй), объясняется фракийским основанием Элевзиса и подтверждает все прочие свидетельства о характере славянских Фракийцев.

В Элладе кипела душа человеческая: всякий орган её напрягался и бодрствовал. Ни одна высокая мысль не могла упасть в неё и замереть, не дав плода.

Вера есть крайний предел человеческого знания, в каком бы виде она ни являлась: она определяет собой всю область мысли. Страны, в которых развитие религиозной мысли достигло высшей степени, не могли допускать полной свободы философии, ибо философия объясняла мир видимый и невидимый только в тех границах, который были предписаны ей знанием религиозным. В земле чисто иранского предания – Иудее, и в области мало искажённого предания, среднем Иране, философия должна была оставаться на самой низшей степени. В землях коренного Кушитства философская вера в необходимость и её полярную двойственность приняла основу логическую и способную к логическому развитию; но в этом принятии законов видимого мира за всеобщий закон проявлялся уже произвол, положивший оковы на всю будущую умственную жизнь. Преобладание чисто-вещественного начала, сковавшего всё духовное бытие народов кушитских, должно было навсегда стеснить развитие чистой и свободной философии. Племена, посвятившие всё своё существование борьбе с веществом и поклонению его законам, осудили себя на вечное безмолвие. В позднейшее время, когда Эллада дала Египту свободу мысли, из него могли только возникнуть гностические секты, бесполезно трудившиеся над прививкой философии к коренным основам южного верования и терявшиеся в темной мистике произвольно созидаемых эманационных систем. Буддизм, основанный на начале неопределённом, на возмущении нравственного чувства свободы против неоспоримой необходимости, был также мало способен к освобождению человеческого разума, как и самый Шиваизм, с которым он находится в неразрывной связи прямого отрицания, принимая его же логические оковы. Многомысленный Индостан, страна величайшего умственного напряжения, обнял почти всю область философских учений от высочайшей и отвлечённейшей духовности до самой грубой вещественности; нет ни одной системы, высказанной Элладой или развитой Германией, которая бы не являлась почти во всей своей полноте в творениях великого племени при-гангесского; но также как стремление искони философствующего ума не позволило художественному чувству и сказочной словесности слиться в один цельный и стройный мир искусства, так привычки духа, жившего некогда в светлой области безусловного и высокого верования, стесняли полную свободу философии и подчиняли её искони принятым началам, от которых она никогда не могла отрешиться, даже когда отрицала их. Идея Брахмы жила над миром философии индостанской, в какой бы форме он ни являлся, свободно-творящего духа или всебожественного пантеистического символа, даже при допущении мира, как бесконечной гармонии чисто-вещественных законов. Китай, возвысивший государство до значения божества и не поклонявшийся ничему, кроме идеала общества, логически развивавшегося из нравственных законов, должен был дать философии область ограниченную, но в то же время возвысить мыслителей до степени религиозных законодателей: ибо им предоставлено было уяснить тот идеал, который был неясным кумиром всякого Китайца. Конг-фу-тсеу выразил всю сокровенную мысль Китая, и его творения, принадлежащие философии только по характеру изложения, по содержанию принадлежат вполне миру религии. Эллин поставлял божеством человека со всем его произволом, со всеми его случайностями. Весь мир должен был для него представлять то самое слияние случайности и произвола. Такова основа большей части чисто эллинских систем, которые более или менее представляют признаки атомистической вещественности. Но голос Востока пробуждал другие лучшие и благороднейшие помыслы: он звал человека к сознанию его высокой духовности и познанию высшего духа, свободного от земных случайностей. Эллада слушала и светлела мыслью. Она не могла уже возвыситься до новой, чистой веры, но отрывалась от старого верования или, по крайней мере, от его грубых образов. Долго боролся свет восточного учения с мраком эллинской души, огрубевшей в бессмысленной своей религии.

Тупость Греков ко всякому учению религиозному выражается особенно ясно в рассказе Геродота о религии славянских Гетов, веровавших в загробную жизнь. Эта мысль ему совершенно недоступна и не находит отзыва в его душе.

Долго бродили в нестройном хаосе пробуждённые стихии мысли, стремясь к примирению в полном разгуле ничем не скованной свободы.

История в первых философских системах Греции ещё не видит произведения самой Эллады, но только восприятие чуждых стихий.

Таков великий Пифагор, один из самых светлых и возвышенных умов, какими может гордиться человечество. Созвучный и почти современный великому Ляо-Тзеу, он принадлежит (по таинственности своего отвлечённого и поэтического учения, по догмату перехождения душ (метемпсихозис) и по строгости в испытании учеников) к истории религиозных форм, а не философии и носит явные признаки восточного мира, ещё не вполне разорванного до падения Вавилона. Те же следы Востока заметны в математических трудах и в гениальной догадке Пифагора о неподвижности солнца. Не эллинскими системами должно считать и те философии, которые полагали основанием всего сущего одну из чистейших стихий, огонь или воду, как напр. школа Фалеса, на которой заметно влияние восточно-иранского поклонения водяному символу, влияние, объясняемое вполне древним вано-вахтрийским населением западного приморья Малой Азии.

Изучение самого человека и его умственных способностей обозначает уже проявление чисто эллинской стихии в философии: с ним вместе проявилось сомнение во всём, что не вполне доступно разуму человеческому; возведение случайности в достоинство силы первоначальной (т. е. поклонение факту, как факту без веры в какое-бы то ни было объяснение); и наконец, безбожие полное, резкое, грубое и при всём том имеющее законные права не только на оправдание, но и на сочувствие всех мыслителей, ибо содержало отрицание религии бессмысленной и нестерпимой для просвещённого ума.

Таким образом, первые чисто эллинские учения, по-видимому, вырываются из области верования; но это освобождение мнимое, а не действительное. Философия отрицает Зевса и всю олимпийскую братию, но она отрицает только признаки эллинского божества и продолжает поклоняться истинному божеству Эллады – человеку. Она признаёт права случайности, потому что эти права были действительно освящены прежней религией; наконец, она возвышает и напрягает гордость человека, перенося её только из области физического превосходства в область умственной силы. Из мыслительных школ выходят смелые бойцы, удальцы слова, софисты, как атлеты из школ гимнастических. Как атлеты, переходят они из города в город, собирая дань удивления народного, венчаясь олимпийскими венцами, щеголяя новоизобретённым силлогизмом, как герои пентафла или борьбы щеголяли новой уловкой или кулачным ударом. Стихии мысли бродили, повинуясь уже местному закону: в нём должны они были найти своё примирение.

Человек был, как сказано, истинным божеством Эллады. Но божественность его состояла в красоте, которой он был высшим представителем. В этом-то эллинском законе, в этом характере религии заключалось разрешение философской задачи. Смолоду художник, насытившийся всеми обаяниями искусства, в возрасте мужества гражданин, служивший обществу на поле битвы под эллинским вдохновением свободы и славы, Сократ подчинил хаос философии закону стройности и гармонии. Красота явилась царицей мира духовного (τὸ καλόν), как она была божеством видимого мира. Софисты исчезли. Обрадованная Эллада приветствовала мудрость, нисшедшую с неба.

Жизнь Сократа была борьбой с прежними обмельчавшими школами. Он победил их потому, что в нём была та эллинская истина, к которой стремились они бессознательно и бесплодно. Он сражался с ними их же оружием и веселился этим боем потому, что в нём было эллинское удальство, перенесённое в область слова. Понятно, как Аристофан, ослеплённый пристрастием, мог принять случайный характер его бесед за существенный дух его мысли.

Сократ совершал великий подвиг, которого путь был ему указан религией, но в то же время он уничтожал образы этой религии в их бессмысленной случайности. Народ, увенчавший его земное поприще венцом мученической смерти, осудил его как безбожника и был прав в своём суде; но прав по своему невежеству, ибо сам не знал, какому божеству поклонялся. Он был прав и потому, что просветление религии, отрывая её от предания, предавало произволу мысли; и судии, нежась в тупом спокойствии глупых верований, предчувствовали те духовные старания своих потомков, которых философия лишала веры и богов.

Величественная трагедия совершилась. Сократ выпил чашу яда и сказал, что выздоравливает от жизни («Критиас, принеси жертву Эскулапу»); но боги Олимпа исчезли навсегда, разрешившись в свои отвлечённые законы.

Начатое Сократом продолжается его вдохновенным учеником. Для Платона уже не существуют образы, созданные младенческой фантазией Эллады. В невидимом небе он видит уже полное и совершенное отражение чудной гармонии, которую слышит в своей душе, и божество открывается перед ним, как первообраз духовной красоты. Никогда не поднимался выше полёт ума человеческого; никогда не являлось такого великолепного соединения самого роскошного воображения, всепроникающего разума и художественного чувства, просветлённого нравственными стремлениями. Эллада, расцветшая в Гомере, принесла свой зрелый плод в Платоне.

Но сократов ученик черпал своё духовное богатство не из одних наставлений учителя. Недаром слышал он великое имя Заратустра¹⁸⁹ и имя чистого божества, которому он поклонялся, недаром доходили до него отзвуки учения светлого Востока. Часто, отделяясь от пути философского, созидает он начала новой религии, которой произвольные основы скрываются под человеческой истиной вдохновенного искусства; часто угадывает он лучшее будущее духовного развития и как будто оглядывается на весь мир, прося предания и исторической опоры для своего ясновидящего гадания. Но мир ему известный не давал ответа. В этом слабость его философии и невозможность вызвать Элладу к плодотворнейшей жизни. Другой век, другое просвещение более сочувствовали Платону, чем страна, создавшая его гармоническую душу.

Красота и истина неразлучны. Всякий произвол содержит уже в себе признаки бессилия и начала безобразия. Истина должна быть необходима и представлять явное доказательство своей необходимости. Аристотель повёл далее философию в её разумном или рассудочном развитии, утратив богатство свободных платоновых гаданий, но, не удаляясь от служения красоте и подчиняя весь круг человеческих наук её торжественным законам. Таков крайний предел эллинской философии. Дальнейшее разделение школ, Диоген, ищущий человека, Эпикур, поклоняющийся высшему благу в виде гармонического наслаждения бытием, Зенон, возвышающий гордость человека до восторженного поклонения своему внутреннему совершенству, и все затейливые подробности позднейших учений заключены уже в гениальной школе Сократа и его первых учеников. Духовный подвиг Эллады был совершен.

Почти в то же время совершился её подвиг исторический.

Эта современность развития умственного и государственного замечена более или менее во всех великих народах; она особенно разительна в Греции. Ничтожность её вещественных сил ставила её судьбу в прямую зависимость от напряжения сил умственных.

Сверх того, Греция менее всех других земель приняла чистых стихий от минувшего времени. К ней дошли все начала уже в их искажении (за исключением темной памяти о божестве, сохранившейся у одичалых Пеласгов); её религия, произведение её местности и народа получила от неё самой не только значение, но и существование. Нигде так ясно не выражался закон развития. Иран хранитель предания, мир кушитский, закованный в цепях древнего вещественного философизма, не были способны к полному жизненному движению. И тот и другой находился в постоянном упадке; сказочное же человекообразие вендских племён оставалось неподвижным, потому что, не будучи согрето высоким стремлением к красоте, оно не доходило никогда до познания человеческого идеала. Греция, слабая и ничтожная в своём младенчестве, перешла все возрасты жизни, поклоняясь человеку, и представляя в своей коллективной жизни все степени его жизни личной. Оттого-то в ней так явно совпадает эпоха полного развития сил вещественных с эпохой высшего напряжения сил умственных.