Граф Н. П. Игнатьев, как церковно-политический деятель на православном Востоке

(По неизданным письмам его к начальнику Русской Духовной Миссии в Иерусалиме о. архимандриту Антонину Капустину)

"Без неудач и испытаний слишкомъ легко было бы на земле жить, а мы сюда присланы для борьбы и труда»

(Из письма Н.П.Игнатьева к арх. Антонину 3 февр. 1878)

20 июня в своем имении Круподерницы Юрьевской губернии отошел в вечность блестящий дипломат и большой знаток дел наших на Дальнем и особенно на Ближнем Востоке граф Н. П. Игнатьев. Мирная кончина его вдали от дел государственных, после пережитого им апогея своей выдающейся политической карьеры, в полузабвении, не вызвала в нашей периодической печати оживленного обмена мыслей и суждений. Оценка его разносторонней и весьма плодотворной политической деятельности не нашла в ней надлежащего себе места и, по нашему мнению, освещена в высшей степени односторонне, неполно и даже обидно бегло. В некрологах и передовых статьях упоминалось о молодецком появлении Н.П.Игнатьева в 1860 г. во главе 19 казаков в столице Китая в Пекине в виду английского и французского посланников с их победоносными армиями, в качестве спасителя Китая, и о том что, по известному Айгунскому договору, он сумел для своей родины добиться прав свободной торговли по Амуру, Уссури и Сунгари, закрепить за Россией левый берег реки Амура со всеми гаванями до бухты Посьета, обеспечить русскую сухопутную торговлю в китайских владениях и учредить для сего необходимые консульства в Урге, в Mонголии и Кашгаре.

Само собою разумеется, и даже в беглых некрологах не могли никоим образом пройти молчанием его выдающейся, можно сказать, прямо блестящей службы на посту русского посла на берегах изумрудного Босфора и о том громадном влиянии, каким он пользовался в столице Турции при покойном султане Абдул-Азисе, поставив престиж России на недосягаемую высоту. Живое горячее участие покойного графа Н. П. Игнатьева в сербско-турецкой войне и в герцеговинском восстании, подготовление к нашей войне с Турцией в 1877–1878 годах, его советы и предупреждения при мобилизации наших войск, его, наконец, Сан-Стефанский прелиминарный мирный договор – все это такие крупной величины факты политической деятельности почившего дипломата, которые не могли быть оценены по достоинству с полным беспристрастием до последнего времени и требуют себе нелицеприятного суда истории и отдаленного потомства. События на Балканском полуострове минувших и особенно наших последних дней ясно показывают, что последуй русское правительство советам своего прозорливого и хорошо осведомленного дипломата в политике Ближнего Востока, наша последняя турецкая война бесспорно прошла бы при более легких условиях, чем это случилось на самом деле, и результаты ее для нас и для государств славянских на Ближнем Востоке были бы неизмеримо благотворнее, чем те, какими наградил нас и славян пресловутый Берлинский трактат. Принятием строго обдуманного и жизнью подсказанного графу Н.П.Игнатьеву Сан-Стефанского договора, и Турции, как это доказывал известный политик Шарм, и как это со всею очевидностью свидетельствуют события наших дней на Балканском полуострове, получила бы гораздо больше выгод для себя, или, по крайней мере, избавлена была бы от множества неприятностей и хлопот со стороны славянских народностей, входящих в ее состав, и в частности, от злополучных македонцев, неудержимо до последнего времени рвавшихся к автономии.

Наконец, в кратких некрологах было помянуто, хотя и вскользь, и о том, что почивший дипломат был одним из последних могикан в славной плеяде искренно убежденных славянофилов, мечтавших для блага горячо ими любимого отечества о восстановлении земских соборов в Москве. Народное представительство, участие всех лучших людей страны в государственном деле Николай Павлович имел счастье увидеть на закате своих дней уже осуществившимся на деле, но, увы, к великому для себя огорчению, это представительство народа русского, обещающее быть может принести ему и бесспорные блага в будущем, пришло к нему на глазах почившего графа не спокойно и мирно, а через целое море невинно пролитой родной крови и горячих слез.

К глубокому сожалению, никто не обмолвился и не вспомнил лишь о заслугах графа Н.П.Игнатьева для Церкви православной вообще и для церкви русской в частности¹, тогда как заслуги его в этом отношении многообразны и громадны, и мы, решаясь указать на них теперь, далеки, однако же, от мысли, считать свои настоящие строки настолько исчерпывающими данный предмет, что к ним потом ничего нельзя будет прибавить нового. Напротив, мы глубоко убеждены, что будущий историк нашего отечества, когда документы только что пережитой нами эпохи, сделаются его полным достоянием, а зависть и эгоизм современников утихнут пред свежей могилой почившего великого русского дипломата, вопрос о выдающейся роли графа Игнатьева в церковных делах православнаго Востока и нашего отечества, укажет ему почетное место рядом с такими славными именами, как, например, митрополиты московский Филарет, митрополит новгородский и петербургский Исидор, архимандрит Антонин Капустин и др. И мы, под свежим впечатлением понесенной тяжелой утраты для нашего отечества, если и беремся за перо, то потому, чтобы выразить дань своего глубокого уважения к почившему дипломату, с одной стороны, и с другой, располагая случайно попавшими в наши руки интимными письмами графа Игнатьева, чтобы изобразить эту сторону его блестящей деятельности на православном Востоке без прикрас, в надлежащем свете, его собственными словами.

На первых порах своей дипломатической службы в Константинополе (1864–1876 г.) Н.П.Игнатьев серьезно ставил для себя правилом не вмешиваться в дела духовенства, даже жаловался министру иностранных дел князю А. Горчакову, что его «духовное ведомство насильно хочет вмешать, как «une affaire de discipline ecclesiastique» в церковные вопросы, и находил это для себя даже «страшным», но в скором времени на опыте убедился, что этой горькой чаши ему не избежать. Наш посол в Typции и все почти наши дипломатические агенты на Ближнем Востоке, где бы они не находились, по самому своему положению в силу необходимости, вынуждаются две трети своего времени и труда уделять именно вопросам церковным, а посему волею-неволею и иногда с азбуки принимаются за изучение церковной истори, канонического права и жизни современной православной Церкви. И граф Н.П. Игнатьев наряду с вопросами сербскими, черногорскими, румынскими, греческими и кандийскими, в течение некраткого времени своей службы на берегах дивного Босфора, вопросам из жизни православных церквей на Балканском полуострове уделял едва ли не самую большую часть своего времени. Само собою понятно, что и такому недюжинному, талантливому дипломату пришлось употребить немало упорного труда, чтобы быть в курсе дела на православном Востоке и избегать крупных оплошностей, неверных шагов, или быть обойденным политическими соперниками. И в дружеской переписке с арх. Антонином, бывшим настоятелем посольской церкви в Константинополе, начальником русской Духовной Mиссии в Иерусалиме, мудрыми советами коего он нередко пользовался, граф Игнатьев откровенно признавался: «Жаль, что вас здесь нет, а то решительно не с кем² посоветоваться в нынешние трудные времена; приходится действовать ощупью в церковных делах, руководствуясь лишь русским чутьем и теплым чувством» ³ . Напряженная работа в этом направлении отнимала у него все свободное время, и он не находил времени для отдыха и дружеской переписки. «Право, столько у меня теперь забот и переписки,– писал он тому же о. арх. Антонину, – что для дружеской заочной беседы решительно нет времени. Вы знаете, что привык я уделять все свое время службе, а себе оставляю только обрезки». ⁴ И справедливость требует признать, что, при своей даровитости, упорном труде, прирожденном такте и истинно «русском чутье», он, в конце концов, успел, завоевав на Босфоре громадную популярность, и сделать весьма много полезного для православной Церкви и русского дела на Востоке.

На графа Игнатьева на самых первых порах его пребывания на Востоке выпала щекотливая задача разрешить вопрос, начатый еще в царствовавние императоров Александра I и Наполеона Бонапарта I и затормозившийся при его предшественнике князе А. Б. Лобанов-Ростовском (1859–1868). L’affaire de la Coupole – дело о возобновлении купола над храмом Гроба Господня, который угрожал падением, о сооружении купола в ротонде на средства правительств русского, французского и австрийского послужило предметом его оживленной дипломатической переписки. Ему удалось в лице иерусалимского консула А. М. Карцова иметь весьма ловкого дипломата, сумевшего сгладить все шероховатости в этом щекотливом вопросе и привести к соглашению интересы различных вероисповеданий, а в академике архитекторе Эпингере приобрести талантливого исполнителя, выработанного графом Игнатьевым проекта сооружения этого купола, раз и навсегда удалившего из величайшей христианской святыни грязь и нечистоту от обильного дождя, падавшего на кувуклю непосредственно. «Передайте Эпингеру, – говорит он в письме к о. Антонину, – что ожиданья мои оправдались вполне. После его отъезда я сообщил Лутье (французскому послу) проект инструкции архитекторам, но сей представитель Франции заявил, что имеет только полномочие на разрешение постройки пресловутаго abri provisoire. Он заметил, однако же, что лично не имеет ничего против моей редакции, но не обладает правом принять ее, не получив особой инструкции из Парижа. Я передал копию с моего проекта Лутье и жду теперь ответа из Парижа. Письмо г. Эпингера мне очень пригодилось и срезало аргумент Лутье, опиравшегося на аргуменгт Бернера и Мауна»⁵. Неохотно поэтому граф Игнатьев отпускал из Иерусалима консула А. Н. Карцова, переведенного в Корфу, так как последний с вопросом купола уже достаточно был знаком, а между тем граф Игнатьев еще «опасался будущих козней французского консула и латинского духовенства» и считал необходимым для себя в этом делe «ухо остро держать, чтобы избегнуть подкопа»⁶. Работы по сооружению купола благополучно были доведены до конца в 1869 году, и ключи от купола вручены французским консулом иepyсалимскому губернатору, который, в присутствии русского консула передал их греческому иерусалимскому патриарху, выговорив при этом право для католиков освещать его в их праздники. Так, настойчивостью и дипломатическими искусными ходами удалось графу Игнатьеву «кончить бедственное, постыдное для христианства разрушение купола и падение⁷ его на кувуклю и св. Гроб Господень»⁸

Но едва ли не самое тяжелое наследство от его предшественника выпало на долю графа Н. П. Игнатьева – это решение запутанного и уже достаточно испорченного церковного вопроса – болгарскаго. С чувством живого интереса, как идеалист-славянофил, граф Игнатьев следил за всеми сложными перипетиями этого вопроса, искренне желал его благополучного разрешения и, конечно, с пользою для болгарской церкви и без особенных потрясений для греческой церкви. «Дела церковные идут весьма плохо, – признавался граф Игнатьев арх. Антонину в 1866 г. – Добился я нового общего собрания по болгарскому вопросу, но, разумеется, вышло только, что греки вышли из себя, обругали болгар, назвали их публично бунтовщиками против церкви и правительственных мер. Едва уговорили составить комиссию, чтобы ответить обстоятельно на известно шесть пунктов болгарского заявления. Состав комиссии плохой...Едва ли выйдет какой-либо толк»⁹. Для благоприятного разрешения этого щекотливого вопроса граф пользовался каждым удобным случаем. После торжественного молебна в русской церкви в Пере по случаю избавления Государя Александра II от руки злодея Каракозова, когда вселенский патриарх не только служил, но и сказал «приличную случаю» проповедь, граф Игнатьев выхлопотал для него драгоценную панагию. «В ознаменование Высочайшего благоволения за храбрость, оказанную (на молебне) патриархом, синодом и православным обществом константинопольским», а также для того, чтобы «смазать» (простите за выражение), – писал граф Игнатьев о. Антонину, – пожалована вселенскому патриарху драгоценная панагия. Передавая ее торжественно святейшему Софронию (скончался на троне александрийского патриарха), я огрочил немного почтенного старца заявлением, что в лице пamриapxa Государь хотел выразить свое благоволение всем единоверцам нашим в Турции без различия народностей и ознаменовать неразрывную связь, существующую между русскою церковью и вселенским престолом, между русским Императором и православными жителями Востока и проч., а потому даруемая панагия должна оставаться после смерти или выбытия Софрония в патриархии, а не переходить в руки наследников. Мне хотелось предупредить переход панагии в руки какой-нибудь племянницы и т. п. Вместе с тем я не упустил упомянуть, что Государь и Россия ожидают от пampиapxa и от синода умиротворения всей паствы, Богом вверенной вселенскому престолу и т.д, т.е. решением скорейшего и справедливейшего делa болгарского. Мне кажется, что великолепная панагия скореe подвинет и сговорит членов синода, нежели что- либо другое... Не мытьем, так катаньем, а я все бью на одно».¹⁰ Ратуя в пользу дела болгарскаго, Н. П. Игнатьев хлопотал пред русским правительством и о пocoбии от нашего правительства журналу Бурмова, политического болгарского деятеля и первого председателя совета министров и первого министра в освобожденной русскою кровью Болгарии.

Мечты графа Игнатьева, однако же, не сбывались: греки упорно стояли на своем. Приходилось ему не портить наших отношений к Великой Церкви и ограждать их от возможных печальных коллизий. Когда константинопольский патриарх задумал для решения болгарского вопроса созвать вселенский собор и пожелал поэтому узнать мнение русского Св. Синода, то граф Игнатьев постарался всячески помешать этой затее. Он предожил: «вместо многочисленного собора, могущего повести на первый раз к скандалу, или сухого письменного ответа на последнее обращение патриарха Григория к церквам православным, ответить краткой грамотой, поручив апокрисиарию дополнить и развить мысль Св. Синода изустно и вести все дело к примирению враждующих сторон совместно с сербским митрополитом и афинским апокрисиарием». Граф Игнатьев для этого «щекотливого, но достославного поручения» указывал вызвать из Иерусалима в Петербург арх. Антонина, чтобы «удостовериться», что он «иной человек, нежели полагают некоторые церковные деятели, условиться с ним, дать инструкции, снабдить надлежащими полномочиями, благословениями, отличиями и т. п. и отправить в Константинополь»¹¹. Русский Св. Синод, как известно, отклонил мысль о вселенском соборе в Константинополе, указывая для сего более нейтральный пункт – древний Киев, но и не последовал совету Н. П. Игнатьева относительно посылки арх. Антонина в качестве его апокрисиария. Греки же привели свою мысль на соборе в осуществление, сузив его до поместного, причем, как и предполагал граф Игнатьев, собор этот разрешился крупным церковно-политическим скандалом. Собор провозгласил «этнофилитизм», как ересь, и следующих этому учению, как еретиков и схизматиков, предав анафеме непокорных болгарских apхиepeeв и их единомышленников. Скандал этот увеличился еще тем, что иерусалимский патриарх Кирилл (1845–1872 г.) на последнем заседани 17 сентября 1872 г. отказался подписать протокол собора, отговариваясь необходимостью спешно выехать в Иерусалим для встречи великого князя Николая Николаевича Старшего и его спутников, ехавших на освящение русского Троицкого собора в Иерусалиме на русских постройках, и желанием узнать мнение по сему вопросу своего иерусалимского синода.

Н. П. Игнатьев еще до объявления проклятия болгарам писал в Иерусалим, что «вопрос греко-болгарский принял, несмотря на наши многолетние старания примирения, весьма прискорбное направление. Бог знает, что из этого выйдет. Греки не на шутку замышляют объявить болгар раскольниками. Наше положение будет крайне щекотливое, ибо пропасть прорвется между греками и славянским миром».¹² Теперь, когда ожидаемое печальное церковное событие стало совершившимся фактом, и когда иерусалимский патриарх Кирилл отказался подписать протокол собора, выехав в Иерусалим, граф Н. П. Игнатьев весьма обрадовался этому событию и через арх. Смарагда просил о. арх. Антонина, чтобы последний «поддержал доброе настроение души блаженнейшего Кирилла и подействовал на его синод, чтобы патриарх и синод как бы не спешили посылать ответ свой в Константинополь" ¹³

Но совет графа Игнатьева быль уже запоздалым. Недовольные фанариоты успели убедить враждебных патриарху святогробских клириков, чтобы они настойчиво потребовали oт патриарха Кирилла подписания соборного константинопольского определения и признания болгар схизматиками, или же, в случае его упорства, низложили его. Пока шло освящение Троицкого собора на русских постройках, и пока великий князь Николай Николаевич находился в Иерусалиме, иерусалимские клирики волею-неволею молчали, но как только высокие посетители св. Града отбыли из него, недовольные патриархом быстро повели задуманное низложение к концу. 8 ноября 1872 года синод иepycалимский потребовал от патриарха Кирилла или до захождения солнца подписи акта, или удаления на покой. Так как пaтpиapx колебался, то вечером того же дня он был низложен и объявлен «схизматиком». 6 декабря под охраною солдат отправили низложенного Кирилла в Яффу, а оттуда 17 декабря на пароходе Талия в Константинополь. Местоблюстителем назначен был Прокопий, митрополит газский. Таким образом, из болгарского вопроса вырос неожиданно новый церковный вопрос –иерусалимский.

Граф Н. П. Игнатьев был страшно потрясен событиями в Сионской церкви. Ему, конечно, жаль было не столько слабовольного престарелого патриарха Кирилла, который вел себя далеко небезупречно по отношению к России, сколько того, что греки-фанариоты злорадно торжествуют и, вопреки божеским и человеческим законам, попирают «справедливость». По получению печальных телеграмм из Иерусалима от консула Кожевникова о низложении патриарха Кирилла профессорами богословской школы во главе с ее ректором великим архидиаконом Фотием¹⁴ (большим) вместе с синодом и святогробским духовенством, за исключением митрополитов назаретскаго Нифонта, вифлеемскаго Спиридона и Петры аравийской Никифора, граф Н. П Игнатьев в своей депеше от 14 ноября 1872 г. на имя князя Горчакова признавал «необходимым немедленно телеграфировать в Кишинев к наместнику патриарха архимандриту Патрикию, чтоб он впредь вносил в один из наших банков доходы с земель, порученных его смотрению», с тем, чтоб они были здесь на хранении и в безопасности от завладения нашими противниками, так как мы считаем сообразным с нашими интересами не признавать никого, кроме блаженного Кирилла, патриархом на иерусалимском престоле. В виде справедливой отплаты за секвестр пaтpиapшего метоха в Константинополе, подобную меру, мне кажется, следовало бы применить ко всем владениям палестинского патриархата в России. Между тем, чтоб доставить блаженнейшему Кириллу возможность продолжать борьбу, какую он выдерживает, можно было бы предоставить ему располагать временно своими доходами и в этом виде дать ему аванс»¹⁵. На основании Высочайшего повеления министерство иностранных дел и «сделало распоряжение о наложении секвестра на доходы с недвижимых имуществ, принадлежащих Гробу Господню в Бессарабии и на Кавказе», о чем через обер-прокурора графа Толстого и довело до сведения Св. Синода 28 ноября того же 1872 года. «Предвижу, – писал с радостью в Иерусалим граф Игнатьев, – что, когда казну, оставленную Кириллом (здесь в метохе нашли 60 тысяч ливров, из которых уже ¼ употреблена на подкуп и взятки), бунтовщики расхитят и опустошат, тогда они обратятся к нам с просьбою о снятии секвестра, наложеннего в России. Жду этой минуты, чтобы предложить св. отцам принятие разных предварительных условий для облегчения нашего положения в Иерусалиме от изменения эллинских фантазий.¹⁶ «Условия эти надо хорошенько обдумать, – пишет Н. П. в другом письме в Иерусалим, – ибо подобный случай пропустить грешно. Мысль моя заключается (в двух словах) в следующем: выждать хладнокровно и молча минуту, когда новый патриарх станет хлопотать о признании и о снятии секвестра, и тогда предъявить некоторые предварительные условия, определяющих выгодным для нас образом отношение к греческому монастырю, т. е. относительно положения Духовной Миссии (право службы на Святых местах в определенное время и т. п.) и наших поклонников и поклонниц (для прекращения возможности существующих злоупотреблений), а равно выгородить нужное в пользу Кирилла»¹⁷.

«Без сомнения ваша светлость заметит, – писал князю Горчакову граф Н. П. Игнатьев в депеше от 14/26 ноября 1872 г.,– что иерусалимский синод признает Св. Гроб и все принадлежащее ему «национальной собственностью греков». Достаточно напомнить в немногих словах о щедрых приношениях всех православных церквей и наций для прославления святых мест, чтобы оценить по достоинству подобную мысль. В самом деле, всеми украшениями храмов, всеми своими богатствами Палестина обязана щедрости наших Государей и доброхотным приношениям наших соотечественников без различия происхождения. В 1880 все православное население сделало складчину в пользу Св. Гроба, чтобы уплатить его долги. Сербский князь Милош доставил в это время 500 000 пиастров; известны приношения, какие во все времена деляли Молдавия и Валахия для Иерусалимской церкви. С точки зрения права, притязания греков также неосновательны. Гатти-шерифы, на коих они думают опереться, обозначают «Рум» ту нацию, которой они предоставляют в собственность св. места – именем, которое прилагается ко всему вообще православному населению. Первый иерусалимский патриарх из греков избран был лишь в 1534 году, а до сего времени Св. Гроб находился во владении арабскаго духовенства. Христианская община, признанная обладательницею Гроба нашего Спасителя знаменитым гатти-шерифом, в 1517 году данным Селимом I, по взятии Иерусалама патриарху Абдулле, арабу по происхождению, носит также имя «Рум». Стремление возвысить патриарший константинопольский престол над всеми другими, придать ему первенство подобно престолу папы в западном мире, и смотреть на собственность других церквей, как на его достояние, более и более проявляется в партии фанатических греков. Эта партия надеется, сделавшись владыкой православного миpa, забрать богатства в пользу фанариотов – мирян, заправляющих вселенской патриархией. Подобное притязание, несостоятельное само по себе, является абсурдом в Палестине, где, по справедливости можно сказать, каждый шаг земли, каждый камень храмов свидетельствует не только о настойчивых усилиях нашей дипломатии, но и о крови, которой мы никогда не щадили, когда дело шло о защите наших единоверцев»¹⁸. Чтобы эту мысль о праве всего православного мира на святыни Палестины отстоять и обосновать документально, граф Игнатьев обратился за справками к разным источникам и ко многим церковно-административным лицам. «Поскольку эллины стали утверждать, что св. места в Палестине – греческое достояние, – писал он арх. Антонину в Иерусалим, – то представляется необходимым обязательно доказать безмозглым грекам, что им едва ли выгодно применять «филетизм» к Иерусалиму. В этих видах я уже (доверительно) написал сербскому митрополиту, нашему грузинскому экзарху, чтобы они поискали у себя доказательства на права сербов и грузин. Прошу вас убедительно пособить мне в этих изысканиях, относящихся к определению равноправности всех православных народностей на св.места в Палестине, и отсутствия исключительного господства греков. Все сведения и указания ваши в этом смысле приняты будут мною с признательностью, а употреблены своевременно с пользою... Вы припомните, что у меня на этот счет есть своего рода прием. Авось, Бог поможет, и добьемся мы, наконец, толку, или, по крайней мере, выйдем из нынешнего хаоса" ¹⁹ .

По всем этим данным следует заключать, что вопрос иepycалимский сильно взволновал графа Н. П. Игнатьева, в чем он, впрочем, откровенно и признавался арх. Антонину. «Много горя и забот наделали мне болгарское и иерусалимское дело, – писал он ему, – в особенности послднее. До сих пор не могу понять, как это случилось, что весь монастырь (местный синод) «ушел из рук», и нам не удалось перетянуть на сторону Кирилла достаточное число духовных лиц».²⁰

Остановившись на «равноправности всех православных народностей на св.места в Палестине, граф Н. П. Игнатьев признал вполне справедливым материально помогать из богатых святогробских имений и загнанной арабской народности в Палестине, с целью духовно возродить эту народность и дать детям ее необходимое школьное образование. Неудивительно поэтому, что, когда арх. Антонин в письме к графу Н. П. Игнатьеву высказался о необходимости помочь арабам, последний, как это видно из письма арх. константинопольской миссии Смарагда, принял это ходатайство с «любовью и готовностью помочь им»²¹ Находившийся в Константинополе консул Кожевников в марте месяце 1873 г. даже телеграфировал арх. Антонину: «поддерживайте по возможности арабов и за монастырь без особого приказания не заступайтесь, денег ему не передавайте». «С мнением вашим, – писал граф Игнатьев арх. Антонину,– касательно пользы арабской гимназии вполне согласен. Писал о необходимости уделять 10 или 12 тысяч рублей ежегодно из святогробских русских доходов на поддержку арабов, жду петербургского решения. Хлопот и неприятностей наделало мне много ваше иерусалимское дело»²². В марте 1878 г. через арх. Смарагда передано было патриарху Кириллу 300 турецких лир «на бедных арабов в Палестине»²³, и протелеграфировано консулу Кожевникову следующее: «Инструкции Порты прекратят преследование арабов. Можете помочь к Пасхе – 60 лир, но не в одном Иерусалиме, а и в Вифлееме и Яффе. Здесь депутации арабской (во главе с проф. Сарруфом) выданы 40 лир».

1873 г. 31 марта обер-прокурор св. Синода граф Д. А. Толстой доводил до сведения св. Синода, что, по ходатайству посла Н. П. Игнатьева «о бедственном положении в отношении материальных средств бывшего патриарха иерусалимского» Кирилла, Государь Император соизволил «назначить его блаженству со дня низложения ежегодную пенсию в 10 тысяч рублей²⁴, со включением в эту сумму издержек по переводу ее за границу, из поступающего ежегодно сбора в кружки по церквам Империи в пользу Гроба Господня в Иерусалим» ²⁵ . «Блаженнейшему Кириллу, – писал по этому поводу граф Игнатьев арх. Антонину, – дарована пенсия из Государева (sic) кармана в 10 тысяч рублей ежегодно. Это несравненно более министерской пенсии и вдвое более того, что я мог бы получить, при оставлении поста посла в Константинополе. Опасаюсь, что арабы нас «выдоят» вконец, но не выдержат до конца. Ходатайствую о предоставлении из бессарабских доходов в пользу арабских школ и духовенства ежегодно до 10 тысяч рублей. Ждем подробных указаний на арабские потребности от Кожевникова, чтобы устроить это благое дело». ²⁶ Ходатайство графа Игнатьева было уважено, и деньги пересланы в консульство в Иерусалиме. «Деньги арабам уже высланы в консульство, – писал Н. П. Игнатьев. – Авось сумеют употребить их на пользу. При такой поддержке (около 30 т. рублей), которую я им исходатайствовал, и при умелости употребления, арабы могут быстро развиться и занять то место в православной общине, которое им подобает по численности народонаселения».²⁷ Здесь, таким образом, граф Н.П.Игнатьев выступает перед нами в новой малоизвестной роли арабофила.

Новое положение дел в Иерусалиме ставило нашу Духовную Mиссию в щекотливое отношение к избранному на место патриарха Кирилла митрополиту газскому Прокопию (1873–1875) и требовало санкции св. Синода, так как со дня на день ожидался султанский берат с утверждением его. «Мы, русские, – писал 22 декабря 1872 г. в Св. Синод арх. Антонин, – не имеющие никакого повода сочувствовать восставшим против законной власти и никакого основания не признавать сей власти, постоянно и неизменно держались и доселе держимся патриарха Кирилла, продолжая обычные с ним сношения, и, по объявлению его схизматиком, служили с ним, поминали его в своей церкви, как патриарха (и доселе поминаем), а по высылке его из Иерусалима, прекратили и всякие сношения с образовавшейся на его месте властью. Пока положение такое не представляет значительных неудобств, но нет сомнения, что оно не может существовать долго. Поклонники наши естественно, несмотря ни на что стремятся к св. местам и входят, помимо нас, в сношения с непризнаваемыми нами святогробскими властями, вследствие чего ежедневно может возникнуть повод к прямым сношениям с ними. Положение наше еще болee затруднится, когда новоизбранный патриарх утвержден будет султаном... Приказаний (от Св. Синода) может быть долго или никогда не будет получено, да едва ли и не лучше, если они по возможности будут замедлены, чтобы истомить ожиданием и неопределенностью положение зачинщиков прискорбного восстания, и обратить их к умеренности. Между тем мне весьма желательно знать, так ли смотрит на дело иерусалимское Святейший Синод и не находит ли он более благоразумным уже теперь начать Миссии своей сближение с людьми, в руках которых так или иначе должно остаться заведование и распоряжение св. местами»²⁸ Что же касается графа Игнатьева, то он вполне одобрял образ поведения арх. Антонина. «Вы поступили весьма правильно, – писал он ему, – отказавшись от официальных сношений, т. е. от признания нового патриарха, пока наш Св. Синод его не признает». Сам он, в свою очередь, решил также не признавать его и не вступать в сношения без крайней надобности, но «выжидать ответа на все Св. Синода»²⁹. И когда после мирной грамоты патриарха Прокопия от 10 января 1873 года. Св. Синод ответил ему такою же грамотой и тем разрешил вопрос нашей Духовной Миссии о сношениях с иерусалимской патриархией, то граф Н. П. Игнатьев остался не вполне доволен таким исходом дела. «Вам разрешено Синодом, – писал арх. Антонину граф Н. П Игнатьев, – быть в сношениях с Прокопием, но надо дать чувствовать ему холодность, чтобы заставить вести с ним переговоры о предоставлении гарантий на будущее время»³⁰

В утешение графу Игнатьеву от иерусалимского вопроса остался в конце концов лишь секвестр святогробских имений в России, которые он и желал теперь использовать в целях церковно-политических. «Монастырские и патриаршие имения в Бессарабии и на Кавказе, – писал он арх. Антонину, принимаются (вследствие иерусалимских и константинопольских беспорядков) в казенное управление, с воспрещением присылать греков для заведывания доходами. Сие последние будут сохраняться в банках и передаваться св. местам не иначе, как чрез посредство министерства иностранных дел. Тем, которыми мы довольны будем, – препятствий не будет, другие же должны пенять на себя. Вот тут уже положительно приперли к стенке греков"³¹. Позже граф Игнатьев теми же доходами пользовался, как средством для примирения патриарха Кирилла со святогробским братством и для снятия с него неправильно наложенной «схизмы». «Пора бы Иерофею (1875–1882) припомнить обещания свои касательно примирения с блаженнейшим Кириллом, – говорит граф Игнатьев в письме к о. Антонину. – Перст Божий видимо преследует и наказует даже на земном поприще деятелей схизмы и расстроителей церкви вселенской и иерусалимской: Ликург, Вениамин, Анеим, Протосинесий, а впоследствии apxиeрей Евелпидес умерли самым незавидным образом. Кирилл благодушествует и бодр по-прежнему. Говорит, что Иерофей приедет сюда к Святой – правда ли? Пусть запасется синодальным актом для примирения с Кириллом, а то будет, пожалуй, здесь отзываться невозможностью принять решение без согласия со своим синодом и т. п. Никакие резоны не будут приняты во внимание, и я буду настоятельно требовать исполнения обещания, данного из Смирны (письменно) Иерофеем и удовлетворения Кириллу и России, в нем оскорбленной. Тогда только буду просить у Государя возвращения доходов и т. п. Вы знаете, уважаемый отче, мое правило прижать к стенке и неуклонно стремиться к цели, а потому можете быть уверены, что я не сдамся, пока монастырь не удовлетворит нашим справедливым требованиям»³².

В связи с болгарским вопросом стоит и так называемый «греко-русский Пантелеймоновский процесс», в котором пришлось покойному графу Игнатьеву принять горячее участие и много поработать для его разрешения в интересах своей родины. Греки, оскорбленные игнорированием со стороны русского Св. Синода послания вселенского патриарха и его синода по болгарскому церковному вопросу и молчаливым отказом разделить их точку зрения на этот вопрос, в связи с решением нашего правительства удалить греческих монахов из монастырских имений, находящихся в Бессарабии, замышляли оставить «схизматиками» даже и русских. Когда это не удалось им, то они решились излить всю свою коварную злобу на неповинных ни в чем русских афонских иноков, живших в Пантелеймоновском монастыре вместе с греческими иноками. Ближайшим поводом к вражде греков-иноков против русских послужило избрание в преемники престарелому греку игумену обители Герасиму иеромонаха Макария (Сушкина), русского родом, каковое избрание состоялось, по бывшим при храме 15 октября 1870 г. Греки афонские, а за ними и внеафонские – константинопольские и афинские остались крайне недовольны этим избранием, обвинив русских иноков в «панславистических махинациях» и даже коварных замыслах поработить и весь греческий элемент на Афоне. Так возгорелся громкий «Пантелеймоновский процесс, в обсуждении которого живое участие принимала печать русская, греческая и иностранная. Соблазнительный спор греков с русскими восходил с разрешения Великой Церкви константинопольской с ее синодом и смешанным советом и даже Высокой Порты. «Если бы не искреннее участие русского посла (графа Игнатьева) столь для нас неоценимо благодетельное, – признавались в свое время русские пантелемоновские иноки, – то не только бы просьба наша и все хотя бы и фактические доказательства не имели бы никакого значения и остались бы без удовлетворения, но греки выгнали бы нас с Афона, в чем и состояла главная задача всех притеснений и обид, сделанных ими русским. Мы не раз слышали о совещаниях их между собою, что нужно успокоить русских, пока послом в Константинополе г. Игнатьев, а когда не будет г. Игнатьева, тогда можно поступить с русскими, как угодно, ибо никто за них прежде не заступался, никто не заступится и после»³³. Сам покойный граф Игнатьев не отрицал своего горячего участия в этом процессе. «Вы, конечно, знаете, – писал он о. архимандриту Антонину, – что, не довольствуясь преследованием болгар и арабов, греки хотят выжить и русских с Афона, при этом ярые эллины надеялись, что мы не посмеем заступиться за бедных иноков. Но вышло иначе. Патриарх теперь разбирает дело, принимающее не совсем благоприятный для коноводов оборот. Фанар наложит лапки на Афон, и поплатятся монастыри. Документы³⁴, о которых вы хлопотали вместе с о. Aзapиeм (библиотекарем Пантелеймоновского монастыря, из вятских семинаристов), пригодились как нельзя лучше. Недавно был я опять (в первый раз граф Игнатьев пробыл на Афоне с 27 по 29 июля в 1866 г.) на Афоне, и так как греки хвастались, что противопоставят нашему консулу – английского и германского, тo привез им германского посла и американского посла. Андреевскому скиту исходатайствовал я сбор в России на постройку собора»³⁵. В результате этого участия графа Игнатьева получилось не только утверждение 27 июля 1874 г. о. Макария Сушкина игуменом Пантелеймоновского монастыря на Афоне, но и полный переход этого монастыря уже навсегда в руки иноков русских по происхождению. «Вот на Афоне я выдержал роль до конца, – писал граф Игнатьев арх. Антонину. – Не только о. Макарий игуменствует благополучно, но все монастыри наперерыв в нас заискивают, и протат написал мне повинную грамоту самым смиренным образом. Теперь наши отношения восстановлены на прежней ноге, и все обстоит благополучно. Деньги стали высылаться. Одному Ватопеду еще нет поблажки, чтобы «жир спустил» и принялся «за монашество»³⁶.

Желая навсегда избавить своих соотечественииков – афонских иноков от возможности когда- нибудь после подвергнуться новой опасности быть удаленными с Афона и таким образом очутиться без всякого пристанища, граф Н. П. Игнатьев, по просьбе уважаемых им старцев

Русско-Пантелеймоновской обители архимандрита Макария и духовника Иеронима, исходатайствовал у бывшего кавказского наместника великого князя Михаила Николаевича право поселиться им на Кавказе в Сухумском округе. Делегаты, отправленные на Кавказ с целью выбрать наиболее удобное место для устроения монастыря, получили особую инструкцию, которая надписывалась так: «О Кавказе. Взгляда на избираемое место, дарованное, по ходатайству его высокопревосходительства г. посла Н. П. Игнатьева, Государем Императором Всероссийским для водворения афонского монашества. 1875 г.»³⁷ Ныне процветающий на Кавказе, под искусным управлением арх. Иерона, так называемый Ново–Афонский Симоно–Канонитский монастырь, составляющий хотя и филиальное, но независимое от него отделение русского Пантелеймоновского монастыря на Афоне, своим бытием всецело обязан мудрой предусмотрительности графа Н. П. Игнатьева.

Синайское дело выросло, благодаря вмешательству вселенской константинопольской патриархии в избрание и хиротонию игумена архиепископа Синайской горы и Раифы некоего архимандрита Кирилла, бывшего дотоле игуменом одного из метохов в Бeccapaбии, человека хитрого, властолюбивого и весьма своеобразно понимавшего обязанности хозяина автокефальнаго монастыря. Непризнанный своим преемником по игумению на Синае, почившим в 1859 году игуменом-архиепископом Констанцем I (1880–1884), занимавшим и престол св. И. Златоуста и составившим себе известность и учено-литературными трудами, и не получившим хиротонии от иерусалимского патриарха Кирилла II (1846–1872), духовной юрисдикции которого с давних пор подчинялась архиепископия Синайской горы и Раифы, архимандрит Кирилл, путем происков, льстивых обещаний и заискиваний пред отцами Синайской обители, успел не только добиться от них своего избрания, но и убедить синайских иноков в деспотических притязаниях иерусалимского патриарха и в необходимости через египетское правительство и Высокую Порту добиваться хиротонии его у патриарха вселенского. Несмотря на двукратные по этому делу протесты к вселенскому пaтpиapxy со стороны патриарха иерусалимского Кирилла, как на незаконное посягательство на прерогативу его трона, избрание архимандрита Кирилла архиепископом Синайской горы было признано правильным, и хиротония его состоялась в Константинополе. Вскоре события, имевшие место в Синайской обители, показали, что иерусалимский патриарх был прав, когда не соглашался на хиротонию apxиeпископa Кирилла, который постарался, по вступлении на кафедру, всячески ослабить значение монастырского собора, удалить из обители неприятных ему старцев и разослать по отдаленным метохам в качестве управителей наиболее из них влиятельных. Арх. Кирилл начал распоряжаться в Синайской обители деспотично: он произвольно тратил монастырские деньги на свои прихоти, стесняя до крайности жизненные потребности иноков обители, позволял себе даже расхищать сокровища монастырской скевофилакии и т.д. Такая вакханалия арх. Кирилла продолжалась целых пять лет. Когда в 1865 г. к празднику св. великомученицы Екатерины прибыл архиепископ Кирилл на Синай и пожелал кое-чем попользоваться из сокровищ обители, то на сей раз встретил сильный отпор со стороны старцев обители. Отказ озлобил властолюбивого архиепископа, и он подверг почтенных старцев обители всевозможного рода оскорблениям до побоев и голодовки в заключении включительно. Старцы принесли жалобу на архиепископа-игумена египетскому правительству, которое и вызвало с Синая архипископа для разбора обвинений. Хитрый архиепископ, однако же, направил дело против своих обвинителей, и вскоре многих из влиятельных старцев обители успел отправить в ссылку или же удалить из монастыря. Теперь иноки обители Синайской горы решились обратиться за судом уже прямо к патриарху иерусалимскому Кириллу. Последний после троекратного вызова к себе на суд синайскаго архиепископа Кирилла из Константинополя, куда он удалился из Каира, когда сей последний не явился, и когда жалобы синайцев были признаны основательными и уважительными, предоставил право произнести над ним окончательный суд отцам обители заочно. 21 января 1867 года синайцы в полном собрани постановили: низложить арх. Кирилла и избрать нового кандидата в архиепископы, каким оказался Кирилл Рокидис, принявший при хиротонии имя Каллистрата. 30 августа 1867 г. состоялась и хиротония нового архиепископа уже в Иерусалиме³⁸.

Таким исходом дела остались, однако, не довольны Кирилл, бывший архиепископ синайский, лишенный возможности жить на широкую ногу, новый вселенский патриарх Григорий VI (1835–1840), подвергший жестокому осуждению донесение синаитов о происшедших переменах в управлении обители, имея, очевидно, в виду возвышение авторитета своего трона, и даже русский посол в Константинополе граф Н. П. Игнатьев. Последний в данном деле сначала прямо стоял на стороне архиепископа синайского Кирилла³⁹ и смотрел на его дело глазами вселенскаго патриарха, но впоследствии, под влиянием арх. Антонина, радикально изменил свой взгляд, связав его с решением вопроса о приобретении для России знаменитого синайскаго кодекса Библии V в., выкраденного ученым Тишендорфом. «Что касается до вашего оправдания по делу посвящения нового архиепископа синайскаго, – писал арх. Антонину граф Игнатьев, – то ваши выводы не вполне меня убедили, и я остался при мнении (выраженном мною, впрочем и Мазараки⁴⁰), что лучше и достойнее было бы nampиapxy иерусалимскому не брать на себя единолично решение щекотливого вопроса о низложении своем старого старика Kupuллa, и предоставить обсуждение и присуждение всей церкви, т. е. всем четырем патриархам, по бывшим примерам и согласно тому, что просил и Кирилл Синайский.⁴¹ Результат был бы тот же, но в пристрастии и поспешности никто не мог бы обвинить патриарха иерусалимского. Дружба дружбою, а служба службою. Если посольство делает изредка препоны блаженнейшему Кириллу, то это с целью дать ему почувствовать ощутительным образом, что без нашей помощи или без нашего согласия он далеко не уйдет. Греки такой народ, что хотя с ними дружи, не мешает камешек за пазухой держать. Не правда ли?»⁴²

«Ради вашей милости, – писал граф Игнатьев арх. Антонину в другом письме, – ратовал я за Каллистрата в течение всей зимы, и усилия наши увенчались, наконец, успехом. Доброе дело хочет сделать Каллистрат, поселившись в монастырь. Ради же вас нажил я себе врага в Кирилле, поносящем посольство за неподдержку... Что же вы меня не похвалите за мое старание умиротворить Синайскую гору и вам угодить?»⁴³

В 1867 году граф Игнатьев, как мы сказали, стоял на стороне синайского арх. Кирилла вполне, что ясно доказывается и вышеприведенным письмом к арх. Антонину. Когда синайцы обратились за процентами с капитала в 30 000, оставленного в русском банке (таких билетов было даже два, и один из них растрачен архиепископом Кириллом) покойным архиепископом Констанцием, то, по выражению синаитов, от графа Игнатьева не последавало «ни гласа, ни послушания», в действительности же на синайские капиталы до выяснения дела послом был наложен «секвестр». Не получилось от него ответа и на запрос эфории русской Амбетьевской гимназии⁴⁴ в Каире, по поводу желания ее видеть на время суда над архиепископом Кириллом во главе школы, согласно воли основателя школы, распорядителем ее дикея монастыря или его уполномоченного⁴⁵. Когда же взгляд на синайское дело у графа Игнатьева изменился, то и упомянутый «секвестр» Синайский монастырь ставил ему в заслугу. «Уже более полтора месяца, как послана в Петербург расписка синайскаго архиепископа в получении всей суммы и орденов», – писал о. Антонину граф Игнатьев, – а о. Корнилий приезжал меня благодарить (в Константипополь) за доставление неожиданного денежного вспомоществования (и не заслуженного), а также за наложение секвестра, спасшего (это действительно так) монастырские имения от конечного разорения и расхищения. Подобный результат непременно последовал бы вследствие стачки между кредитором и Кириллом и неопытным (незнанием русских законов, которым не одно греческое духовенство отличается) монастырским поверенным»⁴⁶. Под влиянием изменившихся взглядов теперь, когда синаиты снова начали хлопотать о передаче им из Государственного банка вышеупомянутого билета в 30 тысяч, – граф Игнатьев, имея в виду и прежние запросы синаитов, писал уже арх. Антонину следующее: «Ваши синаиты хотят загрести в свои руки 30 тысяч рублей запасного капитала, хранившегося на черный день в нашем банке. Вперед знаю, что эти деньги исчезнут бесследно и бесполезно в карманах монашеских, но, во внимание к вашему участию, написал Министерству Иностранных Дел об этом ходатайстве, прося справиться в имеющемся в Азиатском Департаменте архиве, какое предназначение имела первоначально эта сумма и может ли ею монастырь распоряжаться по произволу. Жду ответа, и тогда увидим, что можно сделать для осуществления желания синаитов. Преосвященный Кирилл, во время своего управления, три раза пытался получить в свои руки этот капитал, и я воспротивился сему похищению. Первые две попытки были поддержаны князем Лобановым и Новиковым. Я дал отпор в качестве директора Aзиатского Департамента. В третий раз я отказал наотрез, будучи уже в Константинополе, в силу предшествовавших отказов и не поддавшись ни на какое предстательство многочисленных приятелей Кирилла. Пусть синаиты спасибо мне скажут, что я сберег им их капиталец. Известный случай показывает, до какой степени бывает полезно противиться стремлению монастырскому захватить и истратить побольше денег. Не правда ли?»

«Кстати о синаитах Вам, конечно, известно, что они принимают участие в управлении каирским Амбедским (Амбетьевским) православным училищем. Наместника митрополита (архиепископа?) (арх. Серафима) эфориа отказывается признать своим членом, а Кириллу некого назначить, кроме оставленного им архимандрита. Предлагают мне подчинить эту школу подобно всем остальным, в Египте находящимся, патриарху александрийскому, ибо Синайской обители не управиться с эфорией. Сообщите мне ваше мнение личное. Школа идет не удачно и не соответственно средствам, предоставленным в ее распоряжение, и на нас, к сожалению, лежит нравственная ответственность за ее преуспеяние, так как от синаитов толку мало и им заниматься школою не с руки, то казалось, бы рациональнее передать это учебное учреждение местному патриарху». Едва ли можно сомневаться в том, что о. архимандрит Антонин, горячо поддерживавший архиепископа Каллистрата и синайскую братию, дал ответ по заданному вопросу в желательном для посла смысле. За это красноречиво нам говорит и то, что Амбетьевская школа в Каире во главе эфории и доселе считает синайскаго архиепископа или его уполномоченного, и то, что эта, к слову сказать, прекрасно ведущая свое дело школа, и на наших глазах все еще продолжает служить яблоком раздора между нынешним александрийским патриархом (Фотием Пероглу) и синайским архиепископом (Порфирием Логофетом).

С переменой взгляда графа Игнатьева изменилось его и отношение к спору синаитов с Кириллом, бывшим архиепископом. «Поверенные Синайской обители, на простины, – писал граф Игнатьев к арх. Антонину, – удостоверились, видно, в невозможности ни вступить вполне во владение, ни устроить свои хозяйственные дела без предварительного полюбовного соглашения с преосвященным Кириллом (что я – человек военный – советовал, вопреки мнению воинствующих монашествующих, предпочитающих войну, свору, тяжбы, суды и громадные волнения мирному исходу). Поверенные официально заявили мне, что осмотр имений и дел убедил их, что, если бы мы не наложили (столько порицавшийся) секвестр на имение и не сохранили бы до сего времени, – то щепок бы не нашли из монастырского имущества и лишились бы совершенно доходов, тогда как теперь обитель может получить все в сохранности. Жалеют лишь об одном (и это справедливо), что мы слишком поздно спохватились и наложили секвестр, так, что арендаторы и родственники Кирилла успели кое-что пообчистить. По просьбе поверенных обители, мы сняли сначала запрещение с некоторых из имений, оставив на главном, а теперь, когда документы, бывшие в руках Кирилла, выданы поверенным и имущество недвижимое ограждено, снято запрещение со всех имений. Между поверенными и Кириллом заключена какая-то сделка⁴⁷ , в силу которой обитель уплачивает своему бывшему пастырю какую-то сумму, а тот возвращает какие-то документы, отказываясь от всякой претензии. Одним словом, кончили тем, без нашего вмешательства, чем должны были бы (люди благоразумные) начать»⁴⁸.

Чем же объясняется эта двойственность взгляда Н. П. Игнатьева на синайское дело? Ответ на это дает случайно примешавшийся сюда вопрос о синайском кодексе Библии V века, похищенным ученым Тишендорфом, и в конце концов, когда факт хищения обнаружился, поднесенным в дар Государю Императору Александру II. «Не устроите ли вы нам другое дельце, – спрашивал арх. Антонина граф Игнатьев, переписываясь с ним по делу синайскому, – нуждающееся в ваших дипломатических способностях и знаниях, обнаруженных прежде? Другими словами – не пособите ли вы мне покончить историю о похищенной нами Синайской Библии. Поручаю Кумани (у меня столько посетителей сегодня, что не досуг вам писать) сообщить вам подробности о нынешнем положении вопроса. Желательно получить акт Синайской обители, удостоверяющий, что драгоценная рукопись поднесена ею Государю Императору (в собственность), взамен чего мы могли бы дать три или четыре ордена каких угодно степеней, да, пожалуй, тысяч 10–12 рублей в придачу. Разумеется, чем меньше, тем лучше и тем вам благодарнее будем. Подготовьте почву в Иерусалиме, не оглашая слишком и в особенности, не раздражая корыстолюбия монашеского, и главное – скажите мне откровенно ваше мнение. Может быть обещанием признать нового архгепископа синайского (того, которого вы посвятили беззаконно (sic!!) с патриархом 30 августа) и устройства сношений между Иерусалимом и нашим Св. Синодом, можно бы отделаться дешево, т. е. одними орденами, которые были бы переданы старому архиепископу (sic!!), новому – его наследнику, библиотекарю и самому влиятельному (буйному) монаху обители (очевидно, арх. Неофиту). Так ли?»⁴⁹.

«Дипломатическое посредничество в деле Синайской Библии» арх. Антонина вызвало «искреннюю признательность» со стороны графа Игнатьева, у которого созрела счастливая мысль, воспользовавшись замешательствами в Синайской обители, для разрешения этого вопроса «дешево» приобрести в русскую собственность драгоценный кодекс Библии V века. «За разъяснение вопроса о Синайской Библии и за переговоры ваши по этому предмету с Каллистратом и с патриархом большое спасибо вам, о. архимандрит, – писал граф Игнатьев, – не только от меня, но и от всего русского ученого мира, очень интересующегося исходом недоразумений, порожденных немцем, желавшим еще раз прокатиться за казенный счет и под русским флагом в Синай и на Афон. Нет сомнения, что чем cкорее Библия будет поднесена в собственность Государя, и чем меньше она стоить будет правительству, тем скорее устранятся все препятствия для разрешения этих синайских затруднений. Сознаюсь вам откровенно (и совершенно доверительно), что одно теперь смущает меня: я вам сообщил, что мы готовы пожертвовать известную сумму, и вы в своих беседах не вышли из пределов, мною назначенных. Но между тем Лекс, отправившийся с отцом, сказал и здесь, и в Петербурге, что синайская братия (он ссылается на Каирское подворье) готова «пожертвовать Библию даром, тем более, что она уже и считается на Синай русскою (александровскою) собственностью», лишь бы признали Каллистрата и дозволили бы обители получить секвестрованные нами в Египет деньги (с бессарабских доходов, пожертвованьй и проч.) Эта операция (т. е. уплата Библии нашим согласием на низложение Кирилла и пожертвованием денег, нам не принадлежащих), чрезвычайно понравилась в Петербурге, в особенности канцлеру. Ему теперь жалко давать наши деньги, когда можно получить Библию даром, и он меня обвиняет в напрасной расточительности. Как полагаете вы? Пока я отвечал, что нахожу приличнее дать какую-либо сумму нам принадлежащих денег, хотя бы и скудную для того, чтобы можно было сказать, что мы купили, а не стянули Библию. Но во всяком случае, так как в Петербурге уже запала в головы надежда получить Библию даром и подарить лишь ордена, то я считаю необходимым сулить меньше денег, нежели предполагал первоначально. Чтобы не выходить, однакож, из суммы, вам указанной (от 5 до 8 тысяч рублей), можно дать, мне кажется, шесть тысяч рублей, что составит на звонкую монету пять тысяч и около 400 рублей. Так ли? Предвижу дать сверх того 2 тысячи для Фаворскаго монастыря, но не знаю, согласятся ли. Постараюсь. Во всем остальном поступлю согласно вашим указаниям (письмо от 25 мая). Жду ваших окончательных (положительных, а не только насмешливых) заключений для немедленного представления и об орденах и об остальном»⁵⁰.

Желание русского правительства приобрести Библию дешево или даром – за одни ордена и за чужие деньги, секвестрованные у монастыря, возымело полную свою силу. _"У меня, – писал граф Игнатьев, – уже находятся ордена (между нами сказано) и проч. для Синайской обители, но так как документа окончательно нет у меня в руках, то я добро из рук не выпускаю. Я люблю «к стенке припирать», ибо иначе ничего не выжмешь из упорных»⁵¹. «Что же вы меня не похвалите за мое старание умиротворить Синайскую Гору и вам угодить?»⁵². «Довольны ли вы, наконец, мною, – писал граф Игнатьев арх. Антонину, – пожалованием орденов и денег Синайской обители (2 тыс. рублей даны, согласно вашему указанию, Фаворскому монастырю)? Следовало бы еще придержать немного, ибо не совсем исполнили, как следовало, но во внимание единственно к вам раскошелился» ⁵³ Таким образом граф Игнатьев утишил Синайскую бурю без особенных со своей стороны усилий и приобрел высокой научной ценности древнейший кодекс Библии, если не даром, то во всяком случае за весьма снисходительную денежную сумму, скрашенную русскими орденами.

Не прошли мимо рук графа Игнатьева церковные дела патриархатов александрийского и константинопольского.

Александрийское дело возникло в 1866 году, в силу назначения александрийским патриархом Никанором, «умственно и физически больным», епископа Мелетия своим главным викарием во всем Египте. Этим назначением остались крайне недовольны епископы пентапольский и дамиетский и отказались подчиниться распоряжению своего законного патриарха. Вселенский патриарх для улажения недоразумений отправил, в качестве наместника и местоблюстителя александрийского патриаршего престола, архиепископа Евгения, которого, в свою очередь, отказался признать в этом звании больной александрийский патриарх Никанор. Последний, с согласия патриархов антиохийского и иерусалимского, лишив сана арх. Евгения, избрал наместником своим архиепископа Нила. Так началось дело о беспорядках в александрийской церкви, долго волновавшее весь православный Восток и приковавшее к себе внимание и покойного графа Игнатьева, которому в конце концов, действительно, и удалось отыскать счастливый выход из него. «Не можем мы, – жаловался граф Игнатьев арх. Антонину, -привести в порядок дело александрийской патриархии. Возились с больным патриархом, потом с ловким Евгением, теперь с бойким Нилом. Беда, да и только! С людьми, в черную рясу облеченными, гораздо больше хлопот, нежели с нашим братом»⁵⁴. «Неурядица во всей восточной церкви, – восклицает граф Игнатьев, – ужасающая! Нил, несмотря на свое пронырство, не умел обделать делишки в Египте, и приходится согласиться на его удаление. Беда, да и только с александрийским престолом, сделавшимся игралищем страстей нескольких торговцев»⁵⁵ «Что за неустройство в александрийской церкви! – возмущается граф Игнатьев в другом письме. – Как тут быть, чтобы умиротворить? Нил всех поставил против себя и может держаться моею помощию, а выдержать добровольно не хочет, расчитывая на содействие нравственное иерусалимского и антиохийского патриарха. Вы не можете себе представить, до чего дошло взаимное озлобление партий (негоцианты, доктора, люди образованные и порядочные, против Нила единодушно; за него несколько адвокатов (кажется четыре) и самый низший грубый класс народа). Местные выборы невозможны, ибо дело дойдет до резни. Я уговаривал православные египетские общины предоставить 3 месяца патриархам войти между собою в соглашение по этому – на этот раз предоставив им и выбор будущего патриарха, помимо Евгения и Нила, имеющих каждый свою небольшую партию, взаимно враждующую. Что мыслит блаженнейший Кирилл? Надо найти какой-нибудь исход безобразному положению александрийского патриархата, сделавшегося игралищем страстей, посмешищем иноверцев и позором православия».⁵⁶

Для ускорения решения этого запутанного вопроса и чтобы личным своим авторитетом повлиять на православную египетскую общину, граф Н. П. Игнатьев предпринимал нарочитое путешествие в Египет, откуда, за «спешностью», в силу «нездоровья жены», был вызван в Константинополь, совершив путешествие в 8,5 суток. Здесь в Константинополе решено было, оставив претендентов на александрийский престол в покое, предложить этот престол нейтральному человеку – бывшему вселенскому патриарху Софронию III (1868–1866). «Что скажете вы, – писал к арх. Антонину граф Игнатьев, касательно предполагаемого отправления Софрония в Александрию на место Никанора и Нила, для умиротворенгя страстей и т. п.?»⁵⁷ Как известно, это предположение осуществилось с благословения восточных патриархов. Блаженнейший Софроний в 1870 г. занял престол евангелиста Марка, утишил волнения в александрийской церкви и мирно правил ее кораблем около 25 лет, скончавшись в 1899 году на престоле в глубокой маститой старости, окруженный всеобщим почтением и любовью.

Низложение константинопольского патриарха Анфима VI (1845–1848, 1853–1855, 1871–1873) и возведение на его место Иоакима II (1860–1868, 1873–1878) граф Игнатьев считал своим делом. «По секрету могу вам сообщить, – писал граф Игнатьев арх. Антонину, что на фоминой будет, по всей вероятности, сменен Анфим и Иоаким возведется на патриарший престол»⁵⁸ «Св. Анфиму надломили мы шею, – пишет он в другом письме к о. Антонину, – но хитростью держится еще на ниточке. Авось на этих днях покончим»⁵⁹. В октябре месяце ожидаемое низложение состоялось, хотя дела патриархии и не пошли от того лучше. Излюбленный им болгарский вопрос все же разрешен был преемником патриарха Анфима вопреки ожиданиям покойного Николая Павловича.

Так называемый мирликийский вопрос нашел в графе Игнатьеве горячего поборника. Этим вопросом он интересовался почти до самой своей кончины. В 1850 г. посетил Миры Ликийские известный русский паломник и духовный писатель А. Н. Муравьев. Застав здесь, на месте обители нового Сиона, построенный дядею св. Николая и послужившей сему, весьма чтимому у нас на Руси святителю, не только соборным храмом, но и усыпальницею до перенесения его честных мощей в Бар-град в 1087 году, – лишь одни величественные руины, свидетельствовавшие о монументальности некогда бывшего на этом месте храма, и невзрачный полутемный храм-часовню, с низкою четырехугольною гробницею святителя, обложенной по краям мрамором, но уже значительно поврежденною латинянами-хищниками мощей св. Николая, А. Н. Муравьев проникся чувством невыразимой скорби. По возвращении в Россию, через митрополита московскаго Филарета он добился разрешения Св. Синода сделать по всей России сбор пожертвований на восстановление базилики в Мирах Ликийских. Собранные деньги, при помощи нашего вице-консула в Родосе г. Дуцци и жителя ближайшего к Мирам Ликийским местечка Кастель-Россо Антона-аги, употреблены были на приобретение участка земли, на котором стояла древняя базилика св. Николая⁶⁰. Покупка участка и прилегающих к нему земель состоялась легко. Приступлено было и к реставрации древней базилики, но, к сожалению, за дело принялись люди мало опытные и непонимавшие ценности памятника и необходимости бережно щадить почтенные его руины. Таков был главный мастер местечка Кастель-Россо г. Карнава.

Крымская русско-турецкая война прекратила начатые в Мирах Ликийских сооружения, которые возобновлены были только уже в 1868 г. К счастию для дела, случайно в это время очутился в Мирах Ликийских французский архитектор и археолог Зальцман, проживавший в Константинополе, который, заинтересовавшись древней базиликой, прожил здесь несколько времени (с октября 1858 г. по май 1860 г.), произвел научные систематические раскопки и составил грандиозный план реставрации этого замечательнаго памятника IV в. Но, так как жители городка требовали скорейшего открытия храма, а недостаток денежных средств на грандиозное сооружение мешал скорому его окончанию, то решено было ограничиться лишь открытием главного нефа и двух боковых галерей, возобновлением стен и покрытием сводов. Когда все это было окончено, то храм, по освящении писидийским митрополитом, вверен был греческому духовенству, которое и сделалось таким образом фактическим его хозяином.

Приток пожертвований на Мирликийский храм, однако же, не ослабевал и после этого. План Зальцмана хотя и не осуществился, но интерес к задуманному предприятию продолжал жить по крайней мере в его инициаторе А. Н. Муравьеве. Поэтому, когда послом в Константинополе очутился покойный Н. П. граф Игнатьев, то А. Н. Муравьев решился привести мирликийский вопрос в ясность, и прежде всего утвердить право владения участком земли под этим храмом за русским правительством. Так как граф Н.П. Игнатьев оставался очень долгое время принципиальным противником земельных приобретений в Турции не только иностранными правительствами, но даже и частными иностранными подданными, то он не пожелал на себя взять инициативу этого щекотливого в ту пору дела. Собственницей мирликийского земельного участка неожиданно для себя сделалась теща графа Н. П. Игнатьева – светлейшая княгиня Анна Матвеевна Голицына, но уже, однако, после того, как турецкое правительство в 1870 году издало закон, в силу которого частные лица из иностранных подданных могли приобретать в пределах Турции земельную собственность.

Со своей стороны, граф Игнатьев, чтобы наш земельный и весьма ценный участок в Мирах Ликийских не оставался беспризорным, в 1868 году решился передать его под наблюдение русскому Пантелеймоновскому монастырю на Афоне, который выслал из своей среды в Миры Ликийские двух монахов для совершения богослужений в упомянутом недостроенном храме и для осуществления проектированного архитектором Зальцманом грандиозного храма в честь св. Николая на развалинах древнего храма IV века. Граф Игнатьев в 1876 году у Св. Синода даже выхлопотал для этих монахов право сделать на этот предмет сбор пожертвований по всей России. Сборщики иеромонах Афанасий и монах Варсонофий успели собрать 3 605 р., которые они и передали потом на хранение в Хозяйственное Управление при Св. Синоде. Начавшаяся русско-турецкая война 1877–1878 годов прекратила сборы этих афонских иноков, и сами они, за невозможностию вернуться в Миры Ликийские, удалились на Афон в свою обитель.

По окончании этой войны граф Н. П. Игнатьев, как известно, более уже не вернулся в Константинополь к своему посту, и мирликийское дело приняло для России оборот вполне неблагоприятный. ГИисидийский митрополит, во владении которого находятся Миры Ликийские, и вселенский патриарх, которому подчинен писидийский митрополит, уже давно помышляли прибрать к своим рукам лакомый земельный русский участок в Мирах Ликийских, а главное те пожертвования деньгами, какие шли сюда из России на сооружение проектированного Зальцманом храма в честь св. Николая. Воспользовавшись отсутствием контроля со стороны русских властей во время нашей войны с Турцией, и тот и другой неожиданно для всех предъявили свои права на этот участок. В тескере от 4 августа 1879 года они прямо называют и земельный участок в Мирах Ликийских, и храм, сооруженный на нем, благочестивым даром А. Н. Муравьева в пользу Восточной церкви. Константинопольское же наше посольство мало интересовалось в это время данным участком и посмотрело на учиненный захват сквозь пальцы. Не так, однако же, спокойно относился к этому делу граф Н. П. Игнатьев, который дорожил мирликийским участком и потому, что желал быть исполнителем, насколько, конечно, это было осуществимо, предположений великого Государя Николая Павловича, и потому, что мечтал, по свойству своей религиозно-настроенной души, создать здесь достойный памятник в честь своего чтимого небесного патрона.

«Памятуя мысль покойного Государя Николая Павловича, замышлявшего возобновить храм, в котором был погребен св. Николай чудотворец, с целью войти в соглашение с итальянским правительством и папой римским о возвращении из Бари похищенных из Миры Ликийской нетленных останков Св. Угодника, я, – писал граф Игнатьев генерал-лейтенанту М.П.Степанову⁶¹ всего за 11 дней до своей кончины, – в бытность мою послом в Константинополе приобрел землю под древним собором от частных людей, турок, и записал эту местность, во избежание политических недоразумений и обвинений, на русское правительство – на имя тещи моей княгини Анны Матвеевны Голицыной. Но когда я оставил дипломатическое поприще, то, опасаясь, что наше посольство не охранит русской собственности, по рутине и свойственному нашим дипломатам опасению впасть в затруднения и хлопоты, я обратился к покойному Великому Князю (Сергею Александровичу) и предложил ему, как председателю Палестинского Общества, принять в дар от моей тещи права на местность Миры Ликийской и развалины храма (вместе с каменной гробницей, саркофагом, из которого были извлечены св. останки Чудотворца). При этом я указал Великому Князю, что многие паломники наши (как я лично имел случай удостовериться, при посещении моем в 1867 г. этой местности), по пути в Иерусалим, посещают историческое местопребывание собора Чудотворца. До 70-х годов там приютились два греческие монаха, служившие панихиды и молитвословия, по просьбе русских паломников. Великий Князь оценил мысль передать Палестинскому Обществу заботу о поддержании и со временем возобновлении древнего храма. Документально права тещи моей княгини Анны Матвеевны были переданы Августейшему Председателю Палестинского Общества. Раза два мне пришлось говорить с покойным Великим Князем, поведавшим мне, что наши дипломаты возбуждали разные препятствия (если не ошибаюсь, вице-консул Югович должен был заняться на месте ограждением наших интересов, но плохо исполнял свою обязанность). С тех пор до меня доходили различные слухи, но я положительно не знаю – осуществилась ли мысль воздействия Палестинского Общества. Афонцы обращались ко мне несколько лет тому назад, предлагая учредить там подворье и послать на жительство нескольких монахов русских. Я ответил, что дело касается Палестинского Общества, и что я никакого участия принять не в праве. Обращаюсь к вам, многоуважаемый Михаил Петрович, с покорнейшею просьбою – не соблаговолите ли и вы сообщить мне – в каком положении это дело в настоящее время, и что было предпринято покойным Великим Князем для осуществления нашей мысли? Премного буду вам благодарен за то, что вы успокоете мое душевное треволнение выяснением действительности»⁶².

Упомянутая в письме графа Н. И. Игнатьева передача земельного участка в Мирах Ликийских от имени княгини Голицыной великому князю Сергею Александровичу, как председателю Палестинского Общества, состоялась в 1886 году, а вслед затем из Хозяйственного Управления был передан в Палестинское Общество и капитал на сооружение Мирликийского храма в сумме 78 046 р. 32 к., который ныне возрос далеко за 100 000 рублей⁶³ и хранится в конторе двора великой княгини Елизаветы Федоровны. Великий князь Сергей Александрович горячо отнесся к идее об укреплении данного участка за русским правительством и о сооружении на нем храма по плану Зальцмана и поручил ведение этого дела сначала русскому вице-консулу в Дарданелах В. О. Юговичу, а затем в 1898 году служившему в агентстве русского Общества пароходства и торговли в Константинополе (ныне агент в Смирне) Г.П.Беглери. Но оба эти доверенные, израсходовавшие, к слову сказать, немало средств из упомянутого капитала на сооружение храма, настолько осложнили и запутали это дело по разным причинам, что пришлось оставить мысль о праве на развалины храма в Мирах Ликийских и лишь предъявить свои права на земельный участок. Но и в этом отношении у нас встретились большие затруднения со стороны константинопольской патриархии, которой было крайне нежелательно видеть этот участок в руках русских. Патриархия не без умысла навела на мысль турецкое правительство признать русский участок «потерявшим своих владельцев, в виду того, что, со времени своего приобретения, он не обрабатывался и подлежал, согласно существующим законам о земельной собственности, секвестру и включен в кадастр на имя правительства», которое к тому же со своей стороны признало за ним и якобы важное «стратегическое значение». Попытка новая заинтересовать этим участком наше константинопольское посольство со стороны Палестинского Общества была предпринята в 1894 году, но письмо по этому поводу товарища председателя генерал-лейтенанта М.П.Степанова осталось без ответа со стороны посольства.

О мирликийском русском участке ныне можно было бы уже и не говорить, так как наши права на него бесспорно утрачены, если бы печальные события самого последнего времени не напомнили нам о нем. По частным письмам к нам агента русского Общества пароходства и торговли в Смирне Г.П.Беглери от 6 ноября и 22 декабря 1908 года, «турки напали на тамошний (в Мирах Ликийских) храм св.Николая, осквернили множество икон и отняли древнюю плиту, на которой были вырезаны кресты и год основания храма»⁶⁴. Это весьма прискорбное известие о судьбе храма, связанного с именем весьма чтимого в России не только православными, но и язычниками святителя Христова Николая, любопытно в том отношении, что игумен Мирликийского храма, восставший за поругание чтимой христианами святыни, в своем горе прибег за помощью к русскому вице-консулу на Родосе, а этот последний довел до сведения русского посла в Константинополе. Не есть ли это молчаливое признание за Россией прав на земельный участок в Мире Ликийской, и не признает ли наше константинопольское посольство благовременным снова ныне поднять вопрос о законных правах на него? Решение этого вопроса в благоприятную сторону для нас было бы, мы не сомневаемся, приветствовано с великой радостью в России всеми почитателями святителя Христова Николая, и принесло бы «успокоение» бессмертному духу графа Н.П.Игнатьева, ожидавшему при жизни благоприятного разрешения его «с треволнением».

Но самой выдающейся заслугой графа Н.П.Игнатьева на пользу православной церкви вообще и русской в частности следует признать отправку им в Иерусалим арх.Антонина Капустина, который, при могущественной поддержке его, за свое с лишком 25-летнее пребывание там успел оказать русской церкви и своему отечеству громадные и навсегда незабвенные услуги. Переведенный из Афин в Константинополь, по желанию митрополита Филарета⁶⁵, «для пользы церковных дел», арх.Антонин попал в самый кипучий водоворот церковной жизни и, по свойству своего живого отзывчивого темперамента, окунулся в него, так сказать, с головой. Ко времени назначения послом в Константинополь графа Н.П.Игнатьева, арх. Антонин был уже весьма компетентным знатоком местных церковных дел и весьма полезным сотрудником для дипломата, volens nolens вынужденного стать вершителем многих церковных дел. Граф Н.П.Игнатьев оценил в арх. Антонине прежде всего его прирожденный дипломатический такт и гибкий проницательный ум. «Читая письмо ваше, я, – признавался однажды Антонину граф Игнатьев, – еще более убеждался в дипломатических способностях ваших. Тонкости и недомолвки Филаретовские. Убежден, что вы со всеми поладите и всех, простите за выражение, если нужно, около пальчика обведете»⁶⁶ «Неужели со свойственными вам красноречием, силой убеждения, тихой вкрадчивостью и несомненным дипломатическим талантом вы, – писал ему граф Игнатьев в другом письме, – не ухитритесь убедить патриарха (Кирилла), при удобном случае положить конец несносному и для него и для нас делу, т. е. путем заявления на бумаге, что в деле арх.Леонида (Кавелина) у него не было в помысле оскорбить русскую церковь»⁶⁷. «Подвиги ваши, описанные в письме от 18 декабря, -говорит граф Игнатьев по поводу перевозки колокола из Яффы в Иерусалим, искренно, душевно порадовали меня. Итак, звон колокольный раздается благополучно в Иерусалиме! Славное дело устроили – доказали, что русским все возможно. Надо ожидать, однако же, что и турки и в особенности латиняне расхлопочутся и выкинут какую-нибудь штуку, чтоб в накладе не остаться. Дай Бог вам дальше и дальше идти по доблестному пути. Чай теперь Валерга (католический патриарх) вас начинает раскусывать. Даром, что тихонький с виду, скажет он, а бедовее воинствующаго архимандрита"⁶⁸. «Рассказ о Бетджальском происшествии (столкновение с католиками из-за православного араба), – признавался Н.П.Игнатьев, – меня заинтересовал, но исход предвижу. Противодействие, вами встреченное, не ново. Дело можно продолжать с ними и помаленьку, но единство нарушать не должно. Греки и мы – одна церковная семья, а, пожалуй, Валерга подметит рознь и посмеется. Мнение ваше о двух докторах совершенно основательно. Вижу, что вы даже по дипломатической части (в чем, как вам известно, я никогда не сомневался) в соперники Валерге годитесь ^"69

Кроме природного дипломатическаго такта и его глубокого знакомства с восточными церковными делами в о.арх.Антонине граф Игнатьев, как истово русский православный человек, ценил его высокую религиозную настроенность и его умение мастерски владеть пером. «Благодарю вас за радушный привет из Святого Града, – пишет граф Игнатьев после разлуки с о.арх.Антонином. – Конечно, ничто не заменит мне изустную беседу с вами, но некоторое утешение доставит мне, по крайней мере, заочный обмен мыслей»⁷⁰. «Во время поста еще тяжелее чувствуется ваше отсутствие, – признается Н.П.Игнатьев. Стыдно сознаться, а говеть не хочется, как-то душа не расположена исповедываться, просит вас в свидетели и не принимает охотно другого духовного отца. Когда-то вернетесь вы к нам? Не раз сетовал я уже на себя, что поддался мысли уладить разлад и удалить соблазн из Иерусалима»⁷¹ «Мы говели на страстной неделе и я, – исповедуется откровенно Николай Павлович, – преодолел смущение, причиненное вашим отсутствием. Своего рода испытание!»⁷².

«Мастер вы писать, – аттестует граф Н.П.Игнатьев арх.Антонина, – и ученое, и глубокое, и занимательное и дипломатическое»⁷³ «Благодарю вас за официальную отписку 4 апреля, но еще более за дружественное письмо 8 апреля, – пишет граф Игнатьев. – Мастерское изложение первой пригодится, когда препровожу в Петербург ожидаемый ответ патриарха (Кирилла). Вам и книги в руки. Поделом «знакомый» (так в переписке всегда называется митрополит московский Филарет) вас остерегается и боится вам давать ход, чтобы не перещеголяли»⁷⁴. «По кончине Филарета у нас нет никого, по мнению моему, – признавался Николай Петрович, – способного составлять и выражать за Св.Синод мнение в различных щекотливых случаях и ответы на патриаршие грамоты, обращения Синода и т. п. Кто же возьмется написать так дипломатически и так крючковато (так ли?), но вместе с тем так православно, как вы»⁷⁵.

Отмеченные нами качества ума, сердца и высокой духовной настроенности о.арх.Антонина приблизили его к графу Н.П.Игнатьеву, который «душевно к нему привязался»⁷⁶ и «глубоко и искренно любил и уважал»⁷⁷. В отсутствии о.архимандрита Антонина, когда он находился в Иерусалиме, Николай Павлович «вздыхал по нем»⁷⁸, «очень часто вспоминал и горевал об отсутствии» его, «жалел», что ему «решительно не с кем советоваться в трудные времена»⁷⁹, даже «горько раскаивался»⁸⁰, что в своем «самопожертвовании», «для водворения мира и тишины во св. Граде»⁸¹, он зашел так далеко, что удалил его от себя на такое расстояние. Неудивительно поэтому, что Николай Павлович постоянно жил «надеждой» «приобрести вновь и возвратить хотя временно» о.Антонина⁸² в Константинополь, и это желание, по его собственному признанию, «становится эгоизмом»⁸³. При таких чувствах к о.Антонину граф Н.П.Игнатьев, во все время своей политической некратковременной службы на Ближнем Востоке, делается его «искренним преданным»⁸⁴ другом, «по убеждению и влечению сердца»⁸⁵, и даже «адвокатом» пред высшим духовным начальством и Азиатским Департаментом, в виду его почти непрерывных шероховатостей в сношениях с иерусалимским консульством. «Еще в последний приезд мой в Петербург бранился я из-за вас, – писал о.Антонину граф Игнатьев, – в Азиатском Департаменте, обвиняющим меня в постоянном потворстве вам – в желании унизить консульское достоинство. Грех вам в чем-нибудь на меня сетовать и смешивать петербургские воззрения с моими».⁸⁶ Даже «сварливое расположение духа»⁸⁷, которое часто посещало о.Антонина в его службе во св. Граде, нисколько не нарушало добрых отношений Н.П.Игнатьева к нему, и последний продолжал «любить его по-старому»⁸⁸.

Сердечные дружественные чувства к о.Антонину не мешали графу Н.П.Игнатьеву высказывать неоднократно свои неодобрения его действиям и поступкам, которые расходились с его личными воззрениями и убеждениями. В тяжелые минуты жизни о.арх.Антонина граф Н.П.Игнатьев спешит воодушевить его, рассеять присущий ему мрачный скептический взгляд на волнующий его вопрос и влить дух бодрости для спокойного и плодотворного труда на благо св. церкви и отечества, а при случае и отечески пожурить его. «Если наш брат светский деятель, борющийся со всевозможными препятствиями и неудачами, не охладевает к делу и не падает духом, – писал граф Игнатьев к о.Антонину по поводу его нежелания составлять проект русского монастыря в Иерусалиме и убеждать патриарха Кирилла послать примирительную грамоту нашему Св. Синоду, – то как же не стыдно вам, пастырю и духовному ратоборцу впадать в апатию, в индеферентизм и не делать возможного для содействия к достижению общей нашей пользы. Стыдно и не хорошо, о. архимандрит, и от вас я этого не ожидал!»⁸⁹. «Бодрствуйте в Иерусалиме, делайте свое дело с рассчетом и тактом, а за нами дело не станет. Если средств у вас нет – прискорбно, – говорит граф Игнатьев по поводу земельных приобретений о. Антонина в Палестине, – но могу сказать, что и мне их не дают, что не мешает мне, однако же, постоянно бороться, не рассчитывая ни на чью помощь, ибо у нас на севере желают лишь спокойствия и отсутствия дел на Востоке» ⁹⁰ .

Едва ли и следует прибавлять, что этими благожелательными и дружественными чувствами всесильного нашего посла в Константинополе графа Н. П. Игнатьева к себе о. архимандрит Антонин весьма дорожил и использовал их для успеха русского дела на православном Востоке за все время своего служения на Востоке не только с благодарностью, но и с великой пользой. Действительные благие результаты этих чувств сказались лишь после блаженной кончины о.арх. Антонина.

В должности начальника русской Духовной Миссии в Иерусалиме арх. Антонин, как известно, очутился неожиданно для самого себя. Когда «неустройства в иерусалимской Духовной Миссии» и отношения бывшего третьего начальника ее архимандрита Леонида Кавелина к иерусалимскому патриарху Кириллу II приняли крайне обостренный характер, то граф Н.П.Игнатьев предложил Святейшему Синоду, для умиротворения дел в Иерусалиме и для производства следствия в Духовной Миссии, отправить о. архимандрита Антонина, находившегося в это время в своем научном путешествии по Румелии и Фессалии. Святейший Синод, или вернее московский митрополит Филарет, всецело стоявший на стороне архимандрита Леонида, неохотно согласился иметь в роли «посредника и примирителя» о.Антонина, так как, по некоторым причинам, сомневался, чтобы последний, «действуя скромно и мирно, решился сказать некоторые твердые слова патриарху, чтобы разрешить его предубеждения против архимандрита Леонида и консулу, чтобы изъяснить ему неправильность принятия доносов, переданных от него, и следствия»⁹¹. Тем не менее, уступая желаниям константинопольского посла графа Игнатьева, с одной стороны, а с другой, признавая в архимандрите Антонине, «служащем с признаками достоинства и с надеждою более значительного и более полезного служения, несомненные достоинства», митрополит Филарет согласился дать ему это щекотливое поручение, т. е. производство следствия в иерусалимской Миссии, а потом и допустил его даже «принять Миссию и управлять ею, извлекая из несчастного опыта предшественника правила осторожности»⁹².

«Вы, конечно, помните переписку мою с Петербургом, которую я, – писал граф Игнатьев по поводу этой командировки архимандрита Антонина, – вам показывал прошлою весною, когда речь зашла о вашей поездке в Иерусалиме. В половине мая для предупреждения столкновения между Святейшим Синодом и патриархом и неприятной между ними переписки касательно происшедшего в Иерусалимской Миссии, а главное – запрещения, наложенного на о. Леонида, выставлявшего в донесениях своих поступок этот, как обдуманное оскорбление русской церкви, – я предлагал в частном письме поручить мне, по возвращении патриарха в Константинополь, объясниться с ним лично и доверительно, а вслед затем упомянуть, что с вами могли бы быть поручены личные переговоры с патриархом, при продолжении ссоры с о.Леонидом. Мне ничего на это не отвечали. Вскоре объяснилось, что патриарх не налагал общего церковного запрещения на о. Леонида, а не позволил только некоторое время служить на святых местах, и что о. архимандрит продолжает священнодействовать в нашей русской церкви. Патриарх прислал даже ему диакона для благолепия служения. Я, конечно, более не возвращался к этому, чисто церковному, или, скорее сказать, личному вопросу. Вы, вероятно, убеждены столько же, сколько и я, что патриарх и в мысли не имел оскорбить русскую церковь – силу и крепость православия»

«К концу лета получена была ответная грамота Святейшего Синода, и дело приняло другой оборот. Наконец, Святейший Синод командировал вас в Иерусалим, снабдив письменной, инструкцией (указом). Я думал, что дело кончено, улажено, и со дня на день ждал только решения касательно будущего устройства иерусалимской Миссии. Теперь снова поднимается вопрос, потому что обер-прокурор начинает дело, законченное между патриархом и Святейшим Синодом. До окончательного разъяснения легкомысленного поступка патриарха касательно о. Леонида и определения будущих отношений Его Блаженства к русской Духовной Миссии, г.обер-прокурор считает невозможным решить представленное нам дело миролюбиво и предполагает, что Святейший Синод, «приступит к окончательным распоряжениям в сношениях своих с патриархом иерусалимским», если дело о запрещении не будет окончено сообразно с достоинством русской церкви»⁹³.

Вскоре, однако же, сделалось известным, что этой командировкой о. Антонина в Синоде недовольны. «Дошло до моего сведения, – писал совершенно доверительно (в том же письме) к о. Антонину граф Игнатьев, – что на меня негодует Святейший Синод и г. обер-прокурор, что, при отъезде вашем из Константинополя, я не дал вам формального поручения требовать удовлетворения (как при дуэлях мирских – прости, Господи!) от патриарха русской церкви, оскорбленной в лице своего представителя о. Леонида. Ваши также недовольны за то, что вы сами, но догадались переговорить о том с патриархом и не придумали никакого удовлетворения или решения (канцелярским языком – недостаточно одной бумаги, чтобы создать дело в архиве). Упрекают вас в том, что в длинном донесении вы ничего не сказали Святейшему Синоду о столкновении, происшедшем между патриархом и о. Леонидом, о запрещении служить на святых местах и о ваших объяснениях патриарху, об его отзыве касательно щекотливого обстоятельства и проч. Не помню, было ли упомянуто о том в вашем прекрасном и замысловатом донесении – вам лучше знать; если нет, то жаль, действительно. Вы отлично разъяснили бы недоразумение, придумали бы на все объяснение, успокоили бы взволнованные низости (видно в духовном ведомстве их больше, нежели в нашем: так и лезут в драку) и предупредили бы тем столкновение, легкомысленно вызываемое. Умиротворение в настоящем случае – особая заслуга пред православной церковью. Соблазн будет большой, если дать ссоре личной между патриархом и о. Леонидом разростись до разрыва между Синодом и патриархом. Чтобы пособить беде – пока есть еще возможность, – не признаете ли вы возможным, в виде дополнения к донесению вашему в Святейший Синод, написать мне (Действую поневоле вопреки правилу. Святейший Синод меня впутывает в дела церкви) такое письмо, которое я мог бы послать в подлиннике в Петербург. Чтобы связать это письмо с общею перепискою, вы могли бы начать ваше послание, примерно, таким образом: «Вы меня спрашиваете, случилось ли мне говорить с патриархом о запрещении, наложенном на о.Леонида... и почему не сообщил я Святейшему Синоду ничего о переговорах моих по этому предмету с Его Блаженством, а также, какое может быть дано окончание этому несчастному вопросу сообразно с достоинством русской церкви и проч.» Желательно было бы, чтобы, сказав, что вы говорили о том с патриархом и с различными личностями, вы выразили ваше мнение о прискорбном обстоятельстве и об окончательном исходе. Я отправлю письмо ваше с добавлением своих замечаний для подкрепления. Для вашего сведения считаю полезным предупредить вас, что я тотчас же, по получении копии с письма обер-прокурора, где мне выражался упрек по поводу вашего молчания, ответил князю Горчакову, что нахожу странным, что духовное ведомство насильно хочет меня вмешать как une affaire de discipline ecclesiastique, и что меня делает ответственным за молчание архимандрита, имеющего особое поручение от Святейшего Синода (одним словом, задал порядочный урок), что, однако же, на этот раз все, что могу я сделать, – это спросить вас в частном доверительном письме о причине замеченнего молчания об указанном обстоятельстве и о мнении вашем касательно наилучшего окончания дела. К этому добавил я, что, хотя причины молчания вашего мне до сего времени, разумеется, неизвестны, но что, по всей вероятности, вы сочли бесполезным возвращаться к неприятному вопросу, который вы, может быть, считали решенным распоряжением Святейшего Синода. Надеюсь, что письмо ваше будет написано с тактом, обычным вам искусством, что выгородит и меня, и вас, и достоинство Русской Церкви, и патриарха и прольется, как ушат мерзлой воды на читающего (митрополита Филарета) в Петербурге»⁹⁴.

Дружеский совет графа Н.П.Игнатьева арх.Антонин выполнил скоро и в точности, и за свою «официальную отписку» (от 4 апреля) удостоился со стороны Игнатьева не только благодарности, но даже лестной аттестации. Отписка признана была «мастерским изложением». «Поделом, – прибавляет граф Игнатьев, – знакомый (т. е. митрополит Филарет), вас остерегается и боится вам давать ход, чтобы не перещеголяли!»⁹⁵. Впрочем, иначе поступить о. арх. Антонин и не мог, так как дошедшие до него вести из Петербурга о недовольстве его следствием по делам Духовной Миссии, а главное его обширным донесением в Синод по этому делу сильно беспокоили его самого. Как видно из письма к графу Н.П.Игнатьеву, тревожные слухи из Петербурга повергли о. Антонина даже в полное уныние. «Помните, о. архимандрит, – писал в утешение граф Николай Павлович, – как я вас уговаривал, в бытность вашу еще в Константинополе, пред поездкой на Афон, не писать самому о соединении двух Миссий под одним вашим началом, предсказывая впечатление и отзыв знакомого (курсив графа). Видно я его и вообще ваших начальствующих лучше знаю, нежели монашествующие. Я предпочитаю вести это дело чрез Министерство Иностранных Дел от мого имени. А когда получил длинное донесение ваше в Св. Синод, то отгадал, что именно там знакомому не поправится. Чем же я «погубил вашу головушку»? как вы выражаетесь. Напротив, я вас выручил, насколько мог. То-то подняли бы бурю, если бы послали из Константинополя проектец! Если бы я был с вами в Иерусалиме, конечно, я постарался бы уговорить вас некоторые вещи выпустить из донесения. Но вы такой храбрый, что просто беда!»⁹⁶.

Дело иерусалимской Духовной Миссии и патриарха Кирилла II сильно волновало графа Игнатьева. «Чтобы возвратиться к порученному вам следствию, объясните мне, – спрашивал он арх. Антонина, – на кого метит знакомый ваш, указывая, что вы обвинили предместника из угождения едкому значительному лицу. Не меня ли подразумевает смиренный знакомый? Вы знаете мнение мое по несчастному этому делу. Я вовсе не желаю объяснения, а – безотлагательного прекращения постоянных столкновений и бесполезной, если не крайне вредной, личной борьбы, сплетен и т. п. Решительно отказываюсь понимать, почему Св. Синод так упорно противится соединению двух, так называемых, духовных Миссий. Надо полагать, что, по получении ответа патриарха, вопрос тотчас решится. Так или иначе знакомый пересилит! Хотя желательно окончательное решение, но при таком настроении я предпочел бы большую проволочку, до моей поездки в Петербург. Побывав лично в Москве, я, может быть, и уговорил бы, пользуясь прежним знакомством»⁹⁷

Дело об о. арх. Леониде и о беспорядках при нем в иерусалимской Миссии тянулось, как известно, до кончины митрополита Филарета и лишь с его смертью пошло на ликвидацию. Митрополит Филарет все время энергично настаивал на получении извинительной грамоты от патриарха иерусалимского Кирилла, который, со своей стороны, не признавая за собою особенной вины, медлил с ее посылкой. В России желали восстановления якобы попранной в лице ее представителя арх. Леонида чести Русской Церкви и ждали грамоты от патриарха с оправданием о. Леонида. Консула Карпова, как явно враждебного арх. Леониду, требовали удалить из Иерусалима, считая это за «видимое удовлетворение». На графа Игнатьева и арх.Антонина претендовали за их беспристрастное и корректное отношение к этому делу»⁹⁸.

«Так как, несмотря на ваши высокие христианские добродетели, вы, – писал граф Игнатьев о.Антонину, по возвращении из России, – по свойственной человеку немощи, предпочитаете всем рассказам о моих похождениях или политических соображениях, – сообщение известия, лично до вас относящегося, то я ограничусь на первый раз передачею того, что знаю о мнении Св. Синода касательно умиротворения иерусалимской и константинопольской Миссий и указанием средств скорейшим образом достигнуть прибытия вашего в Константинополь. Берег близко! От вас зависит достигнуть его материка раньше или позже. Прежде всего скажу вам по секрету, что граф Толстой (обер-прокурор) и новгородский митрополит продолжают по- прежнему сердится на патриарха иерусалимского за отлучение о. Леонида и за переписку с Синодом, неприличную (по выражению наших), а на вас сетовать за католические указы, за дипломатическое донесение и за упрямство патриарха. Решено было: 1) вас оставить, во всяком случае, в Иерусалиме, 2) пока патриарх не извинится пред Св. Синодом, «Русскою Церковью, за оскорбление ее в лице «Леонида», архимандрита Леонида оставить в Контантинополе, а вас в Иерусалиме в нынешнем неопределенном положении. Я сделался, по убеждению и влечению сердца, вашим адвокатом. После многократных споров мне обещали освободить вас от Иерусалима, если ваше здоровье заставит пожелать вам вернуться в Константинополь, или если вы предпочитаете быть в Византии.... Вызов же о. Леонида, окончательное разрешение неопределенного положения вашего и ваше сюда возвращение подчинены одному условию, преодолеть которое я не успел. Обер-прокурор настаивает на том, чтобы иерусалимский патриарх воспользовался первым случаем (уведомлением о получении денег, высланных ему Синодом и т. п.), чтобы хотя вскользь, но определительно выразил сожаление, «что могли возникнут недоразумения между Иерусалимской и Русской Церковью и что Его Блаженство мог возбудить неудовольствие Св.Синода своим поступком касательно о. Леонида, тогда как ему и в голову придти не могло оскорбить нашу церковь и проч.» Мне обещано, что, если самое слабое извинение в этом смысле будет найдено в письме патриарха, то наши самолюбивые иерархи (и в особенности громоносный прокурор) смилостивятся, тотчас снимут с о. Леонида звание начальника Иерусалимской Миссии и распорядятся окончательным устройством дел наших двух растроенных духовных Миссий. Неужели, со свойственным вам красноречием, силою убеждения, тихою вкрадчивостью и несомненным дипломатическим талантом, вы не ухитритесь убедить патриарха, при удобном случа, положить конец несносному для него и для нас делу? Что ему стоитъ черкнуть несколько примирительных слов, тем более, что он постоянно заявлял именно то, что его просят выразить на бумаге, т. е. что у него не было в помине оскорблять Русскую Церковь, и что необдуманный поступок его (относится) не к Синоду, а лично к о. Леониду. Одним словом, ваше возвращение в Константинополь в ваших собственных руках. Теперь пеняйте на себя, если будете сидеть дольше в Иерусалиме, и, если ссора с патриархом разростется в разрыв между Св.Синодом и Иерусалимской Церковью. Между нами будь сказано, раздражение обер-прокурора было таково, что речь шла о немедленном закрытии иерусалимских подворий в России и об изгнании греческих монахов. Я с трудом доказал неуместность подобных распоряжений. Само собой разумеется, что вы сумеете внушить патриарху мысль о включении письменно желаемых фраз с уведомлением о получении денег, так, что он даже и не заметит отсюда, почему и как совет этот дан»⁹⁹

Это письмо в Иерусалиме понято было о. Антонином в том смысле, что участь его Св. Синодом как бы была предрешена, т. е. что ему необходимо остаться уже навсегда в Иерусалиме. «Из письма вашего от 30 апреля вижу, – писал ему граф Игнатьев, – что или я плохо выразился в моем письме, или вы меня не поняли, но я и не думал объявлять вам, что решено (Св.Синодом) теперь оставить вас в Иерусалиме во всяком случае. Такое предположение действительно существовало, но мне думается, что я рассеял подобный замысел, и, напротив, убедил большинство влиятельных (в подобных делах) лиц в необходимости или возвратить вас нам, т. е. обитателям Константинополя на известных вам условиях, или же вызвать в Россию и посвятить сношениям (дипломатическим) с Восточною Церковью, так как, по кончине Филарета у нас нет никого, по мнению моему, способного составлять и выражать за Св. Синод мнение в различных щекотливых случаях и ответы на патриаршие грамоты, обращение Синода и т. п. Кто же возьмется написать так дипломатически и так крючковато (так ли?), но вместе с тем так православно, как вы»¹⁰⁰.

Граф Игнатьев напрягал все усилия к тому, чтобы примирить патриарха иерусалимского Кирилла со Св. Синодом, ублажая патриарха и прося всяческого содействия в этом важном деле и со стороны о. арх. Антонина, находившегося в дружественных отношениях к патриарху Кириллу. «Стараясь выставить самым рельефным образом плач патриарха, я, – пишет граф Игнатьев о. Антонину, – еще раз (10-й кажется) предложил Св. Синоду воспользоваться представляющимся случаем для окончательного примирения и забытия прошлого. Не знаю, подействуют ли на этот раз мои христианнейшие увещания на членов Св.Синода»¹⁰¹ Чтобы расположить патриарха Кирилла к уступчивости и позолотить ему горькую пилюлю – обидное для него извинительное письмо к Св. Синоду, граф Игнатьев через канцлера князя Горчакова выхлопатывает на имя патриарха благоволительное письмо Государя Императора. «Я -человек не злопамятный, я надеюсь с будущей почтой доставить, – писал о. Антонину граф Игнатьев, – в виде целебного пластыря приложить и залечить рану, нанесенную о. Леонидом и Св. Синодом иерусалимскому патриарху, письмо канцлера от имени Государя. Я внушил эту мысль, чтобы порадовать старика и ответить на его привет к царскому юбилею. Надеюсь, что, хотя на этот раз, ваш упорный старик скажет мне спасибо. Неужели вы и этим не воспользуетесь, чтобы сгладить шероховатость между патриархом и Синодом указанным мной способом?» ¹⁰²

О.арх.Антонин, наконец, внял дружескому совету константинопольского посла графа Н.П.Игнатьева. Желательная извинительная грамота в Св.Синод, скрепя сердце, была написана патриархом. Ход дальнейших событий, однако, показал, что эта грамота не изменила к лучшему положение о. арх. Антонина, который вслед затем окончательно был назначен начальником русской Духовной Миссии в Иерусалиме и, таким образом, лишен возможности вернуться в излюбленную им Византию.

Что же касается о. арх. Леонида, высланного из Иерусалима в Константинополь для исправления обязанностей настоятеля тамошней Миссии, то все это время, пока шли препирательства между патриархом Кириллом и нашим Св. Синодом, он чувствовал себя на новом месте в нервном, неспокойном состоянии духа. Неопределенность служебного положения, нелады с подчиненным ему клиром константинопольской Миссии, который отказывался признавать его авторитет, как временного заместителя, и не вполне дружелюбное и доверчивое отношение к нему посла графа Н П. Игнатьева – все это создавало для него в Константинополе крайне тяжелую нравственную атмосферу, освободиться от которой он пытался всеми мерами. Неоднократные поездки на Афон для отдыха и научных занятий, переписка со своими доброжелателями в России и исполнение с готовностью всяческих, даже щекотливых поручений, несколько хотя и развлекали его и заставляли забывать на время неприглядную действительность, но потом снова овладевало им столь мрачное состояние духа, что он начинал мечтать навсегда похоронить себя в тиши афонской келии, или даже стать в ряды простых иноков любимой им Оптиной пустыни. Вызов его в Россию и назначение настоятелем первоклассного Ново-Иерусалимского монастыря под Москвой, после кончины митрополита Филарета, арх. Леонид принял поэтому с радостью, как желанную награду за испытанные злоключения и страдания на Востоке.

Со сложившимся так неожиданно для арх. Антонина исходом его командировки в Иерусалим не могли легко примириться ни сам о. арх. Антонин, ни его благожелатель граф Н. П. Игнатьев. Оба они изыскивали все меры к тому, чтобы жить близко друг к другу, во взаимном постоянном общении и по возможности в единомыслии, но их усилия встречали в этом отношении упорное противодействие в высших духовных сферах. Митрополит Филарет, высказывая свое неудовольствие на пресловутое донесение о. арх. Антонина о беспорядках в иерусалимской Духовной Миссии, назвал его донесение «опытом, несоответствующим его достоинству», рельефно несколько раз подчеркнул высказанную им там мысль об апокрисиарие при вселенском патриархе, в лице настоятеля русской Духовной Миссии в Константинополе.¹⁰³ Что же касается графа Н. П. Игнатьева, то он ту же мысль о. арх. Антонина в свое время приветствовал с восторгом. «Скажу вам по секрету, – писал он арх. Антонину, – что мысль о духовном представительстве Русской Церкви в Константинополе и о более частом и прочном общении всех автокефальных церквей, я вдолбил не только патриарху Григорию VI (1867– 1871), сему сочувствующему, но еще потруживающему, но и даже нашему Синоду. Дело разгорается. Заминка в том, что я требую категорического мнения наших пастырей по некоторым пунктам, а известный вам кормчий отлынивает и дипломатизирует, желая оставить за собою лишь право критики, но не ответственность. А я в дураки и невежды лезть не хочу. Нашла коса на камень»¹⁰⁴. В следующем году, после поездки в Петербург, граф Игнатьев по вопросу об апокрисиарие при вселенском патриархе писал арх. Антонину следующее: «Возобновляю дружескую мою переписку с вами, хотя и душевно предпочел бы заменить оную действительной беседою с глаза на глаз. Ваши некоторые петербургские деятели все вкривь и вкось делают, и мне всякое дело таким образом портят. Рассматриваю я теперь, между прочим, инструкцию для будущего здешнего духовного представителя Русской Церкви (это величайший секрет), но убеждаюсь, что «не в коня корм». Спохватились теперь о том, о чем я писал три года тому назад, а личность, имеющуюся для сего в виду не дают и прячут свечу под стол. Поговаривают о присылке сюда о. Романова, из белого духовенства, знающего много излишних языков (до 16-ти)».¹⁰⁵ «Кажется, писал я вам, – говорится в другом письме графа Игнатьева, – что мне прислали на заключение новую инструкцию для настоятеля посольской Миссии в Константинополе. Хотели поручить установление (по нашей мысли) прямых сношений между восточными иерархами и нашим Св. Синодом ученому священнику, который бы сносился с обер-прокурором. Разобрал я по косточкам инструкцию, выставил несообразность круга деятельности духовного представителя (ему поручалось, между прочим, объезжать монастыри и церкви в Турции с заявлением, что «ему поручено Св. Синодом, разведать о нуждах и потребностях Восточной Церкви» и отстаивать черное духовенство против белого, и достоинство Св. Синода против вмешательства обер-прокурора. Не знаю, скажут ли мне спасибо члены Св. Синода, но говорят, что обер-прокурор рассердился не на шутку данному уроку. Не люблю я вмешиваться в дела, до меня не относящиеся, но на беду запросили мое заключение»¹⁰⁶.

Главная причина недовольства графа Игнатьева инструкцией обер-прокурора и всеми петербургскими толками об апокрисиарие Русской Церкви заключалась в личности апокрисиария, каковым он единственно желал видеть в Константинополе только о. арх. Антонина. «Я не теряю надежды видеть вас здесь в качестве апокрисиария, – писал граф Игнатьев о. Антонину. – Мне дали на разбор инструкцию, заготовленную для представителя нашего Св. Синода при Восточной Церкви, и я разобрал по косточкам. Воспользовавшись сим случаем, чтобы описать все качества, необходимые для успешного исполнения трудной задачи избранного лично мною, да так направил речь, что тот, кому я дал переписывать мою черновую, заметил мне: «Ваше превосходительство желает, вероятно, чтобы о. Антонина назначили, ибо тут всякий поймет, что портрет его описывается». После моей (смею вас уверить, справедливой) критики петербургской, затейливой, но не подходящей к делу инструкции, дело село временно на мель, но снова всплывет и, я надеюсь, пойдет плавно»¹⁰⁷

Надеждам графа, однако же, не суждено было сбыться, хотя он и упорно настаивал на необходимости иметь в Константинополе апокрисиария. Этот высокой церковной важности вопрос в Петербурге принял неожиданное направление, которое и погребло его, к глубокому сожалению, в синодский архив навсегда. «Я снова возбудил вопрос об апокрисиарии, – писал граф Игнатьев – (Вы, кажется, знаете, что настоянием и упорством в преследовании цели едва ли кто может меня перещеголять), и на этот раз успешнее прежнего. Кажется, Св.Синод, решится отправить для пробы временного апокрисиария по болгарскому вопросу в Константинополь, и поручение это возложить на вас. Все это да останется между нами, ибо в Петербурге семь пятниц на неделе, и принятое ныне, с отъездом моим может измениться. Предложение мое заключалось в том, чтобы, вместо многочисленного собора, могущего повести на первый раз к скандалу, или сухого письменного ответа на последнее обращение патриарха Григория к церквам православным, ответить краткой грамотой, поручив апокрисиарию, т. е. вам дополнить и развить мысль Св. Синода изустно, и вести дело к примирению враждующих сторон совместно с сербским митрополитом и афинским апокрисиарием. Чтобы дать прямое начало делу, было предложено – не посетуйте на меня за беспокойство вам учиненное – вызвать вас в Петербург для удостоверения, что вы «иной человек», нежели полагают некоторые церковные деятели, условиться с вами, дать вам инструкцию, снабдить вас всеми надлежащим и полномочиями, благословениями, отличиями и т. п. и попросить вас отправиться в Константинополь для исполнения щекотливого, но достославного поручения, сохраняя мир и любовь со мною (?). Знаю, что вам не полюбится катанье на север, если оно совпадет с зимой, но опасаюсь, что именно так и случится»¹⁰⁸. Поставленный таким образом этот важный в церковном отношении вопрос не возимел практического результата и остается не разрешенным и доселе.

Архимандрит Антонин, очутившись неожиданно иерусалимским обитателем, принялся энергично за исправление обязанностей начальника русской Духовной Миссии, пользуясь опытом и печальными живыми примерами своих предшественников – еп. Кирилла (Наумова) и арх. Леонида (Кавелина). Прежде всего он постарался выяснить свое отношение к иерусалимскому консулу, с которым шли большие нелады у его предшественников. Еще в пресловутом донесении о беспорядках в Духовной Миссии, арх. Антонин обращал внимание Св. Синода на ненормальность в этом отношении положения Миссии, и эта почти единственная его мысль нашла сочувствие у митрополита Филарета, который на донесении заметил: «Святейший Синод, без сомнения, обратит на сие внимание, чтобы исправить отношение между начальником Духовной Миссии и консулом»¹⁰⁹. Явилась поэтому у графа Игнатьева серьезная мысль «об образовании в Иерусалиме русского монастыря взамен нынешнего нелепого и неопределенного устройства Миссии». «Чтобы облечь эту мысль в определенную форму и дать ей официальный ход, необходимо, – писал о. Антонину граф Игнатьев, – чтобы вы мне доставили полное соображение ваше, не забыв разностороннего обсуждения и материальной части, т. е. распределения построек между монастырем и консульством, указания потребных денежных средств»¹¹⁰ и т. п. «Вы мне намеками говорите о фальшивом положении, в котором находится Духовная Миссия относительно консульства, -повторяет гр. Игнатьев в письме к о. Антонину несколько позже. – Кто же виноват в продолжении этого положения, как не вы сами? Случай представляется сделать попытку учредить монастырь, выйти из настоящих отношений и т. п., а вы пальчика не хотите приложить»¹¹¹. Но эта мысль графа не получила своего реального осуществления не только при жизни о. Антонина, но и после, при арх. Рафаиле, когда за это дело, при содействии Св.Синода, взялся было покойный В. Н. Хитрово, секретарь Императорского православного Палестинского общества.

Размежевать Духовную Миссию от консульства взяла было на себя Палестинская Комиссия, которая не пользовалась сочувствием графа Игнатьева. «Извстен ли вам проект Кожевникова, – спрашивает граф Николай Павлович о. Антонина, касательно разграничения между Духовной Миссией и приезжими 1-го разряда. – Для сих последних отделяется южная сторона,  и соприкосновения непосредственного с приезжими уже не будет, как при нынешнем размещении. Не знаю только, понравится ли вам сохранение 3-х сторон, сопровождаемое южной солнечной. Правда, что 3/4 года лучше не иметь комнат на солнце иерусалимском, но может быть зимой будет вам неприятно. Сообщите ваше заключение для избежания недоразумения. А то, пожалуй, Палестинская Комиссия качнет рассуждать, не дожидаясь отзыва лиц заинтересованных. В Петербурге это случается».¹¹² Поэтому, из-за Духовной Миссии послу константинопольскому графу Игнатьеву приходилось усиленно бороться в Петербурге, где всячески желали возвышения в Иерусалиме светской власти над духовной. «С моей стороны, – пишет граф Игнатьев, – была лишь всегдашняя готовность принять ваши мнения, отстаивать их пред несносным петербургским чиновничеством и избегать всякого повода к столкновению между двумя отечественными учреждениями, поставленными канцеляриями в ненормальном отношении друг к другу. Еще в последний приезд мой в Петербург бранился я из-за вас в Азиатском Департаменте, обвиняющем меня в постоянном потворстве вам и в желании унизить консульское достоинство. Грех вам в чем-либо на меня сетовать и смешивать петербургские воззрения с моими. Не забывайте, что существует Палестинская Коммиссия, которая, как каждая амфибия, виляет то в воду, то на сушу, и для нашего брата неуловима. Безличная ответственность, соединенная с чисто бюрократическим направлением, упорно противодействует мнениям, не сходным с основной мыслью канцелярской деятельности».¹¹³ Двойственность власти на русских постройках и столкновения их продолжались и при о. арх. Антонине и вызывали крупные недоразумения. «Соболезную вполне, – пишет граф Игнатьев, – двойственности на постройках и происходящим препирательствам. Вы знаете, что мысль моя была устроить монастырь, и не моя вина, что существует специальное ведомство – Палестинская Коммиссия, всем распоряжающаяся и недопускающая постороннего вмешательства. Бумага ваша (о разграничении сфер) хитро и бойко написана, но крючкотворна и не к пользе послужит, скажу вам откровенно. Копию представлю в С.-Петербург с жалобою на ваше «посягательство», а Азиатский Департамент и Палестинская Коммиссия на вас вознегодуют. Сомневаюсь, чтобы при теперешнем положении дел можно было достигнуть желаемого вами результата. Мнение, вами высказанное, справедливо, но мнение предвзятое не признается. Напрасно затронули вы добавочное содержание консула – это больное место"¹¹⁴. И действительно, результат упомянутой бумаги получился, как и ожидал граф Игнатьев, отрицательный. Судьба Духовной Миссии в Палестине висела некоторое время просто на волоске. «Духовную Миссию хотят уничтожить, – говорит Игнатьев, – как не соответствующую цели, ошибочно поставленной при учреждении. Говорят, что миссионерство русское не мыслимо в Палестине, и что на заведениях «должен быть просто церковный клир под начальством настоятеля для приходящих поклонников». На этом основании требуют от меня отзыва уже несколько месяцев (вот кто истинный спаситель Духовной Миссии). Вы знаете, почтеннейший отец, мое давнишнее мнение: миссия действительно стоит на ложном основании, что подает повод к недоразумениям постоянным. Проще и лучше было бы учредить русский монастырь на «заведениях». Я предлагал это еще в 1861 году. Тогда все бы упростилось, выяснилось, вошло в рамки. Министерством не отвергается такое предположение, а Св.Синод не поддерживает.

А потому и остановились теперь на переименовании миссии в настоятельство. Начальника же прочат перевести архиереем в Россию и, вероятно, поручат ему, по моему совету, блюсти за сношениями Св.Синода с другими православными церквами, заступив таким образом место, оставшееся незанятым – высокопреосвященного Филарета в отношении к церковной политике. Когда состоится это преобразование неизвестно, но некоторые признаки заставляют меня полагать, что в сентябре или в октябре. Ко мне пристают не на шутку для представления окончательного заключения. Все вышесказанное храните в тайне, усматривая в этом новый знак моего личного доверия и искренной к вам привязанности».¹¹⁵

Это письмо посла из Константинополя было принято о. арх. Антонином с большой тревогою, и он начал было думать, что и посольство разделяет мнение о закрытии Миссии, а посему и решился протестовать со всею силою своего слова в горячем письме к графу Игнатьеву, выставляя рельефно на вид заслуги Духовной Миссии пред Россией. На это письмо, по поручению графа Игнатьева, отправившегося в это время в Ливадию, сначала отвечал о.арх.Смарагд, заверяя, что «посольство никогда не имело и не имеет намерения уничтожить иерусалимскую Миссию», напротив, посольство всегда с уважением и большою похвалою отзывалось – успокаивал о. Антонина арх. Смарагд – о вас и о ваших действиях в Палестине», ибо «церковные интересы на Востоке также, если не более для меня (т. е. графа Игнатьева, который говорил это о. Смарагду) священны, как и политические русские»¹¹⁶. Несколько спустя, потом отвечал по тому же поводу и сам посол граф Игнатьев. «Следовало бы мне, – писал он, – поступить с вами, как поступлено было с Фомой и прислать вам подлинное отношение Азиатскому Департаменту в ответ на полученное недели три тому назад и запрашивающее меня, почему я до сих пор не представляю соображений моих касательно преобразования Духовной Миссии в настоятельство. Я отвечал, дней десять тому назад, что нахожу невозможным в настоящих обстоятельствах касаться иерусалимской Духовной Миссии, «ибо уничтожение оной было бы истолковано греками ярыми, как победа над нами». Ожидаю бури и грозы ради вас. Во всяком случае мой ответ оттянет исполнение затей петербургских на несколько месяцев. Без всякого сомнения, однако же, переписка возобновится. Очень рад, что вы ладите с Юзефовичем (консул иерусалимский). Давно бы пора прекратить ненормальные отношения между консульством и русским духовенством»¹¹⁷.

По своей неугомонной натуре о. архимандрит Антонин не мог сидеть в Иерусалиме спокойно, сложа руки. Он смело и решительно, как мы видели, вступил в борьбу и с всесильною Палестинской Коммиссией, и с ее покорным агентом – иерусалимским консулом по вопросу о правах начальника Миссии в Иерусалиме и об ее территориальных границах на русских постройках. Вопрос этот им поставлен был настолько остро, что судьба Иерусалимской Миссии одно время, как мы сказали, висела на волоске, и сам о. архимандрит подумывал или о возвращении в Россию, или же об удалении на покой с исходатайствованной ему графом Н.П.Игнатьевым пенсией в тысячу рублей. Сознание, что русский Синод продолжает к нему свое неблаговоление за его не вполне удачное следствие по делу беспорядков в Миссии при арх. Леониде и за его проекты о слиянии Миссий иерусалимской и константипольской в лице апокрисиария при вселенском патриархе, хотя и беспокоила о. арх Антонина, но не мешало ему идти вперед по пути, им самим начертанному и признанному единственно полезным для блага русского народа. Мы имеем в виду его земельные территориальные приобретения в пределах Св. Земли. Здесь в этой стороне своей весьма успешной деятельности о.арх.Антонин остается совершенно одиноким. На территориальные «захваты» о. Антонина, как именовал приобретения его граф Игнатьев, косо смотрели сами хозяева – турки и особенно вечные соперники и непримиримые антагонисты его католики, которым каждый клочок, купленный им, был настоящим бельмом на глазу. К этим приобретениям неблагосклонно относились в России и Св. Правительствующий Синод и Министерство Иностранных Дел в лице Палестинской Комиссии. Здесь, наконец, не находил полной и энергичной поддержки для себя о. Антонин и у своего благожелателя и всегдашнего покровителя Константинопольского посла графа Н.П.Игнатьева, который, исключительно с политической точки зрения, смотрел на эту сторону деятельности о. Антонина, как на мало полезную и для России ненужную. «По полученному от Азиатского Департамента отношению видно, – писал Николай Павлович, – что в Министерств тревожатся вашими покупками, и еще более посольство не одобряют, – и даже противятся территориальному приобретению нашей Духовной Миссии. Более и более убеждаюсь, что я прав был, когда еще в 1862 году отстаивал мысль о превращении Духовной Миссии в русский Палестинский монастырь. Тогда был бы смысл в ваших поземельных пробртениях. Теперь же вы строите на воздух. Не гневайтесь на меня за сообщение – обязательное – рассуждений Министерства Иностранных Дел касательно иерусалимских дел¹¹⁸.

В 1868 году, в конце его, о. арх. Антонин, как известно, приобрел в русскую собственность пресловутый Дуб Мамврийский. И этому счастливому приобретению он придавал большое значение¹¹⁹. Дело это, тянувшееся довольно долго, причинило немало хлопот покойному Н.П.Игнатьеву и разрешено было в конце концов в благоприятном смысле для о. Антонина, лишь при его энергичном содействии. «Дело о Мамврийском Дубе уладится, – писал Николай Павлович о. Антонину. – Признателен за фотографию. Баталию пришлось выдержать немалую, ибо нам не хотели даровать право приобретать новый клочок в Палестине, ввиду отказа моего подписать, подобно другим державам, протокол о недвижимой собственности иностранцев, влекущий за собою утрату некоторых прав и привилегий»¹²⁰. По случаю отъезда графа Игнатьева в Россию для устройства имения своей жены, благодаря неумению его временных заместителей, дело это, однако, едва было не затормозилось и не было проиграно. «Наделали вы хлопот посольству с Мамврийским Дубом, – писал граф Игнатьев. Турки так решительно отказали (во время моего отсутствия), что им теперь никак нельзя попятиться. Я уже замолвил было об этом вали, но верховный визирь наотрез ответил, что приобретение Мамврийского Дуба нами было бы совершенным нарушением установленного status quo в Палестине, и что место это чтится мусульманами в равной степени с православными. Вали опасается возбуждения мусульманского фанатизма и указывает на донесения губернатора и на разные мазбаты, в этом смысле составленные. Попытаюсь еще поколебать убеждения Порты и составлю для сего записку, составленную на хитросплетенных (и, между нами, довольно натянутых аргументах вашего ответа. Что мне всего досаднее, это то, что дело было почти улажено до моего отъезда, и мои помощники испортили мне в конец этот вопрос, подобно многим другим. Вы же, со своей стороны, поторопились и заварили нам кашу, которую теперь и не расхлебаешь. Буду отстаивать ваши воззрения, но предвижу неудачу и в этом предвидении желал бы заблаговременно узнать ваше мнение касательно следующего разрешения вопроса: купленное место оставить за нами, а самый Дуб с дорожкой к нему огородить перилами, как предмет общего поклонения и всем доступный. Турки утверждают, что все мусульмане издавна чтили это дерево, ибо Авраама признают они за великого пророка. Вы говорите, что лишь случайно заходят на поклонение мусульмане. Но дело в том, что мало ли, много ли, но поклоняются. Сообщите ваше окончательное заключение для моего личного сведения, но по возможности с первым же пароходом»¹²¹. Ратуя о хевронском деле настойчиво, граф Игнатьев не мог не считаться и со своими личными воззрениями на территориальные приобретения иностранцев в Турции. «В Иерусалиме вы толкуете, – писал граф Николай Павлович о. Антонину, о необходимости для нас подчиниться турецким порядкам, продав нашу честь за мнимое право покупать на свое имя (на чужое нам никто не мешает – были бы деньги и охота) клочки земли. Но наша обязанность не следовать узким местным воззрениям, не удовлетворять временным прихотям, а глядеть вперед и направлять свой путь сообразно общим русским интересам политическим. Кажется, я вам еще в Буюк-Дере объяснял, почему мы не можем подписать протокол о собственности (чего просит убедительно у нас Турция, и чего домогается вали), и почему Америка, Италия, Персия и Греция последовали нашему примеру. Слишком далеко завлекло бы меня рассуждение о различии воззрений на этот вопрос»¹²².

Извиняясь за долгое молчание с ответом на письмо и оправдываясь сложностью и множеством дел, граф Игнатьев возвращается еще раз к щекотливости хевронского дела и вообще к вопросу о земельных приобретениях Духовной Миссии, на которые он смотрел, к слову сказать, несколько односторонне. «Впрочем, – пишет он, – и то спасибо, что в турецких владениях существует лишь одна русская Духовная Миссия, а не несколько, и что не все русские представители одарены такою мирно-потаенно-захватывающею деятельностью и таким беспокойным даром борьбы с мусульманством и латинизмом и tuti quanti, как один известный вам и мне почтенный, но крайне предприимчивый деятель. Если бы было несколько «Духовных Миссий», или несколько приобретателей разных земельных углов, то, право, бежать пришлось бы из Турции – не туркам, а русскому представителю, да еще, пожалуй, православным иерархам, которым житья не будет от турецких и европейских подозрений. Шутки в сторону, а письмо ваше, многоуважаемый и душевнолюбимый отец, меня как варом обдало. Если бы везде заваривались такие неожиданные «каши», как ваша «дубовая», то хоть в отставку подавай; во всяком случае брось политику и возись с разными муфтиями, беями, пашами из- за ненужных России клочков земли, для незаконного приобретения которых тратятся напрасно (курсив графа) русские деньги. Понять не могу цели всех палестинских захватов за последнее время. И какая польза нам прокладывать нашим лбом и плечами дорогу англичанам и латинянам в убежище хевронских фанатиков-мусульман. У нас денег не хватает на приличное содержание существующих построек, на устроение русского госпиталя в Константинополе, на окончание возобновления базилики в Мире Ликийской и на разные другие предприятия действительно полезные для церкви православной, для России и для единоверцев наших, а мы гонимся за разными участками в Палестине, нам существенно ненужными (без них мы обходились и обойтись можем), возбуждая лишь зависть противников наших, предполагающих, что у нас существует какой-то глубоко-обдуманный государственный и церковный план деятельности в Палестине, и побуждая католиков и протестантов усугублять свои усилия и громадные денежные средства в этой стране. В такой неравной финансовой борьбе мы, в конце концов, осрамимся, будем задавлены. Воля ваша, не ладно самопроизвольно вовлекать русское правительство в неожиданные для него замешательства и заставлять нас употреблять приобретенное – для иных высоких целей – влияние в Турции на принуждение Порты признавать законными тайные купчии и незаконные сделки, клонящиеся к внезапному приобретению различных участков земли. Зачем гусей дразнить даром?»

«Будучи уверены в силе личного влияния вашего на меня, вы злоупотребляете моей слабостью и вашей мощью. На этот раз, как и всегда (Sис.), ваше желание исполнено мною в точности. Я сделал даже больше несравненно, вами требованнаго. Вы пишете, что «достаточно перевести муфтия хевронского в иное место, и что мечтать о смене здешнего паши вы предоставляете другим». Мечта эта сбылась. Я потребовал в удобно выбранную минуту смены Али-бея, чтобы разом покончить с несносными палестинскими затруднениями, и верховный визирь исполнил мою просьбу. Преемником Али-бея назначен Киамиль-паша, не старый знакомый ваш, а бывший бейрутский каймакам, с которым Мокеев был в хороших отношениях, и который никогда и прежде (когда они были в силе) французов недолюбливал. Ваше дело и Кожевникова поладить теперь на месте, с новым губернатором и разумно воспользоваться жестоким ударом, внезапно постигшим Али-бея (поддерживаемого Дворцом) и долженствующим внушительно подействовать на ваших фанатиков в нашу пользу. Большего ничего требовать ни от меня, ни от Порты нельзя. От вас зависит извлечь плоды нашей здешней победы.

«Для человека, знающего Турцию, не диво, что хевронцы, как рассказываете вы, работали за деньги ограду у Мамврийскаго Дуба. Гораздо диковеннее мне показались противоречия, встречаемые в письмах ваших. То вы говорите, что «Хеврон считался доселе последним убежищем фанатизма мусульманского», то уговариваете меня ни на минуту не останавливаться на мысли, что в Хевроне чувствуется фанатизм жителей, и что «фанатик всего один муфтий»! Как это согласить? Как бы то ни было, авось, с назначением нового губернатора, у вас водворится опять мир и тишина, и что вы перестанете действовать à Иа Виsmark в Палестине, не давая бедным туркам и иноверцам ни минуты покоя своими территориальными захватами. Англичане, французы и австрийцы, а не только турки серьезно озабочены приписываемыми нам планами расширения наших владений под личиною «Духовной Миссии», занимающейся приобретением «поместий»¹²³.

«Бывают же между духовными Бисмарки, – пишет граф Игнатьев, – охотники заваривать кашу! Но Бисмарк сам ее и расхлебывал, а вот на Востоке так водятся такие храбрецы (в особенности в Палестине), что заварить-то кашу заварят, – а расхлебывать-то слишком крутую предоставляют другим, не справившись даже, пригодна ли она им и хватит ли сил и аппетиту для расхлеба»

«Получил, многоуважаемый отец, ваше громоносное письмо от 17 декабря и целую стопу турецких документов. Беда та, что по копиям здесь ничего нельзя сделать касательно поземельной собственности. Вся суть в подлиннике, который надо пристально разнюхать, чтобы толку добиться и что-либо уразуметь, при существующей процедуре, принятой в турецких присутственных местах. Копия – в глазах турка бошь и больше ничто. Предварительно нужно исследование и заключение местной власти, а здешнее окончательное разрешение может быть исходатайствовано, лишь по прохождении низшей основной инстанции. Вам близко известна пословица: «В чужой монастырь с своим уставом не ходят». При таком положении дел пришлось мне удовольствоваться настоящим, чтобы новому губернатору иерусалимскому Киамиль-паше (терпеть не может латин, человек образованный – в вашем вкусе, но имеет слабость к протестантам, к Англии и к нашим друзьям пруссакам)¹²⁴ было предписано самым снисходительным и благоприятным нам образом рассмотреть вопрос о приобретении вами поземельных владении в Палестине и о переводе их на имя Духовной Миссии. Соответствующие инструкции даны мною Юзефовичу (советую написать несколько слов наставления сему последнему) и Кожевникову. Успех в ваших руках и консульских. Сильный резерв – мы, наготове, когда почва будет надлежащим образом подготовлена в Сирии и Палестине. Тогда и копии ваших купчих могут пригодиться здесь. Пока хевронское дело не обставлено прочно, опасаюсь пускать остальные в ход. Когда первое уладится, тогда поставим вопрос самым невинным образом: «во избежание, мол, недоразумений подобных на будущее время, не худо, мол, дать приказание иерусалимскому губернатору вступить в соглашение с нашей Духовной Миссией о переводе на ее имя всех других земельных клочков, числящихся до сих пор, по необходимости, на посторонних лицах и находящихся в разных местах в Палестине». Так я и был намерен поставить вопрос, но неожиданные компликации хевронскаго дела заставили меня приостановиться, чтобы дать улечься страстям и успокоиться взволнованным туркам и драгоманам. Ваш приятель муфтий будет сменен новым губернатором. Первый драгоман приходит в свирепость от ваших аргументов, а еще более от ваших захватов»¹²⁵.

«Вы далеко зашли, – говорит граф Игнатьев, – в ваших громоносных требованиях представить туркам черное белым, а белое черным, и в красноречивой, блестящей, но софистической вашей аргументации, старающейся, в подражание Бисмарку, оправдать всякие захваты, приобретения и т. п. Напрасно полагаете вы, что писанное «по-французски вышло бы гладко, галантно и в высшей степени прилично». Дело мастера боится. Можно и на французском языке наговорить колкостей и быть шероховатым и неприятным, стараться глаза отвести и провести хоть турок и даже своих. Точно также и в русском письме можно быть любезным, справедливым и умеренным. Русский язык богаче и гибче французского, и такому даровитому и опытному писателю, как вы, почтеннейший отец архимандрит, представляет богатейший и удобнейший материал, из которого можно слепить все, что угодно»

«Консульству сообщена с прошлым пароходом копия с секретной инструкцией, данной паше. Вот результат наших здешних настояний. Дело вошло в нормальную колею, и от соглашения местных властей с консульством зависит дальнейшее направление. Решать здесь ab irato вопрос о поземельной собственности Порта не может. Нужны следствие местное и правильная постановка вопроса в Иерусалиме. А затем уже все пойдет по маслу. Этот результат зависит ныне вполне от вас и от Кожевникова».

«Толкуя о ваших территориальных приобретениях, вы как будто хотите нас уверить, что когда в ваших руках обретается ходжет или купчая крепость, то главное затруднение устранено, и посольству не остается ни о чем хлопотать по сему вопросу. Неужели вы считаете нас такими наивными людьми и невеждами, чтобы и в самом деле себе вообразить, что вы уже преодолели препятствия, когда купили клочок земли под чужим именем? Ничто не представляет менее затруднений в Палестине и Сирии, как покупка какой угодно собственности. Арабы так алчны, что, пожалуй, и мечеть Омара продали бы, если могли бы безопасно выручить крупную сумму. Вам известно точно так же, как и нам, что не в покупке дело. Турки и представители всех христианских вероисповеданий ревностно оберегают всякий угол, всякий клочок земли. Арабы рассчитывают на эту зависть, а пока почему не стянуть – думают они, – денег с доверчивого иностранца. Главная задача, следовательно, в разрешении правительством покупки, а не в приобретении ходжета на чужое имя»

«Если мы станем говорить, по вашему рецепту, Порте, что ничто не изменилось – касательно Мамврийскаго Дуба, – приобретением вами клочка земли, то Сервер-паша тотчас за это ухватится, и попросит меня составить о том положительный протокол, чтобы закрепить status quo ante. Куда мы тогда денемся с вашими теоретическими рассуждениями. Вообще желал бы я очень, чтобы вы сюда пожаловали, да потрудились сами с Портой побеседовать о знаменитом Дубе, тогда увидели бы как легко надувать турок рекомендуемыми вами способами. «Всякий раз, как нам приходится толковать с Сервером о хевронском Дубе, он твердит, как попугай: «Один из дубов (остальные не имеют в глазах иноверцев важности) весьма почитается мусульманами, каждый день мы имеем новые доказательства того, до какой степени необходимо, чтобы Дуб этот не сделался исключительной собственностью кого бы то ни было, а принадлежал всем вероисповеданиям. Несмотря на все желание наше быть вам приятными, Порта не в состоянии допустить изменение в этом отношении и т. п.». Одним словом, если Порта и несколько поддается нашим требованиям касательно ваших новых покупок, то она вовсе не расположена согласиться на ваше воззрение относительно Дуба»¹²⁶, названного Кожевниковым le célèbre chin d’Abraham. Что тут прикажете делать? Ведь не войну же объявлять из-за пресловутого Дуба, тогда как в ценности нет большой разности – считается ли Дуб нашим исключительно, или как бы нейтрализованным. Если бы вы хотели его срубить (!?) или вообще распорядиться им иначе, то я понимаю важность для вас вопроса, кому принадлежит собственно дерево, вам или всему человечеству. В случае же сохранения дерева в постоянном его виде – «не все ли вам равно, что его будут считать общим достоянием, если земля, вами купленная, будет признана вам принадлежащею"¹²⁷. Дело это, наконец, подвинулось к благополучному окончанию. «Надеюсь, – писал граф Игнатьев, – что вы, многоуважаемый о. архимандрит, убедились, наконец, в готовности моей делать все возможное, чтобы вам угодить». «По щучьему велению и по моему прошению», права недвижимой собственности русских подданных в Турции закрепили, несмотря на встреченную мной оппозицию в Петербурге, между нашими консулами и многими знахарями Востока, упорно державшимися мнения, что несравненно достойнее было с нашей стороны не подписывать протокола, нежели принять для русских права, предоставленные другим иностранцам. Здешний генеральный консул (Хитрово) и Иванов-Адреанопольский надеялись до последней минуты, что я не поддамся вашему требованию, принижающему «великолепное» отрицательное положение, нами занятое. Вы довольны, ну и слава Богу! Теперь переведите на чье хотите имя (русское) или Духовной Миссии тайком «захваченные» земли. Я поспешил известить вас по телеграфу, и чтобы скрыть ваше личное участие (от паши) в этом деле, адресовал телеграмму на имя Кожевникова. До 1 августа дешевле, нежели впоследствии. Но не пугайте сразу турок и иноверцев, а лучше давайте им «через час по столовой ложке». Практического значения наших территориальных приобретений – с русской точки зрения – не вижу, а быть по-вашему"¹²⁸ «Поздравляю с благополучным окончанием дела о переводе земельных участков. Вот мы с вами, – говорит граф Игнатьев, – под шумок лучше справляем дела. Вообразите, что вчера пришлось отвечать мудрой Палестинской Комисии, запрашивающей, меня, каким образом, когда, на чье имя и т. п. удобнее перевести земли под странноприимными домами. Хочется ей на свое имя все в Палестине записать»¹²⁹. Все, что писалось графом Игнатьевым по поводу Дуба Мамврийского относится и к другим земельным приобретениям, сделанным арх. Антонином в Палестине приблизительно в то же время. «Мельников (бывший министр путей сообщения) говорил мне, – писал о. Антонину граф Игнатьев, – о вашей новой затее -о покупке места встречи Богородицы с Елисаветою. Устроили бы прежде приют у Дуба, а, пожалуй, за двумя зайцами погонитесь и ни одного хорошенько не поймаете»¹³⁰. «Сообщите мне подробные данные и подлежащие копии и планы касательно владений ваших в Горней, на Елеонской горе, в Яффе и Бет-Джале. Постараюсь сделать возможное, хотя и не обойдется без затруднений. Надо вам угодить не теперь, так при удобном случае, а таковой может представиться, и не мешает вам быть во всеоружии своевременно, чтобы не упустить благоприятную минуту. Не понимаю я вполне пользы для Духовной Миссии нашей приобретать более и более клочков земили Палестинской, но готов вам способствовать по мере сил и возможности»¹³¹. Граф Игнатьев, по указаниям арх.Антонина, также горячо отстаивал и интересы русских паломников. Когда сирийская линия признана была невыгодной для русского Общества пароходства и торговли и временно отменена, то граф Игнатьев приказал восстановить ее. «Досталось же от меня пароходной компании за прекращение сирийской линии и за невозвращение денег за обратный билет, –писал граф Игнатьев арх. Антонину. – И в том и в другом вы будете удовлетворены. Сирийская линия возобновится на этих днях. Касательно выдачи денег поклоннику тоже будут сделаны распоряжения, смогите доказать, что возвращение цены обратного билета не доставит поклоннику средств взять новый билет на иностранный пароход, и потому прошение милостыни не зависит от действия компании и пр.»¹³² Вместе с арх. Антонином граф Игнатьев пытался улучшить даже контингент русских паломников в Иерусалим. «О поклонниках написал в Петербург, – сообщает гр. Игнатьев в письме к о. архимандриту Антонину, – препроводив копию с вашей замечательной бумаги. Мнения ваши¹³³ разделяю, но некоторые из предлагаемых вами мер нахожу слишком деспотическими (свойственных вашему характеру) и способными развить духовно-бюрократическую инквизицию. На этом основании, подкрепив ваши доводы о необходимости радикального искоренения развивающагося зла бродяжничества, я сделал две-три либеральные оговорки касательно мероприятий, кажущихся вам практическими»¹³⁴ Но и эти «либеральные» графа Игнатьева оговорки касательно «радикального искоренения развивающегося зла бродяжничества» почему-то не получили одобрения в Петербурге. Граф Игнатьев в 1869 г. 14-го марта писал о. Антонину между прочим следующее: «Проект ваш о стеснении праздношатающихся поклонников и о требовании некоторых облегчений касательно лиц, отправляющихся в Иерусалим, подвергнулся жесточайшей критике во имя либерализма, свободы совести, ограждения личности и т. п. Отказано наотрез, причем и мне за одобрение и ходатайство досталось. Ваши и мои соображения признаны несоответствующими духу времени. Слава Богу, что послушались меня в Петербурге хотя относительно мусульманских поклонников и обложили их разными обязательствами, между прочим предварительным взносом 10 р. с человека»¹³⁵.

Предпринимались графом Н.П. Игнатьевым некоторые меры об «ограждении» поклонников от эксплуатации их греками¹³⁶, распорядителями св. мест, хотя и без ощутительных результатов.

Весьма энергичное участие принадлежит графу Н. П. Игнатьеву и в деле борьбы с инославной пропагандой в Палестине. Находясь в зените своего могущества на православном Востоке, он старался всеми зависящими от него способами нанести католицизму всякий раз чувствительный удар. Известно, что путешествие на Восток французской императрицы Евгении было встречено в свое время католической миссией с большими надеждами на его благие результаты. Надеждам этим, однако же, не суждено было осуществиться. «Доволен ли патриарх исходом вифлеемского дела? Хотя я и был против малейшей уступки католикам, т.е. Франции, но не худо, что дело улажено до приезда императрицы Евгении, а то, пожалуй, французы затеяли бы новыя требования. По секрету, для вашего и, пожалуй, патриаршего сведения сообщу вам, что императрица Евгения запросила папского нунция, пребывающего в Париже, письменных сведений о том, что она могла бы выпросить у султана для латинской церкви во время своего путешествия по Востоку. Утверждают, что нунций сносился с Римом старым и новым и доставил императрице список в 82 пункта. Если и десять только удастся ей здесь, провести, то наделает она нам хлопот и забот. Но я не боюсь и собираюсь ратовать. Авось, с Божьей помощью, и не дадим православных в обиду, тем более, что мы стоим в оборонительном положении и наступательным маневром (подобно иерусалимской Духовной Миссии) никого дразнить не хотим, зная, что «один в поле не воин». Чтобы заставить ныне же французов быть осмотрительнее, я отозвался на вопрос Буре о моей задумчивости, что ломаю себе голову для приискания 82 новых требовании в пользу православных пред Портой, на случай каких -либо заявлений со стороны императрицы Евгении, так как мы в накладе оставаться не намерены и в скачке с препятствиями не отстанем»¹³⁷.

Пребывание в Палестине австрийского императора Франца-Иосифа и прусского принца Альберта были для католичества и протестантства несомненным успехом, и графу Игнатьеву доставили эти путешествия немало новых волнений. «Что это у вас делается, – спрашивает граф Игнатьев о. Антонина. – Как это патриарх иерусалимский слабоумно поверил, что пруссаки могут помочь ему возвращением румынских монастырских имений, и чтобы задобрить их, подарил принцу прусскому 160 пис греческой земли близ входа в храм Господень ¹³⁸ . Как это не размыслил Блаженнейший Кирилл, что нарушает тем самым великий церковный принцип «non possumus», проделывая собственными руками неисправимую брешь в твердыню нашего заступничества в деле монастырских имений, основанного на том, что «имения монастырские не могут отчуждаться иерархами, принадлежат не им, а православной церкви и находятся на хранении у духовенства».

«Французский посол очень недоволен сближением армян с греками, в особенности на почве иерусалимской или, лучше сказать, палестинской. При свиданиях его с новым армянским патриархом, были у меня приставлены в качестве переводчиков свои люди, и потому я знаю все бывшие разговоры. Буре старается доказать Ормилиану, что армянам никакого расчета нет удаляться от французских агентов, от латинян, и сближаться с православными. Буре силится даже доказать не только армянам, но и православным свой индеферентизм, утверждая, что Франция будет покровительствовать в разной степени всем христианским исповеданиям на Востоке. По всему видно, что единодушие сопротивления армян и греков латинянам в Палестине расстраивает французские планы…»

«Забыл поблагодарить вас, – пишет далее граф Игнатьев, за любопытные подробности, вами сообщенные о пребывании австрийского императора в Иерусалиме. Франц-Иосиф вынес глубокое впечатление и говорил мне с восторгом и умилением о своем паломничестве. Не к такому заключению пришел кронпринц, говоривший о грязи, беспорядках, лжетолкованиях, фанатизме и пр., замеченных им в храме Гроба Господня. Странно, что духовенство (люди, отказавшиеся добровольно от всех благ земных и от стяжаний) обращают такое внимание на щедрость посетителей и придают такое большое значение денежному потоку. Очень рад, что немцы не перещеголяли нашего Августейшего посетителя иерусалимского (великого князя Константина Николаевича), которого столько раз подымали на зубок за соблюдение экономии…».

«Вот мы побаивались путешествия иноверных государей и принцев на Востоке, в особенности же императрицы Франции, а все разлетелось в пух и прах. Один кронпринц оставил (не из тучи гром) существенный след своей поездки и деятельности. А католики ничего не достигли»¹³⁹

«Латинянам я нос наклеил немалый, – писал граф Игнатьев о. Антонину, и так запугал вали, что он взял назад у Прокша и Буре часть своих (уже прежде данных) обещаний. Францисканцы получают лишь малейшую часть желаемого, и уступленное место будет ограждено стенами со всех сторон, без права выводить на нем постройки и т. п. Прокш и даже Буре очень недовольны, что я пронюхал весьма тайно веденное дело, прежде нежели успели выдать фирман католикам, и открыл глаза дуракам туркам, пустившим было волка в овчарню. Когда я укорял вали в уступчивости, он мне отвечал: «Войдите в положение султана, может ли он отказать Францу-Иосифу пустую постройку¹⁴⁰, находящуюся под несчастными монахами и составляющую всегдашний предмет укора для Турции, при каждом приезде в Иерусалим католического принца, «когда сама греческая патриархия нашла неудобным отказать протестантскому принцу и уступила ему место, принадлежащее православной общине»?! Видите вы теперь последствия того, что греческое духовенство суется в воду, не спросись у нас броду»¹⁴¹.

«Что натворил у вас в Палестине велемудрый Буш, прусский драгоман, – спрашивает граф Игнатьев о. Антонина. – Вали утверждает, что для решения разных православных дел, о которых я постоянно утруждаю Порту, он ждет лишь ответов Киамиль-паша на посланные иерусалимскому губернатору запросы. Заснул ли у вас Киамиль-паша, или совсем одурел?»

«Не мог я извлечь всю ту пользу, какую желал из дела Халки, единственно ради того, что патриарх Кирилл растаял пред письмом латинян, не подал прошения и лишил меня своим образом действий всякой основы, для моих жалоб и требований. Не понимаю, что сделалось с Блаженным? Однако добился я: обкарнал так обещанные Австрийскому Императору и императрице Евгении уступки, так Порту обставил такими условиями стеснительными, что латиняне не довольны и разочарованы. Они откровенно заявляют, что обмануты турками, испугавшимися Русских»¹⁴²

«Посол папский Франки затевает здесь много, – писал граф Игнатьев о. Антонину, – но утверждает, что я мешаюсь не в све дело и ставлю ему препоны. Посмотрим, чем все это кончится, но, кажется, уедет с носом, несмотря на интриги всей католической партии, сочувствие латинян и поддержку Франции и Австрии»¹⁴³.

Благодарное потомство не забудет и тех по-видимому мелочей, на какие обращал свое внимание этот наш великий дипломат на Ближнем Востоке, ярко характеризующих его, и как глубоко верующего христианина, чисто русского склада душа, и как человека гуманнейшего доброго сердца. Графу Н. П. Игнатьеву, любившему «церковное благолепие»¹⁴⁴, принадлежит обновление наших посольских церквей в Пере и на даче в Буюк-Дере. «Собираюсь строить казарму, уже лес закупил, – писал о. Антонину граф Игнатьев. – Не хватает денег, но написали в Петербург и вероятно вышлют. Боюсь только, что о. Леонид (арх. Кавелин) нас совсем с толку собьет. Известный вам план Пулэра ему не нравится, и о. архимандрит хлопочет (для себя или для вас, не знаю), чтобы церковь осталась на старом месте, и квартира начальника миссии не была бы в садовом углу. О. Леонид находит, что в ту сторону света темно и «слишком тихо», предпочитает или средину здания, или в конец уличный. Касательно иконостаса вот что нам думается. Существующий бордюр никуда не годится, и живопись не православная. Говорят, что у вас в Иерусалиме где-то сложены забракованные Мансуровым шесть икон, годные для иконостаса. Правда ли? И согласны ли вы нам их уступить для церкви в Буюк-Дере? Не забудьте, что я не теряю надежды, что эта церковь будет устроена столько же для вас, сколько и для нас, т. е., что вы в ней служить будете. Если бы упомянутые 6-ть икон (и хоругви с ними) могли быть уступлены для посольской церкви, то осталось бы позолотить вновь иконостас, что я сделаю охотно, не прибегая к скупости казны, и написать новую местную икону».¹⁴⁵

Желание графа Игнатьева было удовлетворено немедленно и вызвало с его стороны полнейшее одобрение. «Иконы будущей Буюк – Дерской церкви получили, – писал он о.Антонину, – и расход не замедлили возвратить. Действительно, усердие ваше, выразившееся необыкновенно быстрым доставлением икон, нас удивило несколько, хотя я наперед знал, что вы одобрите мысль и порадеете о благолепии вашей церкви в Буюк-Дере, о которой вы прежде так заботились»¹⁴⁶ «Вы меня убеждаете о. архимандрит, – писал в том же письме граф Игнатьев, – выстроить особую церковь в Буюк-Дере. Разве вы не слышали, что у нас теперь в Министерстве Иностранных Дел пуще прежнего мода на экономию? Денег не хватает даже на постройку дома (казармы) в Буюк-Дере, в меньшем виде, а об особой церкви и слышать не хотят. Беда, что скорый о. Леонид поторопился, не предупредил меня, и из простого любопытства – тронул престол. Кажется, придется освящать (малое) на нынешний год старую церковь»¹⁴⁷.

Церковью этой остался граф Игнатьев вполне доволен. «Церковь Буюк-Дерскую отделали, -писал он о. Антонину, – благодаря вашему содействию, вышла вполне приличная, так что и вы, прихотливый архитектор, не расхаяли бы чрезмерно, хотя и не в византийском стиле построена»¹⁴⁸.

Сооружение больницы и храма при ней для русских путешественников и для многочисленных славян, проживающих в Константинополе, без отказов медицинской помощи и тем беднякам иноплеменникам и иноверцам, которых бедность и нужда приводят к дверям русского госпиталя, в загородной местности Царьграда – Панкальди – это тоже осязательный плод высокой христианской настроенности и человеколюбия покойного графа Н. П. Игнатьева¹⁴⁹. В создании этой больницы приняли участие, благодаря стараниям покойного графа, Государь Император Александр II, разрешивший из казны отпустить на этот предмет 130 000 франков, в Бозе почивающая великая княгиня Александра Петровна, в инокинях Анастасия, снабдившая госпиталь бельем и посудой и высылавшая из своей петербургской Покровской общины сестер для бесплатнаго ухода за больными, русская афонская обитель Пантелеймоновская (250 турецких лир, считая по 8 р. 50 к. в каждой), Андреевская (500 лир) и Ильинская (1 000 рублей), русские купцы Сушкин 1000 р. и Плотников 4000р., русские подданные греки Антониадис 18759 франков, Деметриадис Юсуфаки 1356 лир, грек Захаров 564 лиры, армянин Балтазар Шабуров, принявший на себя все расходы по возведению нового больничного здания, турецкое правительство, уплатившее за участок, предназначавшийся первоначально для больницы и признанный вакуфом, 5 000 лир и др. Что же касается храма во имя св.Николая с домом для певчих, то он был выстроен исключительно на средства русского афонского Пантелеймоновского монастыря, который и доселе по традиции содержит на свои средства певчих этого храма из иноков обители.

На содержание госпиталя был сделан сбор по всей России, доставивший 39 000 рублей и в 1876 г. исходатайствован графом Игнатьевым указ о сборе с русских коммерческих судов, проходящих через Босфор, в размере трех копеек с ласта и с паспортов приезжающих в Турцию русских подданных в размер 50 к. золотом с каждого.

Торжественная закладка больницы и церкви при ней состоялась 4 апреля 1874 г., а 9 мая была открыта временно больница на 20 кроватей в частном доме близ старого армянского кладбища за Таксимом. Торжественное освящение и открытие больницы состоялось 6 декабря 1875 г., в присутствии дипломатических представителей греческого, сербского, румынского и черногорского. Первым настоятелем больничного храма, в качестве помощника настоятеля посольской церкви, был назначен о. Арсений, скончавшийся в сане архимандрита и наместника Александро- Невской лавры в Петербурге.

Русский госпиталь в Константинополе по своему местоположению и внутреннему расположению не оставляет ничего желать лучшего. Находясь в тихой загородной местности и имея при себе уютный садик, полный разнообразной растительности, дающей больным прохладу и усладу их зрению, в то же время этот госпиталь из окон своих открывает восхитительный вид на изумрудный Босфор, Мраморное море, Принцевы острова и азиатские берега. Трехэтажное каменное здание с продольными коридорами посредине, весьма комфортабельно обставленное, снабжено всеми необходимыми для лечения и гигиены приспособлениями и вспомогательными комнатами, 4 отдельными палатами для состоятельных больных (с платою по 3 р. 20 к. в сутки) и 5 общими просторными палатами, даровыми кроватями.¹⁵⁰

Так разностороння была плодотворная неустанная церковно-политическая деятельность незабвенного графа Н. П. Игнатьева на православном Востоке; так велики и так поучительны заслуги его на пользу православной церкви здесь, к сожалению, не достаточно оцененные его современниками. Результатам этой плодотворной деятельности, поскольку они успели проникнуть в жизнь и обнаружиться, можно поистине изумляться. Теперь приходится лишь сожалеть и горько сетовать на то, что зависть и недоброжелательство политических соперников графа Н. П. Игнатьева помешали в свое время осуществиться многим его прекрасным планам и гениальным идеям. Но несмотря и на указанное противодействие ему из Петербурга, откровенно выражаемое оттуда неоднократно «желание спокойствия и отсутствия дел на Востоке»¹⁵¹, на антипатриотические советы – «никого не обижать и лучше своих выдать, чем затевать спор»¹⁵², несмотря «на отсутствие руководящей мысли в нашей политике, ставящее в противоречие с разными петербургскими деятелями (не ведающими, что творят»¹⁵³, наконец, на весьма печальное, но неотразимое сознание, что «у нас вся сила сосредоточена в петербургской бюрократии, и что послы (представители Государя) лишь предлагают, а решают и постановляют столоначальники, начальники отделений и разные канцелярские деятели»¹⁵⁴, граф Н. П. Игнатьев, «руководствуясь лишь русским чутьем и теплым чувством»¹⁵⁵ 12 целых лет, оставался неизменно неустанным «босфорским тружеником» во славу горячо любимой им родины и на благо православной Церкви, «уделяя все свое время службе, а себе оставляя только обрезки»¹⁵⁶. Правда, вынужденный постоянно «спорить, прекословить и хитрить с противниками и лишними союзниками»¹⁵⁷ и лишенный поддержки «на севере», «в своем искреннем рвении на общую пользу»¹⁵⁸, граф Н. П. Игнатьев выражал иногда чувство глубокой горечи и по временам мечтал даже «совсем избавиться от возвращения в Константинополь»¹⁵⁹, но эта временная накипь на сердце исчезала быстро, и он продолжал по-прежнему энергично бороться «со всевозможными препятствиями и неудачами, всегда памятуя свой девиз: «Без неудач и испытаний слишком легко было бы на земле жить, а мы сюда присланы для борьбы и труда»¹⁶⁰. «Не охладевая к делу и не падая духом» сам лично, Н.П. Игнатьев предостерегал и других своих сотрудников от «апатии и индеферентизма».¹⁶¹

После всего сказанного ничего нет удивительного в том, что граф Н. П. Игнатьев, как искусный дипломат, энергичный работник и знаток дел на Ближнем Востоке, пользовался громадным влиянием в Константинополе в сферах оттоманского правительства, среди представителей высшей греческой иерархии и своих коллег – европейских дипломатов и стяжал себе любовь и уважение не только среди местного христианского, но даже мусульманскаго населения. Турецкий султан Абдул-Азис считал графа Игнатьева своим «приятелем» и искал его дружбы и поддержки. «С султаном мы, – писал граф Игнатьев о. арх. Антонину, – приятели самые близкие. Надолго ли? Не знаю. Богу одному известно. Сегодня султан прислал ко мне своего адъютанта поздравить с переездом в Буюк-Дере (мы переехали несколько дней назад) и спросить о здоровье. Таких нежностей здесь и не видали. Иностранцы косятся и скалят зубы. Вы человек проницательный, а думали, что мы поссоримся по черноморскому вопросу, да еще драку затеем. Это обстоятельство лишь скрепило старую дружбу ¹⁶² . Зачем драться, когда можно дела и без того обделывать по-своему»¹⁶³. Турки восхищались его гибким умом, неустрашимой отвагой и настойчивым характером, величая его почетным титулом «Игнат-паша». Греки боялись его и злорадствовали его неудачам, ожидая с нескрываемым нетерпением его удаления из Константинополя. Коллеги-дипломаты завидовали ему и в тайнике души недолюбливали. Зато русские, проживавшие в Константинополе, и южные славяне прямо, можно сказать, боготворили его и любили до самозабвения. «Встретили здесь меня русские подданные и наши единоверцы (правильнее единоплеменники), – писал граф Н.П. Игнатьев к о. Антонину в 1869 г., по возвращении в Константинополь, с радостию, чуть не с триумфом. Спасибо добрым людям, сознающим мое искреннее рвение на общую пользу, три дня к ряду выходили в Черное море пароходы, украшенные флагами. Жаль, что «бодатой корове Бог рог не дает».¹⁶⁴ Вечная тебе память, русский витязь, неустрашимый честный ратоборец во славу своей родины и на благо святой православной Церкви! Да будет тебе родная земля пухом.