К характеристике нравственной стороны современного общества: по поводу нынешних его увлечение драмою графа Л. Толстого «Власть тьмы»

Несколько лет назад появившаяся в свет пятиактная драма Л. Толстого «Власть тьмы» в своё время наделала достаточно шуму. Уже тогда предпринимались попытки провести драму на сцену казённого театра, чтобы публика, так сказать, увидела «товар лицом». Но поговорили, пошутили… и по некоторыми причинам замолкли. Нынешнею осенью драма снова заявила о себе: начиная с казённого театра, её ставят всюду, где только есть малейшая к тому возможность. Опять поднялись усиленные о ней толки как в лагерь толстофилов, так равно и в противном ему: пишутся специально по поводу драмы брошюры (напр., г. Бабкиным¹ , г. Л-тиным² и др.), печатаются на столбцах газет (напр., «Петербургской"…³) открытые письма, посвящённые обсуждению её же, ведутся горячие споры о ней и в частных беседах… В виду всего этого нужно быть человеком не «от мира сего», чтобы остаться незатронутым общим движением и возбуждением. Последнее вполне естественно затронуло и нас. Отсюда мы, при том побуждаемые и некоторыми, адресованными к нам, письменными и устными просьбами, решились печатно поведать свои мысли в ответ на вопрос: где корень шума и оживления, обуявшего наше общество, – во внутренних ли достоинствах драмы, в имени ли автора, или в чем-либо другом? Смеем думать, что наш «опыт» разъяснения вопроса идёт навстречу желаниям и некоторых подписчиков «Христианского Чтения».

Дело происходит в одном большом селе. Мужик Пётр, овдовев, женился на щеголихе Анисье. В момент, отмечаемый рассказом, первому 42 года, второй 32. Анисья не питала к своему болезненному мужу никакой любви. Свою любовь она перенесла на жившего в их бараке щёголя Никиту (25 лет). Отношения Анисьи и Никиты грозила опасность: отец последнего – невзрачный, но богобоязненный мужичок Аким (50 л.) вместе со своей женой Матрёной (50 л.) приехал к нему, чтобы, взяв его домой, женить на соблазнённой им девушке – сироте Марине (22 г.). Присматриваясь к положению своего сына в доме Петра, его мать быстро подметила существовавшие между Никитою и Анисьей любовные отношения и решила на этом основании построить благополучие сына, и своё собственное. И вот с этой целью она начала кампанию. Прежде всего Матрёна расстроила планы своего мужа относительно женитьбы Никиты и Марины, причём ей помог сам Никита, клятвенно отрекшийся от своей связи с этой сиротой. Итак, одно препятствие устранено с дороги. Затем, дав понять Анисье, что, в случае смерти Петра, возможен её брак с Никитой, Матрёна на это почве заполонила её и стала вертеть ею по своему усмотрению. По её убеждению, Анисья стала давать своему мужу отраву. Яд был доставлен, конечно, Матроной же. Когда Петру, как и следовало ожидать, становилось всё хуже и хуже, он, разумеется, понял, что конец его жизни близок. И вот, не желая оставить накопленные им деньги своей развратной жене, отношение которой к Никите, как говорит сам Пётр, были известны ему, он решил передать их своей сестре Марфе, в уверенности, что эта в своё время передаст их его детям (дурковатой Акулине – 16 лет и Анютке – 10 л.). Но этот замысел не удаётся Петру. Анисья догадывается, в чём дело, и расстраивает его затею: посланную отцом за Марфой Акулину отправляет с бельём на реку. В затем, когда она, т.е. Анисья, недоумевает, как ей поступить дальше, её выручает вовремя явившаяся Матрёна. До прихода Марфы, за которою была послана Анютка, Анисье удаётся окончательно отравить своего мужа новою дозою яда и похитить спрятанные на нём деньги, которые потом и были переданы Никите. Марфа явилась, но уже поздно: и Пётр умер, и деньги пропали. Никита Женился на Анисье и зажил хозяином. Однако же, любовь его к Анисье пропала, лишь только он узнал об отравлении ею Петра. Он сошёлся с Акулиной и стал жить с нею. Во время одной его отлучки в город с любовницей, когда Анисья измучилась, ожидая его, терзаясь ревностью и вообще размышляя о своём горьком житье-бытье, явился в дом сына Аким с намерением попросить о материальной помощи. Никита возвратился домой пьяным, вместе с ним приехала и Акулина с подарками, сделанными ей любовником. Подарки рассматриваются. Анисья естественно теряет терпение… Происходят грубые объяснения между Анисьей, с одной стороны, и Акулиной и Никитой, с другой… Аким, взявший было от сына 10 рублей, затем, в виду происходившего в доме последнего полной неурядицы, возвращает их назад и решается лучше переночевать под забором, чем в такой «пакости». Чтобы сбыть с рук Акулину – виновницу семейной неурядицы, Анисья с Матрёной (конечно, не без такого или иного согласия и обоих любовников) решили выдать её замуж и просватали. Слух об её гульбе с Никитой мог, конечно, дойти и до свата. И вот, чтобы надёжнее повернуть дело в свою пользу, Матрёна подчёркивает пред сватом сумму приданого невесты, и успех обеспечен. Между тем, невеста не может показаться свату, потому что как раз в это время наступили её «роды» (результат её гулянки с Никитой). По отъезде свата относят новорождённое дитя в погреб. Чтобы сделать участником в ряде их злодеяний и Никиту, Матрёна и Анисья заставляют последнего копать в погребе яму и убить малютку: положив на дитя доску, Никита сел и свею тяжестью расплющил жертву. Совершённое злодеяние приводит убийцу в ужас; он в страхе уходит. Закапывать труп приходится уже самой Матрёне. Наконец, наступило время свадьбы. У Никиты не хватает духу благословить Акулину; он уходит и, по-видимому, не прочь бы даже повеситься, но ему мешает приход братка (Митрича). По возвращению в дом, Никита вместо того, чтобы благословлять невесту, падает на колени, просит у всех прощение, приносит покаяние в грехах не только совершённых, но даже и не совершённых им (в отравлении Петра). Дело закачивается его арестом.

Таково общее содержание драмы.

Возбуждённый ею в нашем обществе интерес заключается, конечно, не в особенностях языка, каким она изложена, вообще не во внешней её форме. Это ясно уже при самом поверхностном ознакомлении с драмою. Слова и выражения вроде: «гнилой чёрт, носатый», «кобель бешеный», «подлюга», «лягай тебя лягушки», «в рот им ситного пирога с горохом», «тоже сортиры, значит» …, – встречающиеся на каждом шагу, скорее были бы способны расхолодить наше так называется «общество». Если бы в сфере, подобной той, которая «с бою» брала билеты⁴ на первые представления драмы на казённой сцене, кто-либо попробовал свою обыденную речь пересыпáть вышеуказанными изречениями, то он сейчас же был бы сочтён невеждой, неблаговоспитанным (это, впрочем, не важно: ведь на сцене подобным образом мужики и говорят), и (чтò уже важно) многие (особенно многие) немедленно с ужасом закрыли бы свои уши или просто с негодованием убежали бы, чтобы не слушать подобных диких вещей. Всё это не подлежит никакому сомнению. Но когда приходится слушать всё это при театральной обстановке от лица такого автора, каков пресловутый Л. Толстой, то картина меняется: чтобы не показаться «отсталым», «профаном», те же многие и многие ведут себя иначе, по крайней мере, наружно… А напиши кто-либо из обыкновенных смертных лаже и весьма богатую содержанием пьесу такого именно рода языком, её не стали бы слушать, её не пустили бы на «образцовую» сцену, её по косточкам разнесли бы и осмеяли бы те же лица, какие теперь, из пресмыкательства пред своим кумиром, ничего не имеют против подобного извозчицкого языка. Это опять несомненная истина, и в тайниках своей души каждый должен сознавать её и сознаёт. Несерьёзно, конечно, могут возразить, что подобный язык «Власть тьмы» – не недостаток, а скорее – достоинство, так как он точное соответствие языку героев драмы. Но это возражение, если б только кто-либо с ним явился, как мы и сказали, несерьёзно: во-первых, не смотря на указанную нами особенность языка драмы, он не может быть признан точной копировкой деревенского языка, для чего пришлось бы внести ещё и не «такие» слова и выражения; в во-вторых, «суть» художественного произведения не мирится с подобным отношением к делу: всюду в художественном произведении должна быть соблюдаема известная мера, то, что ещё греки называли «μέτρоν»; превышение же этой меры безусловно вредно для достоинство произведения. Наши истинные художники слова, напр., Гоголь, Тургенев, Островский, всё это прекрасно сознавали и строго придерживались «меры», хотя бы выводили на сцену лиц пьяных, наглых, из уст которых вполне естественно могли вылетать всякого рода словечки. И несмотря на это, в их сочинениях нашло себе место типичнейшее воспроизведение действительности, часто неподражаемое… При этом Толстой не последователен: как справедливо замечает один из критиков (Антитаё⁵, язык, напр., Акима отдаёт языком «барина»; «Аким подлаживается под народный» (по-видимому, несколько чуждый ему) «язык"…

Итак, не вдаваясь в иные подробности, касающиеся внешней стороны драмы, повторяем: «гвоздь» – не в этой стороне, а «внутри» драмы. Рассмотри последнюю и в данном отношении.

Чтó хочет автор раскрыть и выяснить? Ответ на вопрос даёт самое заглавие драмы: «Власть тьмы или коготок увяз, всей птичке пропасть». Это заглавие говорит о власти тьмы, невежества, зла, при чём, если кто-либо раз вступает на путь зла, то ему, по мнению автора, как птичке, коготок которой увяз, грозит несомненная гибель, конечно, нравственная прежде всего. Этой птичкой, по словам самого Никиты, является именно он: «говорил ты мне», – обращается Никита к своему отцу: «коготок увяз, и всей птичке пропасть, не послушал я, пёс, твоего слова, и вышло по-твоему». Посмотрим, как, в частности, происходил этот процесс гибели человека. «Коготок увяз» у Никиты через то, что он вступил в непозволительную связь с сиротой Мариной. Дальнейшим моментом является его любовная же связь с Анисьей, начавшаяся после того, как он нанялся батраком к Петру. Марина была забыта. Когда Аким допрашивал его об отношениях к последней, он, как выше сказано, клятвенно отрёкся от их интимности. Оставшись наедине Никита рассуждает по поводу того, что побожился «в неправде»: «всё одна глупость. Ничего, одна речь. Очень просто». Коготок, следовательно, увлекает за собой и птичку всё более и более. Затем, увидевшись с пришедшей к нему и упрекавшей его Мариной, он со злобой гонит её – от себя, а когда она не уходит, сам оставляет её. – Когда Пётр, чувствуя приближение смерти, слёзно прощается с Никитой, этот сам плачет и просит у хозяина прощения. Оставшись наедине с Анисьей, он продолжает плакать и, по-видимому, искренне раскаивается в своих поступках: «я», – говорит он, «от него (Петра) худого, окромя хорошего, ничего не видал. А я, вот что сделал» (намек на его отношения к Анисье). «Жалко мне его. Как жалко"… – Матрёна внушает Никите, что ему можно по смерти Петра жениться на Анисье. Никита, по-видимому, слушает мать без расположения. Затем, когда Анисья, похитив у мужа деньги, отдаёт ему на сохранение, он обещает «запихнуть» их «туда, что и сам не найдёт», и, по-видимому, не обнаруживает намерения завладеть ими сам. Далее мы застаём Никиту (как уже мужа Анисьи) в сцене, разыгравшейся в его доме по возвращении его из города с Акулиной: издеваясь над женой, на её глазах живя с любовницей, он по-своему высказывает почтение к отцу (но этот, как мы знаем уже, уходит). – Когда уехали сватавшие Акулину, Никита, сочувствуя затее Анисьи и Матрёны отдать замуж его любовнице, внушительно советует батраку Митричу при случае «лишнего не болтать» о невесте. – В убийство родившегося от Акулины ребёнка Анисья и Матрёна вовлекают и Никиту. Он сначала советует отвезти ребёнка в воспитательный дом, потом покончить дело «так как-нибудь», вообще твёрдо, по-видимому, решается «не пойти на то» дело, какое затевают бабы, указывает на то, что ведь ребёнок – «живая душа», боится, что узнáют про это дело другие, снова собирается уходить от баб. А когда Анисья пристаёт к нему с угрозами впутать его в историю отравления Петра, он нехотя решается выкопать яму. Яма готова. К нему кидают дитя. Оно ещё живо, что приводит Никиту в ужас. Но, чувствуя, что не в его силах отвязаться от баб, он умерщвляет ребёнка. Убийство приводит его в состояние, близкое к помешательству; Никита нигде не находит себе покоя: ему кажется, что ребёнок всё ещё жив. – Свадьба. Никита, как выше было отмечено, уходит из дома, встречается с Мариной, плачется пред ней на скуку, на тошноту жизни, высказывает желание повеситься. – Его зовут в дом; он не хочет идти, припоминая, чтó сделал с Акулиной, чтó – с ребёнком. Пытается повеситься. Ему препятствует Митрич. После ободрения со стороны последнего идёт в дом и здесь раскаивается в своих поступках и пр. (о чём уже было говорено).

Мы наметили все моменты в истории Никиты, поскольку она раскрывается в драме. Действительно ли между ними существует такая связь, что уже если возымел место первый из них, то дальнейшее следует за ним неотразимо? На этот вопрос следует отвечать отрицательно. Если Никита вступил в связь с Мариной, то отсюда нимало не следовало, что он непременно должен был вступить в такую же связь затем и с Анисьей. Очень нередко преступные связи, подобные первой, не влекут за собой других, но прерываются или, как принято выражаться, «прикрываются венцом», после чего жизнь начинает идти совершенно нормальным путём. То же могло случиться и здесь. Но попрепятствовала случайность – не больше, именно то, что Анисья, к мужу которой Никита нанялся батраком, оказалась развратной женщиной, похотливой, не находившей, при том, у мужа удовлетворения своих похотливых стремлений. Если бы, говорит Никита, «летось не пристала эта Анисья», то, предполагается, обстоятельства могли случиться иначе. Слёзно раскаиваясь в своих поступках против Петра, Никита, быть может, здесь же и остановился бы и не пошёл бы дальше – по дурному пути, если бы н «эти бабы», если бы, т.е., не случайность снова. Не будь последней, опять «птичка» могла бы вырваться на свободу. Идём дальше. Когда Никита был уж мужем Анисьи, опять выступила на сцену случайность: «стала», – говорит он, – «эта девка» (Акулина) «вешаться. Что ж мне? Не я, так другой"… Об убийстве ребёнка он и не помышлял. Из того, что он раньше делал, оно не проистекало непременно. Мало ли действительность представляет нам подтверждающих нашу мысль примеров? Никиту всякими путями «эти бабы» заставили совершить убийство. Не будь Анисьи, да Матрёны, опять не было бы, безусловно не было бы дальнейшего. Да и при наличности этих двух развратных женщин совсем не понятно, зачем именно требовалось детоубийство? По-видимому, затем, чтобы скрыть от посторонних следы гулянки Акулины с Никитой и таким образом скорее выдать эту развратную девку замуж. Цель, как показывает дальнейший ход драмы, по-видимому, достигнута. Всё произошло легко и желательным образом. Но в действительности не могло так случиться. Немыслимо было скрыть от деревенских кумушек, знавших о связи Акулины с Никитой, беременность первой. Кто жил в деревне и хорошо знаком с её обитателями, тот согласится с нами. Скрыть беременность было тем труднее, что Акулина, по словам автора, была ещё «дурковата», следовательно, не могла хитрить, как должно. Но, если даже согласиться, что о беременности Акулины никто не мог узнать⁶, что ни Матрёна, ни Анисья, ни тем более Пётр, ни Анютка, повествовавшая о ребёночке Акулины, ни Митрич, слышавший, как его убивали, словом, узнавший об его существовании, не передали бы никому о распутности Акулины, дошедшей до данных пределов, – зачем всем им нужно было скрывать это? Опять, кто хорошо знаком с жизнью деревни, тот скажет, что будь у невесты «три полста» (как, по словам Матрёны, оказалось у Акулины), она никогда не засидится в девках, её возьмут нарасхват. Эту мысль, разделяемую и г. Фингалом, автором фельетона в «Новом Времени» за 6-е февр. текущего года (№ 7162), хотя, быть может, впадающим в крайность при подробном раскрытии её путём фактов, в основе признаём безусловно верною⁷. Зачем же это убийство?! Оно совсем излишне, и ни в каком случае не может служить к обоснованию положения о «птичке», коготок которой увяз и т.д. Очевидно, нужен был особенно трагический элемент…, и он – налицо. Что же дальше? Время идёт, все, по-видимому, успокаиваются. О раскаянии Никита, кажется, и не помышляет. Наконец, раскаивается. Но чем вызвано раскаяние? Опять на сцену является случайность: свадьба Акулины. Да и тут не понятно, почему Никите вздумалось каяться… Если верить Рокшанину, который будто бы вёл беседу самим Л. Толстым, то оказывается, по словам последнего, что «фабула «Власть тьмы» почти целиком взята графом из подлинного уголовного дела, рассматривавшегося в тульском окружном суде». Графом «придумано» от себя «отравление мужа». Что касается «сцены покаяния», которая нас в данном случае интересует, то здесь во «Власти тьмы» допущено отступление от действительности: «прототип Никиты, так же как в драме, не хотел было идти благословлять молодых, и звать его действительно приходили разные члены семьи. Пришла, между прочим, и девочка – подросток в роде Анютки… Мучимый совестью, виновник преступления чувствовал, что у него нет сил идти и благословлять, в озлоблении схватил оглоблю и так ударил девочку, что она упала замертво. Под впечатлением этого нового преступления он решился, охваченный ужасом, на всенародное покаяние«… ⁸ Повторяем: если верить фельетонисту Рокшанину, то в действительном событии, давшем материал Толстому, «сцена покаяния» происходила при иных условиях, и, прибавим, там она была всецело понятна, так как на лицо было обстоятельство опрометчиво пропущено, и получилось покаяние совершенно случайно, нечто в роде «deus ex machina»… Но недоумения читателя не ограничиваются ещё всем этим. Дело в том, что, решившись покаяться, Никита раскаивается даже в том, чего он не совершал, т.е., в отравлении Петра. Зачем это нужно было Толстому? Непонятно. Разве в том должно состоять истинное покаяние, чтоб кающийся взводил на себя небылицы и в то же время выгораживал других, тем самым позволял им оставаться на свободе и злодействовать по-прежнему, а то и сильнее?! Удивительны, даже более: дики нравственные воззрения, отмеченные подобным характером! Какой нравственный вывод из всего этого могут сделать читатели драмы?! Притом, раскаиваясь, Никита делает это так, как будто бы бравирует этим, хвалится своею удалью: «я сделал, один я»; «не боюсь я теперь никого»; «нечего допрашивать» (т. е., других), «от меня все…; больше ничего не скажу"… Толстой сочинил факт отравления Петра. Зачем это ему понадобилось, мы ещё будем иметь случай говорить. Теперь скажем только, что это с его стороны – промах. К промаху присоединяется другой: раскаяние Никиты в несовершённом им грехе. Всё это – непонятно.

Итак, между отдельными, отмеченными в драме моментами из жизни Никиты причинной связи нет, нет ничего напоминающего судьбу птички, коготок которой увяз и которой грозит неизбежная гибель. Налицо только несчастное и случайное сцепление обстоятельств, при том, сцепление, как мы видели, иногда придуманное автором слишком натурально. Да и при наличности всех этих случайностей, Никита не пропал бы, если бы не его крайняя слабохарактерность, безвольность какая-то, трусость… Отсюда он не борется сколько-нибудь серьёзно со страстями, да и почти не желает; всякий, как говорится, «вьёт из него мочала». Это какой-то «младенец», подобных которому в действительности «днём с огнём» поискать. Собственно, он – только орудие в руках других, а не сколько-нибудь самостоятельная личность. Какая тут «птичка» с её «коготком»?! Сколько людей, находившихся под давлением не только подобных, но ещё более затруднительных обстоятельств, выходили в конце концов победителями: не шли от одного проступка к другому и т.д., но раскаивались вовремя, а не тогда уже, когда накоплялась целая куча безвозвратно погибших жертв, – вступали на новый путь, делались полезными членами общества! На то у человека и свобода, отличающая его от «птички». Поставить же его на одну линию с последней в «подобном» сравнении нет никаких оснований.

С «птичкой» мы покончили. Обратимся к другим лицам драмы, говорящим своей жизнедеятельностью о власти тьмы, зла. Здесь должны быть охарактеризованы: Анисья, Акулина и наибольшее воплощение зла – Матрёна.

Итак, что такое – Анисья? Чем была она до замужества с Петром, не знаем. Судя по дальнейшим её похождениям, конечно, можем догадываться и об её прежней жизни, выработавшей такую злодейку, но дальше догадок идти не может. Мы застаём её уже в то время, когда она питает крайнее нерасположение к Петру, её первому мужу, – в тот, в частности, момент, когда, заступаясь за своего любовника – Никиту, она произносит различного рода упрёки по адресу «кобелем бешеным», «кобелем потрясучим», «гнилым чёртом, носатым». Судя по такому характеру её ругательств, она уже достаточно укрепилась во зле. Здесь уже не птичка, завязавшая только коготок, а нечто иное. Впрочем, подобное следовало сказать и о Никите, судя по его отношению к божбе, обнаруженному им ещё в начале драматической истории (об этом уже была речь). Кто знает взгляд нашего народа на клятву именем Божиим и сравнит воззрение Никиты по тому же вопросу, тот невольно спросит: где корень последнего рода взгляда? Очевидно, Никита ещё и до начала данной драмы был уже по существу своему далеко не «птичкой», только связью с Мариной завязившей «коготок"… Однако речь о Никите у нас уже была окончена, и мы здесь опять обратились к ней лишь мимоходом, находя более удобным именно здесь оттенить данное обстоятельство по аналогии его с другим, касающимся Анисьи. В своё время не отмечали его и потому, что из уважения к автору драмы, т.е. Толстому, не хотели с самого начала усомниться в том, что имеем дело только с указанного рода птичкою… Но продолжаем прерванную речь. Ругает Анисья и Акулину, заступившуюся было за своего отца, обещая даже побить её рогачом. Пока поведение Анисьи нормально в смысле естественности его при наличных обстоятельствах её жизни: развратная бабёнка, не находившая удовлетворения своих похотливых желаний у мужа, натурально готова ругать последнего за его нерасположение к её любовнику; будучи мачехой Акулины, она опять вполне естественно (так, по крайней мере, чаще всего в жизни и бывает) не питает расположения и к ней. Положим, подобные женщины редки в крестьянской среде, и смотреть на них, как на своего рода обычный тип, ни в каком случае нельзя, но что они встречаются иногда – это несомненно. После того, как Анисья указанным образом заявила себя, разговор её с Никитой о том, как избежать ему женитьбы на Марине, и вообще о планах их будущей жизни, не представляет узе ничего особенного: что при этом Анисья спокойно и даже радостно думает о скорой смерти Петра, это уже само собою понятно после намеченных отношений их друг к другу… Беседа Анисьи с Матрёной сначала и, при том, несколько неожиданно говорит, по-видимому, ещё о некоторой нравственной порядочности первой: даже и ненавидя мужа и страстно любя Никиту, Анисья, при предложении ей со стороны Матрёны отравы для Петра, высказывает опасение: «как бы греха не было…» Впрочем, в сущности этот вопрос прямо-таки нелепен. Едва ли даже Анисья, при её кодексе нравственных понятий, могла хоть на минуту усомниться в том, что в замышляемой ими затее коренится не просто грех, а грех тяжкий?! Мы знаем русский крестьянский люд, так как родились и выросли в его среде, и, положа руку на сердце, смело утверждаем, что подобный делаемому Анисьей вопросом немыслим в устах крестьянки. Если о каком «грехе» здесь могла быть речь, т разве лишь об опасении, как бы их дело не всплыло наружу, да как бы оно чувствительно не отразилось на их собственной шкуре… Дальнейшее течение дела ясно показывает ,что «то» опасение было высказано Анисьей лишь только так себе, к слову, может быть, лишь для рисовки пред Матрёной, так как затем без дальнейших рассуждений Анисья уже спрашивает Матрёну, как пускать предлагаемую ей отраву в ход, хотя, впрочем, всё-таки (но опять-таки, конечно, для одной видимости) считает себя вынужденною в самооправдание сослаться на свою «каторжную жизнь», доведшую её до греха. Жизнь в довольстве, редком среди крестьян, если судить хотя бы по тому, что Никита, несмотря на свой разгул, не может промотать похищенных Анисьей у Петра денег, – эта жизнь является «каторжною»! Притом, обращение Петра с женой – поистине удивительно – мягкое. Он знает об её похождениях с Никитой: «необстоятельная баба, глупостями занимается», – говорит Петр, – «ведь всё знаю я… знаю»; знает и смотрит на это сквозь пальцы. Чего же ещё надо этой развратной бабёнке? И ужели её жизнь – «каторжная»? Анисья, по её же словам, «как хотела, так и вертела» мужем. Чего же, повторяем, ещё было нужно? Нет, даже и Анисья не могла оправдывать себя таким путём, по крайне мере, сколько-нибудь серьёзно. Напрасно автор влагает в её уста подобную речь. Последняя ненатуральна. А если она ведётся для видимости, как скорее можно подумать, то спрашивается: кому нужна такая видимость? Уж, конечно, не Матрёне, «тёртой, тёртой, да перетёртой, под землёй на аршин видящей», знакомой со «всеми 77 увёртками». Когда Петру становилось всё хуже и хуже, Анисья высказывала опасения лишь относительно участия его денег, как бы они не миновали её рук: чтобы завладеть последними, она, как было выше говорено, посылает Акулину не к Марфе, а на реку с бельём, ещё даёт Петру отравы (по совету Матрёны), и, когда эта окончательно подействовала, похищает то, что хотела. При разговоре с советчицей-Матрёной ещё до похищения денег она всё ещё вспоминает о том, что «грех взяла на душу», но вспоминает, конечно, скорее лишь потому, что этот грех не помогал её планам; больше же боится того, «как бы чего не было». «О, боязно«…, – говорит она, – «ох, не насмелюсь». Вопрос о деньгах так занимает Анисью, что она грубо останавливает расчувствовавшегося было при прощании с Петром Никиту: «ну, буде. Деньги где?» Похитив и отдав деньги Никите, Анисья опять мимоходом замечает: «что ж, я нагрешила»… Конечно, всё это естественно: все эти колебания между желанием завладеть деньгами и боязнью попасться, а также (хотя и весьма слабое) сознание греховности совершаемого. Но мы всё-таким недоумеваем, зачем понадобилось автору драмы внести в неё сцену отравления Петра? Ведь в действительности, по словам самого Толстого, если верить Рокшанину, её не было. Да она, в виду характера отношений Анисьи и Никиты и к ним – Петра, особенно и не требовалась делом, а в виду взглядом крестьянина на убийства, в какой бы форме оно ни проявлялось, взглядов вообще весьма серьёзных, она не совсем правдоподобна, особенно в отношении к её подробностям. Единственный исход наших недоумений – в предположении, что Толстому необходимо было присочинить данное трагическое обстоятельство, чтобы его драма сразу же захватила дух у читателя; иначе же ничего подобного не случилось бы… Но идём дальше. Пропуская промежуточные между отравлением Петра и убийством ребёнка моменты, как ничего особенного собою не представляющие, переходим к детоубийству, совершённому главными героями драмы. И раньше говорили, и теперь повторяем, что детоубийство было собственно для них не нужно, да и скрыть от соседей ни беременности Акулины, ни исчезновения ребёнка они не могли. Мы сильно сомневаемся в том, что оно в действительности происходило, хотя нас в последнем и уверяет Толстой, т.е., если слова его верно переданы. Но если, вопреки всяким основательным соображениям, оно всё-таки было, то всё же едва ли могло быть обставлено таким ужасающими подробностями! Зачем понадобилось автору ввести в дело ещё доску? И без того краски уже слишком сгущены им. Нас при этом поражает изумительная, дикая озлобленность Анисьи, приведшая в изумление лаже и Матрёну. Положим, предшествовавшие обстоятельства, именно гулянка её мужа с падчерицей, издевательства их над Анисьей могли сильно озлобить последнюю, но не до такой степени. Когда из-за «каторжной» своей жизни Анисья систематически давала Петру отраву, то нет-нет, да и заговорит бывало и о грехе, и о чувстве боязни. Здесь же ничего подобного уже нет: одно дикое, фантастическое озлобление… Нам думается, что автор впал в крайность, строго оправдать которой нельзя. Не можем допустить и того, чтобы после всех её злодеяний Анисья оставалась всецело спокойной духом, даже ликовала на свадьбе Акулины. Конечно, повод к радости был большой (Анисья освобождалась от своей соперницы), но наличность его не могла обусловить собою столь безмятежной радости. До самого конца Анисья не подаёт и признаков раскаяния. Она проявляет лишь один страх. Последние её слова, произнесённые по поводу раскаяния Никиты, были: «головушка моя! Да что она»? Автору, конечно, нужно было воплотить в ком-либо зло, «тьму», и вот он пользуется для этой цели, между прочим, Анисью. Но едва ли в действительности возможно встретить подобную деревенскую женщину, при том, ещё столь нестарую, и уже так закалившуюся в зле? Если и можно, то это будет уже крайне уродливое, исключительнейшее явление, выводить которое для назидания более, чем странно!

Но наибольшим олицетворением зла является, конечно, Матрёна. Сама по себе она заявляет, что «тёрта, тёрта, да перетёрта», что «под землёй на аршин видит», что «знает все 77 увёрток». Эта женщина с самого начала и до конца драм остаётся всецело равною себе. Она настолько нравственно испорчена, что страшно становится. О какой-либо нравственной добропорядочности говорить уже не приходится. Все её заботы и стремления сводятся только к одному, чтобы как-либо устроить собственное благополучие и затем – сыновнее. Для достижения цели пускаются в ход всякого рода средства – без разбора. Всё сводится к тому только, чтобы дело совершилось гладко, так чтоб никто посторонний не мог заметить «концов». Что сын её «играет с бабочкой» (т.е., Анисьей), это, по мнению матери, дело не преступное, – скорее наоборот: обещающее ему и ей – Матрёне – много хорошего. Страсть к деньгам завладела ею всецело. Где она могла до такой степени развиться, неизвестно. И вот, для того чтобы удовлетворить эту страсть Матрёна с непонятным спокойствием и хладнокровием устраняет с дороги все препятствия. Находить (вместе с Анисьей) необходимым отравить Петра, – отравляет и при том не под влиянием минутной вспышки, а систематически доставляя его жене отраву, причём в оправдание всего этого отпускает, напр., фразу: «добро бы мужик… твёрдый, а то что ж, только славу делает, что живёт… Не жилец, ведь, он«… Нужно им избавиться от ребёнка Акулины, последний хладнокровно убивается, т.е. насколько дело касалось Матрёны с Анисьей. При этом Матрёна в оправдание поступка высказывает почти то же, что говорилось ею и при отравлении Петра. На слова Никиты о ребёнке «живая душа тоже» Матрёна спокойно говорит: «э, живая душа! Чего там, чуть душа держится»… «Живой! Матушка, родимая, шевелится! Живой! Что ж я с ним буду», – говорит, спустя немного, Никита. «Задуши скорей, не будет живой», – отвечает Матрёна. После всего этого уже совершенно невинны сравнительно другие похождения Матрёны: её поведение при разговорах о Марине, её беседа со сватом о достоинствах Акулины и проч. Как мы и сказали, этот изверг – равен себе до конца и просто-таки поражает этим. Когда Никита отказывался идти благословлять Акулину, вспоминая, чтó он с нею сделал, Матрёна спокойно отвечала ему на это: «что сделал? Эка вздумал поминать! Никто е знает: ни кот, ни кошка, ни поп Ермошка». «А в погребе то что», – снова напоминает ей сын. «Что в погребе», – со смехом говорит она, – «капуста, грибы, картошки"… Всенародное покаяние Никиты только раздражает Матрёну: «что ты», – говорит она, – «с ума спятил?.. У него ум зашёлся… О-ох, напущено это на него… Попорчен он… Что пустое болтаешь! Не в себе человек. Уведите же вы его». Ужас читателя драмы усугубляется при различных кощунственных выходках Матрёны. При зверском убийстве ребёнка она, по-видимому, с истинным сокрушением замечает: «о-ох! И рад бы не грешить, а что сделаешь?» Или, по-видимому, очень заботится о спасении души Петра, спрашивая у Анисьи: «что же сообщали», «что же, соборовать станете»?... «А что соборовать, – это беспременно надо. Люди говорят – тоже душа на пользу». Ту же заботливость, по-видимому, проявляет она и в отношении к ребёнку Акулины: «что ж, окрестила?» – спрашивает она у Анисьи; или раньше этого: «мотри», – говорит она последней, – «окрестить не забудь. А то я потружусь. Крестик-то есть?» И та же Матрёна в ответ на упрёк Анисьи: «и зачем ты дала мне их», т.е. порошки, спокойно возражает: «и, что ты, ягодка! Христос с тобой. Что ж ты на меня сворачиваешь? Ты, деушка, мотри, с больной головы на здоровую не сворачивай. Коли чего коснётся, моё дело сторона, я знать не знаю, ведать не ведаю, – крест поцелую, никаких порошков не давала и не видела, и не слыхала, какие такие порошки бывают"… – Читаешь, и никак не хочешь верить, чтоб в древне могли водиться подобные типы. И мы не верим, насколько деревня нам известна (а она, повторяем, нам хорошо известна). Не думаем, чтоб крестьяне Тульской губернии были какими-то исключительными выродками и могли выдвигать из своей среды подобных личностей, в которых в сущности нет ничего человеческого, а нечто только и только сатанинское. Главное: при каких условиях мог народиться такой тип? Безусловно непонятно. Семейные условия, в каких жила Матрёна, не благоприятствовали этому; они скорее благоприятствовали противоположному порядку дел, если примем во внимание характер личности Акима. Поэтому в устах Матрёны представляются совершенно неожиданными и непонятными слова: «тоже со своим дураком… умеючи прожить надо». Не велико умение прожить век с человеком, подобным её мужу! От природы такой злой Матрёна, конечно, не могла быть. Напрасно автор не пролил на данную сторону дела хоть какого-либо света, так как при наличности тех данных, какие имеются у него, не только мы, но, насколько знаем, и другие не могут не заподозрить его в намеренно преувеличенном сгущении красок. Притом читателю важно не только то, что подобное явление существует в действительности, не только характеристика его свойств и особенностей, но не меньше и то, как оно произошло…, как «власть тьмы» создаёт его…

Наконец, в числе злодеев является Акулина. В начале драмы указываются в общем не дурные её качества: она послушна отцу – Петру, и мачехе, хотя гораздо более (что и естественно) расположена к первому, чем к последней, с которой, заступаясь за своего отца, она даже поругалась. Ей не чуждо и чувство сострадания к обиженному ближнему. Так она строго упрекнула Никиту за его грубые объяснения с покинутой им Мариной. Всё это в порядке вещей. – Затем мы встречаем Акулину уже любовницей Никиты после того, как он женился на Анисье. Уже и раньше, ещё при жизни Петра, Акулина была не прочь выйти замуж за Никиту, была, очевидно, расположена к нему, но побаивалась, что помехой ей будет её мачеха со своими вожделениями. Когда же Никита разлюбил свою жену, тогда, очевидно, Акулина и воспользовалась моментом и завязала с любимым ею человеком шашни. Почувствовав под собой почву, она стала относиться к мачехе с явною враждебностью, называя её «подлою», «острожною шкурою"… и ясно давая ей понять, что настоящая хозяйка в доме – это она, т.е. Акулина, а никак не та, не Анисья. И это всё в порядке вещей. Подобные случаи бывают. – В момент приезда свата наступили «роды» Акулины, которая поэтому удалилась в амбар. Это обстоятельство кажется нам в одном отношении ненатуральными, в том именно, что «роды» наступили ни раньше того, ни позже. Несомненно, нужен был эффект, и вот автор придумал данное обстоятельство…, но неудачно, потому что искусственность положения бросается в глаза каждому с первого же взгляда. Акулина рождает. Ей говорят о необходимости устранить ребёнка, и она соглашается. Хотя Анисья, по её словам, «на силу отняла» у матери ребёнка, т.е. эта едва согласилась расстаться с ним, но всё-таки согласилась. Положим, в последнее время случаи детоубийства встречаются не совсем редко, но это бывает в больших центрах, где процветает развращающая фабричная и подобная жизнь. Что же касается деревни, то, опять насколько нам известна её жизнь, утверждаем, что там подобные явления вообще немыслимы, если в основе их не лежит что-либо слишком уже необыкновенное. Обыкновенно же согрешившая крестьянская девушка скорее согласится приобрести себе дурную славу, чем решиться на детоубийство. Она в этом случае смотрит на дело гораздо строже и серьёзнее, чем многие женщины из интеллигентной и полуинтеллигентной среды, не считающие преступным делом обращаться за услугами к Скублинской и К°. Может быть, в Тульской губернии крестьянки настроены иначе?! Впрочем, не думаем это. И откуда, в частности, у Акулины явился такой взгляд на детоубийство? Не понимаем. Оно не вяжется с условиями прежней её жизни. Может быть, возразят нам, что ведь Акулина, по утверждению автора, была «дурковата», так что от неё можно было всего ожидать. Судя по всему, как она охарактеризована в драме, «дурковатою» назвать её безусловно нельзя. Всюду она рассуждает не хуже Анисьи и всякого другого, и дурковатою остаётся только в неудавшемуся автором намерении представить её таковою. Особенно же разумно, гораздо разумнее многих других она ведёт себя в сцене всенародного покаяния Никиты. Когда Никита нелепо признаёт себя отравителем Петра, то Акулина, одна она резонно заявляет: «брешет он. Я знаю, кто» (т.е. отравитель). Когда Никита покаялся в своём грехе с Акулиной, она отказывается от выхода замуж, и опять рассуждает основательно: «не пойду замуж. Он (Никита) мне велел, а теперь не пойду». Когда Никита признал «одного» себя виновным в убийстве ребёнка и опять нелепо, Акулина восстановляет правду (а может быть, и полуправду в виду отношений к делу Матрёны с Анисьей, но, во всяком случае, не «дурковато»), говоря: «брешет! Я велела"… Затем, когда Никиту уже взяли, Акулина смело и решительно заявила: «я скажу правду. Допрашивай и меня». Но никто допрашивать её не стал. Истина, таким образом, осталась (в «драме») не разъясненною; Акулина, Анисья и Матрёна не разоблачены и не наказаны; один Никита взял всё на себя. Нравственное чувство читателя не столько удовлетворено всем этим, но прямо-таки возмущено. А если бы (как и следовало ожидать) желание Акулины было исполнено, тогда всё устроилось бы удовлетворяющим всех образом. Словом, роль не основательно низведённой в «дурковатые» Акулины не доведена автором до конца, что весьма вредно отзывается на существе дела. Или, быть может, Толстому хотелось, чтобы читатель оставил его книгу подавленным и расстроенным, сознающим всю власть тьмы, – власть, которая была бы поколеблена при желаемом нами отношении автора к «его» Акулине?! Если так, то – печально… Во всяком случае, отношение к делу – искусственное, не натуральное.

От «злодеев» и «преступников» перейдём к «попустителям». На первом месте Аким. Он характеризуется автором как личность богобоязненная, высоконравственная, трудолюбивая. Он заступается за Марину, после того, как узнает об отношениях к ней его сына; не гнушается самою непривлекательною работой (очищением, как он сам выражается, «сортиров» в городе); удивляется, что его сын не хочет сам трудиться, а нанял батрака; заступается за последнего, когда сын, как казалось Акиму, требует от него слишком многого, упрекает сына за пьянство, за его дурное поведение в семье, не желает поэтому брать от него денег, хотя за ними и пришёл к тому, не желает не только есть у него, а даже ночевать в «пакости», предпочитая ночлег «под забором»; когда в последней сцене Никита приносит всенародное покаяние, Аким поощряет его, называет это «Божьим делом» и обещает ему Божию к нему милость. Всё это такие черты, которые, конечно, говорят в пользу человека, отмеченного ими. Мимоходом Аким обнаруживает свой взгляд и по некоторым нравственным вопросам «особого» рода: напр., по вопросу о нравственной дозволенности взимания процентов с положенного в банк капитала, называя такое внимание «скверностью» и требуя, чтобы человек только трудом добывал себе пропитание, а не лёжа на боку… Аким, по предположениям автора, должен светлою линией проходить по всей драме. Если б это намерение было осуществлено автором, тогда читателю представлялась бы возможность отдохнуть хоть «на» Акиме, после того как его нравственное чувство истерзало похождениями Матрёны и К°. Но Толстому не удалось его намерение. Прежде всего, при внимательном, конечно, проникновении в дело, бросается в глаза то обстоятельство, что Аким больше поучает, да резонёрствует, чем пытается сколько-нибудь серьёзно провести свои принципы в саму жизнь поучаемых им лиц, так что он кажется чем-то под час жалким и даже смешным, вовсе не производя на читателя желаемого автором впечатления. Поистине, удивительны отношения Акима к Матрёне. Более чем трудно предположить, что Матрёна, выходя за него замуж, уже была такою бессердечною злодейкою, какою она заявляет себя в драме. Несомненно, она сделалась такою же во время замужества с Акимом. Как же этот полупроповедник дозволил ей формироваться подобным образом? Скажут: не желая «противиться злу» в том, мол-де, предположении, что последнее само себя подкопает и уничтожить. Но если бы кто так сказал, то мог бы сказать только и только несерьёзно, потому что все дальнейшие события, именно отмечаемые в драме, показывают, к каким ужасам привело это «непротивление злу», – злу, и тени которого, конечно, не было бы, если б Аким зорко следил за своей женой и, скажем попутно, хоть сколько-нибудь позаботился о религиозно-нравственном воспитании своего сына. Зло, к какому привела такая халатность Акимова, настолько велико, что какое-нибудь раскаяние Никиты не только не уравновешивает его, а является лишь ничтожною каплей в море, впереди которой ярко выступают жертвы, жертвы и жертвы… Если же Матрёна, а с нею вместе и Никита сделались злодеями, то прежде всего из-за бесхарактерности, безвольности Акима, – и если кто прежде всего виновен пред обществом, то именно автор поучений. Матрёна с её 77-ю увёртками помыкает Акимом – как почти неодушевлённой вещью. Иллюстрацией дела служит, напр., Акимова попытка заставить Никиту жениться на Марине. А между тем, если бы Аким был не тряпкой какой-либо, а «человеком», если б он имел ту «душу», о которой он так хлопочет в беседе с Никитой, если б он не языком только болтал, а делал дело, то результаты были бы прекрасны. – Затем Толстой напрасно заставляет Акима заниматься упомянутой работой в городе, т.е. вывозкой нечистот. У графа несомненно была предвзятая мысль – доказать публике, что внешнее положение человека в обществе нимало не существенно в отношении к его нравственной высоте: можно быть высоконравственным человеком, занимаясь даже такой работой, какой занимался Аким, и наоборот. Всё это так; всё это каждому, однако, известно и потому в доказательствах и в обосновании нимало не нуждается. Но графу доставляет неизъяснимое, по-видимому, удовольствие подчёркивание пред «интеллигентными» читателями Акимовой работы. Вот, мол, читайте, да получайтесь или казнитесь! Отсюда – ненужное никому, кроме самого автора, рассуждение о запахе нечистот, упоминание о «сортирах» и проч. Нет, граф, намеренно и с ядовитой мыслью характеризующий подобным образом Акима, своей цели не достиг, так как искусственность его сочинительства слишком уж ярко бьёт в глаза. Не говорим уже о том, что циничность тона сама говорит о себе достаточной выразительно. – Но, если с предвзятым намерением граф заставляет Акима заниматься известной работой, на поучение (!) всем, то есть таким же намерением он лишает его почти всякой способности выражать свои мысли более или менее понятно и хоть сколько-нибудь связно. За Акимовским «тае» часто нельзя разобрать почти ничего. Напр.: «опять ты, значит, старуха», – говорит Аким жене, – «не тае и всё ты не тае, всё, значит, не тае«… Или: «значит, глупости, тае глупости, значит, были у тебя с ней, глупости, значит», спрашивает Аким Никиту об его отношениях к Марине. «Тае» да «значит» просто-таки невозможны. Правда, что простой мужичок иногда любит уснащать свою немудрёную речь подобными словечками, но не в такой степени. Здесь автор хватил далеко через край, что бросается в глаза с первого же взгляда. А зачем автор сделал это? Опять с той целью, чтобы быть и высоконравственным, и – главное – учителем других в нравственной области. И опять цели своей автор не достиг: своими «тае» и «значит» Аким скорее может заставить читателей пожалеть об его умственной скудности, даже посмеяться над ним, нежели произведёт какое-либо иное впечатление. Нельзя не признать значительной доли правды в словах Матрёны, произнесённых ею по адресу своего Акима: «вот только и речей от орла от моего, тае, тае, а что тае – сам не знает»… – И вот такой-то «орёл» вздумал, между прочим, рассуждать о нравственной дозволительности взимания с отдаваемого в банк капитала процентов. «Как же», – говорит он, – «Бог трудиться велит. А ты, значит, тае, положил в банку деньги, да и спи, а деньги тебя, значит тае, поваля, кормить будут. Скверность, это значит, не по закону это"… Устами Акима Толстой высказывает, конечно, свой взгляд на вопрос. Действительно ли дело обстоит так, как это представляется Толстому? Человек берёт у ближнего в долг известную сумму. С помощью последней поправляет свои обстоятельства, затем возвращает свой долг с присоединением к занятой сумме ещё процентов. Это общежитейское взаимоотношение людей в основе своей имеет справедливость. Дело в том, что, если бы Х не отдал Z-у известной суммы, то мог бы с её помощью улучшить своё внешнее благосостояние и проч. И вот, для того чтобы вознаградить себя за понесённый убыток, Х и выговаривает себе соответствующий условиям процент. Услуга за услугу! При нормальном ведении дела обе стороны в выигрыше. Государство, нуждаясь в деньгах, делает внутренний или внешний заём, дающим ему в долг деньги вручает расписки в виде облигаций. В возмещение убытков, какие терпят дающие ему деньги, государство уплачивает своим кредиторам проценты. Всё это, с точки зрения справедливости, нормально. Для некоторого освещения вопроса моралистами в данном случае делается ссылка на притчу Господню о талантах: с пятью талантами в руках приобретший пять других, равно как с двумя приобретший два других выслушивают себе похвалу, а получивший один талант и не приобретший себе похвалу, а получивший порицание (Мф. 25:14–30). Положим, в притче под талантами скорее следует разуметь духовные силы человека и их развитие, укрепление…, но известное право может оставаться и на стороне рассматриваемых моралистов… Конечно, когда в мире господствовала бы чистая евангельская любовь, на что при нынешних условиях человеческого существования на земле рассчитывать, конечно, более, чем трудно, тогда всякие проценты исчезли бы, одолжения делались бы (как со стороны некоторых лиц и теперь делаются) бескорыстно, чисто законная чисто, юридическая только справедливость уступила бы мест о духовной… Тогда разговор был бы иной. Итак, с точки зрения справедливости, понимаемой в обыденном её смысле, рассматриваемое нами явление нормально, и здесь не может быть даже и разговоров о «скверности» и «незаконности»; напротив, каждый получает то, что заслужил своими предшествовавшими трудами, давшими ему возможность одолжить известную сумму ближнему и проч., и каждый в виде процентов воздаёт своему ближнему благодарность за ссуду, а равно и возмещает понесённые тем убытки. Конечно, иной не сам зарабатывает отдаваемые им, положим, в банк капиталы, а его родители или родственники и проч., от которых он получил богатство. Получая проценты с капитала, он, по-видимому, находится в таком состоянии, о котором Аким замечает: «деньги тебя, значит, тае, поваля, кормить будут». Но спрашивается: почему родители этого человека трудом приобретшие капитал, не могут в виде награды за свой труд позволит себе обеспечить участь своих детей? Затем получивший наследство человек, предполагается, не лежит на боку, получая проценты. Если бы это было, тогда, конечно, другой был бы и разговор. Христианское учение не сочувствует ленивцам и дармоедам. Предполагается, что данный человек, получая проценты (что, повторяем, вполне нормально с точки зрения законной справедливости), распоряжается ими, да и всем вообще своим капиталом разумно, употребляя его не на свои только личные нужды и потребности, но и на потребности своих ближних и т.д., т.е., кроме сухой справедливости, руководствуясь ещё любовью. При наличности этих условий дело примет совсем иной оборот… Другое дело, когда имеются в виду какие-либо злоупотребления, напр., в виде ростовщичества и проч.; но такие явления и без того порицаются всеми: и государственной властью (следует иметь в виду недавний закон касательно ростовщиков в России), и совестью отдельных лиц, так что и речи об этих явлениях вести нет надобности… – Словом, если Аким вышеуказанным образом рассуждает о «процентах», то просто по недоразумению, по той причине, что он имеет слишком смутное представление о деле, которое недостаточно ясно и намеренно в дурную сторону попытался растолковать ему Митрич. Все эти разговоры велись в ожидании приезда из города Никиты с Акулиной. Но вот приехал Никита, произошла известная семейная сцена, и Аким уходит с намерением ночевать хоть «под забором», но только не у сына. Здесь бросается в глаза непоследовательность Акима, в которой опять повинен Толстой. С Матрёной, о нравственном направлении и поступках которой Аким не мог не знать, он находит возможным вместе жить, – у сына же, который по части злодейства – лишь птенец по сравнению с матерью, не хочет даже и переночевать. Странно! Когда Никита уже кается всенародно, взводя на себя не только то, в чём он действительно был повинен, но и небылиц, Аким одобряет его: «себя, – говорит он последнему, – «ты не пожалел, Он тебя пожалеет, Бог-то«… Вместо того, чтоб после заявлений Акулины, в своё время указанных нами, попросить сына разъяснить дело, выяснить, где точно оканчиваются его личные преступления и где имеют место преступления других, Аким как бы даже хвалить сына за то, что о «всё» берет на себя. Непонятно и непонятно! – Вообще вся личность Акима охарактеризована Толстым неудачно и ненатурально. Мы понимаем замечание г. Фингала, фельетониста «Нового Времени» (см. за 6-е февр. 1986 г. № 7162), об Акиме: «не меня», – говорит он, – «Аким производит такое впечатление, будто в крестьянскую среду затесался схимник, переодетый в полушубок и лапти, ходит и проповедует. У него идеал схимника, но не мужика»… В этом замечании всецело справедливо, что Аким именно «затесался» в чужую среду, и если бы он был в среде своей, то о ненатуральности говорить не приходилось бы. Впрочем, достаточно об Акиме! В заключение речи о нём коснёмся вопроса о крестном знамении, употребляемом и Акимом, и даже Матрёной. Коснёмся этого вопроса только потому, что осенью истекшего года он волновал некоторую часть нашего общества, недоумевавшего: можно ли на сцене креститься или нет? Для разрешения недоумений обращались к выдающимся столичным пастырям, которые, к удивлению, дали разноречивые ответы. Очевидно, вопрос застал некоторых из них «врасплох». Между тем ответ на него может быть дан без труда. В нашей сознательно-свободной жизни нет пробелов. Всё, напротив, стоит или в соответствии, или в разногласии с требованиями нравственного закона. Чего-либо среднего нет, если только элементы: сознательность и свобода – налицо. При отсутствии же этих элементов не может быть речи и о самой нравственности. Крестное знамение, именно употребление его в каждом отдельном случае бывает или нравственно-хорошим, или нравственно-дурным: нравственно-хорошим, если оно практикуется с надлежащим настроением, в надлежащее время, в надлежащем месте и пр., – нравственно-дурным при отсутствии этих условий. Чем является употребление крестного знамения на «сцене»? Нравственно-дурным явлением. Причины понятны. Дело в том, что употребление актёром крестного знамения не стоит в связи с его внутренней потребностью, с его личным внутренним настроением; оно нечто внешнее по отношению к «я» актёра. Актёр крестится вóвсе не потому, что сам лично чувствует желание этого, а потому, что заставляет его в данную минуту автор. Элемент свободы (внутренней) здесь отсутствует, по крайней мере, в известной степени и смысле. Каждый актёр, крестясь, думает вовсе не о том, о чём следовало бы, т.е., о Спасителе, Его крестной смерти и проч., а обыкновенно о том, как бы всё это было поэффективнее или понатуральнее…, смотря по личному складу всякого из них, – как бы сделать это в известное, а не иное какое-либо время, как бы не позабыть (даже и при суфлёре) того, что надлежит ему говорить дальше и т.п. Где уж тут говорить о нравственной дозволенности употребления крестного знамения? Умалчиваем уже о том, где именно практикуется последнее. Говорят, впрочем, что театр нынешний – вовсе не то, чем был в древние дни – языческий, что нынешний театр – своего рода даже прекрасная школа нравственности. Это верно, но не совсем: некоторые современные пьесы в роде разбираемой нами или других, отмеченных порнографическим и подобными элементами и столь сочувственно встречаемых некоторою частью современного общества, с нравственной стороны гораздо ниже языческих, нередко действительно будивших в человеке лучшие его стороны и движения. Впрочем, обо всём этом, как мы и заметили, говорить не будем, так как сказанное раньше вполне достаточно уполномочивает нас на отрицательное решение рассматриваемого нами вопроса…

Другим, кроме Акима, попустителем преступлений является Митрич, служивший батраком у Никиты. Это в данном случае замечательный экземпляр. Он отставной солдат. Имеет сильное пристрастие к пьянству, о чём заявляет и сам. Подобно Акиму, любит уснащать свою речь любимыми выражениями и словами. Разница та, что у Митрича всё это делается более уместно (хотя и неестественно часто), и не затемняет смысла его речи. Его выражения: «о, Господи!», «о, Господи, Микола милостивый!», «о, Господи, Матерь Пресвятая Богородица, Микола угодник!», «А вот то-то и оно-то"… Судя по непрерывному призыванию имени Божия или Богоматери, или Николая Чудотворца, а также и по некоторым его рассуждениям, Митрич – человек благочестивый и богобоязненный. Между тем по поводу пьянства Никиты замечает: «деньги есть – и гуляй!». Эту мысль он высказывает неоднократно. Спокойно говорить и о своей жене, что она «никогда не бывает трезвая», как-то, мол, и надлежит солдатской жене. Наконец, на свадьбе Акулины Митрич бесшабашно запивает. – Он же, что мы выше видели, как человек бывалый, пускается с Акимом в рассуждения о нравственной дозволенности взимания процентов, по-видимому, соглашается с ним, что это дело незаконное, но при сём глубокомысленно замечает, что «этого нынче не разбирают». Но всё это пока не представляет ничего особенного: пороком пьянства заражены бывают и люди с благочестивыми взглядами, но слабохарактерные и пр.; нелепость рассуждения необразованного Митрича о процентах, конечно, извинительна. Что же касается поведения его в отношении к совершившемуся, можно сказать, на его глазах детоубийству, то оно поистине непонятно и придумано автором ненатурально, вообще опрометчиво. Когда Никита ещё до детоубийства просил Митрича не разглашать о происходившем в доме, этот спокойно заметил: «а мне что, заметай след, как знаешь"…, но на то, что от Никиты «винищем» пахнет, обратил (завистливо) внимание. Затем во время самого процесса детоубийства, Митрич ведёт себя непонятно спокойно, как если бы кругом его происходили самые обыкновенные вещи. Так, когда Анютка говорит ему: «ребёночек родиться хочет. Родился уж никак» (очевидно, чуткое её ухо услышало детский писк), то Митрич, прекрасно понимающий, что девочка говорит правду, однако, советует ей спать, а то, замечает он, «много будешь знать – скоро состаришься». Но девочка настойчиво продолжает: «разочек крикнул, а теперь не слыхать». Митрич разъяснил ей: «нет его, так и не слыхать». Когда же Анютка пытается уверить его, что она «слышала», Митрич заводит рассказ о «детосеке», надеясь таким путём угомонить настойчивую девочку. Но всё её внимание несомненно поглощено происходившим в доме. Она слышит, что «копают…, ей Богу, копают» в погребе яму и, быть может, догадывается, зачем…, но Митрич с изумительным спокойствием отпарирует ей: «кто копает? Корова чешется… Спи». После посещения избы Анисьей, искавшей крестить для новорождённого, Анюта уже с полною почти уверенностью говорит: «посмотреть, должно, ребёночек-то?» Но Митрич, теперь уже не могущий отрицать (после визита Анисьи) факта рождения ребёнка, спокойно замечает: «помрёт, похоронят». Но, если для Митрича, по-видимому, всё безразлично, лишь бы ему не мешали спать на тёплой печке, то для нежной души Анютки дело обстоит совсем иначе: «не помер бы», – говорит она, – «да бабка Матрёна тут… Я слышала, что она говорила«… Но Митрич твердит спокойно и низменно: «спи». Однако Анютку занимает вопрос (на который, быть может, она уже готова дать ответ): «куда его денут?» Но и на этот вопрос слышится спокойный и неизменный по существу ответ Митрича: «куда надо. Спи». На мгновение и Митрич как будто изменяет своему спокойствию и полнейшему равнодушию, после того, как неугомонная девочка уверяет его: «шумят в погребе… Сделают они что над ним»… «И впрямь», – говорит он, – «что-то пакостят«… Но сейчас же после этого Митрич снова замыкается в себя, и когда Анютка в ответ на его рассуждения о том, что в России необразованных баб «большие миллионы»…, спрашивает: «что делать»?, то выслушивает: «спи»; а когда она уверяет Митрича, что «кричит кто-то, не путём кто-то» (очевидно, Никита, пришедший в ужас от своего преступления), то выслушивает: «с головой укройся"… «Задушили они его» (т.е. ребёнка), восклицает вскоре девочка. «Спи», – твердит Митрич. Наконец, Анютка от обуявшего её ужаса не в состоянии лежать на лавке, она пробирается на печь к Митричу. Тут уж и последний замечает: «ишь настращали как!» – После этого мы встречаемся с Митричем в тот момент, когда он препятствует Никите повеситься. Пьяный – он убеждает последнего, что «бояться людей» – ничего… Спрашивается: возможен ли подобный тип, тип человека, спокойно лежащего на печке, хотя бы на его глазах происходили самые ужасные вещи? Невозможен, особенно если принять во внимание те условия, в каких Митрич находился. Это человек благочестивый или, во всяком случае, богобоязненный. Следовательно, он должен бы возмущаться происходившим на его глазах. Затем, человек может молчать, что бы ни происходило пред ним, если из этого молчания он надеется извлечь себе ту или иную пользу, корысть. Но в приложении к Митричу такие соображения смысла иметь не могут: никакой корысти для себя извлечь из своего возмутительного молчания он и не думал. Почему же он молчит? Из боязни пред совершителями злодеяний? И это недопустимо. Но, может быть, молчит, не желая противиться злу?! Но это предположение – верх нелепости. Подобная теория может занять известное место в голове Толстого (одной рукой не противящегося злу, а другой хлопочущего, напр., о голодающих в недавнюю «голодную» годину на Руси); но дойти до таких взглядов какому-либо Митричу… – это мыслимо. И зачем Толстому понадобилось «сочинять» подобные типы? Ужели он не сознавал всей ненатуральности в придуманном им поведении Митрича?!

От свидетелей-попустителей перейти к маленькой свидетельнице Анютке. Это весьма милая и симпатичная девочка; но характеристика и её не удалась Толстому. По его заявлению, Анютке только 10 лет. Между тем говорит она часто языком более взрослого человека (чит., напр., «явление» 18-е в 1-м «действии»: беседу Анютки с Никитой о Марине и друг.). Видно, что это не 10-летний ребёнок! А размышляет и рассуждает? Опят не всегда соответственно своему возрасту. Напр., беседуя с Митричем, Анютка, между прочим, резонёрствует: «до десяти годов всё младенец, душка к Богу, може, ещё пойдёт, а то ведь изгадишься«… 10-летний ребёнок… и рассуждает, как взрослый, о том, что «изгадишься!» Притом ребёнок-то прожил в деревне, не образован и только «Вотчу до половины знает»… Неестественность рассуждений Анютки, как именно 10-летней девочки, конечно, и должна была поставить театральное начальство в недоумение: кому дать для изучения роль этого маленького философа? Какой-либо воспитаннице театрального училища (хотя бы и старше 10 лет)? Нет. Она не могла бы передать этой роли, как следует. И вот роль передаётся уже зрелой актрисе… Всё это ненатурально, нелепо и нелепо!

Наконец, следует остановиться ещё на двух жертвах преступлений, описываемых в драме. Эти жертвы: Пётр и Марина. Пётр – довольно симпатичная личность, но обрисована она слишком бесцветно. Так и видно , что всё отравление его ненатурально придумано, что история эта смущает самого автора, который, по-видимому, не прочь поскорее развязаться с ней, чтобы перейти к дальнейшему. Удивляет читателя то обстоятельство, что отравляемый нисколько не догадывается на счёт того, что с ним делают. Трудно предположить, чтоб трусливая отчасти и неопытная в подобных делах деревенская баба Анисья могла проделать всю историю так чисто, чтоб у Петра не явилось более или менее ясного подозрения на свою жену, особенно в виду известных ему её отношений к Никите. – Сто же касается Марины, то это довольно обычный в последнее время тип деревенских девушек, поживших на фабриках, либо «на чугунке«… Нравственная чистота их при этих условиях обыкновенно редко сохраняется в целости. Фабрика, чугунка… чаще всего портят их окончательно: для деревни они обыкновенно бывают уже негодны, а в городе влачат опят-таки весьма известное прозябание. И Марина не избежала почти общей участи, вступив в связь с Никитой. Всё это понятно. Но совсем непонятно, что человек, подобный Акиму, говорит о ней после всего того: «девка тае, дюже хороша, дюже хороша, девка значит»… Между тем, по-видимому, скорее правду говорит о ней Матрёна, называя её «шалавой бездомной». Мало понятно и то, что искусившаяся «на чугунке» Марина по выходе замуж становится прекрасною женою и читает нравоучения Никите: «я закон приняла, и ты тож…, старое не вороши…, на других не зарся«… Конечно, подобные превращения возможны, но они слишком редки и особенно в данном случае возбуждают в нас, вникающих в дело, подозрения⁹…

Остальные лица «драмы» не имеют значения (это кума, сват, соседка, урядник и т.д.), и говорить о них безусловно незачем.

Какие же достоинства усмотрены нами во «Власти тьмы»? Никаких. Ни одно из действующих лиц, сколько-нибудь существенных, не охарактеризовано автором более или менее безупречно: всюду или ненатуральность, или неожиданность, или просто сплошная нелепость. Основная тема о власти тьмы не выяснена сколько-нибудь солидно и обоснованно. Не в том же, конечно, должно состоять её разъяснение, чтоб всюду направо и налево преподносить читателю «дьявола, чёрта, кобеля»… В читателе по прочтению драмы остаётся дикое впечатление, как если бы он вышел чуть не из самого ада. И вот лица, не бывавшие нигде за пределами столицы, да и то «Невского», «Морских» и иных лучших только её частей, лица, лишь понаслышке знающие о том, что где-то течёт деревенская жизнь, кричат: как точно, как прекрасно изображена последняя графом, какое обнаружено им знание, глубокое понимание её и проч.! Между тем, истинный вид деревенской жизни совсем иной; в немудрых грудях серого люда мало места для власти зла; этого места больше, гораздо больше в грудях изумляющихся мужиковскому невежеству лиц. Мы, конечно, не были в «Ясной Поляне», но зато были и жили во многих других местностях России, и думаем, что живущие в «Ясной Поляне» мужички ничем существенным не отличаются от крестьян остальных местностей русского государства…, не только думает это, но и убеждены в истинности таких соображений… Сто же привлекательного в драме? Не говорим уже об обстоятельствах, отмечаемых некоторыми здраво смотрящими на дело лицами, напр., замечающими, что бросается в глаза «непропорциональность частей драмы», от чего она «смотрится с ослабевающим интересом», что «Никита не драматическое лицо в собственном смысле», так как «уже во втором действии» обнаруживаются «признаки раскаяния», что «параллельно развитию преступления» имеет место и «соответственное очищение совести», что получается «раздробленность» впечатления и т.д., что намечаются «лишь внешние признаки драматической борьбы, а не сущность её«…, что в драме нет «сценичности», под которой, по «Лессингу», разумеется то, «что заставляет душу зрителя проникаться благородными стремлениями», между тем драма возбуждает просто «отвращение к крестьянам»…, что «несколько живых сцен» в драме «пропадают» вследствие вышеотмеченных причин… («Петерб. Газ.» 1895 г. № 337). Лица, имеющие и разум, и силу не поддаваться модному увлечению Толстым, заметили, что в сущности «пьеса не нравится никому» из бывших в Александринском театре на первом её представлении, «что она не произвела никакого впечатления», что «публику» больше интересовало лишь то, какие «колена» выделывали актёры, так как «самая драма оказалась» зрителям «ненужной и чужой» (Ibid., № 346)…; на «серую же публику», как достаточно доказал это в вышеупомянутой брошюре г. В.Л.-тин, пьеса скорее произведёт «безнравственное впечатление». Кому же она нужна? А между тем толстофилы, подобно панургову стаду, сплочённо идут за своим кумиром, неистово восхваляют его и преклоняются пред ним. Почему? Едва ли на этот вопрос кто-либо из них может дать разумный ответ и в то же время чистосердечный ответ! Печальное явление! Достаточно, чтоб лицо с громким именем написало нелепость, – и уж нелепость eoipso перестаёт быть таковою и даже делается образцом мудрости ¹⁰ и проч. Подобное безумное увлечение общества, как эпидемическая болезнь, охватывает всё больший и больший район. Так, сегодня,¹¹ доканчивая свою заметку, мы натолкнулись в «Новом Времени» на телеграмму из Варшавы от 17 февраля: «вчера состоялось первое представление Власти тьмы. Билеты за три дня были проданы. Пьеса и все исполнители имели огромный успех"… Когда наше общество, по крайней мере, известные его слои – перестанут мыслить головами подобных Толстому просветителей и руководителей, когда они начнут жить своим умом, вдумываться в то, что происходит, трезво при помощи незыблемых данных, известных всякому христианину, не знаем…, но желательно, чтоб это время наступило скорее. Speremus igitur!..