Об особенностях архиерейского служения Литургии с точки зрения древнецерковного обряда¹

С неодинаковым, конечно, чувством вышел каждый из нас сегодня из академического храма, но думаю, не ошибусь, если скажу, что торжественно совершенное в нем архиерейское служение на всех оставило, как всегда и везде на Руси оставляет оно, совсем особенное, необычное впечатление. Правда, духовному взору молящихся и в нем представляется то же высокое зрелище земной жизни и вечери Христовой, что и в скромной службе одного священника с диаконом, но наше зрение и слух получают за ним настолько полное удовлетворение, что при недостаточно-сосредоточенном внимании к молитвам кажется, будто присутствуешь за какой-то особой службой. Все в ней от посошника-мальчика с необычным ковриком в руке до «крепчайшего» гласа протодиакона заметно действует на всех. Нарядное убранство и обильное освещение храма, часто величественного своим видом и размерами, иногда очень древнего и потому полного дорогих для каждого исторических воспоминаний, празднично настроенное и соборной молитвой объединенное всесословное множество присутствующих, одетый в дорогие одежды сонм по обычаю сановных священнослужащих с епископом – нередко глубоким старцем во главе и наконец, сама служба, всегда у нас благолепная, неспешная и «сладкопесненная», в состоянии, мне представляется, повлиять и на не очень впечатлительные, даже холодные души. Но едва ли не больше всего значат при этом одинаково внимательно наблюдаемые всеми литургические особенности с церемониальными принадлежностями архиерейского священнослужения. Высоко ставя иерарха над сослужащими и всем вообще церковным собранием, одних и особенно людей простых, на долю которых так редко выпадает у нас случай молиться за этой службой, они поражают своей новизной, внешним блеском, стройными, но порой совсем непонятными для них звуками; других увлекают своим торжественным, нередко глубоко одушевленным исполнением; для третьих – они предмет благоговейного созерцания и пожалуй, благочестивого размышления, а человека, интересующегося прошлым христианского богослужения, эти обрядовые подробности занимают еще особой, неприметной для других, но очень важной для него стороной. При виде их он невольно переносится мыслью во времена давно минувшие и как-бы представляет себя свидетелем иных несравненно более простых и едва ли не более назидательных церковно-богослужебных порядков. В отличительных особенностях и целом строе современной архиерейской службы под роскошной, веками созданной обрядовой оправой, он усматривает не особый какой-либо вид литургии и даже не особенное ее изложение в роде характерной редакции, а узнает древний обще-литургийный обряд, в одних частях своих замечательно сохранившийся от самой глубокой, перво-христианской эпохи, в других несколько дополненный, осложненный или даже и совсем исчезнувший из обыденной церковной практики и потому еще более ценный в научном отношении по своему историческому содержанию. Познакомить с ним достопочтенное собрание, с этой полузабытой и далеко не для всех понятной археологической стороной обрядовых особенностей архиерейского служения, освободив их на время от некоторых придатков церемониального характера и составляет мою настоящую задачу.

Архиерейское служение обыкновенно предваряется у нас встречей иерарха, лишь в немногих городах, смотря по времени года, соединяемой с провождением его из келий в кафедральный храм. Архиерейский дом, отделенный теперь от последнего иногда довольно значительным пространством, даже расстоянием целого города, в старину на Руси так-же, как в прочих землях славянских и самой Греции, нередко был прямо соединен с ним, еще чаще находился близ него, на церковном дворе, подобно кельи игумена или жилищу приходского священника. Открыть в таком случае епископу свою службу церемониальным шествием к ней было вполне естественно. Впрочем характер и порядок этого шествия, как и следовавшей за ним встречи, определявшиеся величиной праздника, местными условиями и личной волей предстоятеля, были далеко не одинаковы даже в одной и той же церкви за разные периоды ее истории. Торжественны выходы и встречи наших теперешних владык, но еще с большей торжественностью происходили они на Руси в XVI–XVII стол., когда вместе с нарядными певчими и многочисленными духовными властьми, нарочито по особому звону «на собор» со всего города съезжавшимися, в провождении архиерея, не торопко шедшего из своей крестовой в храм и читавшего при этом особые молитвы и псалмы, число и содержание которых видимо отвечало расстоянию и разным стадиям пути, участвовали архиерейские дети, боярские, дьяки и подьячие, а иногда и государевы бояре, воеводы и приказные в своих дорогих разноцветных одеждах; когда архиерей, предшествуемый лампадой и двумя большими «ослопными» свещами, встреченный в паперти протопопом с соборянами и диаконами с кадильницами, по обычном входе в храм и целовании с известными тропарями всех местных и праздничных икон, чудотворцевых мощей и царских врат, со всем сонмом священнослужащих входил в сам алтарь и здесь именно, а не при западных дверях, как это делается теперь, взяв крест со св. престола, благословлял себя и всех остальных, а затем, подошед к жертвеннику и приложившись к дискосу и потиру, творил взаимное прощение с теми, кто должен был с ним служить.

Проще встречает и всегда встречал к службе православный восток своих деспотисов, как не знает он и нашей поздней обедни, совершая литургию на восходе солнца, вслед за великим славословием, и только в виде исключений или в случае литаний, спустя немного после утрени. Не всегда в Византии и землях южно-славянских за началом последней молился вместе с прочими в храме владыка, вычитывавший утреню с положенным правилом чаще на дому в своей кельи. Извещенный ударом в колокол или кем-нибудь из церковных или своих архиерейских чинов о начатии канона, он приходил, с кем случалось, к концу его в церковный притвор, где встречал его служащий священник с диаконом и клиром. Облачившись здесь в мантию и переменив путнический посох на пастырский жезл, архиерей, при пении девятой или другой песни канона, вступал на средину храма, нередко встарину, как часто и теперь на востоке, обозначавшуюся на полу в целях художественных и литургических той или другой геометрической фигурой, а иногда в церквах соборных или наиболее богатых – мозаическим изображением орла, путем царского пожалования или в своем роде преемственного наследства, перешедшего в числе прочих инсигний от императоров к восточным иерархам. Осенив рукой себя и благословив народ и клир, обычно приветствовавший своего владыку по гречески или славянски кратким пожеланием ему многих лет (είς πολλά έτη δέσποτα, на многие лета, владыко – у болгар и сербов), архиерей становился на свое святительское место или трон, обычно находившийся в правом крыле храма, возле подкупольного столба или одной из колонн, поддерживавших хоры или даже у самой церковной стены. В дни великих праздников и чем-либо замечательных памятей шествие восточного иерарха к службе начиналось так-же, как и у нас, из его кельи, куда среди утрени более или менее церемониально приходили почетные граждане и старшее духовенство для провождения своего владыки, который при выходе из дома с лестницы или возвышенного рундука ее преподавал благословение толпою встречавшему его на дворе народу, входившему с ним в храм, наполнявшийся к тому времени столь обычных в житейском быту востока благовонных курений. Далеко не всегда и не перед всеми архиереями предносима была при этом возженная лампада, которая в первые века церкви, думаем, освещала среди ночи и мрака подземелий путь епископам, отправлявшимся служить, а потом сделалась исключительно символом духовного путеводительства ими других. Но то, что не было всегдашней составной частью входного восточных владык или вызывалось настоятельной нуждой, что обусловливалось последованием утрени, известным убранством храма и его помоста, простотой нравов и естественными богатствами востока, получив со временем таинственный смысл, стало непременной принадлежностью наших праздничных архиерейских встреч, так называемых их шествий «со славой». Лампада и дикиро-трикирии, кадильницы и орел составляют теперь не для всех привычную обстановку вполне естественного в древности входа, которая в связи с выносом на блюде креста пред западные врата храма, чтением протодиаконом, а не самим архиереем, обычных входных священнических молитв, иноязычным многолетствованием и архипастырским осенением народа с самого же начала заметно отличает архиерейскую службу от соборной пресвитерской.

Архиерей не входит затем в алтарь одновременно с прочими служащими, но став среди церкви, «всенароднозрительно всеми священными одеяньми украшается по своему чину, на степенях, со каждением фимиама и приглашением стихов, подстлану под ногами его ковру и на нем же кафедре стоящей со возглавием». В старое время он вступал, как мы сказали, с остальной процессией в алтарь, где потом и облачался на горнем месте или около престола вместе со властьми, если нужно ему было поспешить в предварявший тогда нередко литургию крестный ход, или же возвращался, за отсутствием последнего, на средину храма для более торжественного здесь облачения, имевшего место по большим праздникам не на Руси только, но и далеко за ее пределами. Облачение священнослужащих в алтаре, в частности иерархов на востоке и в землях славянских, обыкновенно во время хвалитных стихир, с положением по местам даже облачальных одежд на св. престол вместо столика, сделалось теперь повсюдным, обычным явлением, как привыкли все и особенно сами служители алтаря к беспрепятственному вхождению в него и хождению в нем без риз. Существующее однако же требование проходить чрез святые двери в облачении и строгое запрещение входить в алтарь мирянам, за исключением царя, говорят об иных древне-церковных порядках, наступивших с того времени, как алтарь, не недоступный в первые три века даже для женщин-причастниц, был предоставлен потом одному священнослужащему, да и он мог входить в него только в назначенное время и не иначе, как облачившись. Современный чиновник, предписывающий архиерею облачаться вне алтаря и вступать в него уже облаченным, имеет на своей стороне некоторое преимущество по сравнению с теперешним служебником священническим. В более древнюю эпоху церкви, как вероятно и в первые времена христианства на Руси, служащие одевались обычно не в алтаре с краю престола, но вне его; в жертвеннике или диаконике, не имевших с алтарем сначала прямого внутреннего, посредством арок, сообщения, в той или другой части храма или даже особой к нему пристройке, – это вопрос в данном случае безразличный. В IX–ХIII столл. патриархи Иерусалимский и Константинопольский, например, облачались со всем своим клиром к литургии в великую субботу, пред пасхальной утреней и по другим великим праздникам в особых залах своих покоев, выходивших на хоры храмов Воскресения и св. Софии, с которых они, при своем появлении, обычно посылали благословение многолетствовавшим им снизу певцам и народу, слушали службу в полном одеянии и более или менее торжественной процессией спускались к ней чрез церковный притвор. Но в XIV–XV веках последний из них, по окончании канона, творил уже обычное начало, преподавал благословение сослужащим и облачался с одевавшими его старейшими диаконами на правой стороне храма, в углублении или позади своей кафедры, откуда шел потом, в предшествии диаконов, к западным, в то время называвшимся «красными» или «царскими», вратам, вправо от которых у стены ставилось для него седалище, на котором он слушал начало литургии и ожидал пришествия царя. Как раз на этом самом месте в своем кафедральном соборе и до сего времени продолжают облачаться среди обширной кафедры по большим праздникам Солунские владыки, избрав как бы средину между древним менее приметным и теперешними «всенародно-зрительным» архиерейским облачением. Отняв от последнего некоторую церемониальность, еще лучше, перенесши его на сторону храма или в особое отделение его, заменив теперешние, часто очень дорогие и разноцветные одежды наиболее простыми «от белой или червленой волны» одеяниями, можно будет представить себе древнюю постановку епископского облачения.

Окончив его, архиерей, при возглашении диаконом слов: Тако да просветится свет твой пред человеки…, трикирием и дикирием осеняет народ, а лики поют при этом: Τόν δεσπότην καὶ ἀρχιερέα ἡμῶν Κύριε φύλαττε εἰς πολλὰ ἔτη. В основе этого торжественного и часто повторяющегося за архиерейской литургией обряда лежит в сущности простой, предоставленный каждому священнику, обычай благословлять и посылать народу приветствие во время службы. И епископ в древности, являлся-ли впервые пред церковным собранием, вступал-ли в алтарь и на свой горний престол, поучал-ли народ после евангелия, или принимал дары на великом входе с молитвой о приносящих, преподавал-ли евхаристию или раздавал вместо нее антидор, отпускал-ли верующих от службы или сам выходил после нее, всякий раз с словами мира, любви или благословения обращался к присутствовавшим в храме, а они поклоном или молитвенным пожеланием многих лет отвечали на привет своего владыки. Как показывают памятники и до сего времени существующая кой-где на востоке практика, епископ долгое время не осенял при этом народа свечами, а благословлял просто рукой, реже двумя, как поступают теперь все священнослужащие и делает он сам в некоторых подобных же случаях. Нужда ли помощью горящих свечей сделать видимым в храме для всех архиерейское благословение, желание ли яснее, нагляднее представить посредством дикирия и трикирия основные истины христианства, выражавшиеся ранее сложением перстов благословляющей руки, молитва ли иерарха со свечей в последней пред началом службы, или что другое вызвало к жизни обряд осенения, положительно не знаем; но только благословение одной, тремя или двумя – в первое время безразлично – взожженными свечами постепенно вошло в богослужебную практику и благодаря Самим Спасителем данной символике света, столь согласовавшегося с характером архиерейской службы и праздничным временем ее совершения, нашло в ней широкое применение. Но ставши видной ритуальной принадлежностью архиерейского священнослужения, осенение дикирием и трикирием не сделалось служебным одних архиереев преимуществом. В старину у нас игумены многих монастырей, а не некоторых только, как в настоящее время, служили с одной или двумя осеняльными свечами. Да и теперь священник служит на Пасхе с трикирием и крестом в одной руке и кадилом в другой – так именно, как начиналась в соборных церквах, по свидетельству Симеона Солунского, каждая воскресная утреня. Даже диаконы прежде и византийские императоры в свое время, как лица помазанные и полу-посвященные, осеняли народ дикирием или трикирием – первые, когда на преждеосвященной литургии, взамен священников, обращались к нему со словами: Свет Христов просвещает всех, вторые – когда с амвона и вообще публично предлагали своим поданным то или другое наставление.

Осенив народ дикирием и трикирием, архиерей, сидя или стоя, слушает часы, отправляемые на стороне его священником, и начало литургии вместе с сослужащими, все время до малого входа оставаясь среди церкви. С точки зрения древнего обряда это не особенность, а обычный порядок. Не говоря уже о часах, которые, быв вначале вместе с полуночницей и повечерием делом личной набожности, справлялись каждым на дому, в церковном притворе, другой какой-либо части храма, но никак не в алтаре; даже такие важные службы, как праздничные вечерни и утреня, начинались вне последнего, пред закрытыми церковными дверями, как начинается в паперти и до сих пор наша пасхальная утреня. Воспоминание о начальном месте совершения в древности названных служб сохранилось и в позднейших уставах, образовавшихся при новых, изменившихся условиях церковного строя, хотя бы например, в том замечании их, что священник начинает вечерню с своего места на клиросе, а не в алтаре или подойдя к дверям его для произнесения тех или других молитв и ектений, надевает висящую тут-же епитрахиль и затем вервию снаружи из церкви открывает их. Литургия, однородная в своей первой половине по своему составу и назначению с прочими службами, не составляла исключения из них в данном отношении. Вхождение священника с диаконом в алтарь пред началом ее не есть обычай изначальный; в древней церкви первая часть ее, рассчитанная, подобно вечерни и утрени, на присутствие за ней вместе с верными неполноправных членов христианской общины, до малого входа или лучше сказать, до времени удаления последних из храма, совершалась не возле престола, а вне алтаря, среди церкви, вслух всех присутствовавших, сидя слушавших на ней ветхозаветные писания, пение псалмов Давидовых и чтение Апостола, как садятся и теперь на последнем все священнослужители и один только епископ во время антифонов. Вход священника в алтарь соединялся тогда с открытием алтарной завесы и святых дверей, вследствие чего решительно вся внутренность святилища делалась доступной взору народа. Но в период полного развития катыхумената и учения о неоглашаемости тайн веры и культа пред непосвященными (disciplinae arcanae) разные классы оглашенных были лишаемы права видеть престол – Святое Святых христианского храма. Даже после того, как совсем ослабел институт оглашенных и совершенно изменилась disciplina arcana, в позднейшей Византии, например по большим праздникам, когда литургии предшествовала лития, вся первая часть ее, как не заключавшая в себе ничего специально-евхаристического, сливалась, как бы сказать, с последней отправлялась иногда не только вне алтаря, но и вне храма. Малый вход, начинавший в таких случаях собой литургию, не только был первым входом священнослужителей в алтарь, но и первым появлением пред церковным собранием Константинопольского патриарха, не всегда участвовавшего в крестном ходе, но обыкновенно одновременно с ним входившего в храм и алтарь. Следы этого старого порядка можно примечать даже и в теперешней обстановке малого входа, бывшего в древности, надобно заметить, ничем иным, как выносом евангелия на средину церкви, когда наступало время его проповедывать, но не от престола, как это делается теперь, а из особого, не составлявшего тогда одного целого с алтарем бокового отделения. Вся она с содержанием молитв и стихов, предваряющих и сопровождающих рассматриваемый обряд, обращена на само действие входа, а не на предносимое в нем евангелие, как бы следовало ожидать в виду сказанного. Пред вступлением в алтарь священник молит Бога, чтобы Он сотворил со входом его входу святых ангелов быти. Диакон говорит: Благослови, владыко, святый вход и владыка отвечает: Благословен вход святых твоих… Но что за побуждение было у составителя этой молитвы и стихов сосредоточивать всю суть их содержания на входе, если бы этот вход не был первым в алтарь и если бы с ним не соединялось особенного значения для свяшенносовершителя, приступающего ко св. престолу? Молитва Трисвятого, непосредственно следующая за входом в алтарь, представляет священника уже стоящим лицом к лицу к последнему и благодарящим Бога за то, что сподобил его стать в сей час пред славой святого Своего жертвенника, пред которым, очевидно, является впервые. Понятным становится после этого каноническое запрещение «входить и сидеть в алтаре пресвитерам прежде входа епископа» во время священнодействия. Сопоставив с этими данными особенность архиерейского чиновника, назначающего епископу оставаться среди церкви до малого входа и только с ним вступать в алтарь, нельзя будет не видеть в ней счастливо уцелевшего остатка от первохристианской литургии безотносительно к тому, совершалась-ли она священником или епископом.

Сохранив в движении архиерея древнюю и простую форму входа, архиерейская служба представляет рядом с ней и другую тоже древнюю, но несколько богаче прежнего обставленную в выходе священнослужащих с евангелием. С большой церемониальностью, впрочем и с неменьшим числом, чем у нас теперь, священных утварей происходил малый вход в Византии по великим праздникам, особенно в тех случаях, когда открывал его с своими знаменами, оруженосцами и свитой сам император в короткой багряной фелони и с возженной свечей в руке; но это не было там всегдашним, тем более повсюдным порядком входа. Обычно в древнее время на востоке священник – старший ли то или младший, совершавший проскомидию и начинавший литургию, один с диаконом, в преднесении двух лампад и кадила, проходили с евангелием и крестом к западным вратам храма, пред которыми уже ожидал последнее с духовенством епископ или патриарх, одновременно встречавший почти здесь же и царя, целовавшего и вместе с ним сопровождавшего евангелие и крест к престолу. Приветствуемый клиром так-же, как царь своим синклитом, при демественном пении Приидите, поклонимся или праздничной стихиры певцами, народом или же самими служащими, как это велось встарину на больших соборных службах в Византии и у нас на Руси, с осеняльной свечей, еще чаще без нее, приложившись впервые к св. дверям или иконам на столпцах их, архиерей вступал в алтарь, по обычаю кадил его и после трехкратного поклона и молитвы пред престолом с дикирием в руке, встречал императора. В то время, как этот молился и приносил дар свой к алтарю, доместик или диакон с амвона возглашал: Господи, спаси царя или царей и затем от лица народа, просившего также Бога устами кого-либо из среды своей услышать и его, многолетствовал государю, служащему архиерею и всем, кому приказывал последний, вероятно и тогда, как и теперь по малом входе, запечатлевавший каждое из благожеланий (теперешних похвал) осенением своих рук. По выходе царя и молитве Трисвятого, архиерей брал трикирий и при пении последнего певцами или сослужащими, творил трижды крест перед св. престолом, еще чаще над возлежавшим на нем св. евангелии, каждый раз молясь в себе: Господи, Господи, призри с небесе и виждь, и посети виноград свой…, осенял иногда свечей на запад с негласным повторением тех-же слов и отходил к горнему месту, с которого всегда рукой или трикирием благословлял народ. Молитва, читавшаяся сначала тихо в алтаре, давно перешла на середину храма и здесь в связи с осенением предстоящих дикирием и крестом, заменившим, быть может, существовавшее у нас некогда «двема свещама и двема перстома знаменание святителем людей»², составила один из замечательнейших по содержанию и благодарных по исполнению и широкому применению церковных обрядов. Но трудно с уверенностью сказать, чем обусловлен был этот переход: чтением-ли на амвоне евангелия, к проповеди которого молитва имела прямое отношение; устройством-ли взамен низенькой древне-христианской или сквозной византийской алтарной преграды высокого сплошного иконостаса, скрывшего алтарь с происходившим в нем от глаз присутствующих, или вернее всего обще-историческим движением литургийного обряда, по силе которого омофор, например, возлагавшийся встарину на время чтения евангелия, подобно воздуху, на рамо перводиакона, теперь распростертый на руках другого, церемониально обносится пред благовестителем кругом аналогия; или начальные возгласы евхаристийного канона: Благодать Господа нашего Иисуса Христа…, Горе имеем сердца и Благодарим Господа, говорившиеся в древнее время, как и до сих пор на востоке, архиереем с своего места от престола, произносятся у нас с солеи или амвона, и сопровождаются не простым благословением народа рукой, а трехкратным осенением его дикирием и трикирием.

Архиерей умывает руки на великом входе пред царскими дверьми. В старое время на Руси, если не совершалось по великом входе хиротонии священника, он умывал их в алтаре вместе со всеми сослужащими, как и до сих пор поступают иерархи на востоке и в землях славянских и как-то делает у нас подле жертвенника каждый священник с диаконом перед проскомидией. Очень долгое время на востоке и все верующие из особого бассейна или просто чаши с водой омывали себе руки и лицо при входе в храм, чтобы чистыми руками и предполагается, с таковым же сердцем приносить жертву Богу, совершать молитву и принимать Таинство. Для священнослужащего с этим символическим значением омовения всегда соединялся еще смысл литургический; омывши руки, диакон в первые века церкви, священник вместе с ним в последующем приступали, как приступают они и теперь к приготовлению даров, необходимых для таинства, и изъятию частиц из просфор, а епископ и прежде довершал и теперь оканчивает начинаемое ими перед литургией проскомисание, поминая у жертвенника, тайно от народа, пред отпуском великого входа из олтаря, живых и умерших, которых сам он, священнослужащие или кто-либо из мирян и иноков пожелали бы помянуть. Встарину епископ совершал это иногда на малом входе, по первом вступлении своем в алтарь и тогда он не исходил уже к жертвеннику для преподаяния сосудов с дарами сослужащим пред великим входом, но с своего места пред престолом рукой или крестом благословлял их.

Торжественно совершается у нас теперь за архиерейской службой перенесение св. даров с жертвенника на престол, но еще большей торжественностью отличалось оно встарину, особенно в византийском мире, когда шествие с ними из предложения направлялось вдоль всей северной стены, достигало западных врат храма, останавливалось иногда посредине его и уже затем вступало на солею; когда во главе его, впереди многочисленного служащего духовенства, шли нередко те или другие лица и почти всегда с зажженными свечами, например: посвящаемые в иерархические степени и разные звания, новокрещенные возрастные и младенцы на руках своих матерей тотчас по крещении, византийские императоры в дни своих коронаций и великих праздников, дети с разноцветными ваиями в вербное воскресенье на востоке, даже киевские студенты ХVII века по храмовым праздникам своего монастыря; когда св. дары с скиптрами и мечами, рипидами и дарохранительницами, драгоценными блюдами и чашами, ковчегами с мощами святых и разного рода плащаницами с их изображением, среди глубокой тишины, прерываемой разве уставными возгласами служащих да молитвенными восклицаниями больных, лежавших на полу, медленно проносились к алтарю, в дверях которого с тайной или гласной молитвой были встречаемы иерархом. Но не эта высокоторжественная обстановка входа сама по себе важна для нас в данном случае, а присутствие в ней таких подробностей, как участие мирян, ношение «ради украшения» дискосов и чаш, вызывавшееся очевидно когда-то настоятельной нуждой, наконец встреча архиереем даров пред престолом, – которые невольно отсылают исследователя к первым векам христианства и здесь заставляют искать первоосновы обряда, занявшего видное место между начальными актами литургии верных.

Не с пустыми руками древние христиане приходили к литургии, но со всем необходимым для ее совершения. Их приношения, состоявшие обычно из хлеба и вина, ладана и воска, до выделения из них веществ, нужных для таинства, складывались на особом столе или в особом отделении, а имена приносителей, как и тех, за кого дары были принесены, вносились диаконами в церковные помянники. Изображения ангелов, записывающих в свитки имена входящих при дверях наших храмов, мне представляются немыми свидетелями этого древне-церковного обычая приношений, теперь уже во многом уклонившихся от своего первоначального смысла и назначения. После разбора и надлежащего приготовления эти дары покровенные или открытые, по необходимости защищаемые рипидами от мошек, избранные верующие или диаконы, потом вместе с иереями, пред началом евхаристии в первые века, по выходе оглашенных в последующие, вначале молча, позднее с пением переносили к алтарю, где брал их предстоятель – священник то или епископ – и поставляя на престол, поминал иногда вслух принесших и прежде всех, разумеется, епископов и царей, стоявших первыми в помянниках. Принимая св. дары пред царскими дверьми с известными возглашениями, наши владыки таким образом остаются верными этому древне-христианскому порядку, как ему же несомненно следовали архимандриты и игумены очень многих древне-русских монастырей, не выходившие также сами с дарами на великом входе.

В конце архиерейского служения особенно выдается возглас протодиакона, в котором поминается архиерей, приносящий св. дары Господеви Богу нашему о спасении государя и царствующего дома, всей палаты и воинства их. Но он есть не что иное, как извлечение из молитвы за умерших и живых членов церкви, читаемой тайно епископом, как и всяким священником, по освящении даров и в некоторых древних греческих и славянских служебниках совершенно в таких же выражениях говорится в ней и о совершавшем литургию благоговейном иерее или иеромонахе. Простирая решительно на весь мир спасительное действие жертвы Христовой, пред которой как-бы уравнивались святые и несвятые, древняя церковь каждый раз, как совершала ее, молилась о всех без исключения, начиная с ветхозаветных праотцов и кончая приносившими дары к алтарю, и эта вселенская молитва ее, оставляющая неотъемлемую принадлежность всех древних литургий, с следовавшими за ней помянниками с именами умерших и живых произносилась тогда вслух, как произносятся протодиаконом за архиерейской службой и до сих пор велегласно заключительные слова ее: и всех и вся.

Архиерей сам причащает священников, предоставляя архимандриту или вообще первому после себя служащему преподать тело Христово и честную кровь Его диаконам. В древнее время, при соборном служении нескольких священников, имело место то же самое явление, то есть, право приобщать младших усвоялось всегда старшему, первенствовавшему в службе священнику, как меньшему иерею вменено было в обязанность преподавать чашу крови диаконам.

Рассматривая вообще с точки зрения древне-церковного обряда особенности архиерейского служения, изучая их при свете обще-литургических данных, невольно приходишь к тому заключению, что порядок совершения его не составляет какого-нибудь особенного вида литургии, что архиерейская служба есть та же священническая литургия, только несколько осложненная и дополненная. Некоторые из обрядовых подробностей ее обязаны были своим происхождением средневековой Византии и вышли из условий того показного церемониала, которым обставлены были торжественнейшие выходы к службе и участие в ней византийских царей. Это обстоятельство сообщило ей особенный отпечаток и придало церемониальный характер таким частям ее, которые по своей основе ничего подобного не имеют и ведут свое начало от первохристианской эпохи. Большая часть особенностей архиерейской службы сводится в сущности к простым, одинаковым сначала у епископа с пресвитером обрядам древнейшей литургии. Внешняя сторона ее, достигшая наиболее полного выражения в служении архиерейском, развилась постепенно, по мере того, как первоначально – простым литургическим действиям стали придавать возвышенное духовное значение, когда с падением непосредственного чувства веры явилась надобность окружить евхаристийный канон широкой обрядовой обстановкой и ей поддержать энергию и живость религиозного чувства. Верующие первых веков, стоявшие ближе нас в отношении таинств к их совершителям, участвовавшие в литургии каждый раз своими приношениями и причащением, для которых евхаристия составляла праздник, в полном смысле слова Пасху Нового Завета, легко обходились домашними средствами при ее отправлении, молились в бедных калибах и темных пещерах без обильного света, без золота, без музыки – той теплейшей и чистейшей христианской молитвой, которой и до сих пор продолжают молиться, примерно, Абиссинцы в своих жалости достойных храмах, среди убогой литургической обстановки, под раздирающий уши европейца крик родного пения. Но там иная полоса духовной географии и нам далеко до неподражаемых образцов первохристианской молитвы. Для людей с заметной наклонностью избыть скучных частей литургии в роде часов, возвышение духа которых значительно соразмеряется с величием храма и красотой его внутреннего убранства, у которых весь праздник нередко сводится в душе к свободе от обязательных работ и известному уставному разрешению, для таких людей торжественная служба с нарядной обстановкой и стройным пением так-же нужна, как теплый воздух и свет, удобрение и разного рода прививки необходимы нежным тепличным растениям.

Чувствую, что утомил внимание достопочтенного собрания, а может быть и охладил в вас теплое чувство, вынесенное из академического храма… Слово научной оценки всегда будет стоять ниже тех живых, непосредственных впечатлений, которые дает литургийная служба сама собой и с которыми мы сроднились, благодаря влиянию вашего воспитания, преданиям семьи и религиозным представлениям. И современная литургическая наука стремится лишь возвести наше благоговейное, но порой безотчетное уважение к церковному обряду на степень исторического его понимания и сознательного к нему отношения.

А. Голубцов.