Иван Васильевич Киреевский⁵⁵

Статья, нами напечатанная, О необходимости и возможности новых начал для философии, составляла только первую половину или часть более полного рассуждения об этом предмете. Она содержит в себе критику исторического движения философской науки; следующая же часть должна была заключать в себе догматическое построение новых для неё начал. Таково было намерение автора, таковы были наши надежды; но Бог судил иначе. Труд, временно прерванный поездкой Ивана Васильевича Киреевского в Петербург, прерван навсегда его неожиданною кончиною. Быстро и неудержимо развившаяся холера положила предел прекрасной и полезной жизни, только ещё вступавшей в полную деятельность. Он умер на руках сына и двух друзей, Алексея Владимировича Веневитинова, друга его ранней молодости, и графа Комаровского, которому писал он всем известное письмо, напечатанное в Московском Сборнике. Неисповедимы судьбы Господни!

Сердце, исполненное нежности и любви, ум, обогащённый всем просвещением современной нам эпохи; прозрачная чистота кроткой и беззлобной души; какая-то особенная мягкость чувства, дававшая особенную прелесть разговору; горячее стремление к истине, необычайная тонкость диалектики в споре, сопряжённая с самою добросовестною уступчивостью, когда противник был прав, и с какою-то нужною пощадою, когда слабость противника была явною; тихая весёлость, всегда готовая на безобидную шутку, врождённое отвращение от всего грубого и оскорбительного в жизни, в выражении мысли или в отношениях к другим людям; верность и преданность в дружбе, готовность всегда прощать врагам и мириться с ними искренно; глубокая ненависть к пороку и крайнее снисхождение в суде о порочных людях; наконец, безукоризненное благородство, не только не допускавшее ни пятна, ни подозрения на себя, но искренно страдавшее от всякого неблагородства, замеченного в других людях: таковы были редкие и неоценённые качества, по которым Иван Васильевич Киреевский был любезен всем, сколько-нибудь знавшим его, и бесконечно до́рог своим друзьям. Смерть его останется неисцелимою раною для многих.

Но потеря Ивана Васильевича Киреевского важна не для одних личных его знакомых и не для тесного круга его друзей; нет, она важна и незаменима для всех его соотечественников, истинно любящих просвещение и самобытную жизнь Русского ума. Немного оставил он памятников своей умственной деятельности; но всё, что он сказал, было или будет плодотворным. Мы не говорим о замечательных, но незрелых произведениях его юности (хотя в них уже, среди многих ошибок, выражались глубокие мысли); мы говорим о том, что было им высказано во время полной возмужалости его ума. Несколько листов составляют весь итог его печатных трудов; но в этих немногих листах заключается богатство самостоятельной мысли, которое обогатит многих современных и будущих мыслителей и которое даёт нам полное право думать, что в глубине его души таилось ещё много невысказанных и, может быть, даже ещё не вполне сознанных им сокровищ. Нашему убеждению будет, конечно, сочувствовать всякий, кто с разумом прочёл или теперешнюю статью Ивана Васильевича Киреевского, или те, которые напечатаны в Москвитянине и в Московском Сборнике.

Слишком рано писать его биографию; скажем только, что жизнь его украшена была с первой молодости приязнью Пушкина, горячею дружбою Жуковского, Баратынского, Языкова и (слишком рано увядшей надежды нашей словесности) Д.В. Веневитинова. О движении и развитии его умственной жизни и о литературной деятельности говорить также ещё нельзя: они так много были в соприкосновении с современным или ещё недавно минувшим, что невозможно говорить о них как следует, вполне искренно и свободно. Постараемся обозначить то, чем он обогатил Русское просвещение и чем он останется памятным в истории общего просвещения.

Иван Васильевич Киреевский принадлежал к числу людей, принявших на себя подвиг освобождения нашей мысли от суеверного поклонения мысли других народов, которые передали нам начала общечеловеческого знания, и, может быть, более и яснее всех уразумел он шаткость и слабость тех мысленных основ, на которых стоит всё современное строение Европейского просвещения. Так как его время и его дела требовали по преимуществу разбора критического, на него и обратил он первые свои труды и путём строгого, глубокого и добросовестного анализа пришёл к следующему выводу: «Рассудочность и раздвоенность составляют основной характер всего западного просвещения. Цельность и разумность составляют характер того просветительного начала, которое, по милости Божией, было положено в основу нашей умственной жизни». Можно не соглашаться с данными и взглядами, которые заключаются во второй половине письма его к графу Комаровскому; но положение, приобретённое и высказанное И.В. Киреевским, останется неколебимым и будет точкою опоры и отправления для всего будущего развития нашего мышления. Строгое воспитание ума в школе Немецкой философии и врождённая особенность созерцательного стремления обратили особенно внимание Киреевского на вопросы философии, и в них добыл он следующие выводы. «Всякая жизнь практическая есть не что иное, как внешняя историческая оболочка скрытой философской системы, сознаваемой и выражаемой передовыми двигателями человеческого просвещения»; но «сама философия есть не что иное, как переходное движение разума человеческого из области веры в область многообразного приложения мысли бытовой». В этом выводе определяется в одно время и разумная, самостоятельная свобода философии, и её законная, хотя несознаваемая (законная именно потому, что несознаваемая) подчинённость вере. Наконец, дальнейший труд критики философской привели его к следующему выводу: «Теперешняя философия, совершившая полное своё круговращение в области мысли, есть окончательное развитие Аристотелизма и ещё ранних школ; но она есть только отрицательная сторона знания, она обнимает законы возможности, но не законы действительности; она есть изучение диалектического отражения в нашей мысли логики явлений, которая сама есть только отражение являемого, отражение крайне неполное, ибо оно не обнимает первоначальной свободы». Таким образом, философия Запада есть изучение повторённого отражения, явно самоуличающегося в неполноте, и ошибка тех, которые видят в ней науку разума во всем его объёме, также безрассудна, как была бы ошибка человека, надеющегося найти в законах оптики закон исконного начала световой силы. «Правда этой философии (т. е. философия диалектического рассудка) имеет свои права в свойственных ей преданиях и делается неправдою только вследствие непонимания этих пределов; но есть возможность более полной и глубокой философии, которой корни лежат в познании полной и чистой Веры – Православия. Западная наука приготовила её возможность, и в этом состоит её великая заслуга перед человеческою мыслью».

На этой точке развития смерть остановила Ивана Васильевича. Плоды, им добытые, по-видимому, заключаются в отрицаниях; но эти отрицания имеют характер вполне положительного знания. Этих плодов, этих новых выводов немного; но такова участь тружеников философии: одну-две мысли добывают они трудом целой жизни, напряжённою работою всех мыслящих способностей и, можно сказать, кровью сердца, алчущего истины; но каждая из этих мыслей есть шаг вперёд для всего человеческого мышления. Два, три такие вывода записывают в истории науки ещё одно великое имя и питают целые поколения своим разнообразным развитием, сосредоточивая в себе разумный труд поколений предшествовавших. Конечно, немногие ещё оценят вполне И.В. Киреевского; но придёт время, когда наука, очищенная строгим анализом и просветлённая верою, оценит его достоинство и определит не только его место в поворотном движении Русского просвещения, но ещё и заслугу его перед жизнью и мыслью человеческою вообще. Выводы, им добытые, сделавшись общим достоянием, будут всем известны; и его немногие статьи останутся всегда предметом изучения по последовательности мысли, постоянно требовавшей от себя строгого отчёта, по характеру тёплой любви к истине и людям, которая везде в них просвечивает, по верному чувству изящного, по благоговейной признательности его к своим наставникам, – предшественникам в путях науки, – даже тогда, когда он принуждён их осуждать, и особенно по какому-то глубокому сочувствию невысказанным требованиям всего человечества, алчущего живой и животворящей правды.

Память твоя будет с праведною похвалою, наш усопший брат!