диакон Андрей
Не доводилось ли Вам видеть, как треугольники вступают в химическую реакцию? Миновали ли Вы возраст, в котором величие писателя измеряют числом написанных им страниц? Что Вам интереснее в органе – его вес, число труб в нем или Бах, раздающийся из него? Можно ли строить астрономию по Библии, а «древо Иггдрасиль», на котором повесил себя Один, искать в ботаническом саду?
Правильные ответы на эти вопросы означают, что Вам удалось избежать искушения «контекстуальной беспризорности"… Вообще же это признак научной и профессиональной компетентности человека: умение понять, на каком языке идет речь (на языке мифа или науки, философии или поэзии), умение понять своеобразие предметного поля разговора, найти адекватный предмету метод и вдобавок заметить пределы собственной компетенции.
Увы, слишком часто люди, не желающие придавать значение межрелигиозным разногласиям, не замечают, как с критериями, естественными при оценке одного круга человеческой деятельности, они вошли в совсем другой мир. Как правило, такие, экуменически настроенные люди считают тождественными миры религии и этики. И удивляются, что собственно религиозные люди придают значение вещам, не имеющим непосредственного морального приложения.
Этика упорядочивает отношения в мире людей. Религия же выполняет саперную работу (не зря римского папу именуют понтификом – мостостроителем): строит мосты, соединяющие человека с миром Надчеловеческим, или же оборонительные полосы, защищающие людей от вторжения зла опять же нечеловеческого происхождения.
Очень разные задачи у религии и этики. Настолько разные, что бывает нерелигиозная этика (не только у современных мыслителей; но, пожалуй, и в конфуцианской традиции), а бывает и внеморальная религия. Более того – в своих наиболее архаичных пластах религия имеет дело с реалиями, не имеющими нравственного измерения. В мире магии амулеты и настои «работают» независимо от нравственного настроя.
У Софокла отцеубийца Эдип становится носителем «благодати»: город, в котором будут погребены его «мощи», получит покровительство и Эдипа и богов («Эдип в Колоне»). Это время трудного перехода от архаико-эпической «доблести» к аристотелевской «добродетели». И скверна и благодать пока еще независимы от нравственного состояния человека: человек просто набредает на них, и они действуют механически, «контактным» образом. Впрочем, «религиозное сознание V века в лице лучших людей того времени стремится чем далее, тем более заменить самодовлеющую как скверну, так и благодать такой, которая обусловливалась бы порочной или благой волей человека» (Ф. Зелинский).
Сами по себе гомеровские боги были лишены каких бы то ни было этических качеств и не выступали в роли нравственных законодателей. «Естественно, что по мере того, как сами греки становились все более и более цивилизованными людьми, они старались приобщить к цивилизации и своих богов, понемногу отучая их от варварских замашек. И все же грекам так и не удалось в полной мере приручить своих своенравных и зачастую прямо-таки социально опасных богов, сделать их вполне человечными, вполне лояльными к социуму и не столь вредоносными. Каждое божество продолжало оставаться в равной степени источником как добра, так и зла» (Ю. Андреев).
В Египте поразительная «исповедь отрицания» поглощается магией – и комментаторы «Книги мертвых» дают чисто магические советы – с помощью какой «технологии» обмануть богов и подчинить их своей власти. По точному выводу выдающегося русского востоковеда Б. Тураева – «Так были уничтожены высокие приобретения нравственного порядка, и Книга мертвых оказывается свидетельством и об их наличности, и об их печальной судьбе».
В индийских Ведах и Брахманах «карма» означает религиозно значимые последствия человеческих действий, причем таковыми считаются только действия ритуальные. Богов Ригведы (как и богов Рима) можно переманивать жертвоприношениями. И лишь в Упанишадах происходит своего рода «секулярная революция»: теперь (к середине I тысячелетия до Р. Хр.) начинает считаться, что любое действие человека имеет последствия для его посмертия. Приходит понимание того, что прежние чисто магические пути не гарантируют успеха: «Те же, которые приобретают миры жертвоприношением, подаянием, подвижничеством, идут в дым, из дыма – в ночь» (Брихадараньяка-Упанишада VI, 2,16)… Теперь не жертвы и мистерии объемлются словом карма и определяют путь человека, а вся совокупность его дел – в том числе и совершенно мирских.
И людям Библии тоже непросто давалось понимание того, что «милосердием и правдою очищается грех» (Притч. 16:6).
Сказать, что этика постепенно пронизывала религию – значит сказать полуправду. Правдой же будет то, что сама этика и вырабатывалась в этой, религиозной среде. И оказывала обратное воздействие на свою матерь. В определенном смысле это был путь «профанации»: обнаруживалось, что не только тот или иной ритуал дает человеку благорасположение Неба, но и его повседневные отношения с другими людьми же. Более того – открылось, что наиболее значимым является даже не внешнее действие, а сокровенное устроение сердца, мотивы человеческих действий – «Человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце» (1Цар. 16:8). В конце концов в Евангелии оказывается, что лучше отойти от порога храма ради того, чтобы примириться с обиженным тобой человеком…
Да, в религию вошел весьма сильный нравственный элемент. Но элемент есть только элемент. Подменять им то, с чем он соединился, не стоит. Присутствие этики в религии не означает, будто религия превратилась в этику.
И санскритское йога, и латинское религия означают «связь». Связь человека с Тем, что выше его. Религия есть диалог двух свобод: Бога и человека. Причем диалога не равного и не равных. Древние еврейские пророки (как позднее индийский средневековый мыслитель Рамануджа) возвестили идею «милости»: в религии, оказывается, есть то, что влагает в нее человек, а есть то, что вкладывает в нее Бог. Есть то, что человек делает ради Бога, а есть то, что Бог делает ради человека. И последнее гораздо более первого. Подсчитывать здесь проценты и «доли», конечно, неуместно. Но чем более развита мистическая интуиция человека, тем большее он переживает как «дар», полученный, а отнюдь не заработанный им.
Так вот, обряд – это и есть способ приема Дара. Человек дает оболочку («обряжает»), а Бог влагает в нее искомое содержание, Свой дар – Себя. В этом – уникальность христианства: другие религии мира говорят о том, какие жертвы люди должны приносить богам, и лишь Евангелие говорит о том, какую жертву Бог принес людям. А потому быть христианином – значит уметь принять это Дар. Поскольку же Жертва Христа есть жертва Крови Его – то и христианином нельзя быть вне причастия таинству Его Крови, то есть – вне Литургии.
Там, где происходит предельная этизация религии – в Евангелиях – там же и вполне ясно утверждается, что инициативу спасения (а не просто нравственного совершенствования) людей Бог берет в Свои руки.
Евангелие достаточно тактично, чтобы не растворять религию в этике. И именно Христос ставит внеэтические, чисто религиозные критерии спасения: исповедание Его имени (а не любого иного божества); крещение (опять же – в Его имя) и причастие (Его Крови)… Да, эти условия окажутся недостаточными, если в человеке не будет любви к людям и ко Христу. Но верно и обратное: самых добрых мыслей, поступков и переживаний (все они были у «богатого юноши» из 19-й главы Матфея) недостаточно, если не исполнены эти «формальности»: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет а кто не будет веровать, осужден будет» (Мк. 16:16). Это – не месть и не угроза. Это – религиозно серьезная и честная диагностика.
Все религии мира верят в иерархию миров. Все они помещают человека на границе дольнего и горнего. Все они подверженность человека болезням, страданиям и смерти, духовную ослепленность и тотальную несвободу (особенно зависимость духа от плоти, в том числе сексуальную зависимость) человека диагностируют как симптомы болезни. Все они переживают наличную обезбоженность человека как тягостный разрыв с Источником жизни. Все они считают, что преодоление этого разрыва возможно только через напитание ткани человеческого существования токами из Высшего Начала.
Это и есть задача религии: преодоление смерти через причастие Вечному. Этика на пути к этой цели – лишь средство. Мы видели, что не все религии даже обращаются к нему. Но и те, что обращаются, не упускают из вида своей предельной цели. Есть религии, в которых «блюдение совести» – воспринимается как путь ко «спасению души», но никогда не бывает обратного.
Если Бог говорит, что Он не выйдет из Своей невидимости ради тех, «кто брата своего, которого видит, ненавидит» (см. 1Ин. 4,20), то этика становится своего рода настройкой на созвучие, прелюдией к Встрече. Раз подобное познается подобным, а Бог есть любовь (это банальность, но банальность специфически христианская: у Платона с именем Бога ассоциируется прежде всего рассудительность, а потому он полагает, что подражать Богу надо именно рассудительностью – Законы 716а), то желающий встретиться с высшей Любовью должен принять решение: «на любовь свое сердце настрою». Это высший, религиозный эгоизм: любить ближнего, чтобы сподобиться любви Бога. Как сказал Михаил Бахтин – «чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня».
Понимаете, для религиозного человека его двумерность – это реальность. Он желает жить не только в мире людей, но и в вертикальном измерении. Его собственная любовь направлена не только к людям, но и к Богу, но и ответа (или опережающей милости) он ждет и оттуда, и Оттуда. И как человек, жаждущий общения с другим человеком, обряжает свои чувства и мысли в слова и жесты, так и молящийся человек в обряд вкладывает то, о чем уже невмоготу просто молчать. И потому не стоит переводить разговор о вере на язык закона и обязательств. Не на «соблюдающих» и «не соблюдающих» делятся люди, а на целующихся и нецелующихся. Тех, кто целуется, ведь не заставляют это делать…
Тот же, кто отказывается понять смысл храмового обряда, обманывает себя втройне. Во-первых, он обманывает себя, полагая, что он сам «перерос» коленопреклоненную «толпу». Во-вторых, обманывает себя тем, что он-де не нуждается в этих внешних формах и костылях для своей молитвы – ибо и дома и своими словами он скорее всего не молится. В-третьих, потому, что уверяет, будто «Бог у него в душе» (интересно, как Он туда попал, если эта душа никогда в молитве и не приглашала Господа войти, а без просьбы входят только воры?). И уж совсем поразительное впечатление производят настойчивые требования нынешних атеистов: мы в вашего христианского Бога не верим, но вы нам обещайте, что Он все равно нас спасет.
И как даже очень совестливый человек может все же не стать чемпионом мира по шашкам, так и человек нравственно одаренный может оказаться религиозно бездарным. Ведь он не просил об ЭТОМ даре.
И, раз речь уже дошла до ключевого слова религиозного словаря – о даре спасения – стоит заметить, что религиозная картина мира трагична. Она говорит, что земная жизнь человека быстротечна. А из вечности человек выпал. При этом в бытии homo не единственное существо, к которому можно приложить определение sapiens – «мир духов рядом, дверь не на запоре». И как экологи сегодня твердят, что человек должен наладить добрые отношения не только с соседями по мегаполису, но и с природой, так и религиозные проповедники говорят о добрососедстве с незримым. Человек должен быть в мире – с самим собой, с ближними, с природой, и… с Богом.
Бог (по крайней мере такой, в какого верят христиане) не может взломать душу. Но согласие души есть не больше чем отпирание замка. Затем в открывшуюся дверь надо внести то, что было за порогом: онтологически реальную, энергийную мощь Божества. То, что не подлежит коррозии и что может дать человеку не «идею бессмертия» или «идею добра», но само бессмертие. От человека же ожидается умение принять этот дар. Оттого в храм христианин идет не ради того, чтобы что-то свое принести Творцу (молиться можно и дома), а для того, чтобы принять там то, что человек не может изготовить сам в своем домашнем обиходе: «здесь Вечное становится ядомым» (Рильке).
… Доказал ли я тем самым, что надо ходить в храм и именно в храм православный? Нет, конечно. Моей задачей было не доказать, а объяснить: объяснить, почему христиане делают то, что делают. В религии есть много недоказуемого, но нет в ней ничего бессмысленного. Обряд, догмат, пустой для постороннего взгляда, все же смыслонаполнен для того, кто живет внутри традиции. Со стороны кажется, что религия велит верующему: «ты должен». Но сам верующий это переживает иначе: ты можешь, у тебя есть право; тебе позволено молвить «Ты» Творцу вселенной и Владыку миров озадачить своей молитвой.
Ответы на вопросы
— Кого можно назвать религиозным человеком?
– Религиозным может считаться человек, который в своей жизни сделал хотя бы один поступок по религиозным соображениям. Не по моральным мотивам, а именно ради Бога. Скажем, стоял на пороге совершения какой-то подлости и остановился только потому, что вспомнил, что Бог этого не велит. Если хотя бы однажды такой поступок был в жизни человека, значит, религиозная тематика вошла в его жизнь.
Православный же человек – это тот, кто судит себя по заповедям Евангелия и Церкви. Он, может быть, не всегда их исполняет – наверное, на свете нет ни одного человека, который бы эти заповеди во всех подробностях исполнял бы в каждой жизненной ситуации. Но если человек, согрешив, понимает, что он согрешил, а не оправдывает себя (это, мол, все делают, это нормально, это современно),— вот в этом случае это – православный человек. Он смотрит на себя глазами Православия.
— Чем отличается жизнь верующего человека от жизни того, кто по каким-то причинам не нашел пути к Богу?
– Мир, в котором живет верующий человек, отличается от мира человека неверующего так, как мир человека, у которого есть цветное видение, от мира человека, видящего все в черно-белых тонах. Все дело в том, что для верующего человека любое событие, происходящее с ним, не равно себе самому. Все, что происходит в его жизни и вокруг него, это некая книга откровений – с осознанным, осмысленным сюжетом. Мир перестает быть случайным нагромождением событий, случайной игрой социальных или иных атомов. Сквозь него начинает проглядывать замысел. Замысел, который надо стремиться осознать, понять.
К этому осознанию и стремится верующий человек. Не случайно одна из первых заповедей, которые получил Адам, гласила: «Назови имена животных» (см.: Быт. 2:19-20). Такова вообще задача религии – назвать, наименовать, то есть – очеловечить мир, который встречает человека. Человек очеловечивает мир тем, что видит в нем свои, человеческие, смыслы, узнает в нем себя самого, видит свои интересы , дает всему свои имена. Мир перестает быть безымянным, равнодушным, когда в него внесены человеческие ориентиры. И тогда поток жизни, который проносится мимо нас, соотносится с нами. Религия – это дерзкая попытка считать всю вселенную значимой для человека.
У религиозного человека душа нередко вздрагивает от того, что видит всецелую пронизанность нашей жизни Промыслом – хранящим и предостерегающим. Вот я сейчас читаю книгу Патрика Бьюкенена – соперника Билла Клинтона на президентских выборах 1996 года. Книга честная и трудная – «Смерть Запада». Цифры и факты о вымирании западных стран, о заселении их носителями совсем других цивилизаций… У истоков нынешней демографической катастрофы западных стран (в том числе и России) – разрешение абортов и антидетские пилюли (про революцию в системе ценностей разговор отдельный). Так вот, тот судья, который в 1973 г. своим решением легализовал аборты в США, носил фамилию Блэкман («Черный человек»). А тот врач, что придумал противозачаточные пилюли, носил фамилию Рок1.
– Священники говорят, что надо чаще бывать в храме. А если я не имею такой возможности? Достаточно ли домашней веры?
– В храм мы идем, чтобы стать христианами. Ведь христианином человек становится не тогда, когда читает книгу о Христе, и даже не тогда, когда молится. А тогда, когда он воспринимает то, что Бог передает ему. Потому что христианство – единственная религия в мире, которая говорит не о том, какие жертвы люди должны приносить богам, но о том, какую жертву Бог приносит людям. Поэтому я иду в храм, чтобы принять Его Жертву мне, Его Плоть и Кровь, которые Он дает мне. Если человек живет вне литургической жизни, его душа потихоньку начинает дичать. Точнее, дух – потому что душу еще можно кормить книгами, Интернетом, еще чем-то. Но дух без Духа – дичает. Как если бы человек, живя вдали от булочной, читал бы книги по хлебопекарному делу, но сам к хлебу не прикасался бы.
— В последнее время очень часто приходится сталкиваться с одинаковой, почти стандартной реакцией современного человека на несчастье. Когда случается большое горе, человек спрашивает: «Ну и где же Ты был, Господи?». И приходит к выводу, что Бога вообще нет. Можно ли чем-то объяснить такой общий поворот мысли? Можно ли донести до человека, что одно из другого не следует?
– Христианину легче отвечать на этот вопрос. Если человек из глубины горя спрашивает: «Где же Ты был, Господи?» – для христианина ответ очевиден: в бездне страдания Он был прежде тебя. Тебя еще не было, а Он уже был на Голгофском кресте.
Сложнее отвечать человеку другой религиозной традиции, если она не признает за Богом права испытывать человеческую боль и сострадание.
В целом такого рода разборки – это свидетельство слабости характера человека. Это желание переложить с себя на кого-то ответственность за свою судьбу. В этом смысле замечательна этика «Властелина колец» Джона Толкиена. Не столько фильма, сколько книги. Прочитав ее, я понял, что я хоббит до глубины души. У Толкиена Бог явно не проявляется, Он остается неназванным. Его Промысл действует, но при этом не вешает на себя ярлык: «Внимание, тут на сцену выхожу я, Промысл Божий». Герои сказки не опускают руки
в потерях и неудачах, и именно поэтому в конце концов оказывается, что даже неудачи оборачиваются к пользе.
— Достаточно ли сегодня иметь те древние десять заповедей?
– Вполне достаточно. Все нынешние грехи укладываются в них.
— А если человек соблюдает, образно говоря, 90 % заповедей, нарушая только одну – спит с чужой женой? Он грешник или больше праведник?
– Это все равно что человек с больной печенью говорит: «В целом я здоров». Хорошая у него жизнь? «Больная печень» ему все равно воздаст...
— Но ведь, по неофициальной статистике, чуть ли не у каждого второго есть любовник или любовница. Получается, что эти люди потеряны для Церкви?
– Здесь важно раскаяние: осознает, что живет в грехе, – уже хорошо. Значит, не безнадежен. Покаянная самооценка человека важнее греха.
— Но далекие от Церкви люди полагают, что если они не убивают, не прелюбодействуют, не крадут – то и не грешат. Что же такое грех, с Вашей точки зрения?
– В церковном понимании грех – это рана, которую человек наносит своей душе. Сразу признаюсь, всех моих научных и богословских знаний не хватит, чтобы определить, что такое душа, поэтому позволю себе сказать о ней по-детски: душа, это то, что болит у человека, когда все тело здорово.
Человек понимает, что у него есть сердце, печень, желудок, когда они начинают болеть. Я, когда начинаю разговор с детьми на эту тему, порой спрашиваю у них: «Встань, пожалуйста, и покажи – где у тебя находится печень». Ребенок, конечно, показывает на живот... А я ему говорю: «Ответ неправильный. Садись, пять. Да, пять. Это же ведь очень здорово, что ты не знаешь, где у тебя печень! Значит, ты здоров! Дай Бог, чтобы как можно дольше ты оставался в таком счастливом неведении!». Пока боли нет – нет и ощущения локализации органа. В детстве и юности для всей требухи есть одно название: «живот». А к пятидесяти годам начинаешь отличать почки от надпочечников... А уж раз болит – значит, существует!
Вот так же – если, просыпаясь ночью от боли, ты осознаешь, что болит у тебя не сердце, не желудок, не суставы, а... душа, – то начинаешь понимать, что есть у тебя и такой орган. И пока человек не обретет опыт душевной боли, он и не знает, что у него есть душа. Есть печальное наблюдение медиков: у каждого человеческого органа обязательно должна быть своя болезнь. Если же у нас есть душа, у нее тоже должны быть свои болячки.
Поэтому так же, как мы заботимся о здоровье и чистоте своего тела – соблюдаем правила личной гигиены, санитарии, не едим что попало, не подбираем то, что валяется на обочинах, не пьем из дорожных луж,— надо следить и за чистотой своей души: не пускать в сознание мусор, несущийся из эфира или с экрана телевизора. Не покупать каждую газетенку или журнальчик, пусть даже самые цветастые и привлекательные, не верить сплетням...
Если человек эти простые правила не соблюдает, то в его душе начинается процесс, подобный раковому. Раковые клетки – это слишком здоровые клетки, не умеющие умирать: они бесконечно пухнут, делятся, порождая себе подобные, не умея уступать право на существование клеткам другого типа – соседним. А ведь только в слаженности всех систем сохраняется целостность организма. Так в оркестре каждый музыкант на своем месте: кто-то играет на скрипке, кто-то – на гобое, а есть человек, который бьет в тарелки. Но если «тарелочник» начнет делать это слишком часто, заглушая остальные инструменты, что получится? Какофония. Так и в теле человека. Когда какие-то клетки начинают слишком поддерживать свою «партию», возникает рак. Так же и в душе человека: когда какая-то, сама по себе нормальная, человеческая потребность, желание начинает распухать, вытесняя, заслоняя все остальное, собственно человеческое, тогда рождается грех.
В сознании неверующих, не церковных людей, слово «грех» слишком прямолинейно ассоциируется сегодня с блудом, сексуальной областью жизни человека. Был даже такой случай. Накануне Великого поста в Прощеное воскресенье батюшка обратился к пастве: «Давайте простим друг друга, и меня простите: я тоже человек и тоже грешен». Через несколько дней батюшка заметил, что прихожане на него косо смотрят. Удивился: во время поста люди становятся друг другу ближе, а здесь наоборот. Через верных прихожан он выяснил, в чем дело. Оказалось, пошел слух, что у него есть любовница. Священник удивился – откуда взялась такая сплетня. А ему говорят: «Да Вы сами вышли в Прощеное воскресенье и честно признались в том, что согрешили...».
Грех – это все, что вредит человеческому, духовному росту. Это зависть и самовлюбленность, отчаяние, осуждение других людей, пристрастие к деньгам и леность...
— Я слышал, что убийство человека – не самый страшный грех. Почему?
– Есть разные виды грехов: против себя самого, против Бога и против ближнего. Вообще-то любой грех содержит в себе все три яда, но в разных пропорциях. Человек, убивая другого человека, несомненно грешит против ближнего своего. Этот грех сугубо страшен потому, что его последствия необратимы. Здесь и грех против Бога: человек, убивая другого человека, забывает о Боге, даже если он верующий. Есть тут и грех против себя самого.
В двух последних компонентах человек в будущем может кое-что изменить. Конечно, убийца не воскресит убитого, но может сам стать другим. Каким бы страшным ни было убийство, для убийцы всегда остается возможность перемениться.
Был в советские времена такой светлый человек, ныне покойный, Глеб Каледа. Доктор геолого-минералогических наук в миру – и тайный священник, на квартире у которого был храм. Уже в 90-е гг. он первым начал ходить в тюрьмы исповедовать приговоренных к смерти. О. Глеб однажды сказал, что, когда впервые шел к «смертникам», думал, что, да, конечно, за преступлением должна последовать расплата, смертная казнь. Но когда он начал слушать исповеди этих людей, понял, что, убивая их, мы делаем нечто страшное. Мы убиваем невинных. И дело тут не в возможной судебной ошибке, а в том, что на казнь приводится уже совершенно другой человек, изменившийся за годы, проведенные им в ежедневном ожидании исполнения приговора. По сути, у него только паспортное тождество с убийцей, когда-то совершившим преступление.
Грех же более тяжкий, чем убийство,— это отчаяние. Потому что отчаявшийся человек уже не может быть творцом своего будущего. Отчаяние – как фиксатор, удерживающий руки и ноги и мешающий выбраться из пропасти, в которую человек попал. Это – самый страшный грех, который совмещает убийство и самоубийство.
— А зависть, равнодушие, гордыня?
– Это тоже очень неприятные вещи, очень больно ранят, но их, как занозы, можно вынуть из своей души. А вот отчаяние тем и страшно, что, если человек ему отдался, он уже не может оперировать свою душу.
Нужно понять, что грех и преступление не одно и то же. Грех не сводится только к сфере наших межличностных отношений. Это не только некое негативное социальное действие в отношениях с другими людьми. Грех – это то, что в первую очередь происходит во мне самом.
В этом – отличие церковной этики от гражданского права. Очень верно это передал Фридрих Ницше: «И если друг причинит тебе зло, скажи так: «Я прощаю тебе то, что сделал ты мне; но как простить зло, которое этим поступком ты причинил себе?"»2.
— Что страшнее: грешить против себя или против Бога?
– Это тесно взаимосвязано. Святой Исаак Сирин в VII в. сказал: «Грешник подобен псу, который лижет пилу и не замечает причиняемого себе вреда, потому что пьянеет от вкуса собственной крови». Так что прежде всего человек вредит себе самому.
Например, недавно я был в Якутии, видел алмазные шахты («трубки»). У людей крайне тяжелые условия работы – нехватка кислорода, холод, мало солнца и так далее. Огромные котлованы на сотни метров уходят в глубь Земли. В морозы они совершенно не проветриваются. Выхлопные газы от работающей там техники остаются внизу, и рабочим приходится ими дышать. Это вредно. И люди это знают. Тем не менее ради заработка они это делают. Это – грех против самих себя.
Грех ли это против Бога – не могу сказать.
Но религиозно-этический аспект появляется, когда речь заходит о детях. Детям приходится расти вдали от солнца. Получается, человек жертвует здоровьем, уже не только своим, но и других людей, ради денег, ради того, чтобы иметь возможность и квартиру побольше купить, и на курорте пошиковать.
Вот здесь и появляется возможность понять – зачем же религия нужна людям. Задача религии – освободить человека. Главное рабство – не в повиновении тому, что снаружи, а в подчинении тому, что изнутри. Разве на опасные производства людей сейчас доставляют под конвоем? Их там насильно кто-то удерживает? Нет и нет. Так почему они здесь? Они знают, что и им, и их детям здесь плохо. Зачем же они здесь? Их здесь держит господин доллар. Нет, не бумажка. А отношение к этой бумажке – вожделеющее отношение, жертвенное отношение, служащее. Человек оказался рабом у этой своей похоти. Это и есть тот вопрос, который религия ставит перед человеком: то, чему он служит, то, чему позволяет себя контролировать, — достойно его человеческого призвания или недостойно? Или я служу тому, что ниже меня, или же тому, что выше меня. Соответственно, я – раб вещей, или же я – раб Божий. Если раб Божий, то больше ничей не раб, в том числе не раб своего социального имиджа, не раб своих «хотелок».
— Считается, что богатые, жертвуя большие деньги, могут откупиться от своих грехов. Так ли это?
– Можно, я отвечу анекдотом? Новый русский приходит к батюшке и спрашивает: «Батюшка, если я пожертвую 100 000 на строительство твоего храма, ты можешь гарантировать, что моя душа попадет в рай?». Батюшка по раздумье отвечает: «Знаешь, гарантировать, пожалуй, не могу, но попробовать стоит».
Этот же принцип провозглашала замечательная русская пословица «Глаза боятся, а руки делают». Иногда кажется, что работа невыполнима: ну нельзя прополоть все это поле до горизонта. Но ничего: ты начни работать, потом остановись, передохни и снова продолжай работать. А там, глядишь, и сделаешь все, что надо было сделать. Казалось, что невозможно – такой храм построить, детей столько воспитать... А ты – начни. А там и люди, и Бог помогут.
Так и здесь. Церковь не может никому выдать индульгенцию. Но если это пожертвование – хотя бы первый шажок на пути к покаянию и переменам в душе, значит, человек уже понимает, что ему недостаточно иномарок, костюмов, вилл и так далее. Он начинает чувствовать жизнь своей души. Это – начало самопознания, которое в конце концов может привести и к познанию Бога.
— Достаточно замолить грех – можно с чистой совестью жить дальше?
– Да нет в церковном богословии такого термина – «замолить грех». Нет тут математики – сколько молитв надо прочитать для отпущения вот такого-то греха. Но если человек начал такую молитву – это уже хорошо. Значит, он уже осознал нечто как свой грех и уже наметил движение своей воли в сторону, уводящую от этого греха. Это первый шаг. Но это еще не искоренение греха и не заживление его последствий. Болезненное воспоминание о том грехе должно оставаться навсегда. Чистая совесть только у людей с короткой памятью.
Примечания:
1 См. Бьюкенен П. Дж. Смерть Запада. Спб., 2004, сс. 45 и 47.
2 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1990, с. 77.