Живучесть Восточной империи и бессилие Западной. Причины этого различия

Так исчезла целая половина римского мира, обширнейшая по пространству, сильнейшая по физическому превосходству жителей (это доказано было во всех междоусобных войнах), способнейшая к защите, отдалённейшая от опасности; так исчезла она почти без боя и без следа. Наследство Рима взяли Германцы.

Когда Феодосий разделил государство, обе части его, восточная и западная, достались в руки равно недостойной власти; но ничтожность Гонория была поддержана сильными личностями Стилихона и Аэция. При дворе Аркадия не явилось ни одного лица, заслужившего историческую память. Самоё положение Восточной империи было опаснее. На неё обрушилась вся тяжесть народов Готских и семей, изгнанных Гуннами из славянской земли. Аланы, Гепиды, Вандалы, Свевы, Бургунды, Тайфалы, Герулы испытали поочерёдно свою силу над её почти беззащитными пределами. Она уцелела. На неё должна была обрушиться первая гроза Гуннов, но удалилась, предпочитая дружбу и дань сомнительной борьбе.

Известен ответ византийского императора гордому Аттиле. «У меня золото для друзей, железо для врагов».

Между тем и длинная, почти беззащитная граница приевфратская подвергалась сильному напору Персии, южная набегам Аравитян и северо-восточная погромам кавказских народов. За Гуннами вслед надвинулись все валы моря славянского, возмущённые Аварцами и брошенные на Византию, и этот напор равнялся силам всей Германии. После падения Персии, в самое то время, когда империя едва отстоялась от аваро-славянского союза, осаждавшего Византию с запада, и от войск завоевателя Хозроя, осаждавшего её в тоже время с востока, когда она ещё не успела собрать силы свои для новой борьбы, поднялась новая гроза, много сильнее всех прежних, поднялась пучина, которая последней, далёкой и слабой волной затопила Испанию, южную Италию, значительную часть Галлии и едва была отбита сосредоточившимися дружинами Франков и могучей рукой Карла Мартеля. Таков был исламизм в своём первом периоде; но империя уцелела и стала мало-помалу расширять границы свои против слабеющих Сарацин. Тогда, из внутренней Азии, нахлынул поток воинственных, неудержимых полчищ тюркских, которых сила в разные времена сокрушала все царства Азии и весь восток Европы; тогда налетели с запада дружины Германцев, привыкших к боям и с ног до головы закованных в сталь. Столица досталась в руки неприятелю, империя как будто исчезла; но снова восстала она на тяжкую и последнюю битву, в которой ослабелая, растерзанная, всеми брошенная, она, наконец, погибла под ударами средне-азийских завоевателей. Такова была её многовековая борьба, таков её тысячелетний подвиг после Феодосия, несмотря на беззащитность длинных границ от Иллирии до Аравии, на разврат народа, на мертвенность правительственных форм, завещанных древним миром, на скудость народонаселения, несколько раз почти уничтоженного моровой язвой или мечом неприятеля, и наконец, на то бедственное состояние, в котором уже застал её Феодосий после бедствий, постигнувших её во времена Декия и Валента. Но этот подвиг не замечен историей.

Не такова была судьба Западной империи. Она была почти со всех сторон окружена широкими морями или свободным Океаном, не поддававшимся никогда римскому владычеству, но охранявшим римскую область. Сухопутная граница её была обнесена крутой стеной Альпийских гор, и одно только недолгое ложе Рейна открывало неприятелю лёгкий доступ в пределы Галлии. Провинции были ещё пощажены дикарями, за исключением северной Италии, несколько раз пострадавшей, и рейнского прибережья, опустошённого Германцами. Ничтожные набеги Пиктов и Скоттов не представляли важной опасности для Британии. Большая часть Галлии не видала неприятеля. Испания цвела далеко от северных врагов. Морские набеги Саксов и Франков или Мавров африканских могли испепелить прибережные деревни, но не могли не только потрясти государства, но даже и угрожать ему. Таково было положение Западной империи после Феодосия. Враги её были те же самые германские или сарматские племена, которые безуспешно нападали на восток, и эти племена утратили большую часть своих сил в борьбе с Византией или в начале победоносных Гуннов. Личными врагами Риму были только Франки и Алеманны, которых сила едва ли равнялась одной Персии, была незначительна в сравнении с приливом славяно-аварским и совершенно ничтожна перед Исламизмом в его первой поре. И за всем тем внутреннее чувство подвигло варваров на запад. Оставляя в покое близкие, беззащитные, богатые области Востока, они бросились на Италию, ограждённую неприступными горами, на Галлию, защищённую своей отдалённостью лесами, болотами и племенами германскими, на Испанию, опоясанную морем и Пиренеями, наконец, на Африку, страну, принадлежащую как будто чуждому миру, едва доступному для жителей севера. Внутреннее чувство завоевателя было оправдано скоростью завоевания: не прошло столетия после великого Феодосия, и Римской империи не стало. Такова была её судьба такова её гибель, очевидно, не от внешних врагов, но от внутреннего бессилия. Слабость её высказывается с особенной яркостью в участи Испании, земле почти неприступной извне, а внутри перерезанной во всех направлениях горными преградами, и завоёванной, в течение немногих лет, несколькими десятками тысяч дикарей, уцелевших от долгого, неуспешного странствования по остальной Европе. Причины этой слабости лежат в прежней истории римского Запада, в истории не политической, но духовной.

Критика, которая до сих пор не удостоила своего внимание или не заметила великого вопроса о разнице в судьбах Западной и Восточной империй, тщетно бы стала искать объяснения в причинах внешних, в разницах географических и тому подавное. Географическое положение римской половины было выгоднее, чем византийской; физические свойства жителей превосходнее, средства к защите многочисленнее и надёжнее. Правда, что восток был торговее и богаче, но роскошная Африка или благословенная страна запиренейская, или хлебородная Британия, или Галлия, от Средиземного моря до Северного, были ли обижены природой или совершенно лишены торговли, или опустошены неприятелем? Правда, что положение Рима не так выгодно, как положение Византии; однако он мог завоевать мир и долго управлять им; но Рим был уже брошен императорами, жившими по большей части в Равенне (а иногда в Милане). Но и Византия была не случайным явлением, а плодом жизни, и такая же жизнь создала бы новую столицу в средоточии Западной империи, на берегах Роны или в Южной Галлии, близко к Рейну, для отпора неприятелям, и к Средиземному морю, для сбора легионов. Когда империя разделилась на две половины, обе половины, очевидно, казались равносильными в глазах Диоклетиана и потом Феодосия. В борьбе междоусобной победа обыкновенно оставалась за Западом; но эта западная половина была неспособна к жизни самобытной. Разница, доказанная последовавшей историей, не могла быть оценена современниками, потому что она была чисто духовная и плодом прежней духовной жизни; а человек узнает тайну духовной силы или духовного бессилия только тогда, когда она высказалась явлением историческим.

Восток был искони богат умственной, самобытной деятельностью. Века завещали векам сокровища мысли, науки, или искусства. Труд многих столетий был увенчан Элладой, принявшей мысль от Египта и Финикии и страны заевфратской и слившей её в один высокий идеал человеческого совершенства, в одну победную песнь человеческой личности. Учители Эллады сделались её учениками и приняли в себя новое начало жизни: стремление к развитию всех способностей души человеческой, всего его внутреннего существа. На востоке эллинском государства были слабы и ничтожны, люди сильны и внутренне богаты. Запад был создан грубой и односторонней государственностью Рима. За то Рим был велик, как государство; а люди, захваченные в его мертвящие объятия, были внутренне скудны и ничтожны. Душа человеческая не облагораживалась под римским владычеством; ум не обогащался стремлением к высшей цели и, принимая усовершенствования жизни вещественной, не впитывал в себя гордой любви к просвещению. Галл и британский Кумри и Кельто-Иверец оставались по-прежнему дикарями, но дикарями, отчасти ограждёнными римской полицией, отчасти заключёнными поневоле в границах римского устава. Восток, подпавши власти римской, обогатился новым знанием, плодом древнего просвещения, знанием права, и принял его в свою умственную сокровищницу не как мёртвую букву, но как мысль живую и требующую ещё развития. Безжизненная на Западе, наука права продолжала жить на Востоке и живить его.

Поприще древнего мира кончилось самоубийством его оскудевших начал (знание в Элладе, внешней правды в Риме). Новый свет блеснул для человечества, новое животворное начало влилось в душу человека; но великое явление имело не одинаковые последствия на Востоке и на Западе. Эллинская половина империи быстро наполнилась ревностными христианами, готовыми на всемирную проповедь и страдание за истину и на глубокое изучение истины, примиряющей знание с жизнью. Христианство для Эллина было последним, божественным подвигом его личного развития, учением, принятым извне, но принятым во внутренние глубочайшие тайники его духа. Римская половина империи позже и медленнее приняла христианство. Оно имело и на Западе своих, хотя и немногочисленных мучеников, своих учителей (из коих, однако же, лучшие были или пришельцы с Востока или их первые ученики); но действие его было ограничено, требования не всеобъемлющи. Христианство на Западе имело, как и скудное просвещение Запада, характер внешности, умиряя и облагораживая жизнь, но не пробуждая спящих сил духа человеческого. Самый круг действия его был теснее, чем на Востоке; он захватывал только города³⁸⁷, уже проникнутые римским началом и принявшие от завоевателей не только законы, но и часть своих жителей и язык. Села долго оставались чуждыми проповеди христианской, сохраняя свой язык, свои обычаи и своё идолопоклонство.

Это доказывает самое имя pagani (селяне), данное идолопоклонникам, и отсутствие памятников христианских на народных наречиях.

Таким образом, личность человека оставалась в прежнем унижении, и вера принимала характер общественной религии, утрачивая характер мысли и живого знания. Когда, наконец, христианство обняло собой всё пространство Империи, оно стало мало-помалу проникать и в отдалённые села, и в пустыни, и в общий быт. Но оно не нисходило и не могло низойти вполне до селянина. Жизненный процесс, происходящей во всей Западной империи, заключался в постепенном романизовании отдельных провинций, в постепенном вымирании местных языков и бытов и в постепенном расширении начал, истекающих из Италии. При такой шаткости и переходном состоянии духовенство оставалось поневоле при том языке, при тех началах, которые содержали в себе более силы и прочности, т. е. при римских. Поэтому оно заключалось в круге правительственном и, ускоряя уже начатый процесс романизование областей, оно оставалось чуждым народу и лицам, составляющим народ. Христианство обращалось в институт. Вся заслуга западного духовенства (за немногими исключениями, принадлежащими к областям древнего просвещения) ограничилась развитием не гражданственности (ибо на ней тяготело римское право, но судопроизводства церковного (например, положение об апелляциях и т. п.) и правительственной части в делах церковных. Таков подвиг всех лучших епископов на Западе: таково стремление западного христианства, выраженное в эдикте Грациана о первосвященнике, в положениях многих соборов и в постановлении Феодосия (мужа западного) о католичестве и о христианстве в смысле государственного исповедания. Но всё это стремление оставалось бесплодным. Высшая область гражданского и государственного права оставалась неприкосновенной. Она всё ещё принадлежала миру древнему и завету римского образования. Восточная страна продолжала личное развитие человека и в круге мысли боролась победоносно с мысленным влиянием прежнего эллинства. Западная страна, приняв и благословив наследство римского права, отняла у себя тот круг действия, который один ещё был для неё доступен. В ней христианство было мертво³⁸⁸, как и самоё государство. Таково свидетельство всех современников.

Внутреннее правление государством и вся его гражданская жизнь уже давно упали на крайнюю степень беспорядка и унижения. Вся империя от нильских водопадов до пределов горней Каледонии представляла бесконечный ряд законных угнетений, правительственных обманов, правомерных нарушений всякого человеческого права, а часто и наглых разбоев. Но на востоке областная жизнь была не уничтожена.

Насмешки Антиохийцев над Юлианом, частые возмущения и другие более или менее беспорядочные проявления городовой или областной силы доказывают, что даже государи (не говорим уже о местных правителях) были принуждены к осторожному обхождению с народами, не совсем забывшими свою историческую славу.

Личность не утратила всех своих прав. Были просвещение старое и гордое сознание просвещения; были обычаи и предания; была умственная деятельность, внушающая уважение правителям и обуздывающая безграничность своеволия. Страдания народов доходили иногда до крайности; но злоупотребление власти встречали часто опасный отпор или строгое наказание. Живая кровь ещё не застыла в жилах государственного тела. Не то было на тёмном Западе. Там не было ни обычаев, ни гордости, ни преданий, ни просвещения личного, ни жизни областной. Злоупотребления местной власти не встречали препон, безумие правительственного корыстолюбия, высасывавшего пот и кровь подданных для временного обогащения императорской казны, не знало пощады. Народное бессилие не смело сопротивляться; народное тупоумие не умело залечивать язвы, нанесённые слепым правлением. Богатства природные оставались неразработанными в недрах земли; богатства, оставленные в наследство промышленностью веков минувших, исчезли безвозвратно. Казнью надобно было удерживать горожан от бегства в села и пустыни, казнью надобно было удерживать поселян от бегства к варварам. Не было ни духа, ни умения для собственной защиты; не было сокровищ для найма защитников-иноземцев. Мёртвая империя была готовой добычей для первого вооружённого пришельца.

Таковы причины различия в судьбах двух половин римского мира. Они были чисто духовные и проистекали из духовной истории народов. На Западе полудикие подданные империи не умели и не хотели защищаться против дикарей, к которым они были близки по собственному невежеству. На Востоке каждая область билась до последней капли крови, каждый шаг земли был дорого куплен завоевателем, каждый гражданин, потомок Эллина-просветителя или мировластителя Римлянина, или даже Сирийца, гордящегося своим древним преданием, предпочитал смерть игу варвара. Государство было слабо и не могло окрепнуть, потому что уже благословило именем веры мёртвые формы, завещанные древностью, и потому что, может быть, невозможно историческим народам отказаться от всей своей истории и всей своей славы и обновиться в жизнь чисто человеческую. Но люди ещё были крепки. Они могли, хотели и умели сражаться за своё просвещение и свою народную гордость. Зато ещё долго горсть Греков могла побеждать полчища неприятелей, и тесное приморье Палестины или мелкие горные округи сохраняли в продолжение целых веков свою независимость среди разлива мусульман-завоевателей; а Испания (кроме южного приморья) покорилась почти без боя горсти варваров, удивлённых своей собственной победой. Свобода местная или имя римское уцелели на Западе только в странах древнего просвещения, как, например, в южной Италии и Сицилии, или в областях, не вполне утративших свою народность и своё предание, как например Арморика, или дебри кумрийского Валлиса или, может быть, горы иберской Кантабрии.