Примечания к песням, помещённым в статье г-жи Кохановской⁴¹

Хотите ли, братцы, старину скажу,

Старину скажу, да небывалую,

Небывалую, да и неслыханную?

Уж как на море, братцы, овин горит,

Овин горит, да всё со репою,

Со репою, да всё со красною;

По поднебесью, братцы, медведь летит,

Во когтях несёт да он коровушку,

Он коровушку да чёрно-пёструю,

Чёрно-пёструю да белохвостую:

По чисту полю да корабли плывут,

Корабли плывут, да всё сено везут,

и проч.⁴²

Кажется, это не просто затейливая ложь, а ряд загадок, у которых смысла уже мы отгадать не можем, отчасти уже и от того, что нам не известны целые системы народных мифов. Это особенно ясно в отношении к явлениям небесным и к астрономии. Овин, горящий над морем с красною репою, почти наверно закат солнца. И теперь есть загадка о ночном, звёздном небе; поэзии в ней мало, но есть несомненное оправдание нашей догадки:

Погляжу в окошко, полно репы лукошко.

Вечо́р поздно три роты шло.

Ладо, ладо!

Первая рота Московская.

Другая рота Литовская,

Третья рота Турецкая.

А в Турецкой барабаны бьют,

А в Литовской трубы трубят,

А в Московской девка плачет,

Замуж не хочет.

Что не батюшка выдавает,

Что не матушка снаряжает,

Что не братцы в поезде,

Не сестрицы в свашеньках:

Выдавает светёл месяц,

Снаряжает красное солнце,

Частые звезды в поезде,

Вечерняя заря в свашеньках.

В предыдущей песне не может не поразить читателя странное сопоставление роты Турецкой, Литовской и Московской, впрочем, без вражды и борьбы между ними. В первых двух – звук труб и барабанов, в третьей – девица плачет. Положим, что девица ушла за Московским ратником (может быть даже, что рота тут заменила слово рать) и плачет неутешно; да к чему Турка и Литва? Если мы вспомним, что при Хмельницком был именно вопрос, за кем идти Малороссии, вопрос, решённый в пользу Москвы, но не без разногласия и не без горя для многих, – кажется, мы придём к тому заключению, что в песни содержится иносказание. Девица – плачущая Малороссия, идущая по собственной воле, но с болью сердечною. Вероятно, песня сложена была не друзьями Москвы, а партией или противною, или сомневающеюся. Странно может казаться, что песня эта Великорусская, а не Малорусская, но всё собрание Украинских песен, по ритму, ладу, технике и отчасти чувству, носит на себе весьма сильный оттенок Малорусской народности. По всей вероятности, песни переходили часто из одного наречия в другое, и то же самое могло встретиться и в теперешнем случае. Наконец, можно даже предположить, что вся песня сложена просто Русским полунасмешливым наблюдателем. Во всяком случае, смысл остаётся тот же.

Я из рук, из ног кровать смощу,

Из буйной головы яндову скую́,

Из глаз его я чару солью,

Из мяса его пирогов напеку,

А из сала его я свечей налью.

Созову я беседу подружек своих,

Я подружек своих и сестрицу его,

Загадаю загадку неотгадливую.

Ой, и что̀ таково:

На мило̀м я сижу,

На мило̀ва гляжу,

Я милым подношу,

Милым подчиваю.

А и мил пер’до мной.

Что̀ свечёй горит?

Никто той загадки не отгадывает.

Отгадала загадку подружка одна,

Подружка одна, то сестрица его,

– «А я тебе, братец, говаривала:

Не ходи, братец, поздным поздно,

Поздным поздно, поздно вечером».

Странная песня и уродливая во всех отношениях. Отрицать её подлинность нельзя, хотя бы даже она была только местною; но такая же точно песня записана и в других местностях, следовательно, она довольно общая в Великорусской земле. Предполагать позднейшее изобретение нет причин, ни по тону, ни по содержанию: окончание загадкой даже как будто указывает на древность. Что же это такое? Гнусное выражение злой страсти, доведённой до исступления? Тон вовсе не носит на себе отпечатков страсти, и его холодность делает песнь ещё отвратительнее. Сравним с нею разбойничью песню, кончающуюся стихами:

На ноже сердце встрепенулося,

Красна девица усмехнулася –

и разница станет очень явною. Как песня, эта песня не имеет ни смысла, ни объяснения: она невозможна психически и невозможна даже в художественном отношении. Как же объяснить её существование? Просто тем, что она вовсе не песня в смысле бытовом.

Северная мифология в своей странной космогонии строила мир из разрушенного образа человеческого, из исполина Имера, растерзанного детьми Бора; восточные мифологии – из мужского или женского исполинского образа, часто смотря по тому, кто был убийца-строитель, божество мужское или женское. То же самое можно отчасти угадать в мифологии Египетской и Индийской; но, оставив в стороне гадательное, мы знаем, что на Севере и на Востоке космогонический рассказ был именно таков. Кости делались горами, тело землёй и всеми её произведениями и всем началом питания, кровь морями, глаза либо морскими водоёмами, либо чашами светоносными, месяцем и солнцем (что́ впрочем, представляет довольно странное соединение образов). Такой процесс космогонический был, вероятно, и у нас. Мифологические рассказы, при падении язычества, теряли свой смысл и переходили либо в богатырскую сказку, либо в бытовые песни, либо в простые отрывочные выражения, которые сами по себе не представляют никакого смысла. Таково, например, описание теремов, где отражается вся красота небесная, или описание красавицы, у которой во лбу солнце, а в косе месяц и т. д. Песня, о которой мы теперь говорим, есть, по видимому, не что иное, как изломанная и изуродованная космогоническая повесть, в которой богиня сидит на разбросанных членах убитого ею (также божественного) человекообразного принципа. Так, например, Рутрень и Сати поочерёдно друг друга убивают в разных сказаниях. Этим легко объясняется и широкое распространение самой песни, и её нескладица, и это соединение тона глупо-спокойного с предметом, по-видимому, ужасным и отвратительным.

Процесс космогонический имел опять свой обратный ход. Сперва, как мы сказали, природа строилась из разбитого человеческого образа, – это то, что мы предполагаем в вышесказанной песне. Потом божественное из природы возвращалось в маломир (микрокосм), в человека. Это Голубиная Книга в её окончании. Таково, думаем, вероятнейшее объяснение явления, которому, кажется, другого и придумать нельзя.