Общий обзор состава, редакций и литературных источников Толковой Палеи

Из всех памятников славяно-русской письменности Толковая Палея на Иудея, несомненно, заслуживает особенного внимания. Огромная по величине, она поражает читателя в то же время и необычайной сложностью состава. В больших или меньших отрывках тут мы найдем и Св. Писание, и Творения Св. Отец, и апокрифы, и жития святых и – наконец – самые разнообразные сведения по истории, естествознанию, философии и т. п. В миниатюре – это словно энциклопедия всего того, чем жили и питались духовные потребности наших предков. Право, если кто захотел бы по одному только памятнику познакомиться и с миросозерцанием древних русских и с приблизительным запасом сведений, каким они располагали, то стоит этому читателю рекомендовать Толковую Палею, и она удовлетворит его и в том и в другом отношениях. Судя по содержанию, автор Палеи был человеком очень начитанным, и вместе с этим и довольно опытным в своем деле. Это – не новичок в литературе, а писатель, сумевший умно и дельно воспользоваться всем литературным богатством, какое было тогда в его распоряжении. Обилие материала, в котором иной легко мог бы запутаться, его однако не одолело. Толковая Палея – не просто компиляция бессвязных и сшитых на живую нитку выписок, а настоящее сочинение, где чужое искусно переплетается со своим, где виден определенный план и ясная мысль, которая проходит от начала до конца. Источники выбраны и расположены умелой рукой, прямо и неуклонно направляющей читателя к главной цели автора – объяснить Новый Завет в Ветхом и представить превосходство воззрений христианских перед иудейскими, магометанскими и языческими. Христианская экзегеза, проходящая по рассказу, действует на выбор материала и придает памятнику единство и целостность, нисколько не нарушаемые полемикой, впрочем, сильной только в начале сочинения. Это составляет новое немаловажное достоинство Толковой Палеи, как памятника литературного, явившегося в среде, по – видимому, с большими литературными требованиями. Таково содержание и характер Т. Палеи. То и другое с глубокой верой автора, его строго христианскими взглядами, направлением и благочестивой ревностью делали Палею одной из самых уважаемых и популярных книг в древности. Ее значение, действительно, сравнивалось даже с важностью библейских книг, на что могут указывать частью самое название Палея (ή παλαία διαϋήχη), как нередко надписывались и своды Св. Писания, преимущественно Пятикнижие, частью то обстоятельство, что в некоторых индексах (напр. у Калайдовича) Т. Палея стоит в ряду с Священными книгами, тотчас за книгой Руфь. Условия времени должны были еще более содействовать популярности Толковой Палеи. Известно, что в до геннадьевский период полного свода Библии не было, а частичные собрания, даже отдельные книги Ветхого Завета составляли тоже большую редкость. Этот пробел, ощущаемый в сильной степени Новгородским архипастырем, несколько возмещался Толковой Палеей, где предки наши находили хоть и сокращенный, но зато непрерывный текст целых восьми книг Ветхого Завета (Бытие, Исход, Чисел, Второзаконие, книги Иисуса Навина, Судей, Руфь и первая книга Царств), а может быть и больше, если принять во внимание основную цель памятника, объем которого до сих пор, точно еще не выяснен. Мало того, Ветхозаветный текст Палеи сопровождался христианской экзегезой, полемикой, разными интересными дополнениями (напр. апокрифами), а это еще более увеличивало ценность книги в глазах древне – русского книжника. В древности толковый текст Священного Писания всегда предпочитали обыкновенному, конечно, в частном употреблении, и этим, напр., объясняется, почему арх. Геннадий, составляя полный свод Библии, в поисках за книгами пророческими и другими принужден был обратиться к  толкованиям ¹. Вот почему, надо думать, Толковая Палея на Иудея и дошла до нас в таком, сравнительно, большом количестве списков: сверх 20-ти экземпляров, а это много, если взглянуть на внушительный обьем Палеи, переписка которого составляла, конечно, весьма трудную задачу в прежнее время. (Любопытно, что по числу списков Толковая Палея почти не уступает Пятикнижию Моисееву, да и рукописи последнего в большинстве случаев ведут свое начало уже от Геннадьевского свода).

Как памятник важный и очень популярный, Палея, без сомнения, должна была оставить большой след в древне – русской письменности. Действительно, связь Толковой Палеи замечается с очень многими произведениями нашей средневековой литературы. Прежде всего из Палеи мы найдем не мало заимствований в целом ряде безымянных сборников, притом весьма ранних; таков, например, пергаментный сборник (N 39) XIV века Свято-Троицкой Сергиевой Лавры: здесь с л. 195 об. идут Стихи избранные от книги глаголемая Палея, т. е. то, что в Коломенской Палее 1406 г. (рукоп. Троицкой Лавры, N 38), помещается на л. 16 об. и т. д. со включением описания палейных птиц (алконоста, желгули, феникса, харадра, орла) и рыб (многоножицы, мюроны, фокы и т. д.), а с л. 201 – благословение патриарха Иакова к Иосифу², в рукописях же XV-XVI столетий эти заимствования учащаются³. Составители наших сборников, по – видимому, охотно пользовались Палеей, как источником. Но гораздо важнее отношение Палеи к памятникам определенного состава и названий. В тесной связи с Т. Палеей находится, напр., Шестоднев Иоанна Экзарха Болгарского, известное слово Илариона, митрополита Киевского, Первоначальная летопись, поучение Владимира Мономаха, Златая Матица⁴, Физиолог⁵, Хронографы, книга Кааф, Златоусты ⁶, так называемый «Шестодневец вкратце о сотворении небеси и земли», книга о Св. Троице монаха Эразма, писателя XVI в. (автор жития Петра и Февронии Муромских), Азбуковники⁷ и т. п. Если мы еще вспомним, что занимательные рассказы Палеи давали материал для произведений народной, устной словесности⁸, что символизм, которым она проникнута от начала до конца, объясняет христианскую символику, а в частности – древнее иконописное искусство, что – наконец– у нас Толковая Палея занимала то-же место, какое на Западе принадлежало Biblia pauperum, то поймем, до какой степени должен быть важен и интересен этот драгоценный памятник.

А между тем, история такого замечательного произведения литературы, история, должно быть, весьма любопытная, до сих пор остается для нас вполне загадочной! С этой стороны о Палее мы почти ничего не знаем определенного. Место, время появления памятника, его первоначальный состав, источники, редакции и т. п. – все это одни только предположения и ничего точного, ясного; даже влияние Толковой Палеи на древнюю литературу, и оно представляется нам, лишь в виде более или менее сходных мест, за исключением разве тех случаев, где в каком-нибудь, напр. сборнике, прямо сказано – «от книги глаголемыя Палея». Здесь не место вдаваться в разбор этих предположений, из коих многие даже вошли в учебники, как, истины бесспорные: не та цель настоящей статьи; но привести хоть один пример все-таки следует. Указываю на вопрос о родине Толковой Палеи. На чем основано мнение, будто Палея явилась впервые у греков, а не у южных славян или в России? Решительно ни на чем: ибо 1) греческого оригинала до сих пор не найдено и 2) никаких побочных документальных указаний нет; с другой стороны, бесспорный факт, что большая часть Палеи предполагает греческие источники тоже, кажется, не должен непременно вести к такому мнению: ведь в этом случае пришлось бы, напр., искать греческий оригинал в целом и для Шестоднева Иоанна Экзарха Болгарского, не сохранись предисловия к этому оригинальному памятнику славянской письменности. Допуская даже гадательное, в сущности, влияние Палеи на первоначальную летопись, соглашаясь даже с мыслью, что до Нестора в России такой сложный памятник, за отсутствием будто бы литературных сил, не мог составиться, я тем не менее не могу понять, почему родина Палеи должна быть Византия, а не славянские земли? Относительно, напр., болгар IX-X в., уже нельзя, кажется, делать предположений, что у них некому было написать такое крупное сочинение: ведь там было много, и больших сил. Но мнение, что памятник явился впервые на греческом языке все-таки упорно держится в литературе: его разделяют даже те лица, для которых странным кажется выбор между греческим и русским составителем Палеи⁹ . Заранее решая, что Палея – просто перевод с греческого, сторонники такого взгляда должны были, конечно, в силу последовательности сделать и целый ряд других предположений, касающихся истории памятника в его дальнейшей судьбе. Такова, напр., гипотеза, что сходные места Палеи с Шестодневом Иоанна Экзарха, с летописью (при перечислении русских рек и славянских племен, населявших Россию) следует объяснять исключительно лишь позднейшими наслоениями в греческом памятнике, переведенном на слав. язык. То же убеждение, что родину Палеи надо искать в Греции, видимо, руководило и доводами г. Сухомлинова в пользу того, будто Палея повлияла на летопись, а не обратно; он даже не поднимает вопроса об общем источнике, хотя в то же время говорит, что по местам летописное повествование в рассказе философа подходит ближе к Библии, чем к Палее. Это мнение о зависимости летописи от Палеи является скорее результатом предвзятой мысли и субъективных ощущений, чем строго-научной критики текста в параллельных местах обоих памятников. Такой критики нет ни у г. Сухомлинова, ни у г. Успенского, его решительного сторонника. Что же касается доводов этих исследователей, что во 1). палейный рассказ подробнее летописного и 2). что лишь в Толковой Палее мы находим сходные места для речи философа, то будь даже эти указания во всех отношениях точны и определенны, мы тем не менее не имеем права настаивать на зависимости летописи от Палеи. С таким же основанием мы можем предполагать и обратное: ибо ни полнота, ни краткость, сами по себе, не говорят еще в пользу оригинальности; если же г. Сухомлинов и его последователи видят такую оригинальность в Палее, а не в летописи, то лишь потому, что уверены в греческом происхождении Толковой Палеи. Кто не верит этому, для того и отношение Палеи к летописи, к Шестодневу Иоанна Экзарха так же естественно может представиться совсем в другом виде. И оба по-своему будут, конечно, правы, но друг друга все-таки не убедят, пока предварительно не будет доказано, что Палея греческого или славянского происхождения¹⁰ .

Я с целью остановился на общепринятом мнении, будто Толковая Палея восходит к греческому оригиналу. Это мнение слишком важно: оно, как видим, прямо или косвенно влечет за собой и другие выводы по вопросу о Т. Палеи. С некоторыми заключениями такого рода мы только что познакомились, с другими встретимся в ином месте. Очевидно, вопрос о родине Т. Палеи следует выдвинуть на первый план, при изучении памятника, и, конечно, одной гипотезой в этом деле нельзя уже будет ограничиваться. Чтоб устранить раз и навсегда бесполезные пререкания, нам необходимо одно из двух: или доказать, что Палея действительно явилась в Византии, или отвергнуть, ослабить это господствующее мнение, принятое до сих пор только на веру. Но как это сделать, при отсутствии с одной стороны греческого подлинника, с другой – всяких документальных сведений, в роде какой-нибудь записи в Палее или отзывов наших древних писателей об этом памятнике? Есть такой путь, и довольно, кажется надежный, хотя очень длинный и тернистый. О нем я и поведу речь.

Всякий, конечно, догадается, что путь этот – изучение текста Палеи и ее источников. Дело, как видите, не новое: ведь и раньше изучали текст Палеи, а между тем вопрос об ее происхождении до сих пор остается открытым. Но беда в том, что это прежнее изучение, по многим причинам (о чем ниже), было довольно поверхностно, а главное – шло скачками, не последовательно. Тут же необходима наибольшая полнота, особенное внимание к предмету и строгая постепенность в достижении намеченной цели. План, какого следует держаться, чтобы придти к более или менее положительным выводам о родине Толковой Палеи, в общем, мне кажется, должен быть только такой: 1) определение первоначального состава Палеи; 2) разложение Т. Палеи на части, как источника автора, и в 3) сравнение этих источников с отдельными славянскими переводами тех оригинальных сочинений, откуда они взяты составителем Палеи. Итак, прежде всего необходимо определить первоначальный состав Толковой Палеи. Многочисленные списки этого памятника, как известно, представляют большое разнообразие не только в изложении, но и в самом составе: как книгу очень популярную, Палею, при переписке, часто видоизменяли то вставками, то сокращениями, то – наконец – теми или другими переработками оригинального порядка, древнего чтения и т. п. Такое положение дела хоть и сильно усложняет работу, но в то же время дает нам надежду найти первоначальный вид и состав Палеи, о чем бы, конечно, нельзя было и мечтать, сохранись, напр., этот памятник в одном, да еще, положим, в позднем списке. Нет, материал богатый и верный, особенно, если иметь в виду относительную древность некоторых рукописей, напр. Александро-Невской, Коломенской и др. Исследователь может найти исконную Палею: нужно лишь сравнить все списки между собой и, откинув поздние наслоения, дать критически восстановленный текст. Это должно служить первой задачей, ибо, не решив ее, мы всегда рискуем в дальнейших выводах наделать много промахов, приняв позднее за оригинальное. Начиная с г. Сухомлинова, все, по – видимому, понимали, что прототип Толковой Палеи надо искать не в одном, а во многих списках, но понимая не придавали все-таки этому факту особенной важности: гипотеза о греческом происхождении памятника всех ослепляла, и только в духе этой гипотезы объясняли, напр., сходные места Палеи с Шестодневом Иоанна Экзарха, летописью и т. п. Первый, кто по достоинству оценил все значение этого факта, был покойный Н. С. Тихонравов. Не высказываясь заранее ни за, ни против Византии, как родины Толковой Палеи, он прежде всего поставил вопрос о редакциях памятника. С этого, конечно, и следовало начать изучение, о чем раньше и не заботились. Об отношении списков Палеи между собой Николай Саввич говорил, неоднократно¹¹ и в общем делил их на две главные группы: древнейшую – без цельных апокрифов, за исключением разве Заветов 12 патриархов, в краткой редакции, которую в сущности нельзя назвать и апокрифом, и более позднюю – с разными вставками обширных апокрифических статей; последнюю группу исследователь делил, в свою очередь, на две семьи: одна из них, сохранившаяся лишь в немногих списках первой половины XV века, характеризуется только вставкой Откровения Авраама, чего не было в первоначальной Толковой Палее, другая, самая многочисленная, относится к последней четверти XV века и заключает длинный ряд цельных апокрифических рассказов: житие пр. Моисея до исхода его из Египта, обширную редакцию Заветов 12 патриархов, разные басни о Царе Соломоне и Китоврасе, о хождении в рай Сифа и т. п. Эта семья, по словам Николая Саввича, совсем «теряет из виду первоначальный символический и полемический характер» и переходит «в простой хронограф». Таким образом, были указаны три редакции Толковой Палеи, и их характеристика обусловливалась исключительно наличностью тех или других апокрифов. После Тихонравова проф. Порфирьев¹² , а с ним и г. Успенский¹³ ,  не поднимая вопроса о редакциях, подтвердили ту же мысль, что многие цельные апокрифы¹⁴ не должны принадлежать первоначальному составу Палеи, и представляют позднейшие дополнения. Всеми известными рукописями Т. Палеи Николай Саввич, конечно, не мог пользоваться, но что списков все-таки было достаточно¹⁵ , чтобы придти к положительным и точным выводам о редакциях памятника, в этом мы можем быть вполне уверены, зная, как осторожно и с какой строгостью всегда относился покойный профессор к своим выводам. В общем, значит, редакции определены, и исследователь с спокойной совестью может остановиться на самой древней, заключающейся в списке Коломенском 1406 года. Но с его стороны было бы все-таки большой ошибкой ограничиться для определения первоначального текста Палеи только одним этим списком. Надо помнить, что редакции были установлены лишь относительно апокрифов, о других же составных частях Палеи речи не возникало. И это понятно: покойному исследователю редакций Палеи приходилось иметь дело только с рукописным материалом, что, конечно, много усложняло работу, и сравнение списков могло быть более или менее поверхностным; тут выделялись лишь крупные отличия изводов поздних от древнейших. Но кроме отсутствия цельных апокрифов, в первоначальной Палее найдутся, несомненно, и другие особенности, характеризующие древний состав памятника. Коломенский список, конечно, самый главный и лучший, но взгляните на варианты к нему по изданию учеников Н. С. Тихонравова¹⁶ , и вы увидите, что во многих местах они древнее основного текста: то правят, то дополняют коломенское чтение. Указываю в пример хоть на такой крупный пропуск Коломенской Палеи, который мы находим на л. 140 об. после слов  сн҇ъ семиоу́довъ​ (столб. 1, стр. 1, сверху¹⁷ ). Этого пропуска не было в оригинале памятника: он – поздняя ошибка, исправляемая, к счастью, рукописями Венской, Кирилло-Белозерской (XV в.) Тихонравовской І-ой (XVII в.). Очевидно, и Коломенский текст нельзя еще назвать первоначальным. Его прототип может быть восстановлен после сравнения и оценки всех известных текстов Толковой Палеи. В настоящее время значительная часть этой подготовительной работы уже сделана: у нас есть два издания Палеи – по списку Коломенскому – с вариантами, и Синодальному – фототипическому. Но еще больше труда предстоит будущему исследователю: ему необходимо во 1) свести варианты из остальных списков, не вошедших в издания, и во 2) сравнить те или другие места еще с источниками памятника, греческими или славянскими. Лишь тогда мы будем в праве с уверенностью сказать, что перед нами лежит не только самый древний, но и оригинальный текст Толковой Палеи; до тех же пор сомнения неизбежны, несмотря на то, что в общем древнейшая редакция и определена уже незабвенным профессором.

Восстановление прототипа Палеи тесно связано с знанием ее источников, к которым теперь и перехожу.

Позволю себе прежде всего высказать несколько общих соображений по поводу этого вопроса. Начитанный автор Толковой Палеи внес в этот экзегезополемический трактат и свое и чужое. Решать a priori, что Палея есть только сплошная компиляция, где на долю самого составителя ничего не найдется, мы не имеем права. Трудно, конечно, выделить это свое, но разные благочестивые размышления, страстные упреки, обращенные к жидовину, басурману, даже некоторые толкования носят очевидные следы самостоятельного творчества; с другой стороны – ряд заметок, бесспорно принадлежащих автору, который помогает ими читателю следить за главной нитью рассказа, подтверждает ту же мысль. Наконец, присутствие самостоятельности видно и в отношении к чужим трудам, напр., к Св. Писанию, которое автор очень часто излагает своими словами. Есть, значит, и свое. Что касается заимствованного, то оно могло войти в Палею или прямо по памяти автора, или в его изложении, но при справке все-таки с оригиналом, или – наконец – в буквальной выписке из литературного пособия, каким в то время пользовался составитель. Так, я думаю, сложилось все богатое и разнообразное содержание нашего памятника. Отделить одно от другого и третьего, т. е. оригинальное от чужого в разных видах, было бы, конечно, идеальным решением задачи об источниках Палеи; но это для нас во 1-х невозможно, а во 2-х и не нужно. В вопросе о родине Толковой Палеи необходимо отыскать лишь те составные части, о которых можно думать, как о заимствованных целиком и буквально. Но чем руководствоваться, чтобы возникло подобное предположение? Понятно, тут прежде всего нужна большая начитанность исследователя в византийской и славяно-русской литературе; сходные места наведут на те или другие заключения. Но отыскать какую-нибудь параллель между Толковой Палеей с одной стороны и разными оригинальными произведениями древней письменности с другой, мне кажется, еще мало, чтобы верно судить об истинном источнике автора нашего памятника. Легко может случиться, что того сочинения, где была найдена параллель к Палее, никогда и не было – по крайней мере в указываемом месте – в числе источников составителя Палеи. Укажу на Св. Писание. Мы очень ошиблись бы, если б стали утверждать, что всякий отрывок библейского текста внесен в Палею лично автором. Нет, кое-что, хоть и буквально, но взято все-таки из вторых рук; привожу пока в пример столбец 228 издания: тут есть отрывок из Козьмы Индикоплова, a вместе с ним вошла в Палею и цитата из Книги Бытия (XI:3)¹⁸. Тоже следует сказать и про другие источники. Поэтому, попадающиеся там и сям отрывки то из какого-нибудь Отца Церкви, то из Хроники и т. п., вовсе еще не свидетельствуют, что автор Палеи пользовался в данном месте именно этим Отцом Церкви, именно этой хроникой в их подлинниках и т. п. Ведь эти отрывки могли быть частью какой-нибудь компиляции, составленной в целом не автором Палеи, а его предшественником; наш же автор просто заимствовал в том или другом виде эту компиляцию. Словом, в Палее следует отличать источники самого автора от источников разных сводных статей, целиком или частью занесенных в Палею. Смешение того и другого, хотя и весьма возможное, поведет исследователя только к утомительным и бесплодным поискам, не выясняя, из каких частей сложилась Палея в момент ее появления в литературе. Но как отделить эти буквальные заимствования, вошедшие уже в готовые компиляции, от таких же заимствований, сделанным самим автором Палеи из оригиналов? В этом деле на первых порах нам может оказать не малую помощь сам внешний вид Толковой Палеи в ее лучших списках. Следует обратить внимание на некоторые знаки препинания и киноварные инициалы. Хотя древнейшие рукописи Палеи, Коломенский и Александро-Невский, и не представляют уже подлинника, от которого пошли все другие списки, тем не менее как киноварные инициалы, так и все эти четвероточия – отдельно, с росчерком, а то – в кресте, и т. п., указывая на то, где у автора кончалась одна главная мысль и начиналась другая, в то же время в большей или меньшей степени могут свидетельствовать о составных частях Палеи, смене ее заимствований. Еще более должны помочь в этом деле и разные отметки, которые автор сам ставит в тех местах, где прерванный на время библейский рассказ снова продолжается; мы же на предълежащее вꙁвратимьⷭ҇ ꙗко же писаніе реџе (стл. 79, 87, 107, 132, 213, 220), или: мы же на бытиіе вꙁратимсѧ (стл. 285), или: мы же къ пнсанию бытиꙗ притецѣмь (стл. 286), или: мы же плки о бытиистѣмь наџнѣмь глг҃олати (стл. 302), или: мы же къ преди писанномоу вꙁидѣмь (стл. 332) и т. п., постоянно встречающиеся в Палее, могут много облегчить труд отыскания составных частей памятника. Но этих чернильных указаний, служащих своего рода гранями, где могут находиться буквальные заимствования из разных оригиналов, конечно, слишком, еще недостаточно, чтобы верно судить об источниках автора. Особенное внимание следует обратить на объем, состав и отношение данного места к предыдущему и последующему. Древнего автора Палеи я не могу сравнить, напр., с каким-нибудь нынешним борзописцем, у которого на протяжении одной странички компиляции встретишь буквальные выписки из 4–5, а то из большего числа книг. Такого ничтожного отношения объема сплошной выписки, без всяких внешних указаний, к числу входящих в нее в буквальном пересказе оригинала заимствований, в Толковой Палее нельзя допустить. Время было не то, обстановка и средства иные, да и само отношение к делу другое, и представить себе какого-нибудь мниха в виде современного фельетониста, который здесь выпишет, оттуда переймет, там продолжит, отсюда дополнит – смотришь и вышла страничка, право, мудрено. Поэтому, я заранее могу быть уверен, что отдельных клочков, выписанных автором буквально из многих источников на небольшом расстоянии сплошного текста рукописи, в Палее не встречу; исключения, конечно, найдутся, но они не ограничат общего правила. Известная целостность содержания, более или менее обширный объем¹⁹ , вот что может служить указателем буквальной выписки автора в этом месте. Его главным источником, при составлении Палеи, было не столько обилие и разнообразие книг, чем он едва ли мог пользоваться, сколько его обширная начитанность и богатая память. Если же известная страница памятника отличается особенной пестротой и во многих местах напоминает многие источники, то подобный агломерат заимствований может привести меня к двум предположениям: 1) или автор Палеи писал эту страницу по памяти, на основании вычитанного раньше, или 2) вся эта страница представляет компиляцию, составленную каким-нибудь предшественником нашего автора, который в данном случае является более или менее точным переписчиком чужого труда из того или другого сборника.

Только руководствуясь всеми этими соображениями, будущий исследователь Палеи правильно разложит ее на составные части – источники самого автора памятника, и ему не станет уже угрожать опасность принять первоисточник за настоящий источник Толковой Палеи. С другой стороны – только действительные источники автора в форме буквальных выписок из тех или других сочинений дадут нам возможность сделать верные заключения о славянском тексте Палеи. Иначе явятся постоянные сомнения. В самом деле: положим, исследователь, напр., находит на известной странице Палеи буквальную выписку из сочинений Ефрема Сирина, сравнивает ее с отдельным древнеславянским переводом этого отца церкви и находит разницу в переводе. Доказывает ли такое отличие, что составитель Палеи не пользовался известным славянским переводом этого отца Церкви? Нет. Ведь этот отрывок легко мог входить в компиляцию, которая, переведенная ли с греческого самим автором Палеи, или оказавшаяся уже в готовом переводе, при составлении памятника, естественно могла отличаться в данном месте от общего перевода трудов Ефрема Сирина; говорю «естественно», ибо, в противном случае, пришлось бы потребовать от древне-славянского переводчика просто невозможного, т. е. такого знакомства с сочинениями святого, которое позволило бы ему или выражаться речью славянского перевода, или находить в этом переводе подходящее для греческого подлинника место.

Если Константин, епископ Болгарский, встречаясь в греческих катенах с евангельским текстом, переводит последний самостоятельно, и этот перевод отличается от обычного древнего перевода разных апракосов и тетров²⁰ , то чего требовать от менее известного переводчика, имевшего дело притом с менее известным в древности памятником? Счастье будет, если исследователь найдет сходство в переводе, но и отличие в нем не должно его все-таки смущать.

По вопросу об источниках Толковой Палеи в настоящее время сделано и много, и почтиничего. В книге г. Успенского, единственной монографии о Палее, мы найдем довольно длинный перечень разных сочинений, послуживших, по мнению исследователя, литературными пособиями автора нашего памятника: более 30 названий²¹ . К этому списку названий, в смысле действительных источников автора Толковой Палеи, нельзя относиться с доверием. Прежде всего следует заметить, что г. Успенский изучал Палею по случайным, немногим и довольно-таки поздним спискам Соловецкой библиотеки. Он жаловался на этот недостаток, сознавал, что Палея по Соловецким рукописям дает не мало поздних наслоений, но тем не менее решился разложить Палею на составные части, ограничивая поздние вставки только некоторыми апокрифами. Выше мы видели, что одно отсутствие больших и цельных апокрифов не вполне еще определяет первоначальный состав Палеи, и что древнейшая редакция памятника выяснится лишь после сравнения всех его списков. В виду этого перечень источников, отмечаемых г. Успенским, придется в будущем, вероятно, сильно изменить. С другой стороны, тот же Успенский, изучая состав Палеи, задался лишь одной целью – найти возможно большое число точек соприкосновения между Палеей и другими литературными произведениями древности. Таких параллелей нашел он, как видим, очень много, но от них до действительных источников автора Палеи еще далеко. Г.Успенский совсем не поднимает вопроса о том, что ведь многое могло войти в Палею из вторых рук, напр., в форме какой-нибудь компилятивной статьи, разлагать которую в данном случае на составные части уж никак не следует. Но и этого мало. В книге г. Успенского читатель напрасно будет искать каких-либо указаний на то, что в Палеи принадлежит перу самого автора и в какой обработке, каким путём внесены сюда заимствования из чужих трудов. От первого опыта о Палее мы, конечно, не можем требовать, чтобы все эти теоретические соображения по поводу источников были проведены на деле, но мы вправе все-таки ожидать, что г. Успенский выскажет их и сделает хоть какую-нибудь попытку проверить фактами. К сожалению, ни того, ни другого не случилось, и выходит всегда так, что автор Палеи своего будто бы ничего не вводит, а из чужих трудов берет лишь в момент составления Толковой Палеи, не пользуясь богатым запасом прочитанного раньше, и, может быть, совсем в другом месте, чем то, на которое указывает г. Успенский²² . Таким образом, в выше приведённом перечне г. Успенского нельзя видеть точного указателя действительных литературных пособий автора Палеи, на что, конечно, и следовало обратить главное внимание при разработке источников памятника, не рискуя говорить только о разнообразии содержания Палеи или общей начитанности ее составителя. Из длинного ряда названий, какие он предлагает, мы с доверием можем остановиться лишь на некоторых²³ , на все же остальное, как основанные только на сходстве общих мыслях, мотивах, приходится пока смотреть очень подозрительно.

Еще менее будет доволен этим перечнем тот исследователь, который, изучая славянский перевод Палеи, пожелает остановиться в ней только на буквальных заимствованиях из тех или других памятников византийского происхождения, известных в то же время и отдельно в древнеславянских текстах. Кроме Св. Писания, труд г. Успенского укажет ему лишь на Топографию Косьмы Индикоплова, Заветы 12 патриархов (в краткой редакции), сказание Св. Епифания о 12 камнях и некоторые статьи из Физиолога²⁴, т. е. почти все то, что найдёт в Палее всякий и без книги Успенского: до того резко выделяются эти источники из общего состава памятника; исключение составляет лишь небольшой отрывок из Косьмы Индикоплова, найденный в Палее исследователем.

Переходим теперь к последней, так сказать, стадии изучения источников Толковой Палеи – их сравнению с готовыми славянскими переводами, существующими отдельно, вне нашего памятника. Обращаемся снова к монографии Успенского и ставим такой вопрос: признавал ли г. Успенский важность филологической критики для определения перевода Палеи в связи с ее источниками? На это следует ответить положительно. Вот слова Успенского: «решить вопрос, перешло ли в Палею сказание Св. Епифания о 12 камнях в готовом переводе из Изборника (Святославова 1073 года), или сходство в языке зависит только от древности обоих переводов, сделанных с одной редакции, можно только филологическим путем»²⁵. Но странное дело! Несмотря на такое сознание, несмотря на то, что вопрос идет об источнике, входившем в первоначальный состав Палеи, г. Успенский тем не менее уклоняется от филологической критики славянских текстов. Тут, очевидно, действует не только явное ослепление гипотезой о византийской родине Палеи, но какое-то легкое отношение к делу. Пусть де статья Епифания вошла в Палею из Изборника Святославова, а мы все-таки сравним ее с греческим оригиналом, издаваемым у Миня! И г. Успенский сравнивает ее с греческим текстом²⁶, совсем не думая о том, что раз будет доказано тождество Палейного текста с Изборником, то ведь византийское происхождение Палеи придется тогда сильно заподозрить, а то и положительно отвергнуть. Но г. Успенский не предвидит, кажется, такой перспективы. Не думает он об этой перспективе и тогда, когда сравнивает почти буквальное заимствование Палеи из Топографии Косьмы Индикоплова, отрывки из Амартола, Малалы и Физиолога²⁷ только с греческими оригиналами. Впрочем, мы были бы несправедливы, если б стали утверждать, что так-таки нигде г. Успенский и не проводит славянских параллелей к источникам Палеи. Нет, он это делает, но с целью выяснить только содержание, а не характер перевода Палеи; так, он сравнивает библейский текст Палеи с тем же текстом печатного издания²⁸ (не указывая даже – кстати сказать – какое это издание) или палейный отрывок из жизни Иосифа с словом Св. Ефрема Сирина по изданию 1827 года²⁹. Г. Успенский совсем, по-видимому, не подозревает, что с такого рода литературными пособиями даже содержание составных частей Палеи едва ли можно выяснить вполне научным образом, ибо новые тексты тех или других памятников отличаются не одним языком и складом речи, а очень часто и самим содержанием. Я остановился на книге г. Успенского с той целью, чтобы показать как мало еще подготовлена почва для решения основного вопроса о Палее, месте и времени ее появления в литературе. Если древнейшая редакция памятника в общем уже обозначилась, то ее составные части далеко еще не определены, действительных источников этих частей указано очень мало, буквальных же заимствований, вошедших в Палею из тех или других оригинальных памятников, и того меньше. Между тем, для проверки общепринятой гипотезы о родине Толковой Палеи необходимое в этом случае сравнение с отдельными славянскими  переводами источников должно захватить возможно большую часть палейного текста, а не ограничиваться только небольшими и притом немногими отрывками, в роде напр. заимствований из Косьмы Индикоплова: ибо чем меньше наблюдений, тем не убедительнее будет, и филологическая критика с своими выводами о характере перевода; с другой стороны – как бы мы лично ни были убеждены, что известный отрывок, небольшой по объему, принадлежит первоначальному составу Толковой Палеи, но эта самая его незначительность, наверно, вызовет в сторонниках гипотезы сомнение в такой принадлежности, раз будет доказано тождество палейного перевода с готовым древнеславянским переводом того же отрывка. Ведь допускают же с легким сердцем, что вставки, напр. в Палею, из Шестоднева Иоанна Экзарха Болгарского – не более, как поздние наслоения, явившиеся в греческий памятник уже на славянской почве, несмотря на то, что эти вставки слиты в одно целое с общим содержанием?³⁰ Мало того: вспомним, с какой легкостью отнесся г. Успенский к тождеству палейного перевода с переводом Изборника 1073 г. даже в таком большом отрывке, как сказание св. Епифания о 12 камнях! Очевидно, чтобы избегнуть таких возражений, следует для сравнения с отдельными славянскими переводами привлечь или возможно большую часть палейного текста, или выбрать для этой цели такой источник Палеи, исконность которого никто не смел бы уже оспаривать. Первое, как мы видели, сделать пока еще нельзя, что же касается второго, то у нас, к счастью, есть этот желанный источник. Я говорю о Св. Писании Ветхого завета, а в частности о книге Бытия пророка Моисея. Бытийский текст Палеи может удовлетворить всем нашим требованиям. Он, без сомнения, уже действительный, первоначальный и самый главный источник Толковой Палеи: о нем не может быть речи, как о поздней вставке, ибо без Бытийского текста и сама Палея теряет право на существование; с другой стороны, на книге Бытия построена вся первая, притом большая, половина нашего памятника. С огромным значением для Палеи этого источника соединяется и особенное удобство пользования им: ибо в то время, когда другие составные части Палеи нужно еще отыскивать, с постоянной боязнью сделать при том ошибку, бытийский текст выделяется сам собой, а оригинал его славянский или греческий под руками, чего опять таки нельзя сказать про другие части Толковой Палеи. Правда, и тут может быть порой опасение, как бы бытийский текст, вошедший в Палею из вторых рук вместе с другой какой-нибудь статьей, не принять за действительный источник автора, но такие случаи легко выделяются, да их и немного. В ближайшем будущем, мы намерены возвратиться к этому вопросу и представить результаты сравнения текста Книги Бытия палейного с тем же текстом, существующим отдельно в древнеславянских рукописях Книги Бытия пророка Моисея.