Столкновение Персов с Грецией

Война Персии с Грецией была неизбежна. Колонии эллинские в Малой Азии были порабощены и беспрестанно призывали на помощь всю вольную Элладу, которая не всегда отказывала им во вспомогательных войсках и никогда не отказывала в поощрениях к восстанию. С другой стороны, Персы, став твёрдой ногой во Фракии и на нескольких островах Эгейского моря, оскорблялись гордой независимостью маленьких государств, в которых они не предполагали силы и не видели доблести.

Лакедемон грозил войной Киру за порабощение Лидии и получил в ответ горькую и справедливую насмешку¹⁷³. Афины в минуту временного и неосторожного порыва раздули пламя возмущения в ионийских городах Малой Азии и не могли их спасти от гибели. Наконец, прежние тираны Афин, изгнанные согражданами Пизистратиды, искали убежища у двора персидского и, обещая Дарию лёгкую победу, пригласили его к завоеванию Эллады.

Характер афинской жизни и непостоянство народных страстей выражаются очень резко в запрещении напоминать о несчастиях Милета, неудачно возмутившегося по милости же Афинян.

Дарий послал требовать покорности от Эллинов. Эллины, вопреки всем правам народным и всякому нравственному чувству, умертвили посланников¹⁷⁴.

Спарта загладила своё преступление благородным самопожертвованием двух граждан, отдавших себя во власть персидского царя для казни за убийство послов. Ксеркс оценил их великодушие и отпустил с почестью в Лакедемон.

Войско персидское ополчилось против Греции и, опустошив острова Эгейского моря, пристало к берегам Аттики. Афиняне, не устрашённые многочисленностью врагов, пошли к ним навстречу и стали перед ними лицом к лицу на равнинах Марафона.

Два великих народа, два просвещения, два общественных начала вступали в вековую борьбу. Первый взгляд критики необходимо должен быть в пользу Азии. Благородное древнее чистое племя Ирана, сохранившее в продолжение целых тысячелетий свою тихую жизнь в границах древней родины, свой быт простой и семейный и своё высокое человеческое достоинство, равно свободное от иноземного ига и от заразы неправых завоеваний, далеко превосходит мешанное народонаселение Эллады, не знающее ни семейности, ни святости человеческого братства, ни правды народной, ни уважения к правам иноземцев, народонаселение, издревле бродящее и дружинное, сохранившее даже в лучшие минуты своего развития неизгладимый след первобытного бездомства. Не без глубокого презрения мог смотреть природный Перс поклонник высокой религиозной мысли, обнимающей в себе почти все нравственные начала и, по крайней мере, отчасти согласной с законами логического разума, на бессмысленного Эллина, окуривающего свои мраморные кумиры дымом заклинательных жертв.

Учёность может отыскивать символическое начало эллинских богов, угадывать в них изображение сил природы, видимых проявлений Божества, и даже нравственных стремлений духовных; но действительно в нестройном и безначальном синкретизме Эллады, в бестолковом смешении северного человекообразия и южного понятия о двойственной полярности не было и нет ни малейшего остатка высокого значения первобытных религий, не было ни малейшего следа нравственного достоинства, не было, наконец, ни малейшей тени такого верования, которое человек мог бы принять, не отказавшись от всех лучших даров своей духовной природы. Агура-Маздао и Зевс! Зенд-Авеста и феогония Гезиода! Чудные гимны Заратустра и глупые заклинательные приговорки эллинского богослужения! Нечего даже сравнивать. Необычайная тупость Эллинов в мире религиозном выражается вполне в смешном происшествии с лже-Минервой во время Пизистрата¹⁷⁵ и в рассказах историков об иноземных верованиях. Они ничего не видали, ничего не понимали, и Геродоту даже ни на минуту в голову не пришло, чтобы кто-нибудь мог поклоняться чему-нибудь разумному. Просветление Эллады заключалось в мире художества; но он ещё не принёс своего высшего плода; впрочем, и этот плод был – отрицание религии.

Но судьба войны была сомнительна. Спор был не племени с племенем, но государства с государством, и разноначальная Персия, связанная только внешним единством, могла, несмотря на своё видимое величие, пасть перед Элладой, скреплённой внутренним единством духа. Превосходство вооружения и больший навык к сражениям могли доставить победу Эллинам только в первых схватках, но ничего не значили для долгой борьбы. Важнее и решительнее было равнодушие большей половины царства персидского к войне за чужое дело, отдалённость поля битвы от живого средоточия иранского и быстро возрастающий разврат народа, перешедшего от бедной и простой жизни в горах к роскоши, неге и наслаждениям. Самая вера, долго сохранявшаяся в чистоте первобытной, потом помрачённая чуждой примесью и оторвавшаяся от предания, потом восстановленная произвольной реформой, не нашла в себе характера силы неизменной и несокрушимой. После временного порыва, приданного ею племенам иранским, она должна была выказать своё внутреннее бессилие, перейти в чисто государственную обрядность и потерять всё своё духовное значение. Явное искажение её произошло уже в гораздо позднейшее время, с принятием поклонения Милитте сирийской или Астарте бактрийской¹⁷⁶, но начала этого искажения уже лежали в постепенном охлаждении народа.

На поле битвы против бесчисленных полчищ, чуждых друг другу по нравам, обычаям и выгодам, привыкшим переходить от одного ига к другому, бесстрастных и исполняющих поневоле военную барщину, выступало немногочисленное, но стройное войско Эллады, в котором всякий воин сражался за своё личное дело, за свою личную, исконную свободу, за свою личную славу и за спасение своих кровных братий. Бессмысленный и сказочный антропоморфизм Севера, соединённый с художественностью Юга, составили хаотическую религию Эллады, в которой преобладало одно божество – человек – и одно верование – в достоинство человеческой природы. Гордое сознание своего личного величия напрягало все мышцы телесные, все силы духовные в Эллине, готовом встретить вялый и бесстрастный напор азиатских войск; и благородная смерть малочисленных вендов ликийских, погибших до единого за свободу родины, могла уже указать персам всю трудность предстоящей борьбы.

Жители Ксанфоса (собственно Ярины) в Ликии убили жён, детей и самих себя, чтобы не подпасть игу персидскому.

На равнинах Марафона сразились Афины с войсками Дария, и победа увенчала первый подвиг Эллинов. Одни только Персы и Саки заслужили в битве марафонской, как и в ксерксовом походе, уважение победителей¹⁷⁷. Все прочие войска бежали почти без боя. Эллада была спасена. Вскоре после поражения в Аттике Персию постигло ещё большее бедствие: великий Дарий умер, не оставив после себя достойного преемника.

С восшествием Ксеркса начинается быстрое падение персидской державы. С трудом подавленное возмущение Египта, бедственный поход против Эллады, поражение при Саламине, Платее и Микале, наконец, смерть самого царя, убитого одним из подданных в надежде похитить престол, всё для дальновидного судьи дел государственных указывало на недолговечность иранского царства. Персы из самого Персистана ещё продолжали сражаться с прежним мужеством за свою старую славу; но бессилие и болезненность всего общественного тела были очевидны. Бесполезно бы было следить за всеми бедствиями и раздорами Персии, за возмущением сатрапов, побеждающих царское войско и побеждаемых только посредством измены и коварства, за развратом двора, за постоянным исчезанием мужества в войске, за постоянным усилием торжествующей Эллады, за освобождением её азийских колоний и, наконец, за позором преемников ксерксовых, полагавших единственную надежду победы в наёмниках из того самого народа, который беспрестанно грозил их западным границам. Исторические подробности важны только для монографии или в тех случаях, когда в отдалённом происшествии открывается закон мирового переворота.

Давно исчезло религиозное направление Ирана. Весь его духовный смысл был забыт ещё прежде, чем при третьем преемнике Ксеркса поклонение Милитте или Танаите (дунайской, по восточному Дунаю – Яксарту) было принято, как часть государственного верования. Государственное же устройство не имело в отношении к большей части персидского царства никакого характера, кроме случайного преобладания одного племени над другим. Средний и горный при-каспийский Иран содержал ещё несколько воинственных семей, могущих поддержать колеблющуюся державу (это доказывается их смелым отпором торжествующему младенцу¹⁷⁸), но эти семьи сами давно оторвались от неё. Они связаны были с царями случайностью его средне-иранского происхождения; но цари стали так далеко от прежних сограждан, что кровная связь была расторгнута, они связаны были с царями связью религиозного символизма, в котором правитель изображал самого владыку небес (благого бога Агура-маздао). Но религия потеряла весь смысл свой и обратилась в нестройный и бесхарактерный синкретизм. Из горцев средне-иранских, основавших персидскую державу, часть (знатнейшие и ближайшие к царствующей династии Ахеменидов) перешла в придворную и наследственную аристократию, готовую свергнуть своих государей, а большая часть усвоила себе право полной независимости и оставалась совершенно равнодушной ко всей общественной жизни¹⁷⁹.

Этот факт очень ясно выдаётся из самой истории завоевания Персии Македонцами. Мидо-персидская держава замыкает собой ряд миро-правительных государств древней системы, – государств, основанных на идее отвлечённой или религиозной идее, высшей самого государства и от того никогда не могущей с ним совоплотиться вполне. Мидо-персидское царство, принявшее в своё основание древнейшую и чистейшую форму верования, всех менее могло устоять потому, что условные формы общества гражданского не имели действительно ничего общего с нравственной духовностью иранского учения. Наступило время новой системы, основанной на высоком значении отдельных лиц человеческих, которых совокупность составляет государственную общину, – системы, управляющей миром с большими или меньшими изменениями до нашего времени. Человек, исчезавший вполне в государствах до-эллинской эпохи, в Элладе выступает торжественно на поприще истории.