Часть X. «Гонимы, но не оставлены»

В Евангелии от Матфея мы читаем: Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему. Услышав это, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним (Мф. 2:1–3).

Как давно это написано и как по-современному звучит! Заменить только имя Ирода именем власти – и снова то же самое: власть встревожилась. И в сущности говоря, эта тревога ее уже никогда не проходила; в наши же дни, в наше странное и страшное время тревога эта достигла предела. Сколько усилий потрачено за последние десятилетия, чтобы смести с лица земли даже память об этом таинственном Младенце, родившемся Бог знает где, Бог знает когда, но не перестающем беспокоить людей. Тогда, в дни Его рождения, Ирод, взбесившийся от страха и тревоги, приказал, как рассказывает Евангелие, избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его от двух лет и ниже, и таким образом то первое Рождество оказалось потопленным в детской, т.е. невинной, крови. А потом были долгие века, когда казалось, что миp принял этого Младенца, признал Его своим Царем, поклонился Ему, изображениями Его завесил свои храмы, музеи, дома. Но если теперь, с высоты нашей гордой цивилизации XX века вглядеться и вдуматься в эту почти уже двухтысячелетнюю историю, начинаешь понимать, что за этим приятием, внешним и официальным, продолжала таиться все та же тревога. «Зачем Ты родился?» – вот, в сущности, вопрос, который никогда до конца не исчезал в человеческом сознании или подсознании. «Зачем в нашу маленькую земную жизнь с ее маленькими радостями, горестями и заботами Ты внес это странное видение, этот странный рассказ о Ребенке, о Человеке, подобного Которому не было на земле и Который под глубочайшее сомнение поставил всю нашу жизнь?»

Не будем обманываться: то, что происходит сейчас, на наших глазах, это страстно-напряженное отвержение Христа целым государством, целым обществом, целой цивилизацией – все это случилось не вдруг, не случайно. Это лишь последнее и самое острое выражение всего подспудно накапливавшегося давно, может быть с той самой детской крови, пролитой Иродом. Ибо весть о Христе, и прежде всего весть о Рождестве со всеми незабываемыми его подробностями: звездой, пещерой, пастухами и льющейся с неба песнью Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение (Лк. 2:14) – все это с небывалой остротой ставит перед человеком вопрос: кто ты и в чем твоя жизнь? В том-то и заключен, если так можно выразиться, весь ужас Евангелия для человека, что про него нельзя сказать: «Это меня не касается». Ибо этого Младенца у этой Матери на руках, в ту ночь, под той звездой можно только принять или отвергнуть. Увидеть в Нем вечный Свет, вечную Радость, вечную славу миpa и человеков или в ненависти и страхе закрыть глаза и веками кричать: «Не хотим ни Света этого, ни Радости, ни Славы! Не хотим всего, что знаем об этом Человеке, а больше всего – Его одиночества и смерти на кресте! Хотим хоть ненадолго земного благополучия перед окончательным исчезновением в пустоту. Хотим быть сытыми, заниматься пустяками, лишь бы заглушить пронизывающий всю нашу жизнь запах тления!»

Вот что отвечает Младенцу Христу миp, вот почему встревожился тогда Ирод, вот почему тревожится и сейчас власть. Ибо знает она, эта власть, что пока хоть краешком сердца держится человек за образ этого Младенца – не подчинить его без остатка, не растворить в плоской идеологии, в программе безрадостного счастья. У него остается хотя бы тоска по иному, ему тесно, скучно, невыносимо в этом будничном мире с его муравьиной суетой и грошовыми лозунгами, сведением всего к расчету, животу и пропитанию. Пятьдесят с лишком лет твердят людям, что смысл жизни лишь в этом расчете, лишь в этой борьбе за пропитание, и вдруг неизвестно откуда возникает, к примеру, мальчишка-поэт, которого клеймят «тунеядцем», и как о чем-то самоочевидном говорит:

И образ Младенца с сияньем вокруг

пушистого темени, смертной тропою

душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,

в которой доселе еще никому

дорогу себе озарять не случалось.

Светильник светил, и тропа расширялась³⁷⁹.

Говорит – и весь мир слышит его, несмотря на все суды, лагеря и заговор молчания. Говорит – и как будто никогда не было этой скучной идеологии, как будто ничего не значат все научные рассуждения о «способе производства». И так всегда и всюду, где хотя бы теплится образ этого Младенца, где мерцает эта рождественская звезда, где это мерцание оказывается сильнее всякой тьмы. Какая сила у беззащитного Ребенка! Две тысячи лет, а всё тревожатся вечные, неизбывные ироды, и всё принимают меры против Младенца. Сколько крови пролили они с тех пор, как плач и рыдания слышны были, по рассказу Евангелия, в Раме (см.: Мф. 2:18)! Но не смыть с лица человечества того, что раз и навсегда просияло на нем.

Опять с нами рождественская ночь, опять ее свет и радость, и нет страха, и нет уныния. Звездной славой сияет мир, все заглушает собою тихое ангельское пение: Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение.

Сегодняшнюю беседу я хочу озаглавить несколько необычно: «О Евангелии и культурности». Как ни странно, как ни дико слышать это сегодня, граждане Советского Союза не могут читать Евангелие – книгу, которая столетиями составляла неотъемлемую часть, если не сердце, всей мировой культуры. Т.е. формально они имеют право его читать – в церкви и даже дома. Но только формально, так как со времен революции Евангелие практически не переиздавалось (если не считать одно-единственное издание, вышедшее очень небольшим тиражом³⁸⁰). Ни купить, ни достать его как-либо иначе нельзя. У нас переиздаются так называемые буржуазные классики, русские и иностранные, Евангелие же издать нельзя.

И мне хочется задать вопрос не с точки зрения верующего, который защищает права верующих, свободу совести и т.п., а с точки зрения элементарной культурности: можно ли в двадцатом веке быть культурным человеком, не прочитав Евангелие? Можно ли принадлежать к «самому передовому» (как утверждают находящиеся у власти) обществу, попросту не зная, что написано в этой небольшой книжице, сыгравшей такую ни с чем не сравнимую роль в истории человечества? Повторяю: речь идет не о том, чтобы принять или не принять Евангелие, а об элементарном знании его. Ведь вряд ли мы назовем культурным человека, который ничего не прочел из Пушкина, не учил элементарную геометрию, не знает, где находятся Европа и Азия. А ведь знать Евангелие куда важнее, ибо это книга, которая на протяжении без малого двух тысяч лет была либо источником вдохновения, либо объектом неприязни и противоборства для миллионов, если не миллиардов, людей. Можно без всякого преувеличения сказать: в наше время нет и не может быть подлинной культуры без знания этого основоположного документа христианства.

И вот выходит, что советское общество при всех его достижениях выпадает из подлинной культуры или же, что еще страшнее, просто боится ее. Но тем самым оно лишается права называть себя передовым и утверждать свою идеологию как ведущую человечество к новым высотам. Вести может только тот, кто свободно усвоил все прошлое, в ком живут все ценности этого прошлого; кто строит на всей полноте культурного наследия. Делать же вид, что Евангелия в этом наследии не было, – значит отрицать его полноту, идти не вперед, а назад.

Страх перед Евангелием! Сколько книг и брошюрок написано против него за эти годы! Сколько кандидатов философских, естественных и других наук получают жалованье, квартиры, всякие иные блага и привилегии только за то, что борются с этой маленькой книжицей – развенчивают, разоблачают, издеваются! Казалось бы, при такой затрате умственной и прочей энергии с Евангелием должно быть покончено как с одним из курьезов прошлого. Но как видно, нет: страх по-прежнему велик! Писать против Евангелия можно и должно, а текст его напечатать нельзя, ибо это страшный текст! Страшный для всех, кто живет ложью, злом, отрицанием, страшный своей абсолютной правдой и простотой.

«Нет ничего тайного, что не стало бы явным» (ср.: Мк. 4:22). Эти слова применимы не только к каждой отдельной человеческой жизни, но в еще большей мере – к человеческой истории.

Из всех живых существ чувство истории присуще только человеку, будучи в каком-то очень глубоком смысле чувством или, вернее, исканием правды. Мы всматриваемся в прошлое не из простого любопытства, но желая узнать правду о нем. Прошлое – это то, что создало и определило настоящее; прошлое – это то, что мы получили как наследство, как материал, который нам нужно обработать нашей жизнью, усилиями, творчеством. И вот нам нужно знать правду об этом прошлом. Историк исследует документы, он разрушает легенды, проверяет прошлое на чутких весах исторической совести. Он знает, как знаем и мы, что на лжи и подтасовках ничего построить нельзя.

Но нигде, ни в чем эта казенная ложь так не страшна, как в мучительно-болезненном и не только не разрешенном, но все более обостряющемся религиозном вопросе. Как и почему случилось, что революция и созданная ею система власти и воспитания отождествили себя с ненавистью к религии? Откуда она, эта незатухающая ненависть? Вот снова и снова говорят об усилении антирелигиозной пропаганды, призванной покончить с религией. Почему провозглашенные революцией свобода, равенство и братство должны быть непременно связаны с этой жгучей злобой к тем, кто любит распятого Учителя, говорившего о любви, жертве, милосердии? Это не частный вопрос: каждый из нас, верующий или неверующий, чувствует, что это в конечном итоге главный вопрос. Главный потому, что событие, провозглашенное «величайшим», «окончательно освободившим», оказалось навсегда связанным с ненавистью и без нее немыслимым.

Многое, почти все выдохлось из пафоса тех дней и лет, а вот ненависть к религии живет. Но живет и религия. Приговоренная к уничтожению, объявленная абсурдом, лишенная всех прав, – живет. С одной стороны, живучесть ненависти, с другой – неистребимость любви к Сказавшему: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга (Ин. 13:34). Здесь, в этом противостоянии – подлинный вопрос, о котором мы должны открыто говорить.

Недавно мне в руки попала интересная статья. Напечатана она в журнале «Советская этнография». Некая Тульцева пишет о религиозных праздниках в быту современного крестьянства по материалам, собранным в Рязанской области³⁸¹.

Статья эта интересна со многих точек зрения. Во-первых, потому, что вопреки собственному желанию автор должна-таки признать, что и через более чем полстолетний период интенсивного преследования и искоренения религии последняя остается вполне определенным фактором в жизни деревни. Во-вторых, потому, что вопреки опять-таки ярко выраженному стремлению быть верной казенной идеологии Тульцева приходит к своеобразному оправданию тех самых «пережитков религии», изучать и разоблачать которые составляет ее задачу. И в-третьих, наконец, потому, что статья ее, в сущности, доказывает органическую укорененность религии в самой жизни, а это противоречит всему тому, что приказано официально думать и утверждать о религии.

Рассмотрим вкратце каждое из этих утверждений. Прежде всего, Тульцева сама признает, хотя и с большими оговорками, что основная структура церковного года все еще продолжает жить в деревнях исследованного ею района. Она правильно замечает, что в жизни русской деревни праздники были связаны прежде всего с циклом сельскохозяйственных работ и являлись своеобразными вехами, которые делили трудовой год крестьянина на определенные периоды. И вот, со слов самого ученого автора, оказывается, что праздники эти, особенно престольные, т.е. праздники села и сельской церкви, не только не умерли, а, напротив, в последние годы празднуются более активно, чем прежде. Тульцева пишет: «В некоторых селах – например в Новопанском и других, – престольный праздник и сейчас еще отмечается частью верующих. В семьях готовятся праздничные обеды, из соседних сел и из Рязани приезжают родственники. При этом, как отмечают старожилы, в последние годы в этом селе праздник отмечается шире, чем в первые послевоенные годы, когда он был полностью забыт. Это, видимо, частично объясняется тем, что материальное благосостояние колхозников улучшилось, и у родственников есть возможность собраться вместе, отдохнуть, повеселиться»³⁸².

Эти замечания Тульцевой очень интересны, ибо они идут вразрез с официальной теорией, согласно которой религия, будучи уделом «несчастных» и «эксплуатируемых», должна отмирать по мере роста их благосостояния. А тут оказывается наоборот: праздник возрождается с повышением жизненного уровня. Это ведет к следующему замечанию: ответственность за своеобразное возрождение религиозного быта или хотя бы одной из его областей Тульцева возлагает на плохую работу местных общественных организаций. Эти последние не ведут, по ее словам, «культурно-массовой работы»³⁸³. В конце своей статьи она пишет: «Работа общественных и советских организаций по преодолению религиозных пережитков должна быть направлена в первую очередь на борьбу с обрядовой стороной праздников, так как именно она еще сохраняет свое религиозное содержание. Это посещение церкви, приготовление обрядовой еды – куличей, крашеных яиц, освящение веток березы и вербы, крещенской воды».

И тут же Тульцева прибавляет то, что в статье ее является самым интересным и показательным: «В то же время следует учесть, что ни административные меры, ни даже серия лекций на антирелигиозные темы не помогут избавиться от традиций, которые имеют многовековую давность. Общественность села в целях антирелигиозной пропаганды должна воспользоваться тем рациональным, что выработалось в этих праздниках. Широко бытующая традиция семейно-родственных угощений, стремление собраться хотя бы раз в году всей семьей в отчем доме, устроить в селе массовые гуляния – все это имеет положительное значение для проведения общественно-массовых мероприятие³⁸⁴.

Так вот, хочется госпожу Тульцеву спросить: если все это, как она говорит, «рационально» и может иметь даже «положительное значение», то почему, собственно, со всем этим нужно бороться и мобилизовать против всего этого «общественные и советские организации»?

Тут мы наталкиваемся на вечный парадокс казенной антирелигиозной пропаганды: религия, утверждает она, страшно вредна и опасна, ее нужно всеми силами уничтожать, но многое из того, что ею выработано, следует признать рациональным и имеющим положительное значение, а потому как-то использовать. Но в чем же тогда этот страшный вред религии, почему ветки березы и вербы, куличи и крашеные яйца так опасны? Если религия веками собирает семью в отчий дом, если религия дает чувство общения с природой, если она создает праздник и порождает радость, то почему же так плох и опасен ее источник?

Я понимаю, конечно, что ответить на эти вопросы Тульцева не может, и не осуждаю ее: она хорошо, честно и как могла объективно выполнила свой научный долг, отдав неизбежную дань тупой казенной идеологии. Но именно потому, что пишет она научно и честно, вывод напрашивается сам собой: религия дает жизни – трудовой, тяжелой и часто безрадостной – тот смысл и ту радость, которые не способна дать ни одна строчка Маркса, Энгельса, Ленина и множества скучнейших пропагандистов-антирелигиозников. Все эти господа ничего не знают о вербе и березе, о радости единения в отчем доме, они ни разу не погрузились в свет и благоухание праздника, им неоткуда почерпнуть все это. Но все это потому и продолжает бытовать в жизни, что укоренено в ней самой, в тех ее глубинах, о которых ничего не знает и не может знать казенная идеология и разрушить которые она, слава Богу, бессильна.

Госпожа Тульцева, повторяю, постаралась исполнить свой долг: показать, с одной стороны, что религиозные обычаи и традиции продолжают сохранять свою силу и власть над людьми. С другой стороны, по долгу службы она призвана бороться с корнем этих традиций и обычаев, которые сама же признает, в сущности, положительными и благотворными. И вот пока продолжается бессмысленная травля религии, научным работникам вроде Тульцевой приходится вечно противоречить себе самим. Между тем религия в ее глубоко жизненной укорененности будет по-прежнему жить, ибо не может умереть праздник и та радость, без которой жизнь человеческая теряет всякий смысл.

Я хотел бы вернуться сегодня к статье Тульцевой, о которой говорил в прошлой беседе. Статья эта, научная и напечатанная в сугубо научном журнале «Советская этнография», посвящена религиозным праздникам в быту современного крестьянства. Автор, как я уже указывал в прошлый раз, констатирует своеобразную неискоренимость этих праздников и, больше того, дает этому любопытное объяснение.

Свою прошлую беседу я кончил утверждением об укорененности религиозных обрядов, а больше всего – идеи праздника в самой жизни. Автор статьи госпожа Тульцева старательно подчеркивает «бессознательность» религиозной традиции. Она приводит такие признания верующих: «Нынче мы и не знаем, какие праздники. Старые скажут – не стирать, ничего не делать, а сами мы ничего и не знаем». Или еще: «Что от людей услышу – когда, какой праздник, а так Богу не молишься. Люди знают, и мы за ними <...> А что я знаю? Поп скажет, что завтра приходите – мол, праздник, вот и приду. Люди скажут – вот я и знаю»³⁸⁵. Для Тульцевой все это – доказательства бессознательности, инерции всех этих, как она сама признается, все еще широко бытующих религиозных традиций. Меня же гораздо больше поражает другое: Тульцева цитирует все больше стариков – шестидесяти-семидесятилетних. Но ведь с начала интенсивной борьбы с религией прошло больше пятидесяти лет, и, следовательно, когда она началась, людям этим было от десяти до двадцати лет. Они прошли через страшный опыт коллективизации, голода, войны и всевозможных потрясений. И вот оказывается, что религиозная традиция осталась не только живой, но в некоторых местах – опять-таки, по словам той же Тульцевой, – подлинно возрождается.

Тульцева говорит, что все это бессознательно, что за этим не стоит никаких продуманных убеждений. Но во-первых, почему люди, которых она спрашивала, должны были непременно на все ее вопросы отвечать? Ведь они отлично знают, что религия официально осуждена и что научный работник, выпытывающий сведения об их религиозной жизни, обязан дать о ней превратное представление. Во-вторых, Тульцева по специальности – этнограф и, конечно, лучше многих знает, что самое глубокое, самое важное для себя человек выражает обычно с наибольшим трудом. Это только примитивная антирелигиозная пропаганда считает религию некой системой убеждений, построенной по тому же принципу, что и эмпирическое знание. Человек, празднующий Пасху или Благовещение, ожидающий на Крещение святой воды, а в другие дни освящающий ветку березы или вербы, красящий яйца, – человек этот далеко не всегда способен все это рационально объяснить. Ибо все религиозные обряды и, глубже – вся настроенность, их порождающая, – это не плод некой рациональной системы, а проявление чего-то совсем другого – той глубоко внутренней интуиции, объяснить которую могут далеко не все.

Верующий человек постигает и миp, и жизнь изнутри – так же как изнутри постигает любимого любящий. Как объяснит любящий, почему приносит он цветы той, кого любит, и разве тут нужны объяснения? Почему издревле любовь выражается в музыке, в стихах, в песне? Почему как раз все самое глубокое, подлинное и важное для себя человек не объясняет, хотя и живет им? Вот так и праздник, который, надо признать, хорошо, честно и объективно описывает научный работник этнограф Тульцева. С внешней, научно-рациональной стороны нет прямой связи между престольным праздником, собранием всей семьи в отчем доме, общей трапезой, цветами и радостью. Никакая наука, а тем более никакой материализм, никакой «диамат» всего этого не объяснят. Но все это есть, все это живет и не только не умирает, но и возрождается. И все это есть праздник – таинственная реальность, которая нужна человеку как воздух, как пища и без которой он не может жить. И если все это живет и возрождается, несмотря на пятьдесят с лишком лет воинствующей антирелигиозной пропаганды, то потому, конечно, что именно праздника нет в той идеологии, которую насаждают у нас и выдают за «научный» ответ на все человеческие нужды и вопросы. А нет праздника в ней потому, что идеология эта восстала на первичную истину о человеке – истину, которая так просто и навеки выражена в Евангелии: «Не хлебом единым жив человек» (ср.: Мф. 4:4). Ибо вся эта идеология, какими бы научными терминами она ни прикрывалась, построена, в конце концов, на обратном принципе: «Хлебом единым». Ибо она и самого человека выводит из хлеба, и к борьбе за этот хлеб сводит всю его жизнь. Но идеология эта не видит и не понимает, что хлеб становится для человека жизнью только тогда, когда сам очеловечивается, когда в праздничный день сам делается средством общения, единства и радости, т.е. праздника.

И вот по долгу службы Тульцева снова и снова уныло заводит старую шарманку: «Бороться с обрядами, бороться с праздничной религиозной едой – с куличами, крашеными яйцами...» Но из всей ее статьи так ясно вытекает, что бороться со всем этим не только невозможно, но и вредно, что тут та глубина, без которой жизнь станет и становится уже беспросветно тоскливым адом. Ибо тут совершается претворение хлеба, материального существования, в тот смысл и ту радость, для которых и дана нам эта короткая, такая трудная, но и такая радостная человеческая жизнь.

Этнограф Тульцева сделала что могла: описала, проанализировала, объяснила. Сделать больше она не может и не сможет, если после всего внешнего – внешнего анализа, внешней оценки – сама не войдет в тот праздник, живучесть и неискоренимость которого, в сущности, так хорошо доказала.

Опять юбилей!³⁸⁶ Шестьдесят лет, больше полувека – почти целая человеческая жизнь... И снова трескотня юбилейных речей, грохот парадов, потоки самовосхваления. И, однако, все нарастающее впечатление, что шум этот – всего лишь попытка заглушить что-то иное, новое, и что попытка эта – неудачная.

Вспоминается строка какого-то полузабытого стихотворения: «убогая роскошь нарядов»³⁸⁷. Да, убогая роскошь! Какая сила в этих грохочущих по Красной площади танках, какой размах и какое устрашающее действие этой силы во всем миpe! Но почему же так ясно, что все это на деле так же убого, как убоги, пусты, нищи в своей мертворожденной казенности все праздничные речи и самовосхваления? Почему эти речи так очевидно пронизаны страхом, неуверенностью, потребностью все более повышать голос, все громче кричать, чтобы перекричать мертвую тишину и звучащий из нее совсем другой голос?

Сила... Но что, кроме внешней, устрашением и насилием пропитанной силы, осталось от этих шестидесяти лет? Слова, которым не верит никто – даже те, кто их произносит. Идеология, не исполнившая ни одного обещания из начертанных когда-то на ее знаменах. Страшная память о страданиях, истерзанность души ложью, страхом, притворством, двойной бухгалтерией. Усталость от всеобщего недоверия, привычного, в плоть и кровь вошедшего обмана. Словно были эти нескончаемые шестьдесят лет исполнением пророческих слов поэта: «О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней!»

Но может быть, в том и польза такого юбилея, что волей-неволей заставляет он обернуться назад, взглянуть на это шестидесятилетие в целом, увидеть его во всей наготе, и ужаснуться ему, и захотеть другого – другой жизни, других слов, другого горизонта души. Я сказал «души» намеренно и сознательно, ибо если на глубине вдуматься в смысл этих шестидесяти лет, то раскроется он прежде всего как борьба с душой человеческой, как страшный натиск на нее с целью убить, а для этого – разложить, ослабить, унизить, запачкать, заразить смертельным недугом.

Какая польза человеку, если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 16:26) Это слова Христа в Евангелии. И как подходят слова эти к нашему сегодняшнему юбилею, каким страшным, поистине неподкупным светом освещают его! Ибо относятся они не только к каждому отдельному человеку, но и к целым народам, а также к идеям и идеологиям, цивилизациям и культурам, подлинно ко всему в миpe. Так вот, именно душе повредили, именно ее смертельно ранили эти шесть десятилетий.

Ибо не случайно идеология, во имя которой совершалось все на протяжении этих лет, требовала подчинения себе не какой-то отдельной области человеческой жизни, а всего человека. Не случайно идеология эта начала с полного отрицания самой души, т.е. духовной глубины человеческого «я». И сызмальства внушала она человеку, что все в нем снизу, все от материи и безличных ее законов, что сам он, да и все в миpe, – только материя, только земля. Надо понять – и когда-нибудь это поймет каждый, – что на всем протяжении человеческой истории не было такой систематической, такой всеохватывающей попытки убить душу, как та, что предпринималась и предпринимается в нашей стране за эти годы. И что в этом, только в этом – неслыханно страшная новизна истекших шестидесяти лет.

В миpe всегда были злодеи и преступники, всегда были тирания, несправедливость, беззаконие, от которых страдали безвинные люди. Но никогда, повторяю, никогда не было в миpe такой холодной, во всех мелочах продуманной попытки изменить человека так, чтобы он, оставаясь живым, перестал в буквальном смысле быть одушевленным, принял бездушие как норму, а значит – утратил стремление ввысь, таинственный голос совести и непосредственное (т.е. имеющееся в душе) знание добра и зла.

Сейчас принято говорить о тех или иных «ошибках», допущенных в то или иное время на правильном в основном пути. Какая слепота, какое непонимание бездонной глубины, подлинной сущности шестидесятилетней трагедии! Ибо как не увидеть, что не в «ошибках» дело, а в том обездушенном образе человека, в том обездушенном видении жизни, которые составляют сущность идеологии, требующей прежде всего смерти души.

Но теперь уже можно уверенно сказать: хотя и был нанесен душе смертельный вред, убить и уничтожить ее не удалось. И отсюда – тайный страх, пронизывающий устроителей этих юбилейных торжеств, но отсюда же и наша уверенность, что воскрешение и исцеление души возможно. Ибо теперь ясно, что нет и не было никакой пользы от всех этих ломок, от всех этих бесчисленных и кровь леденящих жертв. И на вопрос: Какая польза человеку, если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? – мы можем ответить теперь: пользы никакой!

И вот во тьме и холоде загорается свет, еще слабый и колеблющийся, но душа снова томится, снова ищет, снова желает. Желает чего? Той самой правды, без которой не может она жить и с которой блаженны алчущие и жаждущие (Мф. 5:6) ее. И в этой жажде, в этом алкании – залог грядущего исцеления души. Ибо одно она уже постигла и знает: «Ищите, и найдете, стучите, и отворят, ибо всякий ищущий находит и всякому стучащему отворяют» (ср.: Лк. 11:9).

В «Комсомольской правде» проскользнула заметка, заслуживающая внимания. Нужно сказать, что газета эта давно уже проявляет признаки беспокойства и раздражения по поводу все увеличивающейся тяги к религии. И среди кого же? Среди комсомола. Газета указывает, например, что в одном только 1956 году и только в одной Брестской области за посещение церкви из комсомола исключено было 138 человек, а число кружков политграмоты в то же время сократилось наполовину.

И вот, призывая комсомольцев к антирелигиозной бдительности, газета в качестве похвального примера рассказывает о том, что произошло в Сталинграде. Местные комсомольцы устроили бал на площади прямо перед церковью, и притом в час, когда там шло богослужение. «Комсомольская правда» одобряет этот бал и хвалит его устроителей. Но зато нет пределов ее негодованию по поводу поведения местной милиции. Милиционеры, оказывается, вмешались в дело и разогнали танцующих.

В этом сообщении многое заслуживает внимания и заставляет задуматься. Конечно, «Комсомольская правда» вправе беспокоиться об идеологии комсомольцев. Но неужели газета не понимает убожества тех методов борьбы с религией, к которым она призывает? Ведь это, попросту говоря, призыв к хулиганству, и в такой момент, когда хулиганство и моральная распущенность среди молодежи принимают угрожающие размеры.

Советская конституция оставляет религии мало места, но она все-таки провозглашает хотя бы свободу отправления культа. А простая человеческая мораль требует уважения к убеждениям других. Танцевать и петь рядом с местом, где люди молятся, столь же непристойно, как и смеяться на похоронах. Для всякого здравомыслящего человека это очевидно. И милиционеры исполнили свой простейший долг по ограждению прав и спокойствия верующих.

Но «Комсомольская правда», видимо, не понимает, что, порицая действия милиции и ободряя всех, кому и в дальнейшем захочется плясать перед церковью, она в первую очередь оправдывает хулиганство. И наконец, неужели же после сорока лет напряженной борьбы с религией, изгнания ее из официальной жизни, из школ и университетов остается это безобразное и жалкое средство – танцевать и шуметь, заглушая богослужение? Ведь признать это методом борьбы – значит расписаться в собственном убожестве и неспособности что-либо по-человечески убедительно возразить. Остается только перекричать, заглушить, покрыть шумом танцевального оркестра. Но сила веры всегда будет сильнее этого шума.

Год тому назад³⁸⁸ в Одессе был открыт Дом атеиста. В газете «Советская Латвия» в письме с Украины некто Крисюк восторженно описывает необыкновенно успешную, как он говорит, деятельность этого дома. Но странное дело: в перечне лекций, читаемых в Доме атеиста, в списке тем выставок поражает одно – отсутствие имени Иисус Христос.

Вот я, верующий христианин, читаю статью Крисюка. Он много и раздраженно говорит о Ватикане, называя его и «империей тьмы» и «церковным филиалом Уолл-стрита» и т. д. Эта тема, так сказать, одна из ударных.

Но предположим даже, что Крисюк прав и что Ватикан – действительно церковный филиал Уолл-стрита и пр. Это было бы плохо, это было бы страшно, потому что оказалось бы в трагическом противоречии с учением Христа. Но чтобы вскрыть зло и обман, Крисюку следовало бы указать на это как на извращение христианской религии. Почему он этого не делает? Ведь когда я, верующий, думаю о своей вере, то я ужасаюсь возможным ее извращениям и негодую на них. Почему? Потому что в основе моей веры лежат не эти всегда возможные извращения, а истинное учение Христа. Но ни Крисюк, ни лекторы из Дома атеиста об основе христианского учения как раз и не говорят. Эту правду моей веры они замалчивают. А она ясна и доступна каждому: «Любите друг друга», «Познайте истину, и истина сделает вас свободными», «Будьте совершенны», «Прощайте друг друга». Из такой маленькой и такой простой книги, как Евангелие; многие века звучат эти слова. Читаешь эту книгу и, вспоминая антирелигиозную пропаганду, спрашиваешь себя: «Но разве это учение – зло? Разве это дурман? Разве это обман, эксплуатация? Разве зло проповедовал Христос, не имевший, где приклонить голову, молившийся на кресте за Своих врагов и желавший одного: чтобы люди поняли смысл любви, смысл жертвы, смысл подлинной свободы? И когда я, веруя в Него, читаю Евангелие, то хочу стать лучше, чище, добрее. Но разве это зло, разве это обман?»

Так почему все эти активисты и лекторы из домов атеиста говорят о чем угодно, но не о том, что с их же точки зрения должно бы быть главным? Почему они никогда не говорят: «Да, христианство основано на учении Христа. Но это учение – зло, а Христос – обманщик»? Я, верующий, знаю, что всякую религию можно извратить, но хочу, чтобы говорящие мне о религии говорили бы об ее основе, о том, чем она подлинно живет, а не о поверхностных язвах на ее теле.

Заглавие одной лекции из программы Дома атеиста таково: «Зачем религии нужен обман?» А вот я, верующий, спрашиваю: зачем нужен обман антирелигиозной пропаганде?

Недавно³⁸⁹ в одной из московских школ произошел диспут о религии. Обсуждалось поступление в духовную семинарию ученика этой школы Сергея Зайцева. В записи этой беседы поражает несколько подробностей.

Прежде всего и ученики, и учителя, и руководители беседы на все лады повторяли, что религия – опасный враг, которого, чтобы бороться с ним, нужно знать и изучать. Ибо выяснилось крайнее невежество всех участников беседы в религиозных вопросах. Так вот, хочется спросить: почему же религию не знают и не изучают? Не ученики же в этом виноваты, а кто-то другой, кто этаких знаний не дает. Почему?

Если, как один за другим повторяли участники беседы, «мыслящий человек в наше время не может верить в Бога, потому что Бога нет», то, казалось бы, изучение религии не только не представляет опасности, но, напротив, даст безбожникам дополнительное оружие. И вот, оказывается, Сергей Зайцев, чтобы восполнить этот пробел в своем образовании, как раз и решил религию изучить. Одна из участниц спора, близко знавшая Сергея, сказала: «Он, конечно, изучал и физику, и химию – он изучал все, что изучаем мы, и даже больше. И мне кажется, что он мыслящий парень и сам дошел до этого». Эти слова одноклассницы Зайцева с поразительной ясностью вскрывают нелепое противоречие, на котором в Советском Союзе построен весь казенный подход к религии. С одной стороны, утверждается, что вера возможна только при полном невежестве, что знание, причем всякое, – автоматически уничтожает веру. А с другой стороны, вся эта беседа показывает, что на незнании, упрощении и подтасовках основано как раз неверие, верующие же принадлежат к тому меньшинству, которое всем интересуется и до всего допытывается, не удовлетворяясь казенными ответами, или, как сказала другая участница диспута, «тем путем, на который обычно ставят нас учителя».

Правота неверия доказывалась в этой беседе такими, например, удивительными доводами: «Если бы Бог был, Он бы сказал что-нибудь Гагарину и Титову!» Ведь это смешно и грустно. Почему, собственно, если человек поднялся чуть-чуть выше обычного, – именно чуть-чуть, ибо все ученые считают, что Вселенная безмерна, – то Бог обязан был ему «что-то сказать»? Если таково научное опровержение религии, то хороша же такая наука! А вот Зайцев, как нам говорят, «изучал и физику, и химию – он изучал все, что изучаем мы, и даже больше». Он не удовлетворился доводами столь глупыми и примитивными, что непонятно, как они вообще возможны, он искал. Та же девочка сказала про него: «Он будет заниматься, читать, и в конце концов придет к правильному выводу». Да! Но каков бы ни был этот вывод, Зайцев придет к нему сам, свободно, своей совестью, своим умом, своим поиском.

Никто не знает дальнейшей судьбы Зайцева. Но ясно одно: в этом споре нравственная правота за ним, а не за теми, кто повторяет тупые аргументы. И вера, к которой он пришел, говорит ему: «Ищи, и найдешь!» (Ср.: Лк. 11:9) И в этом отличие верующих от тех, кто говорит: «Не ищи, все найдено». Итак, где свобода, спросим мы, и где принуждение?

Недавно по московскому радио передана была беседа кандидата исторических наук Красникова³⁹⁰, озаглавленная «Православная Церковь приспособляется». Главный ее тезис: служители и члены Православной Церкви сегодня признают правильным то, что отвергали как ересь и заблуждение несколько десятилетий назад. Речь идет о позиции Церкви в вопросах, относящихся к экономическому и социальному развитию. «В наше время, – пишет Красников, – православные богословы говорят и пишут, что идеи социализма, проникнутые любовью к страждущему человечеству, созвучны основе христианского нравственного учения и что эти гуманные идеи достойны сочувствия и поддержки со стороны христиан».

В своей беседе кандидат исторических наук явно преследует две цели. Заявляя о переходе православных с прежних «реакционных» путей на новые, он хочет не только привлечь верующих на сторону своей идеологии (слушайтесь, мол, ваших собственных учителей, подтверждающих правильность идеологии, которую проповедуем мы, коммунисты), но и уличить Церковь в непоследовательности, двурушничестве, приспособленчестве, т.е. развенчать ее моральный авторитет и таким образом нанести ей новый удар. Но грустно, и более чем грустно, то, что, стремясь к этим целям, автор прибегает к самой откровенной лжи и клевете, на которую, как он прекрасно знает, верующие не могут ответить публично.

Приведем сразу же пример подобной лжи, чтобы показать моральный уровень такого рода полемики. «Чтобы быть ближе к верующим, – говорит Красников, – церковнослужители стали говорить о трудовом происхождении Христа и что Иисус Христос – не сын царя Давида, как утверждается в Библии, а сын плотника Иосифа, а мать Его была пряхой. Подчеркивая такое происхождение Христа, они пытаются доказать, что и учение Его обращено главным образом к трудящимся». Тут что ни слово, то ложь, причем смехотворная. Во-первых, в Библии никогда не утверждалось, что Христос – сын царя Давида, и самый неграмотный верующий всегда знал, что Иосиф был плотником. Приветствие Сын Давидов! (Мф. 15:22; 21:9; Мк. 10:47), с которым обращались к Христу, – и это ясно из самого Евангелия, – указывало, что Он был из рода Давида, сам же Давид жил за много столетий до Христа. Далее, в Евангелия – с тех пор, как текст их известен – никогда не вносилось никаких изменений. А это означает одно: в самый расцвет того, что Красников называет в другом месте «союзом Церкви с самодержавием и реакцией», Церковь писала и проповедовала о Христе все то же: что Он не имел где главу приклонить, что Его преследовали и в конечном итоге приговорили к смерти власть имущие – Пилат и синедрион. И может быть, именно поэтому власть, поставившая своей целью снова убить Христа и выкорчевать память о Нем, запретила и поныне запрещает печатание Евангелия.

Если кандидат исторических наук так откровенно лжет в главном своем утверждении, чего ожидать от всей прочей его аргументации? Но рассмотрим и ее, и прежде всего – утверждение, будто священнослужители и рядовые верующие принимают идеи социализма. Тут Красников словно забывает одну очень простую вещь: в «стране победившего социализма» нет свободы, и потому никакой спор по существу невозможен. Что по-настоящему думают, к чему стремятся и чего хотят верующие, сказать об этом они все равно не имеют права. Иными словами, в нашей стране от всех, решительно от всех, требуется умение приспосабливаться. Если специалист по коннозаводству или по производству нашатырного спирта пишет статью или книгу, он должен начать с цитаты из Маркса, Энгельса или Ленина, подобно тому как еще несколько лет назад должен был бы начать с цитаты из «корифея науки» – Сталина. Нет, не Церковь «приспособляется», а от нее требуют приспособления.

Но любовь к страждущим и гуманные идеи внесло в миp христианство, а не социализм. Ими наполнено Евангелие, о них вся Нагорная проповедь Христа. И говорить, что верующие к ним «приспосабливаются», так же глупо, как утверждать, что с социализма началась математика. Просто-напросто Церковь, живя в обществе, начисто лишенном свободы, вынуждена говорить: «Если эти идеи, которые мы, верующие, проповедуем уже две тысячи лет, вы называете социалистическими, то и мы за такой социализм», и говорить об эволюции христианского учения не приходится. Добро – всегда добро, истина – всегда истина, кто бы и где бы их ни проповедовал. Такова вечная установка Церкви.

Но в чем Красников уже открыто клевещет, это в утверждении, что раньше Церковь ничему подобному не учила, а стала учить только сейчас, взяв все добро и всю истину от социализма. Если он и в самом деле ученый (как на это указывает его звание), а не вульгарный пропагандист, ему следовало бы знать, что христиане первые в мировой истории поставили под сомнение и отвергли любую неограниченную власть над человеческой совестью и что именно в этом смысл их трехвекового конфликта с могущественной Римской империей. Ему следовало бы знать, что Нагорная проповедь и заповеди блаженства с призывом служить «малым сим» – несчастным, больным, заключенным – всегда стояли в центре христианского учения и что социализм, хотя бы на словах, заимствовал эти заповеди у христианства, а никак не наоборот.

Но в том-то и дело, что Красников, будь он даже и ученый, в первую очередь все равно пропагандист. И не Церковь, а он должен приспосабливать свои беседы к антирелигиозным требованиям «партии и правительства». И в этом бесконечная печаль всей нашей теперешней ситуации. И поэтому, сказав все, что он должен был сказать, Красников раскрывает свои карты и в конце беседы заявляет: «Изучение всех тонкостей и сторон поведения современного духовенства, всей тактики современного Православия имеет важное значение для преодоления религиозных пережитков. Оно поможет снизить, а затем свести на нет влияние служителей культа и церковного актива на неустойчивых в своих взглядах людей».

Иными словами, перед нами новый призыв не понять, не переоценить, а по-прежнему бить и уничтожать.

Шедше в миp весь, проповедите Евангелие всей твари (Мк. 16:15) – таков в евангельском повествовании последний завет Христа Своим ученикам. И мы знаем, что этим заветом христианство жило в первые века своего существования, живет им на глубине и сейчас. Необходимо помнить, что когда христианство началось, миp был полон всевозможных религиозных верований. Таково было иудейство, таковы были и различные формы язычества. Но ни одно из этих верований не претендовало на всемирное значение, ни одно не было, говоря теперешним языком, «миссионерским».

Отличие христианства от всех других религий в том, что оно обращено к каждому человеку – и к уверовавшему, и к чуждому веры. И это значит, что христианство распространялось за счет других религий, заменяло их собой, было одновременно и завершением их, и борьбой с ними. Это значит, наконец, что христианство по самой своей природе есть проповедь, призыв, миссия. Еще не называясь христианством, оно в устах Самого Христа именовалось просто Евангелием, т.е. доброй, благой вестью. А сущность вести в том, что она сообщается и провозглашается. Весть предполагает неведение, с которым необходимо покончить. Благая весть означает, что сообщаемое христианством знание есть благо, необходимое для всех. Вторя завету: Шедше в миp весь, проповедите Евангелие всей твари, апостол Павел восклицает: Горе мне, если я не благовествую! (1Кор. 9:16). Да и само слово «апостол» означает «посланник», т.е. тот, кто послан эту благую весть возвещать.

Почему я говорю об этом? Да потому, что если такова природа христианства, – а она, конечно, такова, – тогда то, что называется в советской конституции «религиозной свободой», не есть свобода. И следовательно, можно объективно утверждать, что христианство в России свободы лишено. В конституции говорится о «свободе культа», но запрещена де-факто и де-юре свобода проповеди.

Но кто и на каком основании решил, что христианство однозначно с культом и все, в чем оно нуждается, – это отправление богослужения? Увы, ложь эту часто повторяют и порабощенные представители Церкви. И они тоже утверждают эту лукавую мысль, что раз можно ходить в церковь, значит, у нас есть религиозная свобода. Но это очевидная ложь, ибо христианство, как я только что сказал, есть сначала проповедь и только потом культ – сначала Евангелие, благая весть, а потом уже храмовое богослужение. В течение первых трех веков христианство даже не имело храмов, и за это враги христиан называли их безбожниками. Христианский культ, христианское богослужение есть плод и результат проповеди, а не наоборот. И это значит, что христианство по самой конституции лишено своей самой существенной функции – быть благой вестью, обращенной ко всем. Таким образом, конституция, а не христианство решает, что такое христианство и что ему необходимо, и тем самым в глазах миллионов людей постепенно извращает саму идею христианства. Конституция предполагает существование верующих, но отрицает и запрещает источник веры – провозглашение благой вести. И потому можно утверждать, что сама конституция отрицает свободу религии и фактически узаконивает преследование и дискриминацию. Ибо христианство, лишенное проповеди, перестает быть христианством.

И все это происходит в двадцатом веке и прикрывается лозунгами научности, объективности и свободы. Не нужно быть верующим, чтобы почувствовать постыдность, позор такого положения. Ибо, с одной стороны, благая весть Христова все время объявляется устарелой и смехотворной выдумкой, а с другой – ее запрещают. Казалось бы, если так смехотворна, так устарела эта благая весть, это Евангелие, это слово Христа, то дайте ей свободу, и она сама себя развенчает. Ведь вряд ли современный образованный человек поверит, скажем, в древнего языческого бога Перуна, сколько его ни проповедуй. И если Христос и Евангелие, если Церковь и вера, если Крест и Пасха – такая же выдумка, такая же нелепость, то чего вы боитесь? Но вы боитесь, ибо знаете, что вся ваша пропаганда, эта смертельная скука, выдаваемая вами за научную истину, разлетится в прах, если опять свободно зазвучит живое слово о Христе.

Ведь вот даже пятьдесят лет насильственного молчания не смогли вытравить память о Христе, веру в Него, любовь к Нему. Что же будет, если христианство снова получит свободу проповеди, свободу благовестия? Если проповедникам заткнут рот, то, по слову Христа, камни возопиют (Лк. 19:40) – камни храмов, небесная красота икон, вся духовная правда, которой наполнена наша литература от «Слова о полку Игореве» до произведений Ахматовой, Пастернака и тех поэтов, которых вы принуждаете к молчанию, но чьи стихи о Боге и душе, о небе и правде повторяют и заучивают миллионы людей.

Апостол Павел сказал: «Слово Божие нельзя связать» (ср.: 2Тим. 2:9). Но вот и спустя почти две тысячи лет это остается неопровержимой истиной. Да, теперь ясно, что борьба идет за души людей. Но какая странная, какая удивительная борьба! С одной стороны, ничем не ограниченная власть, в руках которой всё – от оружия до печатного станка, с другой – все тот же на Кресте распятый, Крестом прославленный Бог в образе израненного, беззащитного Человека. Ведь это Его вы никак не можете победить, ведь это Он продолжает неудержимо привлекать к себе всех, кто способен еще жаждать истины и света.

Да, в дни «юбилея»³⁹¹ стоит задуматься над словами апостола Павла, сказанными давно, но звучащими так, как если бы кто-то произнес их вчера в центре Москвы: Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем (2Кор. 6:8–10).

Мутной лавиной захлестывает нас юбилейная шумиха: достижения, успехи, взлеты и полеты – все к лучшему в этом лучшем из миров, да еще в стране, в обществе, построенных по последнему слову окончательной «истины»! Об одном только не говорится в этом потоке ликования и самовосхваления – о странной судьбе веры и религии.

Я говорю «странной», а мог бы сказать «страшной». Ведь вот пятьдесят лет уже, как религия провозглашена ненужной, отжившей, вредной; пятьдесят лет, как вся жизнь пронизана сверху донизу ее отрицанием, высмеиванием, разоблачением, преследованием. И вот пятьдесят лет, как она, религия, несмотря на все это, живет. Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф. 5:6), – сказал Христос в Евангелии. И можно утверждать, что этот голод, эта жажда оказались неистребимыми. Если бы сейчас, сегодня, накануне юбилея сосчитать, сколько людей верит еще по-настоящему в официальную идеологию и сколько живет жаждой и голодом чего-то другого, высшего, не сводимого к одной земле, к ее экономическим законам и т.п. – юбилейная риторика должна была бы прекратиться. И смениться вопросом: не было ли трагической ошибкой то понимание человека, то учение о нем, на котором пытались строить все эти пятьдесят лет и которое приказано было считать самоочевидной истиной, не требующей никаких доказательств? Ибо, по существу, именно об этом ведь идет речь – о природе человека, о том, что в последнем и решающем счете ему нужно, чем он живет, в чем его подлинная жизнь.

Но стоит задать этот вопрос, и становится ясно что на глубинном уровне казенная идеология, объясняющая человека по принципам «диалектического материализма», потерпела полное крушение. Она держится внешней силой, и только. А то, что держится внешней силой, не имеет силы внутренней и рано или поздно должно исчезнуть. С религией произошло обратное. Могло казаться и веками действительно казалось, что и она держится только силой, внешней поддержкой, принуждением. И вся диалектика материализма была целиком построена на этой предпосылке: стоит лишить религию поддержки извне, и она рухнет.

И вот лишили. И не только лишили, но и окружили высоким забором лжи и клеветы, пропаганды и гонений, сделали почти невидимой, загнали на задворки жизни, лишили всех возможностей самозащиты – рассуждая по-человечески, сделали жизнь ее невозможной. Вот простой пример: уже пятьдесят лет как нельзя купить свободно Евангелие, т.е. просто узнать о Христе. Но казавшееся невозможным, обреченное по всем законам логики и вероятности на смерть оказалось живым и возможным. И из всех итогов предстоящего юбилея этот итог – самый интересный и самый важный, ибо он заключает в себе вопрос, на который рано или поздно нужно будет дать ответ. И вопрос этот – не о случайном и преходящем, а, повторяю, о самой сущности человека, о конечных мотивах его жизни.

Но может быть, нам скажут, что все это неправда, что самой конституцией религии обеспечена свобода и, следовательно, если религия оказалась вытеснена на задворки жизни, то это в силу как раз ее внутренней слабости, ненужности и устарелости. Так думают многие, далеко стоящие от веры и которым кажется, что все тут благополучно: никто никому, дескать, не мешает верить. Да и само духовенство печатно и устно подтверждает это. Но ведь в юбилейные дни, т.е. в дни подведения итогов, каждому честному человеку следовало бы проверить и все время проверять это внешнее впечатление, следовало бы вслушаться в тот приглушенный стон, который стелется буквально по всей нашей земле. Вот недавно двум молодым священникам в Москве было запрещено служить³⁹², и они были, так сказать, «церковно ликвидированы» по указке свыше за то как раз, что они просто сослались на конституцию и потребовали для религии той свободы, которую она якобы гарантирует. Казалось бы, что может быть законнее и невиннее, чем ссылка на закон? Но она оказалась преступлением. И случай этот не единичный. Конституция конституцией, но есть страшное администрирование религии по телефону и устно; есть, если сказать всю правду, и только правду, открытое гонение на веру. Лет десять тому назад Московская Патриархия, вступая во Всемирный совет церквей в Женеве³⁹³, заявила, что на территории Советского Союза двадцать две тысячи православных церквей. Но несколько месяцев тому назад в официальном «Спутнике агитатора и пропагандиста» их указано всего семь тысяч. Вот простой факт, и его замолчать нельзя. На пятидесятом году режима есть фасад религиозной псевдосвободы, есть послушные епископы, которым приказано возвещать это по всему свету, есть послушный церковный аппарат и есть открытое гонение на веру. И пока оно есть, вся юбилейная шумиха оказывается ложью и лицемерием. Ибо свобода совести – это не одна из второстепенных проблем. Она есть мерило всего прочего; она есть, в конце концов, основа всякой другой свободы. Нет свободы веры – нет и не может быть свободы вообще. Верующие люди в нашей стране лишены возможности открыто защищать свои права. Им некуда обратиться, за них некому заступиться. Когда совсем недавно монахи Почаевской лавры после нескольких лет неописуемых безобразий, чинимых местной властью³⁹⁴, приехали в Москву, в Патриархию, им сказано было, что ничего сделать для них нельзя. Власти удалось, повторяю, создать внутри Церкви вполне послушный себе аппарат и тем самым сделать борьбу почти невозможной. Но вот вспоминаются слова псалма: Не надейтеся на князи, на сыны человеческия (Пс. 145:3).

В темноте бесправия один за другим зажигаются огни мужества и свидетельства. И когда-нибудь через много лет воспоминание о нашем времени будет воспоминанием о другом юбилее – о юбилее победы веры над всеми силами зла.

На все обвинения в том, что она преследует религию, советская власть неизменно уже десятилетиями отвечает, что это неправда, что по самому советскому закону верующие имеют право удовлетворять свои религиозные нужды, доказательством чего являются открытые церкви, в которых и молись, сколько тебе угодно.

Доказательство, конечно, веское, но даже если и не говорить о бесчисленных беззакониях, творимых в этой области, – о закрытии под разными благовидными предлогами храмов, о повседневном жестоком и мелочном контроле над самой Церковью, якобы отделенной от государства, – даже если не разоблачать ложь пропаганды, скрывающей все чинимые религии препятствия, остается один большой, очень большой вопрос, на который не принято обращать внимания. Говоря о религиозной свободе, советская власть не случайно всегда отождествляет эту последнюю со «свободой отправления культа». «Вы хотите молиться в церкви? Хотя и с ограничениями, но можно. Вы хотите, чтобы совершались ваши древние, непонятные, но для вас, по-видимому, нужные обряды и церемонии? Пожалуйста. Но больше ничего!»

Но что же это «ничего» значит? Если говорить о христианстве, это значит, что ему просто-напросто запрещено быть христианством. Ибо христианство основано не на обрядах и церемониях, не на храмовом благочестии, но на самой главной, центральной заповеди Христа: Идите по всему миpy и проповедуйте Евангелие всей твари (Мк. 16:15), т.е. всем людям.

Все религии, буквально, все, возникли как религии народные, племенные, национальные. Все, кроме одной – христианства. Оно одно по самой природе своей от начала обращалось ко всем людям, не отождествляя себя ни с одним народом. И если бы христиане не стали сразу проповедовать, христианства просто не было бы. И за эту проповедь их всегда преследовали, но ответом преследователям были уже на заре христианства слова апостола Павла: «Горе мне, если я не проповедую!» (Ср.: 1Кор. 9:16) Именно на это указал недавно в своем мужественном письме Патриарху Александр Солженицын³⁹⁵. На это многие, и не без оснований, ему ответили, что он обращается не по адресу, что само государство запрещает пропаганду религии и обращаться нужно не к Патриарху, а к правительству. Все это правда и спорить с этим трудно. Но Солженицын своим письмом поднял вопрос о самой сущности христианства, желая, чтобы сама Церковь признала, пусть бессильно, что та свобода, которая ей будто бы дана, – не свобода или, во всяком случае, не та свобода, которая неотделима от существа христианской веры. Нужно добиться ясности, и это значит – внятного ответа, почему запрещена проповедь христианства в России.

Вопрос этот может показаться детски наивным. Ведь всякому ясно, что запрещена проповедь не просто веры, но и вообще всякой религиозной идеи и что властью навязывается общеобязательное безбожие. Какой же еще требовать ясности? Но при более глубоком подходе вопрос этот совсем не кажется наивным, и настало время задать его во всеуслышание.

Ясным и честным было бы такое отношение, какое проявила к христианству Римская империя устами культурнейшего и гуманнейшего из всех своих императоров, Траяна³⁹⁶, заявившая христианам: «Вас не должно быть!» – и начавшая истреблять их огнем и мечом. Траян был убежден, что христианство – страшное зло, и открыто его преследовал. Советская власть, однако, утверждает, что христианам позволено существовать. Но тогда уже не она, а христиане должны определить, что для них означает существовать, в чем непреложный закон этого существования. И вот почему Солженицын обращается к Патриарху. Ибо если сами христиане заявляют, что проповедь – не их дело, а их дело – только «культ», только храм, тогда советская власть права и ни в чем не виновна: плохо ли, хорошо ли, но это право она им обеспечивает. Если же сама сущность христианства, непременное его условие – проповедь и горе ему, если оно не благовествует, тогда под советской властью оно неизбежно утрачивает свою сущность и превращается в музейный экспонат.

Вот об этом боль, об этом мучение солженицынского письма. И речь идет не о какой-то шумной религиозной пропаганде, не о проповедниках на углах улиц и площадях (Мф. 6:5), ибо так не проповедовал и апостол Павел, но о самой возможности для Церкви открыто учить своей вере, открыто говорить о Христе и Евангелии, о христианском понимании человека, обо всем, что так страшно – искажается и просто замалчивается казенной пропагандой безбожия. Ибо та карикатура религии, которую десятилетиями навязывают нашему народу, заслуживает самого строгого осуждения. Ведь если бы то, что говорит казенная пропаганда о религии, оказалось правдой, религия действительно была бы злом.

Но в том-то и дело, что это страшная неправда. Если бы власть просто ничего не говорила о религии, то и церковное молчание могло бы быть так или иначе оправдано. Но власть не только говорит, она выдает свою карикатуру религии за научно доказанную истину, и такая узаконенная неправда есть уже оскорбление простого человеческого достоинства, элементарной справедливости и правды. И в конце концов, чем же рискует власть? Ведь если, по официальному утверждению, религия порождена явлениями и факторами, в Советском Союзе давно уничтоженными, то она, как это и предсказывали Маркс, Энгельс, Ленин, сама должна отмереть. Но выходит, что не очень-то верит власть в эти свои авторитеты, если принуждена, закрывая рот самой религии, распространять про нее грубую и смехотворную ложь.

Мы говорили в прошлой нашей беседе о неправде, которую распространяет о христианстве официальная пропаганда и официальная идеология, – неправде, на которую христиане лишены возможности ответить, ибо это по закону означало бы «религиозную пропаганду». Но так как ложь никогда не может себя ограничить, то запрет говорить правду о религии влечет за собой и дальнейшие неправды, и дальнейшие запреты.

В нашей стране сейчас налицо поразительный парадокс. С одной стороны, тысячи, десятки тысяч туристов восхищаются памятниками древнерусского искусства, памятниками почти сплошь религиозными. Сколько бы ни рассказывали им о другом, официальном искусстве, они хотят видеть иконы Андрея Рублева, храмы Владимира и Суздаля, Троице-Сергиеву лавру... И выходит, что прошлое народа пропитано поразительным религиозным вдохновением, и памятники этого вдохновения показывают с гордостью. С другой стороны, само это вдохновение изобличается как какая-то чума, столетиями владевшая народной душой. Между тем и здесь, как и ко всему на свете, следовало бы применить евангельский принцип: По плодам их узнаете их (Мф. 7:16). Нельзя восхвалять плоды, а дерево провозглашать опасной заразой.

Конечно, говоря это, я не надеюсь убедить власть имущих: они-то знают, что лгут, и знают также, почему лгут. Я говорю это всем тем, кто до сих пор так или иначе соглашается с принципом, который можно назвать «принципом частичной лжи». Например: «Религия вредна по своей сущности, но она создала прекрасные памятники искусства», «Христианам нужен культ, но не нужна проповедь и миссия» и т.п. Всякая такая ложь – как масло, капнувшее на бумагу, которое рано или поздно пропитывает весь лист. И сколько же времени может держаться общество, построенное всецело, сверху донизу на принципе заведомой лжи? Сколько можно жить по двойной бухгалтерии – официальной для внешнего миpa и тайной для себя?

Религию один исследователь определил как обращенность человека к тому, что является для него самым главным, высшей и последней ценностью. Это примерно то же, что в Евангелии сказал Христос: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6:21). И вот ясно, что на протяжении веков таким сокровищем, такой высшей и последней ценностью нашего народа был тот образ жизни, человека, миpa, что запечатлен навеки в памятниках его искусства.

Ибо в том-то и дело, что искусство никогда не бывает только искусством – оно всегда отображение внутреннего миpa, внутренней жизни людей данного общества, данной культуры. И даже культ в религии – всегда не просто культ, но отображение целого видения жизни, символ и образ, жаждущий претвориться, воплотиться в реальность. За культом, как за изобразительным искусством, литературой и поэзией, всегда стоит и светит нечто неизмеримо более глубокое, и потому запрет обращаться к этой глубине через искусство, т.е. через символы и отражения, запрет человеческому стремлению распознать и понять ее есть не просто признак умственного убожества, но калечение самой души.

Вот у нас³⁹⁷ идет кампания против всех тех, кого называют паразитами, тунеядцами, беспринципными циниками и т. д. Но неужели же не понять, что все эти явления – прямое и неизбежное следствие казенной лжи? Человеку говорят, что он – только материя, но требуют от него веры в принципы; человеку говорят, что он – продукт экономики, но требуют от него духа и жертвенности. Рано или поздно сознание такого человека не выдерживает этой нестерпимой путаницы, и он опускается на дно, заботясь лишь об удовлетворении самых низменных инстинктов.

Веками всегда и всюду перед глазами и сознанием человека был образ высшего, отражавший высокий и чистый замысел о жизни; он слышал обращенный к нему призыв. Всем этим был наш религиозный культ, наше искусство, наша литература. О, это совсем не значит, что все люди сразу же и автоматически на этот призыв откликались, этому образу, этому замыслу следовали! В истории человечества тьмы, злобы, грехов больше, чем света, и то, что я здесь называю «правдой о религии», совсем не предполагает выставления ее только в положительном свете. Пусть будет сказана вся правда о ней – правда о грехах и падениях, об извращениях и изменах, но пусть позволено будет сказать правду о религиозном замысле и призыве, пусть позволено будет раскрыть, что живет за этими образами, откуда эти льющиеся из них свет и радость, на что указывают они в миpe и человеке.

Мы живем во лжи, но дальше так жить невозможно, и это внезапно и одновременно ощутили многие во всем миpe. И если не поймут власть имущие этой колоссальной жажды правды, этой невозможности дальше дышать воздухом, пронизанным ложью, плохо им будет! Борьба за правду во всем, но прежде всего за правду о том сокровище, что скрыто в сердце всякого человека, – вот простая программа для нашего страшного, но, может быть, и многообещающего времени. В миpe, помимо всех конфликтов, всех разделений и напряженностей, нарастает еще один несомненный конфликт: между теми, кто думает, что без лжи на земле не проживешь, и теми, кто все земное зло и страдание возводит к этой лжи и сокрытию истины.

Этот конфликт составляет подлинную, хотя и скрытую, быть может, от многих сущность нашего времени, и только в нем по-настоящему стоит принимать участие человеку.

Когда о свободе совести говорят представители казенного безбожия и присяжные борцы с религией, они всегда представляют дело так, как если бы свобода совести была отвоевана у религии, будто бы ее, эту свободу совести, отрицающей. Так именно поступил недавно кандидат философских наук Гаркавенко в своей радиопередаче, о которой я уже говорил³⁹⁸. Вся его беседа построена на одной коренной лжи, а именно на предпосылке, что религии как таковой принцип свободы совести чужд и что поэтому его вырвали у религии и помогли ему восторжествовать силы антирелигиозные. Но посмотрим, так ли это.

Я уже говорил, что понятие свободы совести исторически возникло среди религиозных людей, а философски и само является понятием религиозным, так как вне религиозного понимания человека сама совесть, которую никак не вывести из материалистического учения о человеке, оказывается чем-то непонятным. Но пойдем теперь немного дальше, вглядимся в самые истоки свободы совести и в то, как медленно прорастало это понятие в сознании человечества. Древнему миpy, т. е. миpy дохристианскому, чуждо было явление, которое в наши дни определяется обычно как «религиозный плюрализм». Это значит, что в Древнем миpe в любой его части религия обычно была органическим, само собой разумеющимся элементом общественного и государственного устройства. Больше того: именно религия и воспринималась как главная база и форма единства людей в жизни, была, иными словами, явлением социальным. У каждого народа, государства, города, деревни и даже семьи была своя религия, свои боги, свои покровители и защитники. Этот период можно назвать периодом социальной функции, социальной формы религии. Быть членом данного общества означало в первую очередь быть под защитой данной религии, того или иного божества. О «свободе совести» в нашем понимании, следовательно, не могло быть и речи по той простой причине, что религия не была связана с индивидуумом, с отдельной личностью, а являлась установлением социальным. И поэтому словом «атеист» обозначался тогда не неверующий, не отрицатель религии, как теперь, а человек, фактически не принадлежащий ни к какой социальной единице, лишенный социальных связей.

С этой точки зрения – и этого не могут, вернее, не хотят понять наши казенные пропагандисты – появление христианства в начале нашей эры было настоящей революцией внутри самой религии. И самое важное в этой революции то, что она-то и привела к свободе совести. Казенным пропагандистам полезно напомнить, что главным обвинением против христиан – обвинением, во имя которого их на протяжении трехсот лет преследовала и убивала Римская империя, – было как раз обвинение в атеизме. Для Римской империи опасность христианства была не в его вере, а в том, что христиане вопреки всем самоочевидным понятиям того времени отрицали право государства считать религию государственным делом, т.е. провозглашали обратное право – право человека быть свободным в своей вере. Когда Христу принесли монету с изображением римского императора и, стараясь поймать и уличить Его, спросили, нужно ли платить подать, Он ответил: «Отдавайте Божие Богу, а то, что принадлежит императору, – императору» (ср.: Мф. 22:21). И вот эти слова Христа и явились провозглашением того, что было в то время неслыханно новым – свободы совести. Ибо впервые в человеческой истории было сказано, что государство, общество, власть не имеют власти над душой и совестью человека. Преступлением христиан, с точки зрения власти, был их отказ увидеть в религии обязательное государственное учреждение, воздать императору божественные почести.

До нас дошел и до сих пор ежедневно звучит в церквах один из древнейших христианских гимнов, написанный в эпоху гонений, где поется: «Ты еси един Господь»³⁹⁹. Господь, Kyrиos⁴⁰⁰ – это титул римского императора, означавший как раз божественную и религиозную власть, и этот титул христиане отвергли, ибо относили его только к Христу. И именно тогда, в годы страшного гонения, христианские мученики своей смертью, своим отказом обожествить, т.е. признать абсолютным что бы то ни было в этом миpe, внесли в него понятие свободы совести – тот основоположный, вечный принцип, что над душой, сознанием и идеями человека никто не имеет власти.

Надо признать, конечно, что, внеся в миp этот принцип, сами христиане не всегда и не везде остались верными ему. Победив Римскую империю, получив власть, они сами не раз поддавались искушению насильственно утвердить христианство, и эти исторические грехи христиан можно и должно обличать. Но мы говорим сейчас о принципе. Кандидат философских наук Гаркавенко утверждает, что свобода совести появилась в итоге борьбы против религии, но простые исторические факты свидетельствуют об обратном. Свобода совести есть понятие христианское, религиозное – с этим должен согласиться каждый историк, если только он уважает объективность и честность науки. И этого факта не могут затмить никакие искажения и измены, которых было действительно много в истории. И наконец, именно внутри христианского, религиозного миpa свобода совести плохо ли, хорошо ли, но признавалась, и отменила ее де-факто та идеология, что пришла на смену христианству.

Ибо и грустно и смешно говорить о свободе совести в стране, в которой пятьдесят лет идет организованное государственное гонение на религию, где верующие лишены права защищать и проповедовать свою веру, где против них все время ведется активная пропаганда и где свобода совести понимается как весьма урезанная и ограниченная «свобода культа». Да что говорить – сам тот факт, что государство считает атеизм, т.е. отрицание религии, частью своей сущности, уже показывает, что свобода совести им на деле отрицается. И защищается она сейчас в миpe только верующими людьми (вот только что Ватиканский собор Католической церкви провозгласил религиозную свободу и право каждого человека верить или не верить «священным правом»⁴⁰¹). Поэтому и беседы вроде тех, что проведена недавно кандидатом философских наук Гаркавенко, исполнены самого цинического лицемерия. Свобода совести есть неотъемлемая часть свободы вообще, а там, где царствует догматизированная материалистическая идеология, сама себя провозглашающая абсолютной истиной, – там нет ни свободы вообще, ни тем более свободы совести. И слушая беседу Гаркавенко, хочется сказать, как сказал когда-то поэт: «Слова, слова, слова»⁴⁰².

Нужно ли бороться с религией? На этот вопрос существует официальный ответ: «Да, нужно!» Казенная пропаганда на все лады и уже долгие годы повторяет: «Терпимость в отношении религии означает предательство идей коммунизма. Сосуществование коммунизма и религии невозможно».

На то, что ответ перестал удовлетворять людей, красноречиво указывает статья Величко в 15-м номере «Партийной жизни»⁴⁰³. Статья озаглавлена «Против примиренчества». Здесь, в частности, сообщается, что во время какого-то антирелигиозного диспута один из присутствующих высказал недовольство антирелигиозной пропагандой, заметив, что верующие ничего плохого не делают. Эту точку зрения поддержали и другие участники диспута, высказавшие мнение, что коммунизм и религия могут сосуществовать.

Автор статьи возмущен таким «примиренчеством». Но сама возможность подобного мнения показывает, что антирелигиозная пропаганда перестала убеждать. И перестала убеждать потому, что находится в открытом противоречии с действительностью, с правдой жизни. К каждой идеологии, к каждой теории можно и нужно прилагать слова Евангелия: По плодам их узнаете их (Мф. 7:16). Многое из того, что утверждает антирелигиозная пропаганда, связано с совершенно другой эпохой. Сто лет назад, может быть, и допустимо было думать, что религия связана с определенными формами экономической и социальной жизни; могло казаться (только тем, впрочем, кому не хотелось вникать в самую суть вопроса), что в историческом плане религия связана с реакционными и антинаучными силами. В ту пору ошибки и грехи верующих еще можно было, пусть с натяжкой, приписать самой сущности религии.

Но теперь и это невозможно. Если основной принцип науки – проверка теории фактами, то факты опровергли ту часть коммунистической идеологии, которая выводила религию сплошь из социально-экономических факторов. Ибо разрушение определенных социально-экономических условий не повлекло за собой автоматического отмирания религии, и даже наоборот: религия во многом очистилась от того, что наросло на ней за многие века привилегированного ее существования. И если бы не нынешнее государственно-полицейское давление, если бы не официальное преследование религии, она была бы огромной силой. Все это ясно, и никакая казуистика здесь ничего не изменит. И это значит, что единственно достойным человека решением вопроса может быть только полная и безоговорочная свобода религии.

И религия, и атеизм прошли через период внешнего торжества. Долгие века религия преследовала и гнала инакомыслящих, но это гонение не искоренило атеизм; потом наступил черед атеизма – он стал преследовать религию, но также не смог добиться победы. И потому единственное решение вопроса – в свободе. Сейчас силы слишком неравны: за атеизмом стоит вся мощь государственного аппарата, школы, печати, за религией – ничего, кроме урезанной и ощипанной «свободы культа».

Но так долго продолжаться не может: нельзя говорить о правде и свободе, а на деле отрицать их. Мы и сейчас слышим голоса возмущения, и их будет все больше. Никакое принуждение в истории никогда не побеждало и не победит. И та история, от имени которой Претендует говорить Величко, уже высказалась против него. Поэтому в положении реакционеров и закоснелых догматиков оказываются он и ему подобные, а вовсе не верующие, которые живут по заповеди, данной две тысячи лет назад: Все испытывайте, хорошего держитесь (1Фес. 5:21).

Нам все время твердят о «ненаучности», «бессмысленности», «темноте» и «реакционности» религии. И вся антирелигиозная пропаганда служит, в сущности, лучшей иллюстрацией того, что один русский мыслитель назвал «спекуляцией на понижение». В любом явлении можно найти и выделить недостатки и исходя из них объяснить все явление. Вот такое объяснение и будет «спекуляцией на понижение». Можно вывести любовь целиком из полового инстинкта, но это будет грубой карикатурой на любовь. Можно и религию вывести целиком из обмана и эксплуатации, но это будет не только грубой, но и беспредельно глупой карикатурой на религию. Многие, возможно, и не догадываются, на каком бесконечно низком уровне ведется сейчас война с религией.

Недавно мэр Флоренции Ла Пира⁴⁰⁴, известный во всем миpe своими смелыми и демократическими реформами, в письме к Хрущеву назвал казенный атеизм, т.е. преподносимый как официальная идеология, – «инфантилизмом». И действительно, нужно либо быть слепым, либо же считать всех людей недоумками, неспособными понять, что все «научные» аргументы против религии не имеют никакого отношения к ее сути. Потому-то и подменяется религия нелепой карикатурой, что с подлинной ее сутью ничего поделать нельзя.

Ведь не слепым же недоумком был Пастернак, у которого в романе «Доктор Живаго» есть такие строки: «Вы не понимаете, что... можно не знать, есть ли Бог и для чего Он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование»⁴⁰⁵

Ведь не были жертвами темноты и эксплуатации или врагами просвещения и эксплуататорами ни Толстой, ни Достоевский, ни Гоголь, постоянно сжигаемые изнутри вопросами о Боге, о последней глубине и конечном смысле жизни. Не пора ли понять, что та «наука», на которую все время развязно ссылается казенная антирелигиозная пропаганда, есть только часть науки как всеобъемлющего, бесконечного процесса познания и что в процессе этом участвует не только ум, но и все существо человека.

«Он имел одно виденье, непостижное уму...»⁴⁰⁶ И вот это видение, этот порыв ввысь, эта способность всматриваться, вдумываться, вживаться в то, что за пределами повседневного опыта, есть судьба и призвание подлинного человека. И только на этом высоком уровне можно и должно говорить о религии, иначе разговор о ней беспредметен и бессмыслен.

В самый торжественный момент главного христианского богослужения, Божественной литургии, священник обращается к молящимся с призывом: «Горе имеим сердца», что значит «Устремим наши сердца ввысь». Какие удивительные и глубокие слова! Да, горе, ввысь, а не как при «спекуляции на понижение», не как в окарикатуренном образе. Нет, не случайно не только Евангелие, но и такую книгу, как «Доктор Живаго», приходится прятать от людей, иначе они, увидев, на каком уровне говорят с ними о религии, возмутятся и оскорбятся. Антирелигиозная пропаганда – оскорбление не религии, а тех, к кому пропаганда эта обращена. Это и в самом деле инфантилизм, недостойный ни той науки, от имени которой пытаются говорить пропагандисты безбожия, ни всей истории человеческих исканий. Грубая примитивность и пошлость этой пропаганды отравляют наше время, нашу культуру. И защищать от нее нужно не религию, но сердца и умы всех людей.

За последние годы все очевиднее обрисовывается один несомненный факт: на стороне официального, казенного, так называемого научного безбожия мы видим людей пожилых, чтобы не сказать – старых, а на стороне религии, или хотя бы свободного, непредвзятого отношения к ней – людей молодых.

Нам все время доказывают, что религия – пережиток прошлого, что она устарела. Но вот на деле устарелым оказывается то упрощенное понимание религии, которое, может быть, и казалось научным сто лет назад, но сегодня разоблачает себя как анахронизм.

Но если вдуматься в этот факт, он не покажется столь уж парадоксальным, ибо вожди и идеологи казенного безбожия остаются верны той догме, на которой воспитались сорок или пятьдесят лет тому назад. Согласно этой догме религия – порождение экономического неравенства, государственного давления, темноты и отсталости. Никакого другого объяснения религии поколение этих идеологов не знает. Это поколение догматистов – людей, слепо и раз навсегда уверовавших в то, что им преподносили так же догматически как абсолютную истину. Это люди, никогда не нюхавшие интеллектуальной свободы и, главное, никогда не имевшие отношения к истинно научному поиску.

И вот они остаются верны своей молодости, верны закоснелой догме. С тех пор, казалось бы, все перевернулось: миp и его наука пережили глубочайший кризис, изменилось в корне и самосознание религиозных людей. Но всего этого догматисты увидеть не могут, ибо они слепы. И потому единственная их реакция: «Если факты противоречат догме, тем хуже для фактов». Если религия вопреки догме не желает отмирать, необходимо ликвидировать ее административным давлением. Это очень грустная и очень позорная картина: мертвая, столетней давности догма, проповедуемая стариками и выдающая себя за последнее слово науки. Надо понять, что новая волна гонений на религию – закрытие храмов и монастырей, травля в печати и т.п. – все это поистине дело рук стариков. Они могут использовать и молодежь, но сам почин и вся идеология этого нажима – достояние поколения, которое сохраняет верность обветшалым догматам.

Молодежь в эти догмы не верит. Это не значит, что она вернулась к религии, нет. Но она хочет свободного обсуждения всех вопросов, в том числе религиозных. За последние годы в печати то и дело проскальзывают сообщения о том, как учащаяся молодежь изъявляет желание выслушать, прежде чем осуждать, вникнуть, прежде чем повторять за другими. Но на пути ее все та же старая догма. Религия не подлежит обсуждению, потому что вопрос о ней давно решен в сочинениях безбожников XIX века. А авторы XX века? А современная история религии? А новое социальное учение Церкви⁴⁰⁷? А христианские ученые, стоящие в первых рядах мировой науки? Обо всем этом молодежь знать не должна, все это табу.

Приобрести и изучать можно только антирелигиозную литературу – религиозная опасна. Мы живем в странном миpe: старики борются с религией, потому что пятьдесят лет назад их учителя сказали: «Она устарела!» – а молодежь во всем миpe стряхивает с себя подчинение старым догмам и снова свободно и открыто ставит вопрос о религии.

И может быть, пора сказать во всеуслышание, что казенная антирелигия – позорное наследие давно устарелых идей.

В одной недавно вышедшей антирелигиозной книжечке⁴⁰⁸ автор почтил меня своеобразной критикой. Обвиняя меня в том, что в своих беседах я выхожу за пределы «чисто религиозных тем», он как пример такого недолжного смешения привел одну из моих прошлогодних бесед о Великом посте. «Проповедник начал с поста, – такова приблизительно критика автора книжечки, – но с поста съехал на вопросы, к посту никакого отношения не имеющие. Он заговорил почему-то о материализме, атеизме и т.д.» Так вот, я не обратил бы внимания на это обличение, если бы оно не вскрывало почти во всем его объеме тот подход к религии, который встречается, увы, не только среди неверующих – это, в конечном итоге, их дело, – но и среди самих верующих, что уже гораздо серьезнее.

Подход этот, по существу, состоит в изоляции религии в какую- то закрытую, «чисто религиозную» сферу, в каковой сфере пускай она себе и существует сколько угодно, ибо в таком виде религия действительно никому не мешает. Ну, нужны кому-то храмы, нужны странные, но в общем «красивые древние церемонии и обряды», кто-то где-то верит, что Богу угодно и почему-то нужно, чтобы в какие-то дни мы кушали это, а не то, соблюдали всевозможные обычаи... Кое-что из всего этого готов принять даже неверующий. Сейчас принято, например, восхвалять и превозносить древние иконы и храмы, всякую старину, а старина эта обычно религиозная или каким-то образом с религией связанная. Следовательно, в этом духе можно похлопать одобрительно по плечу и религию.

Все это, повторяю, основано на восприятии религии как возможно даже и интересного, но замкнутого в себе явления, которое не имеет и не может иметь никакого отношения к жизни, к ее «реальности». Отсюда возмущение и даже, может быть, почти искреннее возмущение автора упомянутой книжечки: «Как это религиозный проповедник смеет вмешиваться в области, его ведению не подлежащие? Ну и говорил бы он о посте и о том, как предписывает религия поститься, и все было бы хорошо. Но какое отношение имеет это к материализму и тем более к атеизму, т.е. есть к проблемам, которые, как всем известно, относятся к области науки, философии, идеологии и подлежат ведению тех, кто на это официально уполномочен?»

Но как быть, скажу я моему взволнованному и обиженному критику, если я твердо убежден не только в том, что вмешиваться во все области жизни – прямое дело религии, но и в том, что вне прямого, постоянного и глубокого отношения к этим областям она теряет всякий смысл, делается пустой, хотя, может быть, и нужной кому-то оболочкой? Как быть, если я твердо убежден в том, что цель и назначение религии – не в создании некой «надстройки» над жизнью, а в просвещении, осмыслении и преображении этой жизни? «Я пришел, – говорит Христос, – чтобы вы имели жизнь, и имели с избытком» (ср.: Ин. 10:10). Жизнь, говорит он, а не «религию», и жизнь с избытком.

Да, самого слова «религия» ни разу не произнес Христос, и нет этого слова ни в Евангелии, ни в том исповедании веры, которое повторяет ежедневно каждый христианин. Начинается это исповедание с торжественного утверждения: «Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым» – Творца всего, Вседержителя всего, т.е. все держащего, над всем владычествующего, все Собою наполняющего. И как же могу я, не изменяя этому Богу, ограничить религию теплым и уютным углом, а всю остальную жизнь рассматривать и переживать как не имеющую к этой религии никакого отношения?

Все это я говорю моему неверующему критику. Но то же самое я мог бы сказать, увы, и очень многим верующим, ибо и они слишком часто готовы согласиться на это умаление религии, на ограничение ее «религиозной сферой». Они тоже слишком легко забывают, что Христос пришел не для того, чтобы мы могли, как принято теперь выражаться, «удовлетворять свои религиозные нужды» в благолепных храмах, а для того, чтобы каждый из нас запомнил Его истинно высокие и истинно страшные слова: «Кто постыдится Меня в роде сем прелюбодейном и грешном, того и Я постыжусь перед Отцом моим; кто исповедает Меня перед людьми, того и Я исповедаю перед Отцом Моим» (ср.: Мк. 8:38; Мф. 10:32).

Нет, не случайно, говоря о посте, говорил я и о материализме, и об атеизме. Ибо Тот, вера в Кого определяет всю мою религию, сказал: «Род же этот не преодолевается иначе, как только молитвой и постом» (ср.: Мк. 9:29). Таким образом, Сам Он заповедал нам видеть в посте не «добрый и богоугодный обычай», но оружие страшной и всеобъемлющей борьбы, в которую вовлечен, на которую обречен каждый христианин. Борьбы с материализмом, т.е. сведением всего человека и всего человеческого только к материи, превращением его в существо, до конца подчиненное пище и чреву; борьбы с атеизмом, т.е. отрицанием всего высшего и Божественного. А иначе незачем поститься, и об этом напоминает мне Церковь, когда в самом начале Великого поста поет: «Постящеся, братие, телесно, будем поститься и духовно, очистим души, очистим плоть, разрушим всякий союз неправды»⁴⁰⁹.

Нет, не погрешаю я против религии, когда в ней вижу, в ней провозглашаю, в ней утверждаю и основу, и смысл, и цель жизни – жизни во всех ее проявлениях и измерениях.

Я хочу вернуться сегодня к тем возражениям на мои беседы, о которых я говорил в прошлый раз и которые мы находим в брошюре Белова и Шилкина, озаглавленной «Религия в [современной] идеологической борьбе». Авторы этой брошюры бросают мне упрек в том, что, говоря о посте, т.е. о явлении, с их точки зрения, «чисто религиозном», я приплетаю к этой теме спор с атеизмом и материализмом. Должен сказать, что даже человеку, привыкшему к низкому уровню и элементарной нечестности антирелигиозной пропаганды, упрек этот не может не показаться диким.

Французы говорят: «Смешное убивает». И действительно, чтобы упрекать религиозного проповедника за несогласие с атеизмом и материализмом, нужно не бояться прослыть смешным. Неужели господа Белов и Шилкин ожидают, что верующие будут выражаться примерно так: «Мы чрезвычайно любим религию и ее обычаи, в том числе, конечно, и пост, но, как послушные и благонамеренные граждане, безоговорочно разделяем самое передовое и научное миропонимание, основанное на атеизме и материализме»? Но Белов и Шилкин совсем не ради смеха и не по недомыслию пишут то, что пишут. И потому слова мои обращены не к ним, а в первую очередь к верующим. Брошюра Белова и Шилкина, как, впрочем, и вся казенная антирелигиозная пропаганда, – это очередной замаскированный окрик, очередной приказ верующим, в каких рамках и границах им дозволено быть верующими.

Но границы эти, увы, слишком часто, пусть и подсознательно, принимаются самими верующими. Знают это авторы казенной брошюрки или нет, но они вскрывают самую главную, самую глубинную трагедию религии в современном миpe. Трагедия эта не в том, что религию преследуют и отрицают, – такое гонение было предсказано Самим Христом. «Меня гнали, – говорит Он, – и вас будут гнать» (ср.: Ин. 15:20). Непонимание, отрицание, преследование – это всегда признак того, что религия исполняет свою функцию в миpe, что она верна словам Христа: На суд пришел Я в миp сей... (Ин. 9:29). Трагедия начинается тогда, когда верующие привыкают думать, что с этим миpoм можно вполне и до конца «договориться» и что для этого нужно всего лишь четко разграничить сферы религиозную и светскую. Трагедия начинается тогда, когда верующие как бы соглашаются отделить религию от жизни, сделать ее замкнутой и самодовлеющей сферой, полагая, что ничего другого религия от них не требует. И не только трагедия начинается тогда, но и грех в самом глубоком смысле этого слова – грех как измена и предательство, грех как извращение глубинной сути религии.

«У нас религия разрешена!» – с этого начинают, этим кончают все беловы и шилкины. И тут же раздается окрик: «Но при условии, чтобы она нигде, никак и ни в какой мере не соприкасалась с жизнью». А поскольку жизнь нашего общества построена на атеизме, т.е. на отрицании Бога, и на материализме, т.е. на отрицании именно религиозного понимания человека, то и об этом говорить тоже нельзя, разговор об этом – уже преступление.

Но если мы хоть на секунду вспомним, что христианство есть сплошной призыв к человеку всю жизнь, весь миp, все сущее понять и переоценить в свете жизни и учения Христа, станет ясно, что беловы и шилкины, исполняя приказание свыше, требуют от верующих ни больше ни меньше как настоящего отречения от своей веры. Ибо если требование это принять, то христианство окажется тем, в чем обвиняли его Маркс, Энгельс, Ленин и прочие идеологи современного безбожия, – тем, чем оно никогда не было и по учению Христа быть не должно.

«Шедше в миp весь, проповедуйте Евангелие всей твари» (ср.: Мк. 16:15) – вот что сказал, вот к чему призывал Христос. Он не сказал: «Уходите из миpa и в своих благолепных храмах служите молебны» – Он сказал: Огонь пришел Я низвести на землю... (Лк. 12:49). Он не сказал: «Заботьтесь только о духовном» – Он сказал о темницах и больницах, о страдании и страдающих, Он сказал, что будет судить верующих только по тому, насколько вера их обращена была ко всей жизни. У нас разрешена «религия» – да, может быть, «религия», но не христианство. Та «религия», которую, в сущности, только и обличал Христос и за отрицание которой христианские мученики проливали свою кровь. Вот в чем подлинный ужас положения, вот в чем то страшное, что стоит за смехотворной брошюрой Белова и Шилкина. Миллионы людей во всем миpe думают, что религия у нас действительно разрешена, и не понимают, что разрешена она только в той мере, в какой становится, вольно или невольно, изменой и подменой, в той мере, в какой сама начинает служить тому, что ее отрицает.

И понять это должны не Белов с Шилкиным, ибо они-то отлично это понимают, но в первую очередь сами верующие. Есть мир, есть благополучие, которые в тысячу раз страшнее и опаснее для религии, чем любое гонение. Ибо тогда начинает подспудно нарастать подмена религии чем-то, быть может, и «религиозным», но на деле не имеющим отношения к той Благой вести, что прогремела в миpe как суд и спасение, как призыв все в нем оценивать в свете Креста. Того Креста, на котором пригвожден был Сказавший, что Царство Его не от миpa сего (Ин. 18:36), но потому-то и судит все в миpe сем.

«С религией надо бороться, потому что она уводит человека от борьбы за правду и справедливость здесь, на земле, делает его равнодушным к проблемам этого миpa во имя какого-то другого, загробного». Таков был догмат, положенный в основу идеологии, которая до сих пор видит в атеизме условие своего процветания; таков смысл знаменитого изречения «Религия – опиум для народа». Ведь опиум – это то, что помогает забыться, что уводит от действительности, навевает некую блаженную безучастность.

Официально этот догмат остается в силе и поныне, но только официально. Ибо на деле ничто так не приводит в бешенство представителей и пророков официальной идеологии, как тот факт, что религия таким «опиумом» не оказалась.

И приводит это их в бешенство не потому только, что еще в одном важном своем утверждении идеология, которую они насаждают, оказалась не соответствующей действительности, нет! – а потому, что им-то как раз и понадобился опиум, и притом в небывалых дозах. Понять это – значит понять парадокс современного «научного атеизма», весь его сумбур, но и фанатическую неослабность борьбы с религией, невозможность для казенной идеологии, для партии, для власти отказаться от такой борьбы.

Но сначала укажем хотя бы один пример этого сумбура – того, что без всякого преувеличения можно назвать основным противоречием антирелигии. В вышедшей года два тому назад брошюре «Религия в [современной] идеологической борьбе», принадлежащей перу неких Белова и Шилкина, есть фраза, над которой стоит задуматься. Белов и Шилкин критикуют вышедший за рубежом сборник «Православие в жизни»⁴¹⁰, и вот что они по его поводу пишут: «Перелистывая страницы сборника, невольно обращаешь внимание на то, что православные богословы, которые, казалось бы, должны быть далеки от мирских дел и заниматься непосредственно проблемами теологическими, на самом деле в гораздо большей степени интересуются именно земными вопросами».

Цитата эта, повторяю, замечательна, ибо в ней вскрывается все: и ошибочность марксистского догмата о религии в первую очередь, и растерянность казенных толкователей этого догмата. «Православные богословы, казалось бы, должны быть далеки от мирских дел» – чего стоит одно это «казалось бы»! Но позвольте спросить: кому это, собственно, «казалось»? «Казалось», должно быть, Карлу Марксу, который в своей одержимости экономикой даже религию вывел из экономических отношений и «эксплуатации». «Казалось», должно быть, его последователям, судившим о религии не по ее сущности, а по тому, что сами они принимали за эту сущность. В русском народе когда-то была хорошая поговорка: «Если кажется, перекрестись». Белова и Шилкина к этому призывать, конечно, не стоит. Но их, а вернее, их читателей можно спросить: что это за «теологические проблемы», которыми православные богословы должны были бы, в отличие от мирских дел, заниматься «непосредственно»?

По самой элементарной логике православные богословы призваны изучать и разъяснять основы православного, т.е. христианского, учения. Но разве основатель христианства занимался какой-то отвлеченной теологией и не касался мирских дел? Ведь достаточно чуть ли не наугад открыть Евангелие, и вот: Дух Господень на Мне; ибо Он... послал Меня... проповедывать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу (Лк. 4:18–19). Что это – теология? Отвлеченные проблемы? А что касается «мирских дел», то Христос сказал о Боге, что Он так возлюбил... миp, что отдал Сына Своего Единородного (Ин. 3:16).

Итак, какой же «теологии» требуют Шилкин и Белов от православных богословов, не замечая, по-видимому, смешного положения, в которое сами попадают? Смешного, потому что невольно оказываются в роли защитников «правильной», с их точки зрения, религии против ее искажения теми, кого они называют «неохристианами». Они как бы обращаются к этим православным богословам и верующим так: «Пожалуйста, будьте тем, чем вы должны быть. А чем вы должны быть, определил, как известно, наш великий учитель Карл Маркс. Будьте, миленькие, „опиумом для народа», это очень нам поможет! Поможет, во-первых, потому, что докажет нашу правоту, и нам будет легко по-прежнему утверждать, что ваша теология не имеет никакого отношения к жизни и потому не нужна; поможет, во-вторых, потому, что зачарованные и усыпленные своим опиумом верующие не будут больше ничем возмущаться, а станут послушными и общественно-полезными. Так вот уж, пожалуйста, пусть все останется на своих местах!»

Я говорю, конечно, в ироническом смысле, но ведь по существу это голая правда, это и есть тот самый основной парадокс, что определяет собой сейчас всю антирелигиозную пропаганду и всю политику в отношении религии. «Религию нужно уничтожить, потому что она опиум» – тезис. «Но вот она, оказывается, не опиум, а рассадник опасных идей» – антитезис. «Тогда ее тем более нужно уничтожить, потому что – и это синтез – нам как раз нужен опиум как средство от опасных идей».

И вот все более и более очевидно становится, что этой тоталитарной идеологии, требующей подчинения себе всего человека, противостоит сейчас, в сущности, только одно – религиозное мироощущение, вера. Это и есть та «теология», которая, вопреки всем ожиданиям, всем «научным» прогнозам, одна оказалась нерастворимой в казенной идеологии и к которой, по признанию самих же Белова и Шилкина, все больше возвращается молодая советская интеллигенция. Ибо сама эта брошюра написана потому, – да этого и не скрывают Шилкин и Белов, – что среди молодой советской интеллигенции все очевиднее возрастает интерес к русской философии, к русской религиозной мысли. То есть как раз к тому, по выражению Шилкина и Белова, «неохристианству», в котором христианство – просто христианство – обратилось к проблемам современного человечества. Вот этого-то и не могут или, вернее, не имеют права понять Шилкин и Белов, а потому и попадают в смешное положение «защитников» религии, по сути, от самого Христа.

Но именно к Христу, к Его учению, к Его любви, объемлющей весь миp, возвращается всегда, рано или поздно религиозное сознание.

В прошлой моей беседе я привел одну цитату из брошюры «Религия в [современной] идеологической борьбе». Брошюра эта вышла года два тому назад и написана некими Беловым и Шилкиным. Цель ее – развенчать ту идеологическую «диверсию», что заключена, по мнению авторов, в русской религиозно-философской и богословской мысли. Сегодня я еще раз приведу эту цитату, в которой, как уже говорил, вижу самую яркую формулировку тупика, куда зашла антирелигиозная пропаганда. Критикуя вышедший за рубежом сборник «Православие в жизни», авторы брошюры пишут: «Перелистывая страницы сборника, невольно обращаешь внимание на то, что православные богословы, которые, казалось бы, должны быть далеки от мирских дел и заниматься непосредственно проблемами теологическими, на самом деле в гораздо большей степени интересуются именно земными вопросами».

Я говорил уже, что цитата эта удивительная. Пропагандисты безбожия указывают теперь, что, собственно, должны бы делать и чем интересоваться православные богословы! Это они определяют, что такое теология и где ее границы. Здесь, в сущности, в скрытом виде предлагается некий сговор: «Занимайтесь вашей все равно никому не нужной и ни для кого не интересной теологией, отправляйте свой культ, молитесь своему несуществующему Богу, и мы оставим вас в покое. Только вот не трогайте землю и земные проблемы – это противоречит природе религии, как ее определил еще Карл Маркс». И это, скажем прямо, очень заманчивое предложение выглядит как своего рода «свобода религии»: ходить в церковь могу, молиться могу и даже думать могу только о небе, не о земле. Что еще нужно?

Но тут-то все и разлетается в пух и прах, и разлетается от двух-трех слов молитвы, которые не выкинешь из религии, как бы ни определял ее Карл Маркс и его комментаторы. «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси и на земли». Как на небе, так и на земле! И вот уже несостоятельным предстает завуалированное предложение господ Белова и Шилкина. Не только небо, но и земля оказывается в поле моего христианского сознания, моей веры, моей надежды, моей любви. Я не могу исключить землю из этой моей веры и уступить ее безраздельно начальникам Белова и Шилкина. И всякая теология, забывающая об этом «яко на небеси и на земли», оказывается ложной, нехристианской теологией. Вот то, о чем умалчивают товарищи Белов и Шилкин в своей критике, в своих обличениях русских религиозных мыслителей. И умалчивают, конечно, сознательно. Для них, для Белова и Шилкина и всех им подобных, очень важно создать впечатление, что это какое-то «новое христианство», какая-то девиация или диверсия, от которых они добродетельно отгораживают верующих как от опасности.

Но что же поделать, если христианство с самого начала было и, конечно, навеки должно быть такой опасностью? Почему испугалась этой горстки палестинских рыбаков мощная Римская империя и зажгла для них костры, и натравила на них толпу и диких зверей? Почему таким опасным оказался бездомный «бродяга», казненный где-то на задворках империи мудрым губернатором Понтием Пилатом? Почему на протяжении почти трехсот лет этот дикий вопль, это улюлюканье: «Вас не должно быть, умрите, исчезните!»? Да потому, конечно, что в лице этого «бродяги» религия впервые за бесконечно длинную историю человечества прикоснулась к земле, само небо свела на землю и захотела ни больше ни меньше как этого «яко на небеси и на земли».

И через девятнадцать веков все не умерла, не выдохлась эта мечта, это видение, эта жажда! О да, христиане слишком часто погружались в сон на этой земле, закрывали глаза и уши от миpa, возвращались подспудно к старой религии – к той, что прикончена была на Голгофе... Но всегда неизменно возвращались к своей молитве и к исконному своему вдохновению, выраженному в словах: Вся земля да поклонится Тебе и поет Тебе, да поет же имени Твоему, Вышний (Пс. 65:4).

Нет, друзья, как из песни слова не выкинуть, так в угоду Шилкину и Белову и той идеологии, которой они служат, не выкинуть из христианства этот интерес к земле и к земному, эту жажду соединения земли и неба в одной истине, в одной любви, в одной надежде. И неслучайно брошюра двух прилежных борцов с религией направлена против русских религиозных мыслителей последних десятилетий. Ибо главная заслуга этих мыслителей в том, что после долгого периода спячки и успокоенности, когда действительно могло казаться, что забыло христианство свою главную молитву, свое главное упование «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли», – именно они не только вспомнили об этом, но и нас заставили вспомнить, и нас заново вдохновили. И из этого устремления сделали главное оружие против того страшного видения миpa и человека, какое отстаивает казенная брошюра Шилкина и Белова.

Вот почему я говорю, что против этой идеологии порабощения человека осталось только одно: та вера и то мироощущение, начало которым положено на Кресте и которые лучше всего выражены в словах молитвы Господней о пришествии Царства Божия и об исполнении воли Божией на земле, как на небе.

Антирелигиозно-пропагандистскую брошюру некоего Дулумана «Идея Бога»⁴¹¹ кто-то уже назвал «вздорной книжкой». К этой вздорной книжке стоит, однако, вернуться. И не потому только, что издана она под эгидой Академии наук СССР, т.е. верховного научного авторитета; не потому только, что распространяется она в огромном количестве по всей стране. И не потому, наконец, что автор ее – сам бывший священник⁴¹², и это может придать его аргументации своеобразную «вескость». Остановиться на ней стоит прежде всего потому, что книжка эта еще раз с предельной ясностью ставит вопрос о самой природе, глубинных истоках, причинах и методах той борьбы с религией, какую ведет советская власть. Его можно сформулировать так: почему для борьбы с религией советской власти нужна ложь, и только ложь – ложь заведомая, грубая, почти неприкрытая и в дозах, каких еще не видел миp?

Вопрос этот бесконечно интересен и важен. Ведь если какую-то установку, идею, программу приходится защищать и отстаивать хотя бы малой ложью, непременно возникает сомнение в правоте самой этой идеи. Ибо ложь всегда, рано или поздно разоблачает саму себя. Ложь – крайне непрочный, крайне опасный фундамент, а бороться с религией можно бы, кажется, и без лжи. Действительно, в миpe и сейчас очень много неверующих, много неверия, и это само по себе весомый факт. Да, признаем открыто, что современная цивилизация и пресловутый «прогресс» поубавили веру в миpe, вера всегда вызывает много затруднений и вопрошаний, к тому же сами верующие часто сомневаются и т.д., и т.п. Итак, если какая-то идеология искренне считает религию вредной, то достаточно было бы предпринять честный и объективный анализ ее «вреда». Однако в нашей стране – и это крайне примечательно – борьба с религией ведется уже несколько десятилетий и исключительно при помощи самой грубой, самой неприкрытой лжи.

Книжка Дулумана – лишнее и яркое тому доказательство. Зачем, например, понадобилось автору возвращаться к теории о том, что Христа не существовало, давно уже отброшенной всеми учеными за негодностью? На кого этот аргумент рассчитан? Если на людей мало-мальски образованных, то они просто пожмут плечами и разведут руками: как можно утверждать такое в двадцатом веке, после груды серьезнейших научных трудов на эту тему? Как может Академия наук, не дискредитировав себя до конца, ставить свой штамп на подобного рода книгах? Если же такой аргумент рассчитан на людей необразованных, то налицо предельное неуважение к ним, равно как и грубая ложь всей этой пропаганды... Ведь миллионы людей на земле не сомневаются в историческом существовании Христа, хотя и не верят в Него как Бога. Вот, например, только что вышла книга известного еврейского историка Давида Флуссера⁴¹³ «Иисус». Автор – не христианин, но это нисколько не мешает ему, как серьезному ученому, не только признавать существование Христа, но и находить этому факту новые и чрезвычайно убедительные доказательства. До каких пор господа, подобные Дулуману, будут безнаказанно начинать свои измышления словами «доказано, что...», не приводя самих доказательств? Конечно, лишь до тех пор, пока подавляющему большинству читателей закрыт доступ к другим книгам, пока, иными словами, их держат в принудительном невежестве.

Но это еще не ответ на поставленный мною вопрос: почему антирелигиозная пропаганда не только нуждается во лжи, но и вся без остатка построена на сознательном и грубом обмане, являет собой беспрецедентный в истории человечества факт лжи организованной? Ответ, в сущности, прост, но смысл этой простоты поистине оглушителен: антирелигиозная пропаганда такова потому, что ничего другого сказать не может. И не может не потому, что доказательства ее были бы в пользу религии, нет! (повторяю: помимо всякой лжи и обмана есть множество просто неверующих, не способных верить), а потому, что не осмеливается раскрыть подлинные причины борьбы с религией. Лжет она не из-за бездарности пропагандистов и не потому, конечно, что сама хотя бы на мгновение поверила в чепуху, распространяемую в миллионах экземплярах. Лжет потому, что слишком страшна для нее правда. Правда же в том, что религиозный человек, сколь бы он ни был законопослушен, смирен и даже боязлив, остается на глубине своей человеком свободным. А свободы-то и не хочет антирелигиозная пропаганда или, вернее, стоящая за ней власть; свободу-то и стремится выкорчевать без остатка идеология, насаждаемая этой властью. Религиозный человек остается свободным только потому, что знает: над всем в миpe есть Бог. И его не загнать в муравейник, не заставить верить в то рабское счастье, о котором плетут небылицы пропагандисты, не убедить в том, что дух и душа – «надстройка» над «экономическим базисом», что марксизм-ленинизм – последнее откровение. Одним словом, человека религиозного при всех условиях не сделать рабом до конца.

Но это не может открыто признать Дулуман, прямо заявить Академия наук, официально провозгласить власть! С одной стороны, религию надо уничтожить, ибо, покуда она есть, невозможно всеобщее рабство, которого хочет власть; с другой стороны, сказать об этом открыто нельзя. Отсюда ложь, и ложь не случайная, а ставшая основой всей борьбы с религией. Ведь такая борьба только на основе лжи и возможна. Но это, в конце концов, и хорошо. Ибо ложь сильна, но не бесконечно, правда же, как мы знаем теперь, всегда сильнее и рано или поздно побеждает. Правда и теперь уже начинает побеждать. Все больше становится людей, сознающих, что стоит за «научно-атеистической» пропагандой, и отворачивающихся от нее с насмешкой и омерзением. Это не значит, что они – верующие, это значит только, что казенщина и ложь, на которых все построено в идеологии советской власти, не принимаются всеми безраздельно.

Ни с чем так жестоко, так систематически не борется всякий тоталитарный режим, как с религиозным воспитанием детей, нигде не проявляет большего упорства, такой поистине демонической настойчивости. И понятно почему. Нет более сильных впечатлений, чем полученные в детстве, и современная психология склонна думать, что детство – решающий период для созидания, роста и самоопределения личности. Следовательно, именно в детстве нужно решительно оторвать человека от религиозного мироощущения, именно в детстве нужно сделать человека тем, чем хочет видеть его всякий тоталитарный режим, – послушным винтиком огромной производственной системы, послушным исполнителем предписаний государства и власти. И вот говорить детям о религии запрещено не только в школе, но и за ее пределами – в семье, в частной беседе, в церкви....

Конечно, смешно и надеяться убедить в чем-то тоталитарную власть, к тому же органически связавшую себя с официальным и воинствующим атеизмом. Смешно взывать к ее совести, ибо она отвергает само понятие совести, или к праву, ибо и идею права подчинила она без остатка атеистической и тоталитарной идеологии. Но все же уместно предложить слушателю некоторые размышления о проблеме воспитания, ибо всякая идеология, всякая теория общества и общественного устройства, больше того – всякий целостный замысел о жизни проверяется в конечном итоге их глубинным подходом к воспитанию, к бесконечно ответственному вопросу: что делать, как поступать с детьми?

Вопросы школы и воспитания всегда стояли в центре общественного внимания, всегда вызывали страстные и напряженные споры. С одной стороны, религию, точнее христианство, можно упрекнуть, казалось бы, в том же, в чем обвиняется теперь безбожная и тоталитарная власть. В эпоху своего безраздельного господства Церковь тоже, так сказать, «навязывала» религиозное воспитание как обязательное. В школах и университетах христианских государств так называемый Закон Божий занимал место нынешнего «диамата», и потому формально советская власть вправе сказать религии: «Не лицемерь! Когда ты была у власти, ты навязывала себя детям и делала это потому, что считала себя истиной, нужной всем без исключения. Теперь власть моя, и я даю детям для их же блага то, что считаю истиной, нужной всем, проверенной и научной». И очевидно, что пока речь идет о принудительном воспитании, подобный аргумент формально непогрешим. Но как раз об этом и велись жаркие споры, приведшие к обсуждению проблемы на гораздо большей глубине.

Ибо что такое воспитание? Если это просто передача знания, наполнение, так сказать, пустого сосуда, то следует признать моральное право любой идеологии, любой религии навязывать детям все, что она считает истиной. Ну а если воспитание – нечто другое? Если цель воспитания – прежде всего вырастить человека, который свободно ищет, свободно выбирает, свободно отдает себя? А между тем именно такова идея христианского воспитания на последней ее глубине и вопреки всем изменам ей самих христиан. Христианство не говорит или, лучше сказать, не должно говорить: «Вот истина, подчиняйтесь и принимайте!» Оно говорит: Ищите, и найдете (Мф. 7:7), Всё испытывайте, хорошего держитесь (1Фес. 5:21), «Вы призваны к свободе, не порабощайте себя!» (Ср.: Гал. 5:13; 4:9) Поэтому мы готовы признать, что все обязательные курсы Закона Божия, все предписания «Верить и не рассуждать!» были не просто ошибкой, но и настоящей изменой самому духу христианства, ибо поверить по-настоящему можно только свободно.

Но за эту ошибку, за эту измену мы уже и расплатились страшной ценой: человек не захотел «обязательной» религии, отверг ее и снова начал искать. Так неужели вы думаете, что и вашу обязательную антирелигию он примет? Разве не стал ваш «диамат» для миллионов людей синонимом скуки и казенщины, как некогда обязательный катехизис? Иными словами, неужели вам до сих пор не ясно то, что давно уже ясно нам – что воспитание неотделимо от свободы, что рухнула и разбилась вдребезги теория, видящая в нем простое начинение мозгов готовыми фактами и затверженными формулами, что рано или поздно человек – и именно потому, что он по природе свободен – отбрасывает их с отвращением. Нет, речь не о «праве» на религиозное воспитание, а о глубоком и неискоренимом праве человека на искания, свободу и личную ответственность.

Христос не сказал: «Учите обо Мне», Он заповедал: «Не мешайте детям приходить ко Мне» (ср.: Мк. 10:14), а это совсем иное. Учить о Христе – значит просто сообщать то, что составляет чьи-то мысли и суждения о Нем. Не мешать прийти к Нему – значит дать взрослому, ребенку, кому угодно возможность расслышать или не расслышать, полюбить или не полюбить, отдать себя или не отдать. И потому, повторюсь опять, не о формальном праве говорим мы, а о подлинном воспитании в свободе и уважении к иным взглядам, в умении искать, находить, проверять. Учите вашей антирелигии, но это «анти» получит смысл лишь после того, как будет сказана правда о религии. Я знаю, что говорить вам это бессмысленно. Но знаю также, что если не через убеждение, то через простой опыт рано или поздно вы поймете, что неистребима в человеке жажда искания и чем больше ему запрещают искать, тем сильнее и глубже будет эта жажда и это искание.

Недавно в «Правде» напечатана была большая статья доктора философских наук Окулова⁴¹⁴, посвященная атеистическому воспитанию⁴¹⁵. Поскольку же в советской печати не бывает ничего случайного, появление ее в ведущем союзном органе нужно считать крайне знаменательным. При этом статья оставляет двоякое впечатление. С одной стороны, она не может не радовать верующих, с другой – вселяет тревогу как содержащая скрытую угрозу.

Начнем с отрадного. Очевидно, что-то не клеится с пресловутым атеистическим воспитанием. Ведь вот казалось бы: систематическое его насаждение на всех без исключения уровнях и ступенях школы от детского сада до университета при полной невозможности для верующих пользоваться печатью, радио и телевидением, при абсолютном контроле государства над всеми религиозными объединениями, – при такой, иными словами, стопроцентной сосредоточенности на атеизме это атеистическое воспитание более чем за полвека должно было бы дать и почти стопроцентные результаты. Но вот доктор философских наук Окулов вынужден признать другое. «Абсолютное большинство молодежи – атеисты, – пишет он. – Однако это не должно заслонять того, что некоторые молодые люди не склонны видеть в религии серьезного противника. Имеются факты участия неверующей молодежи в отправлении религиозной обрядности».

Что же это значит? Если абсолютное большинство молодежи – атеисты, то почему же они должны придавать какое-то значение религии, да еще видеть в ней серьезного врага? Ведь не будет же тот же Окулов призывать молодежь бороться с древнеславянским язычеством, с культами Перуна или Даждьбога и обвинять в том, что она не видит в них серьезного противника! Если же верующие среди молодежи составляют ничтожный процент, то зачем на них и внимание обращать? Но нет, в статье Окулова чувствуется глубокая тревога. Уж если не только верующие, но даже и неверующие начинают соблюдать религиозные обряды, то атеистическое воспитание нужно признать совершенно провалившимся. И по-видимому прав английский историк Коллац, которого с негодованием цитирует Окулов: «Сейчас существуют две России: официальная Россия пятилетних планов, спутников, колоссальных научных, политических и дипломатических достижений и неофициальная Россия верующих, настроенных враждебно ко всему официальному».

Но поразительно в статье Окулова не это. Поразительно то, что, констатируя (прикровенно, правда) провал атеистического воспитания, он лишен возможности проанализировать причины этого провала. Совершенно очевидно, что он их понимает, и понимает прекрасно. Он понимает, что провал атеизма, во всяком случае как предмета преподавания, объясняется его совершенно искусственной связью с марксизмом-ленинизмом, т.е. с тем объяснением религии, которое мы находим у Маркса, а затем и у Ленина. Не мое, конечно, дело давать Окулову советы по методологии антирелигиозного воспитания, но все же замечу, что пока религию будут выводить из марксистского панэкономизма, из «классовой борьбы» и «эксплуатации», пока, иными словами, эта совершенно дискредитированная на опыте теория будет считаться догмой, атеистическое воспитание будет делом совершенно убыточным.

И почти смешно, что человек, обязанность которого заключается в том, чтобы давать инструкции, не может, не имеет права сказать правду, а именно: что предпосылки этого атеистического воспитания глупы и недоказуемы. Именно не имеет права! Ибо сказать правду означало бы взять под сомнение официальную доктрину, за которую цепляется власть (ибо ей решительно не за что больше цепляться) для оправдания своей тоталитарной и античеловеческой сущности. И потому бедняга Окулов предлагает все ту же старую жвачку: какие-то «обряды», только не религиозные, а атеистические, какие-то «научные» принципы и аналитические исследования, суть которых остается неясной и неопределенной.

Для религии и веры все эти выводы нужно признать, конечно, положительными. Ясно, что атеизм как система, как догма и как идеал – провалился. Но это совсем не значит, увы, что религия торжествует. Совсем напротив: именно здесь – причина новой интонации, на сей раз зловещей, в статье Окулова. Тоталитарная власть не только не любит – она не может позволить себе ошибаться. И если марксизм-ленинизм ошибся относительно самой сущности, самой природы религии, то не ошибся ли он во всем своем подходе к миpy и человеку, к истории и к ее так называемым законам? Вот вопрос, который подспудно звучит в статье и делает ее действительно угрожающей. Советская власть вошла в тот фазис своей истории, когда доктрина, на которой она основывает свое существование и которой оправдывает себя, – доктрина эта действительно трещит по швам.

Однако весь ужас этой доктрины в том, что она исключает всякую возможность пересмотра. Наука, на которую так любят ссылаться идеологи этой доктрины, построена целиком на принципе проверки: если гипотеза не оправдалась в действительности – значит, она ложная. Но только марксизм-ленинизм, провозглашая себя наукой, одновременно отбрасывает этот принцип проверки. И хотя теперь – и как раз на примере атеистического воспитания – совершено ясно, что доктрина эта провалилась, по-прежнему необходимо, чтобы доктора философских наук вроде Окулова продолжали, даже вопреки собственному убеждению, навязывать ее всем в обязательном порядке.

Иными словами, именно из-за провала атеистического воспитания власть вместо пересмотра самого этого воспитания предпримет новый нажим на религию.

В прошлой беседе я говорил по поводу одной недавней статьи в «Правде» об атеистическом воспитании. Сегодня я хочу восполнить мои замечания размышлениями о религиозном воспитании.

Увы, вопрос этот не отвлеченный, не теоретический. Совсем недавно два католических священника в Литовской Советской республике были приговорены к годичному тюремному заключению за то, что учили детей католической религии⁴¹⁶. Один из двух священников, отец Здебскис, заявил открыто на суде, что он считает своим религиозным и человеческим долгом учить детей вере, когда о том просят его родители. Второй, отец Бубнис, был арестован, когда партийные чиновники нашли в его церкви группу детей, собранных для уроков Закона Божия. Отчет об этих событиях говорит, что дети были доставлены в полицию⁴¹⁷, где им было продиктовано заявление, изобличающее отца Бубниса и которое их заставили подписать. Это вызвало у детей такой шок, что многие из них физически заболели.

Эти события, далее, вызвали в Литве волну протестов. В сентябре и октябре прошения и заявления, направленные в Москву, собрали до трех тысяч подписей. Люди требовали прекращения религиозных гонений и свободы действий для Католической церкви в Литве. Я не буду говорить о том, что, читая про эти события, не знаешь, к какому веку, к какой цивилизации они относятся. Не буду говорить также о чувстве стыда за страну, в которой все это еще возможно. Мне хотелось бы еще раз поставить вопрос по существу. Ведь вот все очевиднее становится, что одно голое репрессирование все равно не уничтожит религии. Говорить об этом просто бессмысленно. Как написал мне недавно один молодой священник, «если мы выжили и под Сталиным, если религия, если Церковь пережила страшные тридцатые годы, то они выживут после всего, и уничтожить их невозможно». И это пишет молодой человек, родившийся и воспитавшийся при советской власти, которого никак не причислишь к «осколкам прошлого»; это пишет человек, совсем не враждебный советской действительности как таковой, не отрицатель всего подряд во имя романтического увлечения прошлым или из-за какой-то духовной травмы. И его свидетельство – отнюдь не единственное. Следовательно, замысел уничтожить Церковь физически – замысел, прежде всего, нереалистичный.

Советская конституция признает право религии на существование – ущербленное, половинчатое, отмеченное несправедливостью, но все-таки существование. И очень возможно, что не тронь эти два католических священника в Литве детей, они могли бы более или менее благополучно исполнять свои обязанности «служителей культа». Но вот они тронули детей, и тут все переменилось. И это-то и ставит вопрос о религии в его настоящем свете и во всей глубине; это-то и доказывает нам, – а очень скоро докажет и всему миpy, – что знаменитая «свобода религии» в Советском Союзе, о которой твердят в своих пресс-конференциях на Западе несчастные русские епископы, пасторы, раввины, есть на деле совершенно особая, еще небывалая свобода. Ибо, по замыслу власти, это свобода вымереть, угаснуть, испариться. Ведь воспитание, образование, передача веры есть основная и органическая черта каждой религии, но особенно христианства. Передача же веры означает в христианстве передачу вероучения. И следовательно, если конституция, утверждающая свободу религии, не включает в эту свободу право учить основам веры, то на деле свободы, конечно, нет.

Но все это приводит нас к еще более глубокому вопросу – к вопросу о детях. Кому, собственно, принадлежат дети? Советская власть отвечает: «Обществу, и общество поэтому не только вправе, но и обязано защищать их от учений и идей, обществом этим не разделяемых, а, напротив, признаваемых вредными и опасными». Между тем трагический опыт показал, что притязание на детей, своего рода рабовладельческое право на них составляет главный и самый глубокий признак всякого тоталитаризма. Нам говорят, что дети в Советском Союзе счастливы, что для них делается все возможное. Но такими же «счастливыми» были и немецкие дети при Гитлере, и итальянские при Муссолини. Тоталитаризм – это прежде всего захват детей. И вот бороться с этим захватом нужно во имя не только «прав религии», но и самой элементарной человечности.

Значит ли это, что детей нужно просто «передать» религии? Нет, не значит. Это значит только, – и здесь я возвращаюсь к тому, о чем говорил в прошлой беседе, – что единственный путь, единственная правда воспитания, достойная всякого человека, верующего и неверующего, – это свобода. Ибо от воспитания требуется одно: чтобы оно было не атеистическим или антиатеистическим, но свободным. И это требование заключено, как ни странно, в самом христианстве, в словах апостола Павла: Все испытывайте, хорошего держитесь (1Фес. 5:21). И дальше: «Только то, что истинно, что честно, что справедливо, что только добродетель и похвала, то принимайте» (ср.: Флп. 4:8).

Нет, христианство не претендует на монополию воспитания. Оно вполне согласно на воспитание открытое и свободное, и недаром в Евангелии сказано: «Горе тому, кто соблазнит одного из малых сих» (ср.: Мф. 18:6). А соблазнить и подавить их можно одинаково и атеистическим, и антиатеистическим воспитанием. Дети не принадлежат никому, они действительно Божии. И пока эта свобода воспитания не будет так или иначе признана, проклятая печать тоталитаризма останется на режиме, какими бы лозунгами свободы он себя ни прикрывал.

Сравнительно недавно в городе Николаеве на Украине проходил судебный процесс над двумя христианами-баптистами. Судили Георгия Дмитриевича Желтоножко и Надежду Тихоновну Трощенко⁴¹⁸, из которых первый обвинялся в распространении Библии, Евангелия и другой духовной литературы, а вторая – в том, что систематически собирала соседских детей и читала им Евангелие, рассказы, стихотворения, а также учила молитвам.

Весьма интересный спор возник на суде между обвиняемыми и судьями. Желтоножко сослался на повеление Христа: Идите по всему миpy и проповедуйте Евангелие... (Мк. 16:15) – повеление, обязательное для христианина, который поэтому не может согласиться на требуемое от него по советским законам ограничение проповеди исключительно молитвенным домом. На это заявление судья сказал, что Евангелие написано давно и оно может изменяться, как и наши законы, в зависимости от обстановки. «Библия, – сказал он, – написана для тех времен; автор в настоящее время другое бы написал». На ответ обвиняемого, что Евангелие, как слово Божие, изменяться не может, не нуждается в изменениях, не нуждается в приложениях и принимается во все века и во всех народах, прокурор продемонстрировал неплохое знание Священного Писания и даже зачитал место из Послания апостола Павла к римлянам, в котором апостол рекомендует христианам чтить светскую власть.

Но Желтоножко, должно быть, лучше понимал смысл священной книги и сказал, что регистрация стала прямым вмешательством во внутреннюю жизнь Церкви, как и действующие ныне законы о культах. «Если вы считаете, что власть поставлена от Бога, – продолжал он, обращаясь к судьям, – то наше подданство, равно как и ваше, покоряется высшей власти. Я подчиняюсь Богу, а вы кому?»

Впрочем, на этом богословский спор не кончился. При допросе одного из свидетелей судья возмутился: «Почему на молитвенных собраниях все читают Писание, даже женщины, в то время как в Евангелии запрещается женщинам говорить?» Но вскоре судьям пришлось столкнуться с женским исповеданием веры. Вызванная в качестве свидетеля двадцатитрехлетняя христианка Зина Казакова, войдя в зал, громко обратилась к сидящим на скамье подсудимых со словами: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и всячески неправедно злословить за имя Мое. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах» (ср.: Мф. 5:11). – «А нам?» – спросил судья. «И вам, – ответила Зина, – Господь всех призывает: „Покайтесь и веруйте в Евангелие, и будете иметь жизнь вечную"» (ср.: Мк. 1:15).

В этом рассказе, одном из бесчисленного множества подобных же рассказов, доходящих до нас, все примечательно, все заслуживает внимания. Прежде всего, конечно, сам факт, что все это происходит, что все это возможно, что все это говорится и делается во второй половине двадцатого века – вот что поражает прежде всего и больше всего: что людей судят, и осуждают, и гноят в тюрьмах за то, что они проповедуют Евангелие – книгу, учение, где в центре всего любовь и к врагам, и к гонителям, где все – сплошной свет, сплошной призыв к высокому, чистому, вечному.

Этот панический страх перед Евангелием не доказывает ли лучше всех богословских книг, всех философских рассуждений истину, силу и неистребимость веры и одновременно – страшную порочность той системы, того закона, что пропитаны этим страхом, системы и закона, лицемерно, для «внешнего потребления» провозгласивших религиозную свободу, но забывших, не заметивших, что вся суть этой веры в том, что она проповедуется, требует проповеди, требует как своего собственного исполнения привлечения к ней других.

Но конечно, судьи правы. Они-то знают, что двадцатитрехлетнюю Зину Казакову уже больше никогда не заставить верить в то удручающее по своей приземленности, скуке и примитивности учение о человеке, которое вот уже десятилетия огнем и мечом насаждается власть имущими. Они-то знают, что Зина Казакова стала свободной, и только этой свободы они и боятся. Сотрудники «органов» приказали им зазубрить из этого самого Евангелия два-три текста, как будто льющих воду на их мельницу. И вот они повторяют их как попугаи, покрывая себя вечным позором. Так ясно, кто на этих судах раб, трясущийся от страха, и кто свободен и светится свободой и радостью, так очевидно, где люди, а где пресмыкающиеся, забитые роботы! Одни из зала суда пойдут в свои теплые квартиры, но они и там будут дрожать от страха, жить страшной и серой жизнью, ибо не может быть счастлив боящийся, не может быть счастлив человек, вся жизнь которого построена на лжи и страхе. А другие пойдут в холодные тюремные камеры, но они и там будут свободны, и там уделом их будет радость – та самая, о которой сказал Христос, что ее никто не отнимет у нас (ср.: Ин. 16:22).

Этой радостью светятся те тексты, те свидетельства, которые доходят до нас из этих бесчисленных судов; этой радостью, этой свободой пронизана вера не только Зины и ее друзей на этом суде в городе Николаеве. Можно издать толстую книгу, которая показала бы, как постепенно возрождается эта внутренняя свобода и как свобода эта всегда, неизбывно связана с возрождением веры. Веры не только в какие-то принципы, или убеждения, или философии, веры в то или, вернее, в Того, Кто стоит над всеми принципами, над всеми учениями, философиями и убеждениями, Кто говорит прямо в сердце, Кому все открыто и общение с Кем не требует никаких доказательств, ибо оно есть самосвидетельство о зажигающейся в душе новой, вечной и радостной жизни.

Вот почему трагедия гонений, трагедия этого бессмысленного закона, пытающегося пресечь веру, – эта трагедия, как и все другие поражения в истории веры, оборачивается победой. Такова судьба христианства, такова судьба веры.

Все обозреватели единодушно отметили, что новый год начался в атмосфере более мирной, более благожелательной, чем прошлый 1963-й⁴¹⁹. Поэтому так тяжело снова и снова говорить о гонениях на религию, о не прекращающемся, а, напротив, – все усиливающемся нажиме на совесть. Мы неоднократно говорили и повторим снова: преследование религии касается не только верующих, не только их взаимоотношений с властью, с партийным аппаратом, но и каждого сознательного человека. Свобода нераздельна, как и рабство, и если нарушено право даже одного, то нарушено право каждого, унижено все человечество.

Опять у нас в руках у нас страшный документ. На этот раз – вопль верующих из Минской области, из которого складывается жуткая картина жестоких и бессмысленных преследований. Стоило ли столько говорить об ошибках прошлого, о десталинизации⁴²⁰, если на наших глазах совершается нечто неслыханное?

В этом письме-воззвании названы имена, даны адреса, указаны места всех событий, поэтому мы не можем прочесть его целиком. Но вот общее его содержание. В 1959 году в Белоруссии, Минской области возобновилось преследование Церкви. Сначала личным приказом Куроедова, председателя Совета по делам Православной Церкви⁴²¹, были изгнаны из храма дети – и это несмотря на возражения родителей. В 1960 году в Минске представители этого Совета в Белорусской республике Ковалев и Лавриенко воспрепятствовали детям молиться вместе с родителями на кладбищах в дни поминовения усопших. Родители, как утверждает автор воззвания, приехали в Москву, лично встретились с Куроедовым, обращались к Хрущеву, Брежневу⁴²², писали в «Известия», но ничто не помогло.

Разгром монастырей, закрытие храмов, грубое насилие не прекращаются. Закрыта духовная семинария в Жировицком монастыре близ Гродно, физически избиваются монахи и богомольцы Почаевской лавры. Авторы воззвания ссылаются на советские законы, точно указывая соответствующие издания и страницы документов. И это показывает, что нарушается именно закон. И снова спрашиваешь себя: к чему вся эта безобразная бессмыслица? Неужели полвека антирелигиозной борьбы ничему не научили власть имущих? Неужели не понимают они, что религию истребить нельзя и что все попытки такого истребления ложатся позором на них самих?

В новогодние и рождественские дни повеяло над миpoм каким- то обновлением. Но можно заранее сказать: не будет ни мира, ни дружбы, ни взаимопонимания между людьми до тех пор, пока нет настоящей свободы совести. Совесть – то место в человеке, где он наедине с собой решает вопрос, который никому за него не решить – о себе, о собственной жизни и о Боге. И неужели этот примитивный, давно уже развенчавший себя подход к религии удержится у нас и в двадцатом веке? Стыдно, что этот вопрос надо ставить, и стыдно за тех, кто не видит его центрального значения, по-пилатовски умывая руки.

Гражданин Куроедов, председатель Совета по делам религии при Совете министров СССР, не часто выступает в печати, а когда выступает, то, конечно, по причинам не пустяковым. Каждое такое выступление что-то предвещает, на какое-то количество градусов меняет официальный курс. Поэтому статья Куроедова, озаглавленная «Свобода совести и закон» и напечатанная в 44-м номере «Недели»⁴²³, заслуживает самого пристального внимания. О чем возвещает она нам? К чему готовит верующих в Советском Союзе?

Статья эта – очень коротенькая, всего в три столбца, и написана она в том елейно-благожелательном, успокоительном тоне «отеческой» беседы, который уже давно стал отличительным свойством советской казенщины. Все, мол, к лучшему в этом лучшем из всех возможных обществ – и религия процветает, и верующие чрезвычайно хороши. Ибо, по словам Куроедова, верующие – это, как правило, преданные Родине, честные люди, и потому государство обеспечивает им полную возможность удовлетворять их гражданское право на свободу совести.

Но... Вот тут, произнеся это «но», следует остановиться и переменить тон. Ибо смысл его в том, что вся эта благостная, елейная, миролюбивая с виду статья есть на деле не что иное, как угрожающий окрик. В Советском Союзе уже давно для такого окрика не нужно поднимать голос: можно, напротив, снизить его почти до шепота, до ласкового мурлыканья, и тогда становится по-настоящему страшно. Страшно становится и от статьи Куроедова, ибо, повторяю, это – угроза и окрик, и возвещают они, конечно, только новые притеснения, а может быть, и вообще изменение в худшую сторону всей религиозной политики власти.

Основное утверждение статьи кажется очень простым и даже бесспорным: в Советском Союзе есть закон о свободе совести, прекрасный и прогрессивный ленинский закон, перед которым свобода религии в Америке, например, есть пустой звук. Итак, верующие, живите по этому закону и наслаждайтесь жизнью! Все это преподнесено крайне убедительно, – может быть, даже и для тех людей на Западе, которые имеют скверную и неискоренимую привычку все советские тексты понимать буквально. Если Куроедов, сам Куроедов, про которого какие-то темные люди говорят, что он-то и есть главный гонитель религии, – итак, если сам Куроедов говорит «закон и свобода, свобода и закон», то не может же это быть неправдой! Ведь вот даже какой-то греческий богослов Эвангелос Теодору⁴²⁴ и какой-то французский историк Константен де Грюнвальд⁴²⁵ признали – и их очень благосклонно цитирует господин Куроедов, – что в Советском Союзе никаких преследований за религиозные убеждения нет. Если это говорят богословы и историки, так о чем же спорить?

Но вот тут-то и начинается некая неувязка. Напомнив о законе, Куроедов все тем же спокойным тоном и вполне логично заявляет, что закон не допускает со стороны верующих беззаконных действий. К этой, казалось бы, азбучной истине он возвращается несколько раз. Он пишет: «Все вероисповедания имеют равную для них единственную обязанность: не нарушать советских законов». Несколькими строчками ниже та же мысль повторяется, но уже с большим нажимом. «Отделение церкви от государства, – пишет он, – отнюдь не означает, что религиозные объединения и их члены могут поступать в ущерб интересам всего общества. Собственными правилами они могут пользоваться лишь постольку, поскольку эти правила не противоречат законам государства». Затем опять следует восхваление существующей якобы в Советском Союзе «свободы совести» и цитаты из уже упомянутых западных авторов. И вдруг снова, с еще большим нажимом: «Вместе с тем, нельзя не отметить и того, что отдельные фанатичные церковные и околоцерковные люди, преследующие карьеристские, меркантильные, а иногда в какой-то мере и политические цели, пытаются обойти законодательство, возбудить в рядах верующих недовольство им».

Вы слышали? Они не нарушают закона, а пытаются всего лишь обойти законодательство и возбудить недовольство им. А еще ниже уже открытая угроза – цитата из Брежнева: «Власть народа – это вместе с тем власть строгая, и она не миндальничает с теми, кто наносит ущерб обществу». Туг снова поклон в сторону преданных Родине верующих и снова угроза: «Если отдельные лица, прикрываясь религией, попытаются проводить антизаконную линию, то мы можем с полной уверенностью сказать, что наш народ не потерпит и не допустит таких вылазок». Сказав что нужно, гражданин Куроедов спокойно замечает: «Окрик, запрет, административный нажим – негодные средства в борьбе с религиозной идеологией».

Дорогие слушатели, вы, должно быть, уже поняли даже из этих коротких цитат, что именно таким вот окриком, административным нажимом и запретом как раз и является статья Куроедова и что поэтому не предвещает она ничего хорошего, а, напротив, готовит нас к новому натиску. Ибо, прежде всего, уместно спросить: зачем вообще понадобилась эта статья? В Советском Союзе, – мы твердо это знаем, – ничего не бывает случайно. Не так же вдруг захотелось Куроедову вспомнить и порассуждать о законах! Значит, для этого есть важная причина. Какая? Второй всем известной особенностью советского строя является то, что никто и никогда не говорит там по существу, а всегда намеками. Как же именно эти загадочные «церковные» и «околоцерковные» люди нарушают советские законы?

В качестве примера Куроедов приводит раскол среди баптистов. Часть баптистов восстала, видите ли, против «законно избранного руководства». Но хочется спросить: если, как все время твердит Куроедов, Церковь в Советском Союзе отделена от государства, то какое, в сущности, дело власти до раскола среди баптистов? Почему, собственно, должна существовать одна баптистская организация, а не две или не тридцать две? Ведь никакой закон ничего об этом не говорит.

Но можно пойти дальше и спросить: а для чего при отделении Церкви нужен сам гражданин Куроедов и возглавляемый им Совет, да еще с уполномоченными решительно во всех городах страны? Ведь вот в Соединенных Штатах, которые заодно лягает Куроедов, нет никакого государственного органа для религиозных дел верующих, нет его и во Франции. Ведь если ясен закон, то не нужно ничего другого, ибо в том-то и вся его суть, что государство и Церковь друг от друга отделены. Если же верующие нарушают закон, то для этого существуют суды, которые выясняют степень нарушения закона.

В прошлой нашей беседе мы говорили о статье Куроедова, председателя Совета по делам религии при Совете министров Советского Союза. Статью эту мы назвали зловещим сигналом, ибо вся она, несмотря на казенно-елейный тон, есть не что иное, как угрожающий окрик по адресу верующих.

Попытаемся сегодня разобраться и понять, что, собственно, ее вызвало и на что намекает она в сложной советской действительности. Мы уже указывали, что главная тема статьи – не восхваление «свободы совести» и якобы гарантирующего ее советского закона. Это восхваление – только присказка, оно для тех, кто, как цитируемый в статье греческий богослов Теодору, все еще всерьез принимает, как он говорит, «официальную точку зрения советского правительства». Ибо точка зрения эта, выраженная в законах, действительно провозглашает и гарантирует свободу совести, равенство верующих и неверующих перед законом. Настоящая цель куроедовской статьи в другом – в прозрачных и повторяющихся угрозах тем «церковным» и «околоцерковным» людям, как их называет Куроедов, которые якобы нарушают советский закон и вызывают недовольство им у верующих.

Но хочется спросить: как, собственно, верующие Советского Союза могут нарушить закон об отделении Церкви от государства? Совершить торжественное богослужение в кремлевских соборах, уже пятьдесят лет как конфискованных у Церкви? Но это вряд ли допустит кремлевская охрана. Напечатать в «Правде» призыв к вступлению в Церковь? Но его не пропустит редакция. Объявить в Московском университете курс православного, или католического, или баптистского богословия? Но этого не позволит университетское начальство. Я высказываю эти дикие до абсурда предположения не для шутки, а потому, что и в самом деле почти невозможно предположить, в чем с чисто формальной точки зрения могут заключаться «нарушения закона» со стороны верующих.

Но с другой стороны, что-то явно тревожит Куроедова. Если бы речь действительно шла, как он сам говорит, об отдельных людях, о каких-то немногих «фанатиках», то вряд ли потребовалась бы его статья, вряд ли бы выступил он с этой очевидной угрозой. И наконец, если так действительно хорош закон, – а он, между прочим, вполне хорош, – то чем бы ему, собственно, вызывать недовольство у верующих? Нет, тут что-то неладно, и очень неладно. И об этом-то не говорит Куроедов в своей статье, и не говорит по очень простой причине. Ибо происходит как раз то, что верующие на закон и ссылаются, и от власти не требуют ничего иного, кроме соблюдения ею своего же собственного закона.

Тому, что это так, имеется множество абсолютно неопровержимых свидетельств. Вот недавно снова арестовали и сослали Краснова-Левитина⁴²⁶. За что? За то, что он требовал соблюдения закона об отделении Церкви от государства, и больше ничего. Все его писания, в конце концов, только к одному этому и сводятся: «Соблюдайте ваш же закон, который вы же сами нарушаете!» Этого, и только этого, требовали и Шаламов⁴²⁷, посаженный за свои религиозные убеждения в психиатрическую лечебницу и написавший об этом страшное свое свидетельство, и Борис Талантов⁴²⁸, заморенный и умерший в концлагере, а до них – два московских священника⁴²⁹ и все, чьи свидетельства составляют теперь уже огромный, проверенный и неопровержимый материал. Закон об отделении Церкви от государства нарушают не верующие, а сама советская власть: нарушает путем незаконного администрирования церковных групп и обществ, путем телефонных запретов и всевозможных более или менее секретных нажимов, путем, наконец, внутреннего шпионажа и разложения «церковников». А этого, конечно, не может сказать гражданин Куроедов, ибо для такого беззаконного администрирования религии он и его Совет как раз и учреждены. Носитель узаконенного беззакония, как может он об этом говорить?

Но по-видимому, движение за восстановление законности приняло действительно угрожающие размеры. По-видимому, да и по достоверным нашим сведениям, это уже не одиночки, которых никогда не боялась советская власть, ибо расправа с ними проста. Если это еще не массовое явление, то в глазах господина Куроедова оно может стать таковым. Отсюда окрик – достаточно ясный, чтобы его поняли, и достаточно неясный, чтобы нельзя было наивным простачкам вроде грека Теодору говорить о нарушении закона, о перемене официальной точки зрения советской власти. Метод прост и стар как миp: с больной головы на здоровую.

Конечно, и тут не обошлось без курьезов. В пылу гнева на церковных «фанатиков», мешающих спокойной жизни счастливых верующих, Куроедов обличает их даже в карьеристских целях. Но интересно знать, какую такую карьеру может сделать в Советском Союзе человек, борющийся за права религии? Однако как бы глупа и фальшива ни была статья Куроедова, она, повторяю, является зловещим сигналом: пора одернуть распоясавшихся верующих, ежеминутно цитирующих закон и требующих законности! И вот угроза: «Народ не потерпит, народ не допустит». А это значит, что начнется снова то страшное, организованное и уже испытанное давление на религию «снизу», движение против религии, которое оркестровал когда-то жуткой памяти Емельян Ярославский. Не власть, нет! – «сам народ» выступит в защиту своих прав, попираемых, видите ли, несчастными, затравленными группами верующих. А власти ничего не останется, как «призвать верующих к порядку», как либерально и красиво пишет Куроедов.

Статья Куроедова не случайна: она возвещает новый натиск, новое гонение на религию и даже указывает пути, по которым натиск этот пойдет. И конечно, найдутся, увы, снова иерархи, и священники, и миряне, которые не только молча умоют руки, но еще и поблагодарят мудрую власть за защиту «законности». Да, все это так. Только вот что: вряд ли заставит все это замолчать тех, которые начали и уже не могут перестать говорить, не могут перестать возвещать правду. И так очевидно, что всемогущий сейчас Куроедов провалится куда-нибудь, а вера останется. Одно слово правды, пускай и невольно, написал он в своей статье: «Религия и церковь, – говорит он, – это явления, имеющие свои глубокие корни, теснейшим образом связанные с чувствами, с душевными переживаниями и эмоциями людей». Связаны они, прибавим мы, и с Богом. И потому, как ни страшны перспективы, открываемые статьей Куроедова, мы можем ответить на них словами псалма: «Господь защитник мой, кого убоюсь?» (Ср.: Пс. 26:1–2)

На Московском фестивале молодежи⁴³⁰ о религии не говорили, тема эта – запретная. Устроители фестиваля делали вид, что молодежи до нее дела нет. Задумываться над религиозными вопросами – занятие, дескать, для стариков. Но молодежь нашей страны должна знать, что в действительности это не так.

С окончанием Первой мировой войны во всех странах Запада безостановочный рост интереса к религии и религиозным вопросам наблюдается именно среди молодежи. Вот несколько примеров.

В американских университетах стали теперь чрезвычайно популярны так называемые религиозные недели, которые устраиваются самими студентами. В определенную неделю учебного года в университет приходят по приглашению религиозные мыслители или священнослужители различных вероисповеданий. Студентам предлагается (по желанию, конечно) пригласить на урок одного из гостей и задавать ему любые вопросы. Это обычная встреча – без проповедей и докладов, без всякой помпы. В привычной обстановке – в классе, в аудитории – завязывается живая беседа, иногда спор. И успех этих религиозных недель таков, что многие популярные лекторы вынуждены отказываться от приглашений – их слишком много.

А вот другой пример. Во время немецкой оккупации Франции, когда вся студенческая общественная жизнь была подавлена, одному священнику пришла в голову мысль ежегодно устраивать паломничество студентов в Шартр, где находится один из старейших и самых прекрасных соборов Франции. Свидетель всей ее истории, этот собор олицетворяет для французов духовные ценности, накопленные страной в процессе исторического развития. И смысл паломничества заключался в том, чтобы углубить сознание студентов, дав им возможность провести три дня в молитве и сосредоточенном раздумье о трагической судьбе Родины и всего миpa. В первый год из Парижа в Шартр, лежащий в 90 километрах оттуда, пришло всего несколько десятков человек. Сейчас, через десять лет после войны, в этом паломничестве принимают участие десятки тысяч студентов. Рост религиозных интересов, религиозной взволнованности среди западной молодежи, и особенно студенчества, – факт, оспаривать который невозможно.

Было бы хорошо, если бы устроители Московского фестиваля дали его участникам возможность хотя бы просто обсудить этот факт. Именно молодежь призвана искать истину, задумываться о смысле жизни, свободно ставить любые вопросы. Казенные празднества по казенному, хотя бы и самому интересному, расписанию удовлетворить ее не могут.

В шуме и грохоте юбилейных⁴³¹ славословий и самовосхвалений одна тема, можно не сомневаться, будет обойдена молчанием – судьба Церкви и веры на протяжении этих судьбоносных пятидесяти лет.

Многим людям тема эта может показаться не заслуживающей особого внимания. Ну да, были там какие-то недоразумения, да, кто-то пострадал, были, возможно, случаи несправедливости, перегибов... Но кто же так или иначе не пострадал за эти годы? И стоит ли об этом говорить, когда не сегодня-завтра мы полетим на Луну, когда в миpe происходит технологическая революция, когда жить стало легче и проще и, главное, когда религия сама ушла из центра жизни куда-то на задворки и никто ею особенно не интересуется? Есть какие-то там старушки и старички, но кто же мешает им ходить в церковь, совершать свои странные обряды? Есть патриарх, есть архиереи, монахи... И даже западных туристов возят иногда в Загорск посмотреть, какой свободой те пользуются. Итак, не о чем говорить, незачем омрачать юбилейную радость!

Так, повторяю, думают многие и внутри Советского Союза, и вне его. Но думают так только потому, что не углубляются в суть дела, ограничиваются внешним, сиюминутным, поверхностным. На деле же вопрос о Церкви и вере на протяжении истекших пятидесяти лет имеет огромное значение вовсе не только для верующих, что было бы естественно, но и для неверующих. С одной стороны, свобода религиозных верований, т.е. самых сокровенных убеждений человека, всегда была, есть и будет и последним мерилом свободы вообще, самого качества и глубины этой свободы. И всякая свобода, если она не укоренена в свободе человека определить себя метафизически и духовно, будет не только неполной, но и порочной. Ибо признать за человеком неотъемлемое и абсолютное право верить или не верить и в согласии со своей верой (или неверием) жить – это и есть самое простое определение свободы вообще.

С другой стороны, уже в более практическом плане, религиозный вопрос непосредственно и органически связан с юбилеем, потому что судьба религии на протяжении этого пятидесятилетия есть опять-таки простейшее мерило успеха или неуспеха того, что было начато пятьдесят лет назад. Ибо тогда начата была не просто перестройка социально-экономической жизни страны, но прежде всего – работа по созданию нового человека. Действительно, миpy был обещан «новый человек», живущий в доселе небывалом ладу с самим собой, с другими людьми, с природой и т.п. – человек «поющего завтра», как выразился один французский поэт-коммунист⁴³². И вместе с освобождением от экономического и социального рабства этот «новый человек» должен был автоматически – автоматически! – освободиться и от того мировоззрения, которое, по утверждению официальной идеологии, было напрямую связано с рабством. И прежде всего – освободиться от религии, составлявшей самую сердцевину этого мировоззрения. Надо помнить, что согласно истинно коммунистическому учению – т.е. учению самих основоположников коммунизма – религия есть основная и всеобъемлющая форма того самоотчуждения человека, которое коммунизм имеет целью преодолеть. Религия, таким образом, отнюдь не мелкая помеха коммунизму, но, по существу, враг номер один. «Где побеждает религия, там ослабевает коммунизм»⁴³³, – провозглашал на заре революции один из главных ее вдохновителей. Но если так, то ясно, что судьбу религии в стране безраздельного господства коммунистического учения можно и нужно признать критерием успеха или неуспеха самого этого учения.

Пятьдесят лет – это полстолетия. Это три поколения, всецело воспитанных в новых идеях. Это значит, что все люди, которым сейчас меньше шестидесяти, не получили и не могли получить никакого другого образования, кроме того, которое упорно и систематически разоблачало и опровергало религию как ложь, как выдумку, как опасный дурман. Это значит, наконец, что если, несмотря на все это, религия не умерла, если, лишенная буквально всех возможностей проповеди, самозащиты и просто спокойного существования, она продолжает жить, то что-то в корне неблагополучно с господствующей идеологией, или, говоря попросту, ее можно признать несостоятельной.

Вот в чем заключается огромное значение религиозной темы в эти юбилейные дни. То, что религия продолжает существовать, есть знак и символ духовного провала всего предприятия. Но теперь возникает вопрос: какова же была действительная судьба религии на протяжении этих пятидесяти лет и каково действительное положение веры и Церкви в Советском Союзе? Официальный ответ прост. «У нас, – гласит он, – Церковь отделена от государства; государство не вмешивается в религиозные верования граждан; и наконец, конституцией им обеспечена свобода удовлетворять свои религиозные потребности, и в первую очередь – свобода культа». Каждое из этих утверждений повторяется везде и всюду даже официальными представителями Церкви, и для многих в Советском Союзе и за рубежом кажется вполне правдоподобным. На деле же все неизмеримо сложнее и трагичнее. На Деле и в Советском Союзе много законов о религии, противоречащих друг другу и реальной жизни.

Когда у нас было открытое гонение на религию, одну из главных целей своих безбожная пропаганда видела в том, чтобы оторвать от веры и Церкви детей. Так велась борьба с важнейшим христианским таинством – крещением. Пропагандисты всячески старались доказать, что крещение – это дикий и суеверный обычай, пережиток «ненаучного», примитивного подхода к миpy и жизни, да и к самой религии. В самом деле, зачем нужно, чтобы священник с молитвами погружал несмышленого ребенка в воду и может ли это иметь хоть какой-нибудь смысл?

Но вот что удивительно: если в эпоху открытого гонения родители действительно боялись совершать над своими детьми обряд крещения, то когда власть пошла пусть на самые малые уступки религии, перестав препятствовать хотя бы богослужению, многие начали крестить детей. Причем детей приносили и приносят к крещению не только «отсталые», как выражается казенная пропаганда, но образованные люди, в том числе прошедшие советскую школу, и даже партийцы, хорошо знающие всю аргументацию безбожия.

О чем это говорит? О том, что вся безбожная аргументация недейственна, что люди чувствуют (может быть, не умея это объяснить): обряд крещения нужен и выражает собой нечто столь глубокое, что его нельзя свести к «суеверию» и «отсталости». И крещение, и брак, и другие обряды, связанные с главными событиями в жизни людей, христианство называет таинствами. Этим оно указывает на глубокую тайну человеческой жизни, заложенную в рождении, любви и смерти. Чтобы объяснить эту тайну, рациональной науки недостаточно, и Церковь объясняет и раскрывает ее в таинствах – через обряды и символы, в которых совсем не случайно с древнейших времен испытывал нужду человек.

Закрытие храмов, выселение монахов из монастырей, недопущение в семинарию юношей, желающих стать священниками, бессильные протесты бесправных верующих, торжество грубой силы... Опять в который раз поднимается эта грубая волна насилия, опять суждено нам пережить этот страшный позор: мобилизацию сильных против слабых, лицемерие власть имущих, подлое прислуживание им бессовестных карьеристов. Это самый настоящий позор, и продолжается он почти пятьдесят лет – целых полстолетия. Ведь если на улице сильный хулиган избивает кого-то слабого, мы возмущаемся. Но не пора ли возмутиться, не пора ли нравственно вознегодовать на это никому не нужное и ничего не доказывающее преследование религии?

Я не раз говорил, что вопрос этот затрагивает каждого человека, вне зависимости от того, верующий он или нет. Все люди связаны круговой порукой, и если где-то в одном месте нарушено право одного, завтра будет нарушено право другого. Бесконечная важность этого вопроса в том, что от решения его зависит нравственное и правовое состояние общества. С религиозной свободой стоит и с нею вместе падает всякая свобода, свобода как таковая. И это потому, что всякая свобода всегда в конечном итоге так или иначе связана с верой. И не обязательно с верой религиозной, ибо человек всегда живет верой, а если он ни во что не верит, то он и не живет, его нет. Религиозное гонение означает, что идет борьба с человеком как существом верующим, т.е. свободно избирающим свои ценности – то, чему он сам себя отдает.

К вере нельзя принудить, как нельзя принудить и к любви. А между тем у нас насаждается принудительная «вера» и принудительная «любовь», и обе они мертвы и насквозь фальшивы. Новое гонение на религию доказывает только одно: крах всей системы понятий, всех установок, что годами вбивались в поколение за поколением. Гонение есть всегда признак ужасающей слабости самого гонителя. Несостоятельность всякого гонения была вскрыта раз навсегда столетия назад, когда нищий и всеми брошенный Сын Человеческий стоял перед властями и судьями, терпя избиения, насмешки и оплевания. Какое это было торжество государства, главенствующей идеологии, самоуверенности власть имущих! Но когда читаешь снова и снова рассказ о Кресте и Распятии, убеждаешься всегда в одном: единственным победителем в ту страшную ночь и потом был Христос. И чем больше бесновались гонители, чем трусливее вели себя судьи, чем больше нарастала злоба, тем яснее становилась Его победа. И когда, наконец, Он умер на кресте и Его можно было больше не бояться, тогда приставленный к этому страшному делу офицер сказал: «Воистину это был Сын Божий!» (Ср.: Мк. 15:39) Тогда началась история христианства. И что значили эти жалкие волны ненависти и гонения? Все это уже было и прошло. И пройдут, и исчезнут люди, ради минутных выгод и мертвых идей продолжающие повторять: «Распни, распни!» Но останется Крест и распятые на нем Любовь, Сострадание, Прощение, останется вся красота, вся бесконечная их сила.

И когда будут уводить в тюрьму какого-нибудь несчастного монаха, среди тех, кто делает это, найдется кто-нибудь, кто скажет: «Правда у него. Правда у гонимых, а не у гонителей!» И все придется начинать сначала.

По поводу письма Тольятти⁴³⁴ я сказал бы так: если бы против государственно-административного преследования и удушения религии высказывались одни верующие, тогда власть имущие, т.е. те, кто навязывает это преследование и удушение миллионам людей, могли бы, наверное, назвать их безнадежными жертвами и носителями вредоносной бациллы. Ведь в соответствии с казенной идеологией верующие неспособны объективно мыслить, и с ними можно не считаться.

Но вот с недавнего времени начали раздаваться другие голоса, и их-то уж невозможно просто скинуть со счетов отговоркой, что это голоса отсталых и темных представителей изжитого мировоззрения. Некоторое время назад против казенного давления на религию высказалось известнейшее лицо – идеологический вождь Французской компартии Роже Гароди⁴³⁵, а на днях к его голосу присоединился – правда, уже посмертный – голос главы Итальянской компартии Пальмиро Тольятти. Ни Гароди, ни Тольятти невозможно заподозрить ни в каком в религиозном «уклоне». Оба всю жизнь отдали борьбе за коммунизм и, тем не менее, не сговариваясь одинаково энергично заявляют, что происходящая в Советском Союзе борьба с религией при помощи грубейшего насилия бессмысленна и вредна – так же как бессмысленно и вредно постоянное вмешательство представителей казенной идеологии в искусство и литературу, стремление регулировать их указами и постановлениями. И Гароди, и Тольятти исходят из простейшего опыта: никакую веру, никакую мысль, никакое убеждение нельзя убить силой. Они умирают сами, лишаясь внутренней силы, оторванные от своих питательных корней. Поскольку же в борьбе марксизма и религии сталкиваются две веры, два убеждения, два всеобъемлющих подхода ко всему на свете, то победит в этой борьбе не внешняя сила, а истина.

Как ни парадоксально, но Тольятти и Гароди – в большей степени коммунисты, чем те, кто ожидает от власти ликвидации религии. Ибо они верят в коммунизм, в его превосходство над религиозным мировоззрением и потому не боятся религии. Тот же, кто возлагает все надежды на внешнюю силу и принуждение, в силу своей истины, конечно, не верит.

В средние века Церковь тоже надеялась на силу и думала, что кострами инквизиции можно уничтожить неверие. Результатом был великий отход человечества от веры, то отчуждение, которое и доныне питает недоверие к ней многих идеологий. Но как только Церковь это поняла, как только лишилась она внешней силы и власти принуждать, начался столь же великий возврат к ней или, вернее, возврат к Христу и Евангелию, к их вечной красоте и правде. Пусть те, кто верит в коммунизм, учтут этот урок, пусть вдумаются они в предостережения Тольятти и Гароди, которые в некоем глубочайшем смысле соответствует вечной истине Евангелия: «Взявший меч от меча погибнет» (ср.: Мф. 26:52). Наше время довело этот принцип до предельной самоочевидности. Ибо современный человек способен уничтожить водородной бомбой едва ли не весь миp. Так что хотим мы или нет, остается один путь – путь диалога и убеждения. Наше время требует человека зрячего и честного.

Пусть каждое миросозерцание верит, что победа останется за ним. Верующие не боятся за Христа, за Его учение о любви и свободе. Пусть же и те, кто Христа отрицает, перестанут бояться за свои истины. Тогда увидим.

В одной из недавних книжек журнала «Новый мир» помещена интересная рецензия на повесть Тендрякова⁴³⁶ «Чудотворная». Автор рецензии – Виноградов⁴³⁷. Он называет повесть Тендрякова «Оптимистической трагедией Родьки Гуляева».

Но почему «трагедия» и почему «оптимистическая»?

Сюжет повести «Чудотворная» таков: ее герой, двенадцатилетний деревенский парнишка Родька Гуляев случайно нашел чудотворную икону. Она исчезла в двадцать девятом году, когда в селе закрывали церковь. И вот мальчик обнаружил ее среди какого-то старого хлама. С этой минуты жизнь Родьки резко меняется. Для своей верующей семьи – матери, бабки – он стал избранником Божиим: на него надели крест, его стали заставлять молиться.

Автор повести Тендряков старается показать, что жизнь Родьки стала трагической, потому что в нее вошло раздвоение. Родька стал задумываться над вопросами, о которых раньше не думал. Но конечно, трагедия Родьки оказывается «оптимистической», ибо на страже Родькиного атеизма бдительно стоит учительница Парасковья Петровна, которая и не дает мальчику «утонуть в суеверии».

Весь этот сюжет был бы совершенно шаблонным, не будь выведен в повести как главный противник учительницы священник отец Димитрий. Этот священник, по словам автора, сложнее и значительнее, чем это кажется с первого взгляда: он умеет жить в новых условиях. «Попробуй-ка его копнуть, – думает учительница Парасковья Петровна. – Он и за прогресс, и за мир во всем миpe; с первого толчка готов, верно, кричать анафему зарубежному капиталу»⁴³⁸. И главная борьба учительницы, конечно, с ним – с этим образованным священником. Разумеется, Парасковья Петровна побеждает. Но хочет того автор или нет, а у читателя остается ясное впечатление, что вопрос о вере отца Димитрия гораздо сложнее, чем кажется с первого взгляда.

Рецензент Виноградов хвалит повесть и, хваля ее, тоже ставит правильный и серьезный вопрос, к которому очень осторожно, исподволь, подводит читателя, подталкивает и сам автор: так ли уж невозможно ужиться вере отца Димитрия с «верой» Парасковьи Петровны («с нашей верой», пишет он)? И добавляет: «Было бы непростительной ошибкой... сводить значение этого вопроса к выжившим из ума старикам и старухам, к полуобразованности и невежеству. Это вопрос о самой сути, о строе человеческой души»⁴³⁹. Но, дойдя до такого вывода, что же говорит рецензент об этой «самой сути»? Во имя чего же призывает он бороться с религией? В конце рецензии мы находим весь ассортимент старых, избитых, тысячу раз слышанных и никого не убедивших шаблонных фраз о религии как «психологии рабского терпения», о связи религии с «эксплуатацией»⁴⁴⁰ и прочее.

Но читателя это не убеждает: ведь вот же не забит, не запуган, не примитивен отец Димитрий, и не смотрит в руку своим прихожанам, и не эксплуатирует их. Почему же он верит? Как он верит? И что привело его к новой идее пастырства? Этот вопрос повесть поднимает, но ответа на него не дает. Ибо вопрос о вере, несомненно, сложнее и значительнее, чем это могут допустить Тендряков и Виноградов, связанные давно устаревшими партийными шпаргалками.

И только тогда, когда шпаргалки эти будут отброшены, наступит время для серьезного, честного и свободного ответа на вопрос о вере.

Только что вышел последний том воспоминаний Симоны де Бовуар, знаменитой французской писательницы и жены еще более знаменитого французского философа Жана-Поля Сартра⁴⁴¹. Между прочим, в этом томе автор рассказывает о поездках своих и Сартра в Советский Союз – поездках, которые оба они совершали почти ежегодно вплоть до 1968 года.

И Сартр, и Симона де Бовуар – убежденные и последовательные атеисты, и хотя они не состоят в коммунистической партии, но считают себя марксистами и все свои надежды связывают с марксизмом. Сартра, как общепризнанного «левого» философа, охотно пускали в Советский Союз, пока советской власти казалось, что он добровольно следует ее общей линии в международных делах.

Тем более примечательна одна страничка в воспоминаниях Симоны де Бовуар, относящаяся к их пребыванию в России в 1964 году. Все свое время в Советском Союзе Сартр проводил в общении с писателями, университетской молодежью, профессорами – с теми, кого можно определить как «интеллектуальную элиту» страны. И вот что пишет Симона де Бовуар в связи с этими встречами и этим общением: «У Сартра все больше и больше создавалось впечатление, что в идеологическом отношении советская молодежь теряет почву под ногами. Студенты, молодые преподаватели расспрашивали его о Бердяеве, Шестове. И казалось, что идея Бога в том или ином виде начинает для многих из них возрождаться». Сартра беспокоило и огорчало то, что внутреннее освобождение этой молодежи заключалось в углублении не революционно-марксистского, а «ретроградного», как он говорил, мироощущения. «Сартру казалось, – продолжает Симона де Бовуар, – что от псевдонаучного догматизма, насаждавшегося Сталиным и его преемниками, следовало бы вернуться к подлинному Марксу, а советская интеллигенция вместо этого – поворачивается к нему спиной. „Марксизм! – воскликнул при нас один профессор не старше сорока лет. – Если бы вы знали, до чего нам опротивело все, что преподносилось под этим именем!""

В этом примечательном отрывке из воспоминаний Симоны де Бовуар нас интересуют не она и не Сартр как таковые, а их свидетельство. Оно важно потому, что Сартра как раз трудно, а вернее совершенно невозможно, заподозрить в какой-либо симпатии к религиозным исканиям и интересам. Но вот оказывается, что и он, официальный гость власти, чьи встречи были тщательно ею же организованы, не мог не заметить не только разочарования в марксизме, но и открытого поворота к религиозным исканиям. Нет, это уже не тот «темный народ», которому, по плоской марксистской идеологии, так и положено быть темным, суеверным и, следовательно, религиозным. Это не жертвы «вековой эксплуатации», которым согласно все той же удивительной по своей слепоте марксистской схеме Бог компенсирует страдания и несправедливости земного миpa в другом, загробном. Это не какие-то примитивы, выродки, крайние индивидуалисты и т.п. – все то, что давно принято называть «антисоциальным элементом». О своем искании Бога, о своем интересе к Шестову, к Бердяеву и к другим религиозным философам, которые сами от марксизма и материализма вернулись к Богу, говорит сорокалетний профессор, говорят студенты, т.е. те, кто не знал никакого «старого миpa» с его противоречиями, которыми объясняется, по Марксу, устойчивость религии.

И это, конечно, факт исключительного значения. И совсем не случайно газета «Правда» несколько дней назад обрушилась на этот факт, потребовав его искоренения. Да, религию можно еще было как-то терпеть и закрывать на нее глаза, пока она считалась делом стариков и старух, осколком «старого миpa», чем-то отжившим и захолустным, музейной реликвией. Но если через шестьдесят лет после революции, открывшей «новую эпоху», ею интересуется сорокалетний профессор, если он находит книги, бывшие несколько десятилетий под запретом, и в них, только в них – утоление своей духовной жажды, тогда всей с таким трудом насаждавшейся казенной идеологии приходит конец. Опротивели, стали мертвыми все ее слова и утверждения, они ничего больше не объясняют, ни на что не вдохновляют, сделавшись символом мертвечины и жестокой скуки.

И вот начинается то, что так удивительно выразил тысячелетия назад Псалмопевец: «Жаждет душа моя Бога живого» (ср.: Пс. 41:3). И этой-то жажде снова объявляется война. В который раз опять власть имущие заходят в тот же тупик: «Если не можем убедить, – заставим». И однако в глубине души не могут они не знать, что вера в мертворожденные догмы из-под палки невозможна. Это заранее проигранная битва, ибо жаждет душа Бога живого. И неужели жажду эту можно упразднить страхом, насилием, террором? Неужели можно скрыть, что все просиявшее за эти безбожные десятилетия в литературе, поэзии, философии, все, к чему действительно прислушиваются во всем миpe, все это отмечено, пронизано, наполнено жаждой Бога живого?

Нет, мы, конечно, не надеемся переубедить власть имущих, и не к ним наши слова. Они обращены к тем все еще многим, кто по- прежнему думает, будто религия и ее судьба в обществе – дело второстепенное; что можно упразднить ее и все же строить что-то в этом миpe. И как важно объяснить им, что религиозный вопрос есть в конечном итоге вопрос свободы и что до тех пор, пока не свободна религия, остается рабом и человек.

Там, где западный марксист Сартр видит «потерю почвы», возвращение к чему-то «ретроградному» и реакционному, нельзя не увидеть пробуждение подлинно творческого и глубокого искания. Искания того, без чего не может быть человека.

Несмотря на усиление антирелигиозной пропаганды, количество молодых родителей, которые крестят своих детей, не уменьшается. Вот факт, признаваемый самой антирелигиозной печатью, и над ним стоит задуматься. Стоит в особенности потому, что перед нами не какое-то отмирающее явление или хотя бы такое, в котором участвует лишь малая часть населения, но явление массовое.

Вот что пишет в журнале «Молодой коммунист» кандидат философских наук, доцент кафедры философии Горьковского университета Зеленков: «Мы сделали попытку выяснить методами конкретно-социологического исследования причины, по которым молодые родители совершают обряд крещения. Исследования проводились анкетированием в городе Горьком. Мы анализировали данные по двум районам – Автозаводскому и Канавинскому. Вот итоги: 60% родителей, крестивших своих детей, – молодые люди в возрасти до 30 лет»⁴⁴².

Но может быть, причина этого странного (с точки зрения партийной теории) явления заключается в некультурности и отсталости, в безграмотности? Один комсомолец, по словам того же Зеленкова, так именно и объяснил: «Кто крестит? Малограмотные!» Но Зеленков опровергает это распространенное мнение конкретными данными. Он пишет: «Только 4,3% родителей, крестивших детей, имеют начальное образование, 18,8% – образование в объеме 5–6 классов, а остальные – почти 50% – имеют образование в объеме 7–8 классов, 17% окончили среднюю школу». Таким образом, крестят своих детей люди далеко не «малограмотные» и то, что процент родителей, крестящих своих детей, так велик, объясняется чем-то другим.

Чем же? Вряд ли объяснение, которое дает Зеленков, можно считать удовлетворительным. Высокий процент крещений среди образованных он объясняет тем прежде всего, что антирелигиозная работа проводится главным образом среди малограмотных, а о молодых родителях с образованием просто забывают. «Что их убеждать? – говорит комсомольский работник. – Они образованные, сами разберутся». Но эта ссылка на образование явно недостаточна, ибо в указанных районах 20% родителей, крестивших своих детей, являются членами комсомола. Приходится, следовательно, искать другие объяснения. И вот бедный Зеленков продолжает: «Рождение ребенка – радостное явление в жизни молодой семьи. В этот момент носители религиозных суеверий особенно усиленно начинают обрабатывать сознание матери, воздействуя на естественное чувство любви к своему ребенку. 61% молодых мамаш и папаш указали, что религиозный обряд они совершили под давлением родителей или родственников. Родители, занятые работой, естественно, не имеют времени нянчиться с детьми. Бабушки же заявляют: „Некрещеных не будем нянчить!» Правда, детей можно во время работы отдавать в детские сады, но оказывается, что и тут верующие бабушки играют решающую роль. Специальный корреспондент журнала „Наука и религия» пишет: «Атеисту приходится порой иметь дело с совершенно неожиданными проблемами. На рязанской фабрике ‘Победа Октября’ не хватало мест в детских садах. Несколько верующих бабушек сыграли на этом. Они заявили: „Не будем сидеть с некрещеными. Окрестите – тогда другое дело». Во многих местах – в совхозах, колхозах, на предприятиях, при учебных заведениях имеются детские ясли, сады, но мест в них не хватает, и если бабушки отказываются нянчить, родители в безвыходном положении».

Бедняге Зеленкову остается констатировать: «Конечно, невозможно сразу удовлетворить потребности всех родителей в детских учреждениях. Но коль невозможно решить в данный момент вопрос об устройстве ребенка, нельзя забывать о существовании молодой мамы». Так или иначе, но религиозные обряды, в особенности же крещение, являются, по мнению Зеленкова, серьезной помехой в атеистическом воспитании молодежи также потому, что к совершению крещения бывают причастны не только родители ребенка, но и другие лица. Достаточно вспомнить, что 69% крестных имеют возраст до 30 лет. А эти-то почему? Тут уж невозможно сослаться на влияние бабушек и на малограмотность. Зеленков упоминает еще о «терпимости к религиозным обрядам», указывая, что подобное явление представляет собой дорожку, которая приводит неверующих в Церковь. «Такое равнодушие, – заключает Зеленков, – дорого нам обходится».

Читаешь все эти рассуждения в «Молодом коммунисте» или в «Науке и религии» и не знаешь, смеяться или плакать. Плакать, конечно, не о вере, ибо ее, как видно, не удается истребить. А смеяться, но и плакать над той бездарной и грубой ложью, которую должны распространять по лицу земли ученые-доценты по кафедре философии. Ну не смешон ли, в самом деле, этот негодующий вопль о бабушках? Пятьдесят лет научного безбожия, проповедуемого и внушаемого чуть ли не с колыбели, тысячи кафедр «научного атеизма», неограниченная власть, – и все это оказывается бессильно перед какими-то бабушками.

И кто же эти бабушки? Ведь вряд ли их можно причислить к «обломкам» или «пережиткам» старого миpa. Ведь полстолетия прошло с крушения этого миpa, и сами-то теперешние бабушки учились, пожалуй, при советской власти. А молодые крестные, а папаши и мамаши, которые, оказывается, боятся этих самых бабушек больше, чем партию и всех ее ставленников? Так расписаться в полном крахе могущественнейшей в миpe системы, кажется, никому еще не удавалось. Бедный Зеленков! Как ни старается, но все, что он пишет, звучит по Зощенко. Ведь вот беда: бабушки! Ну не проще ли, не честнее ли просто признать, что вера жива, что умертвить ее не удалось, что тайна жизни и смерти остается тайной, которую не разрешить ни политэкономией, ни «диаматом».

Но так как всего этого Зеленков написать не может (хотя, по всей вероятности, и хотел бы), приходится искать козла отпущения. А так как прежние «козлы» – эксплуатация, безграмотность, власть помещиков и капиталистов – уже не подходят (ибо невозможно же признать их наличие в «бесклассовом» коммунистическом обществе на исходе полустолетия его существования!), то приходится всю вину валить на бабушек. И потому этим бабушкам, бесстрашным свидетельницам правды Христовой, шлем мы нашу любовь и благодарность.

Получено известие, что в далекой и глухой ссылке умер Борис Талантов⁴⁴³. Пожилой скромный человек, учитель математики, он был сослан только за то, что открыто выступил в защиту верующих и их прав и в своем теперь уже знаменитом открытом письме от 10 ноября 1966 года сказал страшную, подробно документированную правду о беззаконных и безобразных преследованиях религии в Советском Союзе⁴⁴⁴. В память этого подлинного мученика хотелось бы повторить здесь сегодня то, что я писал почти одновременно с опубликованием письма Талантова – в дни, когда по всему миpy разносился шум пятидесятилетнего юбилея советской революции⁴⁴⁵:

«Мутной лавиной захлестывает нас юбилейная шумиха: достижения, успехи, взлеты и полеты – все к лучшему в этом лучшем из миров, да еще в стране, в обществе, построенных по последнему слову окончательной „истины»! Об одном только не говорится в этом потоке ликования и самовосхваления – о странной судьбе веры и религии.

Я говорю „странной», а мог бы сказать „страшной». Ведь вот пятьдесят лет уже, как религия провозглашена ненужной, отжившей, вредной... И вот пятьдесят лет, как она, религия, несмотря на все это, живет. Блаженны алчущие и жаждущие правды, – сказал Христос в Евангелии (Мф.: 5:6). И можно утверждать, что этот голод, эта жажда оказались неистребимыми. Если бы сейчас, сегодня... сосчитать, сколько людей верит еще по-настоящему в казенную идеологию, а сколько живет, так или иначе, жаждой и голодом чего-то другого, высшего, не сводимого к одной земле, к ее экономическим законам и т.п., – юбилейная риторика должна была бы прекратиться <...> Становится ясно, что на глубинном уровне казенная идеология, объясняющая человека по принципам диалектического материализма, потерпела полное крушение. Она держится внешней силой, и только. А то, что держится внешней силой, не имеет силы внутренней и рано или поздно должно исчезнуть. С религией произошло обратное. Могло казаться и веками действительно казалось, что и она держится только силой, внешней поддержкой, принуждением. И вся диалектика материализма была целиком построена на этой предпосылке: стоит лишить религию поддержки извне, и она рухнет.

И вот лишили. И не только лишили, но и окружили высоким и страшным забором лжи и клеветы, пропаганды и гонений, сделали почти невидимой, загнали на задворки жизни, лишили всех возможностей самозащиты – рассуждая по-человечески, сделали жизнь ее невозможной. Вот простой пример: пятьдесят лет, как нельзя свободно купить Евангелие, т.е. просто узнать о Христе. Но казавшееся невозможным, обреченное по всем законам логики и вероятности на смерть оказалось живым и возможным. И из всех итогов предстоящего юбилея этот итог – самый интересный и самый важный, ибо он заключает в себе вопрос, на который рано или поздно нужно будет дать ответ. И вопрос этот – не о случайном и преходящем, а, повторяю, о самой сущности человека, о конечных мотивах его жизни.

Но может быть, нам скажут, что все это неправда, что самой конституцией религии обеспечена свобода и, следовательно, если религия оказалась вытеснена на задворки жизни, то это в силу как раз ее внутренней слабости, ненужности и устарелости. Так думают многие, далеко стоящие от веры и которым кажется, что все тут благополучно: никто никому, дескать, не мешает верить. Да и само духовенство печатно и устно подтверждает это. Но... каждому честному человеку следовало бы проверить и все время проверять это внешнее впечатление, следовало бы вслушаться в тот приглушенный стон, который стелется буквально по всей нашей земле. Вот недавно двум молодым священникам в Москве было запрещено служить <... > за то как раз, что они просто сослались на конституцию и потребовали для религии той свободы, которую она якобы гарантирует. Казалось бы, что может быть законнее и невиннее, чем ссылка на закон? Но и она оказалась преступлением. И случай этот не единичный. Конституция конституцией, но есть страшное администрирование религии по телефону и устно; есть, если сказать всю правду... открытое гонение на веру <...>. Вот простой факт, и его замолчать нельзя. На пятидесятом году режима есть фасад религиозной псевдосвободы, есть послушные епископы, которым приказано возвещать это по всему свету, есть послушный церковный аппарат и есть открытое гонение на веру. И пока оно есть, вся юбилейная шумиха оказывается ложью и лицемерием <... > Верующие люди в нашей стране лишены возможности открыто защищать свои права. Им некуда обратиться, и за них некому заступиться. Но вот вспоминаются слова псалма: Не надейтеся на князи, на сыны человеческия (Пс. 145:3)... В темноте бесправия один за другим зажигаются огни мужества и свидетельства».

Когда-то, на самой заре христианства церковный писатель Тертуллиан назвал кровь мучеников «семенем христианства»⁴⁴⁶. Христианство началось с молчаливой крестной смерти, с видимой победы зла.

И вот теперь к лику его мучеников причислен и Борис Талантов. Его имени не будет на страницах газет, даже молиться о нем будут, по всей вероятности, тайно. Но по тому таинственному закону, непобедимость которого мы видим все время вокруг себя, будущее – за Талантовым, а не за теми, кто сослал его в лагерь, пытался заставить замолчать и не защитил. «Нет ничего тайного, что не стало бы явным» (ср.: Мк. 4:22), и у нас все время так – одинокий поэт, гонимый писатель, скромный учитель математики, молодой священник оказываются все время сильнее власти. Они несут и выявляют совесть народа, в них очищается и новым светом сияет вера – та вера, в которой ничто не основано на силе, но все на правде. К героям и мученикам правды причислено теперь и светлое имя Бориса Талантова.

В прошлой беседе мы говорили о смерти в ссылке подлинного христианского исповедника наших дней Бориса Талантова. С тех пор получены дополнительные о нем сведения, которыми я считаю своим долгом поделиться со слушателями, ибо нравственная правда требует, чтобы о таких одиноких подвигах знало как можно больше людей.

Борис Владимирович Талантов скончался от сердечного припадка в тюремной больнице города Кирова 4 января этого года. До нас теперь дошло, по всей вероятности, последнее его письмо, датированное 7 декабря прошлого года. Я привожу текст полностью, ибо он красноречивее всяких комментариев открывает нам образ Талантова. Написано письмо одному из друзей. Вот оно:

«Получение Вашего письма было для меня большой радостью, так как, узнав 2 октября 69 года о Вашей беде, я все время беспокоился о Вас и усердно молился Богу, чтобы он разрешил Вас от беды. Приношу Вам и Вашим друзьям сердечную благодарность за то великое милосердие, которое Вы мне оказали, когда я попал в беду. Искренняя и жертвенная любовь между нами, христианами, есть печать того, что мы ученики Христа. Одно это сознание утешает и ободряет нас, в каком бы положении мы ни находились. Мне, как больному старику, конечно, нелегко отбывать заключение, но здесь я встретился с несколькими истинно верующими заключенными, которые, будучи моложе меня, заботились и помогали мне как родному отцу. Также и верующие на свободе утешают меня своими письмами, в которых видна искренняя христианская любовь. С 6 ноября я нахожусь в больнице по поводу болезни сердца. Глазной врач определил на обоих глазах катаракт и сказал, что нужно делать операцию, иначе наступит полная слепота. Но все эти злоключения не сломили мой дух и мою веру. Я еще могу читать и писать письма, слава Богу. Я бодр духом и с благодарностью принимаю от Бога все горькие испытания. Усердно молюсь Богу о Вашем здоровье и здоровье всех верных христиан. Да сохранит Вас Господь Бог от всяких бед и напастей и подаст радость свою совершенную! Ваш друг Борис Талантов».

Вот и все. Что может быть проще и бесхитростнее этого письма? Ни риторики, ни громких слов, ни осуждений, ни обличений. Но за этой простотой чувствуется такая несокрушимая вера, такое спокойствие и мужество, такая любовь, что хочется сказать: если таких людей рождает и создает христианство, что могут против него его враги? Ибо в этом, по существу, мерило для оценки всего в жизни: «Покажи мне то лучшее, что ты создаешь, покажи мне тот образ человека, то его воплощение, к которому ты призываешь, и я по ним буду судить о тебе». Вся критика христианства всегда заключалась в том, что один русский философ так удачно назвал «спекуляцией на понижение». Веди все к низшему, объясняй все из низких побуждений, раскрой все как обман – вот принцип этой спекуляции. Но тогда остается совершенно необъяснимым, откуда взялись в христианстве Сергий Радонежский, Серафим Саровский и вот в наши дни, на другом плане такие люди как Борис Талантов. Откуда эта радость, это спокойствие, эта совершенная ясность и твердость?

А ведь жизнь Талантова была сплошным крестным путем. Его отец-священник и старшие братья, тоже священники, все погибли мученической смертью. Борис Владимирович переселился из Костромы в Киров, где окончил педагогический институт, затем в нем же преподавал математику. Он мог бы мирно закончить свой жизненный путь, но потребность защитить Церковь от полного разорения и оградить ее от разлагающей лжи привела его к исповедничеству. Борис Талантов принадлежит к немногим смелым и стойким деятелям Русской Церкви, не склонившимся перед насилием и неправдой. Но в том-то и сила таких Талантовых, что их подвиг никогда не остается одиноким и единичным: от огня его, как свеча от свечи, зажигается огонь других таких же подвигов. Со всех концов необъятной страны раздаются сегодня мужественные голоса, возвещающие правду. Раздавлена, безмолвствует в страхе Церковь, подобная в этом многомиллионному народу. Но раздается голос незаметного учителя из Кирова, и – о чудо! – мы все слышим его. Раздается голос затравленного писателя, и мы безошибочно знаем: Россия – в нем, русская культура – в нем, русская литература – в нем.

И хочется сказать всем другим, молчащим: не пора ли подумать, с чем явитесь вы перед неизбежным смертным часом – с той ли спокойной радостью и чистой совестью, что льются из предсмертного письма Талантова? Какая польза человеку, если он приобретет весь миp, а душе своей повредит? (Мф. 16:26) А вот если не повредит человек своей душе, то от него, оказывается, огромная польза всем: он искупает позор страха и молчания, он являет нам самую сущность веры, надежды и любви. Снова светлее и чище делается воздух, которым мы дышим, опять появляется та, уже как будто начавшая колебаться уверенность, что «свет во тьме светит, и тьме его не объять» (ср.: Ин. 1:5).

К письму о смерти Талантова приложена его фотография: простое, ничем не замечательное лицо типичного русского интеллигента – бородка клином, очки, а за ними – простой, глубокий взор, ничего как будто выдающегося и вдохновляющего. Такие люди тысячами ходят по улицам наших городов, а вот смотришь на это лицо – и почему-то вспоминаются заключительные слова из солженицынского «Матренина двора». В применении к Талантову они звучат так: «Все мы жили рядом с ним и не поняли, что и есть он тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село, ни город, ни вся земля наша»⁴⁴⁷. И прибавим: ни Церковь, ни христианство.

В Евангелии сказано: Ищите, и обрящете (Мф. 7:7). Ищите... Но ничто не ненавидит так современная цивилизация, как искание.

Мы живем в эпоху тяжелого, всепронизывающего догматизма, когда человеку постоянно твердят: «Не ищи, потому что все уже найдено». Больше того, искание давно уже превратилось исподволь в преступление, которое карается законом. Ибо в искании подвергается сомнению и переоценке то, что признано давно найденным и, следовательно, обязательным.

Действительно, вряд ли возможно пересмотреть, переоценить таблицу умножения: «дважды два – четыре» – это действительно найдено и всеми признано. Но вот тот же принцип распространился постепенно и на все другие области человеческой жизни: оказывается, найдено, и раз навсегда, некое космическое и всеобъемлющее «дважды два – четыре», и потому всякий ищущий оказывается преступником против истины. Найдена формула искусства, найдена формула общественного устройства, найдена формула, объясняющая прошлое, настоящее и будущее – искать больше нечего.

Все это самоочевидно, но иногда полезно и необходимо поразиться и, главное, ужаснуться такого рода самоочевидностям. Хочется спросить: как, когда дошли мы до жизни такой? Как могли воцариться и безраздельно властвовать над людьми теория, учение, идеология, которые так бездонно глупы? Ибо в современном догматизме, стоит лишь задуматься о нем, больше всего поражает не ошибочность утверждений, не ограниченность формул, а именно глупость. Как могли одни сказать, а другие поверить, что все уже объяснено, найдено и остается только это найденное объяснение приложить к действительности?

Еще глупее, еще бессмысленнее то, что когда-то именно религию осуждали за «догматизм», за то, что она сопротивляется исканию и вопрошанию. Но вот в Евангелии прямо сказано: «Ищите». И следовательно, именно искание и вопрошание провозглашены главным содержанием жизни и призванием человека. И нигде ни разу не сказано Христом или Его учениками: «А теперь перестаньте искать, перестаньте спрашивать, ибо все уже раз навсегда найдено и определено». И вот теперь религию преследуют за то, что она не подчиняется мертвому догматизму, поддерживая в человеке для всякого догматизма невыносимое стремление искать.

И потому пора во всеуслышанье сказать о глупости этого догматического подхода. В знаменитой сказке Андерсена толпа, загипнотизированная властью и могуществом, рукоплещет королю, и только ребенок, свободный от этого гипноза, вдруг восклицает: «А король-то ведь голый!» И тогда все это начинают видеть и удивляться тому, как не замечали раньше. Глупость – вот подоплека всех страшных трагедий нашего времени: глупость самодовольства, глупость псевдонауки, глупость псевдоавторитета!

И как усладительно от этой всеобъемлющей глупости перейти в миp освобождающего искания высшей истины и красоты, откуда только посмеяться можно болтовне о «прибавочной стоимости» и всем маленьким, низменным полуистинам, во имя которых коверкается жизнь миллионов.

Как в сравнении с этими полуистинами и этой псевдонаукой умна, высока и человечна религия! Ее, бедняжку, все упрекают в том, что она от невежества, от незнания, от суеверия. И понятно, почему, утверждая все это десятилетиями, прячут от людей Новый Завет. Ибо достаточно один раз прочесть его, чтобы почувствовать удушающую глупость и бескрылость, безмерную скуку противопоставляемого ему догматизма. А тут: Ищите, и обрящете! (Мф. 7:7); Все испытывайте, хорошего держитесь (1Фес. 5:21); Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства! (Гал. 5:1); «Стремитесь к высшему, и я покажу вам путь еще превосходнейший» (ср.: 1Кор. 12:31). Читаешь эти призывы, вслушиваешься в них, и так ясно становится, почему представители казенной идеологии не могут не ненавидеть все это. Не могут потому, что в сравнении с этим замыслом о человеке, с этой высотой его призвания их собственная идеология оказывается безмерно глупой и мелкой.

Нет, пора религиозным людям отказаться от комплекса неполноценности, заставляющего их все время оправдываться и извиняться: «Уж вы позвольте нам сохранить религию, уж мы докажем, что она ничему не мешает и нисколько не противоречит вашей великолепной идеологии!» Пора просто сказать: «Мы отвергаем ваш догматизм, потому что он глуп и нет в нем жизни. В нашей же вере мы находим не только право на искание, но и долг всегда искать, никогда не успокаиваясь и не поддаваясь игу рабства, откуда бы оно ни приходило». В этом смысл евангельского призыва: Ищите, и обрящете.

Ибо когда человек обретает и находит, та истина, которую он нашел, есть лишь повод снова искать, стремясь к все более глубокому, все более высокому, все более прекрасному. И даже само учение о жизни вечной – в христианстве, во всяком случае, – есть учение о вечном росте, о ненасытном наполнении той истиной, тем светом, для приобщения к которым создан человек.

Итак, достаточно сравнить миp веры и миp мертвого догматизма казенной идеологии, чтобы понять, где свобода и дух, а где рабство и мертвечина.

Последнее, что сказал Христос Своим ученикам на земле, были слова о свидетельстве: – Вы же свидетели сему (Лк. 24:48), т.е. всему, что делал, чему учил Христос, всему, что сделали с Ним люди.

По-гречески «свидетель» – μάρτυς, и в греческом языке времен Христа слово это имело даже еще более определенный, более конкретный смысл, чем в нашем теперешнем употреблении. Μάρτυς – это свидетель, чьи показания принимаются в судебном разбирательстве. Мы знаем, что и сейчас, даже в наших жалких судах свидетельству, слову свидетеля – т.е. того, кто сам видел, сам слышал, сам был на месте происшествия – придается решающее значение. Но потому и имеет огромный смысл это определение Христом своих учеников и последователей. Что же оно означает? То, что над Христом или, еще шире, над Богом идет в этом страшном миpe нескончаемый суд. Люди судят Бога, как когда-то сначала у первосвященников, а потом у Пилата судили Христа и искали против Него лжесвидетелей.

И в том, что такой суд идет, разве можно сомневаться? Ведь в наши дни Бога судят целые государства. Вот недавно маленькая Албания с гордостью и во всеуслышание заявила, что религия и вера на ее территории выкорчеваны окончательно, что не осталось там ни одного храма, ни одной мечети и с Богом, таким образом, раз навсегда покончено, но зато куда-то проведено электричество и улучшена сеть железных дорог. Можно расценить это как курьез и пожать плечами: о чем, мол, только ни приходится читать! А можно внутренне содрогнуться и ужаснуться: суд кончен, вина доказана, приговор приведен в исполнение – Бог «выведен в расход».

Но ведь к этому же, не скрывая, стремятся и другие: с каким восторгом повторили бы все это упитанные и хорошо одетые люди, которые заседают в правительственных зданиях! У нас суд еще идет, и на нем выступают тысячи лжесвидетелей, как выступали тогда, у первосвященника и у Пилата. И вопрос только в том, найдутся ли свидетели защиты, прогремит ли их свидетельство так, что очевидна станет для безмолвных слушателей жалкая ложь обвинений? И вот из глубины веков, из самого сердца Евангелия доходят до нас к каждому обращенные слова: Вы же свидетели сему.

Но как и о чем буду я свидетельствовать? Разве само слово «свидетель» не предполагает очевидца – того, кто сам видел, сам слышал, сам был там? А спустя почти две тысячи лет на какое же свидетельство могу претендовать я, который тогда не существовал? И весь вопрос сводится, следовательно, к одному: что же слышал я, что видел я, и где был я, и слышал ли, видел ли, был ли? С чем приду на этот всемирный суд над Тем, Кого я называю и исповедую своим Богом, Царем и Господом? Приду ли я с маленькими и жалкими доказательствами от книг, от правдоподобия, от того, что сказали другие? Буду ли вступать в жалкие споры, которых так хотят противники, чтобы еще легче доконать меня и мое свидетельство?

Нет, прежде чем выйти на этот суд, я должен до конца, до предела проверить свой собственный опыт, узнать у самого себя, в чем мое твердое и несомненное свидетельство, в чем могу я быть именно свидетелем, а не лжесвидетелем.

Да, – скажу я, – я не был там, я не ходил за этим Человеком по галилейским дорогам, не слышал Его голоса, не стоял у Креста. Так почему же я все-таки свидетель? А потому, что вся моя жизнь и все мое существо каким-то непостижимым образом приняли поистине неправдоподобный рассказ о Нем. И если что-нибудь в этом миpe сияет мне как несомненная и вечная правда, то это лишь то, о чем рассказано в Евангелии – маленькой книжице, где нет ни единого ученого слова, но где нет и ни единого слова неправды. Я не был там, но почему же только этот голос звучит для меня с последней несомненностью? Почему только эти слова убеждают меня и только этот Учитель вызывает во мне такую светоносную радость, веру и любовь?

А вот вы, судьи, – почему нет у вас в конечном итоге ничего, кроме ненависти, почему так страстно хотите вы упразднить учение этой Книги, точно бандиты, которые уничтожают следы преступления, стирая отпечатки пальцев? На суд пришел Я в миp сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы (Ин. 9:39). И уже тогда сказал Он, что миp не может Его принять, а у тех, кто примет Его, из чрева потекут реки воды живой (Ин. 7:38). Так вот, только в этом наше свидетельство: две тысячи лет – и все бьет эта живая вода, и всякий, кто узнал ее вкус, уже никогда не вернется к вашим безрадостным и бескрылым учениям, к вашей ненависти, к вашей злобе.

Приводите ваших лжесвидетелей, приговаривайте снова Учителя к смерти, собирайте толпу, чтобы она оплевывала Его, издевалась над Ним! Надевайте на Него терновый венец, ведите Его на крест, – ведь все это уже было, ведь с этого начинается сама жизнь нашей веры! Так неужели вы думаете, что ваш смехотворный суд что-либо прибавит к тому? Когда-то апостол сказал: «Мы окружены облаком свидетелей» (ср.: Евр. 12:1). И уже тогда сказал Он, что миp не может Его принять (ср.: Ин. 14:17). И ничто, никто в миpe не уничтожит, не заглушит никогда это свидетельство!

Thank You, О Lord!

Everyone capable of thanksgiving иs capable of salvation and eternal joy.

Thank You, О Lord, for having accepted this Eucharist, which we offered to the Holy Trinity, Father, Son and Holy Spirit, and which filled our hearts with the joy, peace and righteousness of the Holy Spirit.

Thank You, О Lord, for having revealed Yourself unto us and given us the foretaste of Your Kingdom.

Thank You, О Lord, for having united us to one another in serving You and Your Holy Church.

Thank You, О Lord, for having helped us to overcome all difficulties, tensions, passions, temptations and restored peace, mutual love and joy in sharing the communion of the Holy Spirit.

Thank You, О Lord, for the sufferings You bestowed upon us, for they are purifying us from selfishness and reminding us of the «one thing needed»; Your eternal Kingdom.

Thank You, О Lord, for having given us this country where we are free to worship You.

Thank You, О Lord, for this school, where the name of God иs proclaimed.

Thank You, О Lord, for our families: husbands, wives and, especially, children who teach us how to celebrate Your holy Name in joy, movement and holy noise.

Thank You, О Lord, for everyone and everything.

Great are You, О Lord, and marvelous are Your deeds, and no word is suffiient to celebrate Your miracles.

Lord, it is good to be here! Amen.

Благодарим Тебя, Господи!

Всякий, кто способен благодарить, достоин спасения и вечной радости.

Благодарим Тебя, Господи, что изволил принять службу сию, Евхаристию, приносимую Святой Троице, Отцу, Сыну и Святому Духу и наполняющую наши сердца «радостью, миром и праведностью во Святом Духе» (Рим. 14:17).

Благодарим Тебя, Господи, что Ты открыл Себя нам и дал нам предвкушение Твоего Царствия.

Благодарим Тебя, Господи, что Ты соединил нас друг ко другу в служении Тебе и Твоей святой Церкви.

Благодарим Тебя, Господи, что Ты помог нам преодолеть все трудности, напряжения, страсти и искушения, восстанавливая среди нас мир, взаимную любовь и радость в общении Святого Духа.

Благодарим Тебя, Господи, за посланные нам страдания, ибо они очищают нас от самости и напоминают нам о «едином на потребу», о Твоем вечном Царствии.

Благодарим Тебя, Господи, что Ты нам дал эту страну, где мы можем свободно служить Тебе.

Благодарим Тебя, Господи, за эту школу, где возвещается имя Бога.

Благодарим Тебя, Господи, за наши семьи: за мужей, жен, особенно за детей, которые учат нас, как славить имя Твое святое в радости, движении и святой возне.

Благодарим Тебя, Господи, за всех и за все.

Велик Ты, Господи, и чудны дела Твои, и нет слова, достойного воспеть чудеса Твои!

Господи, хорошо нам здесь быть.